Статус и функции современной французской инвективы

Федеральное агентство по образованию

ГОУ ВПО «Пермский государственный университет»

Кафедра романской филологии

Статус и функции современной французской инвективы

Дипломная работа

студентки V курса

дневного отделения

факультета современных

иностранных языков и

литератур

специальности «Филология.

Зарубежная филология.

Французский язык»

Назаровой К.А.

Научный руководитель

к.ф.н., доцент Хорошева Н.В.

Пермь 2006

Содержание

Введение                                                                                                                  3

Глава I.  Двойственная природа инвективы                                                           8

               §1 Социально-психологические механизмы инвективного          словоупотребления                                                                                                            9                                                                                               

               §2  Мифологическая структура инвективы                                           17                                       

               § 3 Мифологические модели и национально-культурная специфика французской инвективы                                                                                    22                                    

Глава II. Анализ современной французской инвективы на материале кинотекста  31

                § 1 Мифологическая интерпретация инвективной лексики                    31            

                 1.1. Сексуальная мифологическая модель и формы ее инвективного выражения                                                                                                                          32

               1.2. Скатологический миф в инвективной лексике                                   35        

                1.3. Религиозные мифологемы в структуре инвективных единиц           37

               §2 Социо- и психолингвистическая интерпретация современной   французской инвективы (фаза инвективного словоупотребления)                            37

Заключение                                                                                                                         55

Список литературы                                                                                                          56

Список источников                                                                                                 59

Введение

Изучение инвективы как многогранного языкового явления представляется весьма актуальным в условиях все большей инвективизации современного общества, поскольку позволяет осмыслить природу табуированных средств, определяющую, в свою очередь, закономерности их функционирования в речи носителей языка. Поскольку распространенность обсценных словоупотреблений носит прежде всего социально-психологический характер, представляется необходимым многоаспектное рассмотрение сквернословия.

Выявление гетерогенного характера инвективы, составляющее актуальность настоящего исследования, позволяет представить данное лексическое средство как сложную лингвокульторологическую, социо- и психолингвистическую сущность, неоднозначный характер которой отражает объективно существующую многослойность современной языковой культуры.

Биполярная природа современной инвективы восходит к традициям народно-смеховой культуры и карнавальному началу средневекового раблезианства, возрождающе-ниспровергающий характер которых, выявленный М.М. Бахтиным, служит, по его мнению, своеобразной социальной «отдушиной». (Бахтин, 1965, с.236). Ругательства, таким образом, являются языковой сущностью, гармонично вписывающейся в подобную культуру, и по сей день обнаруживают медиевальную двойственность в структуре своих мифологических компонентов, которая, впрочем, несравнима  по своим масштабам со средневековой.

Ю.В. Бромлей, разрабатывая концепцию «разновременных слоев», подчеркивает диалектический характер развития культуры, заключенный в неизменном отрицании отживших и утверждении новых ценностей (Бромлей, 1983, с.105). Ярко выраженный антиценностный характер сквернословной лексики позволяет определить значимость в современной культуре носителей языка тех или иных социальных табу, что, в свою очередь, является необходимым условием осмысления современного социо-культурного фона языка.

Общественные запреты служат концептуальным элементом в архетипически-мифологической структуре инвективных лексем, изучение которых позволяет осмыслить глубинные структуры сознания, являющиеся, по М.М. Маковскому, основанием всякого  языкового мифа (Маковский, 1996, с.16). Рассмотрение табуированной лексики в мифологическом аспекте языка, по сей день являющегося дискуссионной научной сферой, на протяжении многих лет разрабатывавшейся целым рядом ученых (Р.Барт, А.Ф. Лосев, М.Ю. Степанов, М.М. Маковский) позволяет выявить особенности обсценизмов в рамках философии языка и позиционировать их в ряду прочих лексических средств. Более того, изучение инвективы, в которой доминирующим оказывается коннотативное начало, в этом аспекте предоставляет уникальную возможность несколько иначе взглянуть на «привычные» архетипические модели, выявленные мифологами по большей части в структуре кодифицированных языковых средств.

Психолингвистическая интерпретация табуированных словоупотреблений, являющихся, с одной стороны, эмоционально-экспрессивными лексическими средствами и, с другой, продуктом иррациональных импульсов, подтверждает выводы социальной психологии агрессии (З. Фрейд, К. Лоренц, Б. Крейхи, Д.Ричардсон, Р. Берон, Н.А. Бусс, Т. Шибутани) о бессознательной основе человеческой агрессивности.

Таким образом, целью данной работы служит определение функционального и статусного значения современной французской инвективы.  В связи с этим предполагается решение следующих задач: 

1.      выявление концептуально-мифологической природы обсценных языковых знаков;

2.      психолингвистическая интерпретация инвективных словоупотреблений в рамках обсценной коммуникации;

3.      социолингвистический анализ обсценизмов и выявление доминирующих инвективных мифов;

4.      анализ деструктивно-конструктивной природы и выявление полюсов негативного и позитивного значения в сквернословных единицах. 

Материалом исследования служат 627 инвективных словоупотреблений, выявленных в 18 кинотекстах современных французских художественных фильмов, снятых с 1988 по 2003 гг.: «Un monde sans pitié», мелодрама (1988), «Entre chien et loup», мелодрама (1990), «Rendez-vous», мелодрама (1990), «Tontaine et Tonton», комедия (1992), «Jalna», мелодрама (1993), «Le vieux gamin», мелодрама (1994), «La cérémonie», мелодрама (1995), «Panique sur la gare», комедийный детектив (1996), «Le compagnon de la loco», комедия (1996), «Quasumodo d’el Paris», комедия (1998), «Louise et les marches», комедия (1998), «La canne de mon père», комедийная мелодрама (1998), «Taxi», комедийный боевик (1999), «Le Petit Ben», комедийный боевик (1999), «Kamikaze express», боевик (1999), «Taxi - 2», комедийный боевик (2000), «Les Kidnappeurs», комедийный боевик (2002), «Tais-toi!», комедийный боевик (2003).

Обращение к кино в настоящей работе оправдано возможностью выявления коммуникационных моделей, позволяющей рассматривать инвективные словоупотребления в социально-психологическом контексте. Безусловно, художественный текст не может расцениваться как абсолютно тождественный тексту повседневного речевого общения. Однако, как справедливо отмечает Ю.М. Лотман, «искусство – всегда средство познания и общения. Оно ищет истину и выражает ее на своем, присущем ему языке (…) Язык звукового кино не есть нечто внешнее, механически накладываемое на его содержание» (Лотман, 2002, с.401). Кроме того, ученый отмечает такие качества кино и театра, как «правдоподобие» и «отождествление сцены и жизни» (там же, с. 407), что позволяет выявлять «живые» словоупотребления и анализировать их в составе коммуникационных моделей, максимально приближенных к существующим речеповеденческим образцам.

Методологической основой исследования послужили мифологическая концепция Р.Барта (Barthes, 1957), лексико-семантическая интерпретация сквернословия П. Гиро и К. Руайренк (Guiraud, 1976; Rouayrenc, 1996), а также биполярный психолингвистический анализ ругательств В.И. Жельвиса (Жельвис, 2001).

В связи с этим необходимо отметить, что такая многоаспектная интерпретация современной французской инвективы на материале кинотекста до сих пор не была задачей специального исследования, что, в свою очередь, составляет новизну данной работы.

В исследовании мы использовали следующие методы:

-           концептуально-мифологический анализ, позволяющий выявление основополагающих инвективных мифов;

-           метод лексико-семантической интерпретации обсценных словоупотреблений, представляющий возможность собственно лингвистического описания материала;

-           метод биполярной психолингвистической интерпретации, выявляющий доминирующие полюса негативного и позитивного значения;

-           квантитативный анализ, позволяющий количественное представление преобладающих деструктивного или конструктивного начал в инвективных словоупотреблениях.

 Гипотеза настоящего исследования состоит в том, что инвектива обладает многоуровневой двойственностью, проявляющейся в ее утверждающе-ниспровергающем характере. Предполагается, что современное французское сквернословие, в частности, обнаруживает доминирование негативного полюса значения над позитивным и актуализирует сексуальный и скатологический табуированные мифы, причем последний проявляет наибольшую деструктивность.

Теоретическое значение работы заключается в комплексном характере исследования, позволяющего сочетание и сопоставление различных научных концепций, а также рассмотрение в свете современных социо- и психолингвистических теорий феномена инвективной лексики.

Практическая ценность исследования состоит в возможности использования его результатов в курсах по социо- и психолингвистике, культуре французской речи, а также при работе с французским кино.

Структура работы представлена введением, теоретической и практической главами, заключением, списком литературы и списком источников.

                  Глава I.  Двойственная природа инвективы

Определение собственно лингвистической природы инвективной лексики и рассмотрение ее языкового статуса является начальным этапом в исследовании концептуальных  основ сквернословия, поскольку позволяет сформировать четкое понимание обсценизмов как языковых единиц и определить их место в ряду прочих лексем. В связи с этим представляется необходимым предварить многоаспектное исследование инвективы следующим вступлением. 

В современной лингвистике существует несколько определений инвективы, акцентирующих прежде всего ее оскорбительный, обличительный, снижающий характер и направленность против адресата. «Инвектива (от позднелат. «inveho» - «наступаю») – оскорбление; бранное слово; грубая, обличительная, памфлетная речь, направленная на оппонента» (ЛЭС, 1990, с. 236). «Инвектива – культурный феномен социальной дискредитации» (Можейко, 2003). «Инвектива – вид речевой агрессии, эмоционально-экспрессивная единица, обладающая свойством деавтоматизированного восприятия в сознании носителей языка» (Жельвис, 1999, с. 13).

Таким образом, инвектива в лингвистическом плане обладает рядом особенностей, обусловливающих ее специфический статус в языке. Оценивая табу-семы по шкале базовых дифференциальных признаков стилистического значения, можно сказать, что инвектива имманентно обладает такими чертами, как ненормативность, эмоциональность и спонтанность (Долинин, 1978, с. 108).

 Подобно любой ненормативной, неконвенциальной единице, инвективе свойственны эмоциональность и экспрессивность. Первая связана с той субъективной, оценочной, коннотативной информацией, которая в плане содержания сквернословия довлеет соответственно над объективностью, нейтральностью и денотацией, что, в свою очередь, определяет маркированный характер ругательств, или их выделенность в потоке речи (Долинин, 1978, с. 122). Поскольку эмоция выражает «оценочное личностное отношение» (Леонтьев, 1971, с.37), то еще одной важной чертой инвективной лексики является эмоционально-оценочный компонент, выступающий, в зависимости от характера эмоции говорящего, со знаком «плюс», выражающим утверждающе-позитивное значение ругательства, либо со знаком «минус», предполагающим уничижительно-негативный смысл инвективы.

Именно в наличии у сквернословия двух диаметрально противоположных эмоциональных полюсов  В.И. Жельвис видит основание обсценной энантиосемии, или «способности языкового знака выражать противоположные значения» (Жельвис, 2001, с. 134). Эта двойственность же, заложенная в основе инвективных словоупотреблений, является источником полифункциональности табуированной лексики.

 Экспрессивность инвективы, т.е. «такое свойство языкового знака, в силу которого он воспринимается деавтоматизированно, непосредственно воздействует на воображение адресата и (или) на его эмоциональную сферу» (Долинин, 1978, с. 120), обусловливается мотивированностью, которая, в свою очередь, базируется на табуированности слов- «нарушителей конвенции» (там же, с.122).

Наконец, спонтанность инвективного словоупотребления, тесно связанная с эмоциональностью данной лексики, указывает на иррациональную основу сквернословия, на отсутствие некой упорядоченности и логики в табуированной коммуникации.  

В связи со всем вышесказанным, представляется необходимым многогранное исследование феномена инвективной лексики, поскольку только многоаспектный анализ табу-сем позволяет выявить особенности функционирования сквернословия в повседневном общении и определить его статус в современном языке. 

§1 Социально-психологические механизмы инвективного словоупотребления

Рассмотрение социально-психологических основ табуированного        словоупотребления является весьма важным при изучении многогранной проблемы инвективной коммуникации, поскольку позволяет выявить двойственную природу обсценного общения на внешнем (социальном) и внутреннем (психологическом) уровнях. Настоящий параграф, таким образом, представляет собой попытку выявления механизмов многоуровневой дихотомии инвективной коммуникации. 

  Поскольку в данном исследовании рассматривается табуированная лексика, представляется необходимым проанализировать феномен табу и его соотношение с языковой тканью.

Общепринятым  определением табу является следующее: «Табу – установление, состоящее в строгом запрете действий по отношению к определенным вещам, людям, явлениям. Запретным и опасным, с точки зрения табу, является неупорядоченный контакт между священным и повседневным» (НФЭ, 2001, с.5).

   В философском ключе табу понимается как «нечто такое, что находится по эту сторону запрета, по эту сторону явленного и признанного; оно погружено в неявную заторможенность, в чуждую очевидности предопределенность, в автоматизм случайного и невольного (...)Табу – это разрыв в социальной ткани, но также и в жизни индивида, это разъятие в потоке истории, но также и в движении мысли. Табу для текста – стена, для мысли – препятствие, для истории, разума – камень преткновения(...)Но табу, содержащее в себе словесное предостережение (здесь западня, эти жесты и эти имена запретны), предполагает сообщество говорящих людей, а тем самым и действенные санкции за неизбежные нарушения запретов и пагубные последствия таких нарушений» (Рабан, 1993, с. 53 ). Эти санкции, по мнению Е.В. Любицкой, обусловлены «антисоциальностью» инвективы, которая, в свою очередь, проявляется в остром желании сквернослова нарушить эмоциональное равновесие оппонента,  вызвать конфликт (Любицкая, 2002).

   Табу-семы, таким образом, занимают в сознании носителя языка совершенно особое место. Являясь «камнем преткновения», «препятствием», «стеной», они служили своеобразным предупредительным сигналом, «позволявшим и отдельным людям, и всей общине строить свои отношения с окружением без опасения нарушить изначальный порядок и вызвать более или менее острый конфликт с мифическим миром» (Маковский, 1996, с. 315).

   Предметное представление о времени и пространстве, а также слияние субъективного и объективного, единичного и множественного в первобытном сознании обусловливают веру язычников в то, что «произнося то или иное слово, люди воздействуют и на соответствующий предмет, подчиняя его своей воле. В связи с этим становится понятным смысл буквенной и словесной магии, стремление «засекретить» имена тех предметов и действий, которые нужно обезопасить от враждебного воздействия» (там же, с. 314). Именно поэтому, как нам представляется, табуированные словоформы, выступающие в основной своей роли, т.е. в роли оскорбления, по сей день приравниваются к действию, заключенному, в частности, в вербальной агрессии.

Современная психология предлагает ряд теорий, объясняющих феномен человеческой агрессии: этологическая, социобиологическая, филогенетическая, фрейдовская, когнитивная, социально-когнитивная и многие другие.  В рамках данной работы мы рассмотрим лишь те из них, которые имеют непосредственное отношение к объекту нашего исследования и находят наибольшее число сторонников и эмпирических подтверждений.

Американские психологи склонны выделять три основополагающих фактора человеческой агрессии – биологический, социальный и психологический, - неизменно ставя во главу угла одно из этих трех оснований. Так, К. Лоренц, один из создателей этологии, расценивает биологический фактор как доминирующий и пишет по этому поводу:  «пагубная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у нас, у людей, является результатом внутривидового отбора, влиявшего на наших предков десять тысяч лет на протяжении всего палеолита» (Лоренц, 1999, с.32). В целом теория этого ученого сводится к рассмотрению агрессии как внутренней энергии, являющейся неизбежным свойством человеческой натуры: чем ниже уровень накопленной в организме человека отрицательной энергии, тем более сильный импульс требуется, чтобы вызвать агрессивную реакцию, и  наоборот. Таким образом, если принять во внимание социальную природу  табу и рассматривать его как внешний фактор, то тогда оно окажется уже не «стеной» или «препятствием» на пути свершения общественно порицаемого действия, но, напротив, «импульсом», толчком к этому действию. Подобное понимание табуированности, казалось бы, противоречит ранее принятому тезису, заимствованному у мифологов. Думается, что это не совсем так, поскольку именно такое «противоречивое» рассмотрение табу выявляет сложный диалектический характер социального запрета, суть которого можно метафорически определить как стену, высота которой пугает и отталкивает стоящего перед  ней и в то же время вызывает желание ее преодолеть.      

Двойственная природа социального табу в еще большей степени подтверждается фрустрационной теорией и фрейдовским психоанализом.

   В психоанализе  табу есть  то,  что  вызывает  "священный  ужас".   З. Фрейд в основе табуированности видит стремление человека к наслаждению: «Именно  скрытое  бессознательное наслаждение   делает   табуированный   объект    ценностью,    противоречиво соединяющей священное и вызывающее ужас — перед тем, что коренится  даже  не в самой вещи, а в связанном  с  нею  действии...  Скрытое  наслаждение,  чей голос слышен во всех бессознательных запретах и во всех  переносах  запретов с одного предмета на другой, связано с табуированным объектом,  который  как бы удваивается самим этим наслаждением» (Фрейд, 1973, с.42).  З. Фрейд полагает, что в основе этого самого наслаждения лежит бессознательное  стремление человеческого существа к убийству, что и порождает внутренний конфликт  у сквернослова, нарушающего табу как некое социальное установление, или общественно-историческую фиксацию некоего объекта как запретного. Интересно в этой связи отметить, что «закон фиксации и асимпотического приближения к  запретному  действию распространяется на всю историю общества» (Рабан, 1993). Освобождение отрицательной энергии за счет нарушения табу у сквернослова приводит к сохранению внутрипсихической стабильности. При этом наступает состояние удовлетворенности (Фрейд, 1973, с.56). Таким образом, З. Фрейд считает агрессию неизбежным неконтролируемым свойством человеческого поведения, в основе которого лежит бессознательное, хаотичное, иррациональное начало, позволяющее человеку, тем не менее, восстановить нарушенное равновесие. 

  Внутренняя дисгармония, в свою очередь, тесно переплетается с таким явлением как фрустрация, понимаемая как результат невозможности восстановления нарушенного (в силу каких-либо внешних или внутренних причин)  равновесия и  определяемая психологами как «блокирование происходящих в настоящее время целенаправленных реакций» (Бэрон, Ричардсон, 1999, с. 498). Нарушение табу (употребление нецензурной лексики) является, таким образом, реакцией на состояние фрустрации. Табу в данном случае содержит в себе определенный заряд потенциальной энергии, которую «нарушитель» (инвектор) высвобождает, достигая подобным образом дисгармонии своего внутреннего бытия с внешним и в то же время,  нейтрализуя внутренний конфликт в самом себе.  Интересно отметить, что, будучи одним из важных детерминантов агрессии, фрустрация, тем не менее, далеко не всегда провоцирует именно агрессивное поведение. Второй ответной реакцией организма на фрустрацию может быть отступление. Выбор же между нападением и отступлением обусловлен, по мнению все тех же психологов, «страхом наказания», который является наиболее «эффективным» и удерживает индивида от проявления агрессии (там же, с. 595).    

В данном случае нарушение табу, рассматриваемое как агрессивное действие, (например, сквернословие) тесно связано с такими явлениями как фобия и фетишизм, составляющими вместе с табу, по мнению мифологов,  некую триаду, которая является основной причиной «разрыва в метафоре», рассматриваемой прежде всего как перенос, или передача знания (Рабан, 1993, с.57). 

   Именно такой разрыв происходит в сознании инвектора, который, произнося запретное, не передает адресату некое знание о мире, не сообщает никакого предметного (денотативного) значения, но стремится посредством табуированной словоформы разрушить гармонию, пошатнуть самотождественность как собеседника, так и свою собственную, порвать привычные, установленные связи и соответствия.

   К. Рабан, рассуждая об этом разрыве, делает следующий вывод:  «Сохраненное  вытеснением разъятие,  укрытое  и  сбереженное  как  запас  первозданной,   необузданной энергии,  и  есть   скрытая   пружина   социальных   институтов,   а   также индивидуальной симптоматики,  безумия  во  всей  его  заразительной  силе  — словом, всего того,  что  мы  противополагаем  здесь  передаче,  переносу  в соответствии с каким-либо заранее установленным правилом» (там же, с.63).

Фобии как промежуточная стадия социально-психологического «разъятия»   определяются тем же исследователем как «особые  табу  —  тайные,  сугубо индивидуальные: они  нарушают  все  нормы  и  в  конечном  счете  сами  себя запрещают — где-то в альковных  тайнах  или  в  убитой  мысли» (там же). К. Рабан также отмечает, что «фобии  могут многому научить нас в вопросе о природе человеческой  самотождественности  и ее  несводимости  ко  всякой  общей  норме,  к  презумпции  невиновности,  к рациональной оценке возможных  потерь  и  приобретений  или  же  необходимых действий. Фобию нельзя сообщить или передать:  она  распространяется  внутри субъективного  пространства,  словно  эпидемия» (там же). Психоаналитик Ю.Н. Левченко отмечает, что в основе всякой фобии лежит эмоциональное начало, возникающее как реакция рационального на нечто, не соответствующее установленному порядку: «Страх – это эмоция, а эмоции включаются там, где отказывает логика или где нет достоверной информации. То, что не укладывается в модель вашего мира, такую знакомую и привычную, пугает своей необычностью. Таким образом, чтобы напугать человека, достаточно в его привычную картину мира добавить всего лишь одну деталь, но в корне отличающуюся от того, что он видел ранее. Причем желательно, чтобы эта деталь не объяснялась при помощи логики и разума. Причем страх будет соответствовать степени рассогласования между привычностью окружения и необычностью детали» (Левченко, 2006).

Таким образом, «необычной деталью», ломающей привычные связи и провоцирующей говорящего прибегнуть к инвективному словоупотреблению и является социальный запрет, нарушение которого может вызвать самую непредсказуемую реакцию как у адресата, так и у самого инвектора. 

  Такое понимание табу является чрезвычайно важным для осмысления феномена инвективы, поскольку позволяет  представить его как нечто диаметрально противоположное иным словоупотреблениям, в основе которых лежит метафоричность как передача некоего знания о мире. Инвектива же при таком подходе является своеобразной антиметафорой, понимаемой не как перевернутый, но как запретный образ, произнесение и передача которого недопустима.

   Примечательно, что нарушение социального запрета посредством сквернословия не только расстраивает привычный порядок вещей, но также позволяет инвектору приобрести уникальное по своей природе знание-наслаждение: «оно (наслаждение) становится средоточием поведения, социальных действий,  направленных  на удовольствие, конечной целью не только желаний,  но  и  воли,  стремления  к самоутверждению, воинственных побуждений, тяготения к знанию  или  точнее  к знанию-наслаждению, которое как таковое уникально: даже  если  оно  доступно повторению, оно в  принципе  недоступно  передаче» (Рабан, 2006). Именно на этом этапе явление табу наиболее тесным образом переплетается с фетишизмом, который «ставит табу с  головы  на  ноги,  выявляет запретное наслаждение(...)фетиш  есть  особое бытие  языка,  при  котором  язык  воспринимается  как  чистое,   абсолютное различие, различие как таковое. Фетиш —  явление  Ментальное;  он  связан  с "ненавистью к самому себе", с желанием  нарушить  запрет,  превратившимся  в жизненное правило» (там же).

   В связи со всем вышесказанным, представляется целесообразным разграничить в этом аспекте такие понятия как инвектива и инвективное словоупотребление.

Инвективу можно определить как «культурный феномен социальной дискредитации субъекта посредством адресованного ему текста, а также устойчивый языковой оборот, воспринимающийся в той или иной культуре в качестве оскорбительного для своего адресата» (Можейко, 2003). Иными словами, инвектива – это табуированный знак, существующий в сознании носителя языка наряду с другими языковыми явлениями, характеризующийся доминированием коннотации над денотацией.

    Что же касается инвективного словоупотребления (слововосприятия), то это сложный социально-психологический процесс, основными механизмами которого, учитывая все вышесказанное, являются табу, фобия и фетишизм: табу, воплощенное в обсценном знаке, вызывает противоречивые переживания в сознании говорящего: нарушить запрет или сохранить гармонию с окружающим миром и самим собой; фобия как промежуточный этап, во время которого происходит борьба упомянутых переживаний, служит своеобразным предостережением коммуниканту и, наконец, фетишизм как реализация бессознательного стремления сквернослова к  наслаждению, заключенному в разрушении как окружающего мира, за счет попрания его установлений, и самого себя посредством выхода бессознательных импульсов.

Таким образом, двойственность инвективного общения проявляется на социальном уровне в форме запрета, служащего одновременно и  препятствием, и импульсом (выходом для отрицательных эмоций говорящего), на сознательном уровне как навязчивый страх (фобия), на бессознательном уровне в качестве фетишизма. Именно табу, фобия и фетишизм как неотъемлемые составляющие инвективного словоупотребления служат социально-психологическими механизмами табуированной коммуникации. 

§2  Мифологическая структура инвективы

Поскольку «анализ мифов есть средство выявления первичных структур сознания» (Маковский, 1996, с. 18), изучение инвективы как психолингвистической, социолингвистической и лингвокульторологической системы в мифологическом аспекте представляется особенно актуальным. Предметом данной главы являются  глубинные мифопоэтические элементы, раскрывающие природу табуированной лексики.

 Безусловно, прежде чем приступать к анализу собственно французских инвективных мифов, необходимо рассмотреть структуру табуированного мифа вообще, его отличие от конвенциональных мифологических образов и функционирование в сознании носителей языка.

Миф, согласно Р. Барту, - это слово / «Le mythe est une parole» (Barthes, 1957, c. 215). А слово, по мнению М.М. Маковского, представляет собой «семиотический знак, символ, семиотическую формулу того или иного мифопоэтического образа» (Маковский, 1996, с. 20).

Таким образом, диалектическое единство мифотворческого сознания и языковых процессов является весьма важным для понимания речеповеденческих установок в современной культуре. «(...)миф – это коммуникативная система, это сообщение (message). Из этого следует, что миф не является неким объектом, концептом или идеей, это образ значения, это форма» (Barthes, 1957, c. 215).

Р. Барт также отмечает: «миф – нечто социально детерминированное, некое «отражение» (...) миф заключается в том, что культура превращается в природу или по крайней мере социальное, культурное, идеологическое, историческое превращается в «естественное» (...) Будучи словом (от греч. mythos), современный миф подлежит ведению семиологии: она позволяет «исправить» производимую мифом инверсию, разложив сообщение на две семантические системы – коннотативную, означаемое которой носит характер идеологический (а значит «правильный», «не перевернутый», а в более ясных моральных терминах - цинический), и денотативную (видимо-буквальное значение образа, вещи, фразы)» (Барт, 2001, с.331).

   С другой стороны, М.М. Маковский отмечает: «Мифологический образ является непосредственным выражением чувств и переживаний человека, его чаяний и волевых импульсов. При этом чувства преобладают над интеллектом; эмоции над мыслью, волевые импульсы – над сознанием. Миф направлен на утверждение человеческих желаний и организацию коллективных действий, на внушение как чувства единства между членами коллектива, так и чувства гармонии (сопричастности) с мировым Целым» (Маковский, 1996, с. 20).

   Таким образом, мифологическая составляющая языковых единиц есть результат алогичного, ассоциативно-эмоционального мышления. В основе мифологического мироощущения, по М.М. Маковскому, лежит образность: «Оно (мифологическое мышление) представляет собой творение в воображении с помощью воображения иной действительности – субъективной и иллюзорной, служащей не столько для объяснения, сколько для оправдания определенных («священных») установлений, для санкционирования определенного сознания и поведения» (там же, с. 15). Язык в этой связи является «своеобразным кладбищем метафор» (там же, с. 16), поскольку по своему происхождению каждая метафора представляет собой «маленький миф» (там же).

В предыдущей части данной работы был сделан вывод о том, что инвектива представляет собой антиметафору. Из этого следует, что в процессе обсценного семиозиса ни о каком сообщении (message, по Р. Барту) не может быть и речи, поскольку антиметафора – это, прежде всего, отсутствие передачи некой информации адресату. Таким образом, встает вопрос о целесообразности рассмотрения такого явления, как инвективная коммуникация: ведь если основной целью всякого человеческого общения служит передача говорящим адресату некоторых знаний о мире, то такого понятия, как обсценная коммуникация вообще не существует. В результате, можно говорить и том, что, коль скоро табу-сема не является коммуникативной единицей, то, следовательно, она и не миф, и не слово...

Думается, что при таком подходе, отрицающем языковую природу инвективы, не учитывается ряд особенностей табуированной лексики, в силу которых она служит неотъемлемой частью языка, как и прочие коммуникативные единицы.

Во-первых, инвектива, как и любой языковой знак, обладает планом формы (акустическим образом) и планом содержания (пусть и антисоциальным), которые являются психичными сущностями и «связываются в нашем сознании ассоциативной связью» (Соссюр, 1979, с. 99).

Во-вторых, когда речь идет о нормативном общении, предполагается конвенциальная метафоричность, т.е. такая передача информации, которая соответствует установленным правилам коммуникации. В случае же с инвективой сообщение тоже имеет место, но вот его природа несет в себе качественно иную сущность. Последняя выражается в сообщении коннотативной информации, источником которой служит табуированность произносимой словоформы. Иными словами, отсутствие предметного (денотативного) плана в обсценном общении отнюдь не является поводом для «исключения» сквернословия из языковой ткани, поскольку передача знания («уникального знания-наслаждения», по З.Фрейду) все же присутствует.

В-третьих, инвектива как социально детерминированный запрет является, наряду с прочими языковыми единицами, определенным речеповеденческим стереотипом. «Одна из наиболее значимых функций культуры – это нормативная функция(...). Каждый культурный стереотип представляет собой сложное соединение социального и индивидуального, освещенное национальной традицией как социально благоприятное, гармонизирующее речевое действие или речевое средство» (Матвеева, 2000, с.46). В данном случае обсценная лексика представляет собой также речеповеденческий стереотип, но, в отличие от иных языковых образцов, он, напротив, расценивается как социально неблагоприятный, дисгармонизирующий общение.

Интересно, в этой связи, следующее юридическое замечание: «Речевое поведение – это поведение личности. Личность же, имея дело с нормой, связана обязанностями и наделена правами(...)речедеятельностная норма общения предстает собранием речекоммуникативных обязанностей  прав личности» (там же, с.49). Иными словами, инвектор, нарушая языковую условность, использует такой речеповеденческий стереотип, который идет вразрез с обязанностями носителя языка, что, в свою очередь, провоцирует конфликт.

В результате обсценного словоупотребления, провоцируется как внешний, так и внутренний конфликт, о чем говорилось в §1. Стоит лишь добавить, что роль сквернослова в подобной коммуникации рассматривается в связи с этим как деструктивная (Третьякова, 2000, с.149) и как самодеструктивная (Жельвис, 2004, с.115).

Деструкция, таким образом, служит важной составляющей инвективного мифа, она заложена в табуированном знаке так же, как конструктивность в качестве гармонизирующего начала лежит в основе любой нормативной словоформы.

Метафорически представляя бинарную структуру мифа, Р. Барт пишет следующее: «(...)если я нахожусь в автомобиле и смотрю на пейзаж через окно,  я могу, по собственному желанию, сконцентрироваться на пейзаже или на окне: либо я ощущаю присутствие окна и отдаленность пейзажа, либо, напротив, прозрачность окна и глубину пейзажа; но результат этого чередования останется неизменным: окно для меня будет одновременно присутствовать и пустовать, пейзаж будет ирреальным и полным. Точно так же в мифическом означающем: форма здесь присутствует, но пустует, смысл отсутствует, однако он полный » (Barthes, 1957, c.231).

Таким образом, миф как бинарная семиологическая система состоит из прозрачной формы, представляющей собой исторически зафиксированное и социально детерминированное соединение  означаемого и означающего, и концепта, который, в свою очередь, «располагает неограниченным числом означающих» (там же, с.227).

Следует также отметить, что концепт по своей природе содержит «некое смутное знание, сформированное нескончаемыми, неопределенными ассоциациями. Необходимо подчеркнуть этот открытый характер концепта; это отнюдь не абстрактная, чистая сущность; это бесформенная, неустойчивая, туманная концентрация, целостность,  последовательность которой особенно тяготеет к функции » (там же, с.226).

Об этом же пишет А.Ф. Лосев, понимая, однако, миф более узко, нежели Р. Барт (то, что последний расценивает как концепт, т.е. составляющую мифа, у первого  является собственно мифом): «Миф есть вещная определенность предмета, рассматриваемая с точки зрения нагнетения всякого иного смысла, выходящего за пределы данной вещной определенности, который только может быть принципиально связан с этой «определенностью» (Лосев, 1993, с.774).

Следует отметить, что Р. Барт понимает миф более широко, нежели другие семиотисты, придавая ему статус языкового знака, в то время как А.Ф. Лосев, М.Ю. Степанов, М.М. Маковский и пр. склонны рассматривать его как «концепт» в терминологии Р. Барта.

Поскольку целью нашей работы не является терминологическое разграничение вышеописанных явлений, представляется целесообразным сформировать четкое понимание той внеязыковой сущности, что лежит в основе табуированной словоформы и обусловливает ее антисоциальную природу.

Рассматривая инвективу, представляющую собой как всякий языковой знак бинарную семиологическую систему, следует отметить ряд особенностей, присущих лишь табуированным словоформам.

Возвращаясь к теории Р. Барта, нужно сказать, что в случае с инвективой мы имеем несколько иной вариант взаимодействия формы и концепта в мифе. Развивая метафору Р. Барта в этом ключе, можно сказать, что «окно», сквозь которое в любом другом случае виден некий «пейзаж», здесь не «прозрачно». Более того, инвективная форма никогда не оказывается пустой по отношению к наполненному концепту. Скорее наоборот, последний, обозначая некое естественное явление (дефекация, половой акт, половые органы  пр.), т.е. некую предметную информацию, опустошается за счет табуированной формы, к которой и приковывается внимание коммуникантов. План означаемого в инвективной форме, таким образом, не обладает столь четкой семантической очерченностью (закрепленностью за звуковым комплексом некоторого количества значений), как в других языковых единицах, что, в свою очередь, обусловливает полифункциональность инвективы.

Иными словами, инвектор оказывается «по ту сторону запрета», нарушая не только социальное установление, но  правила стандартной коммуникации, привнося в общение иррациональный, деструктивный элемент, заключенный в форме инвективного мифа.

§ 3 Мифологические модели и национально-культурная специфика французской инвективы

 Социальный запрет как ключевое звено табуированной коммуникации обладает разной степенью воздействия и варьируется в зависимости от национально-культурной традиции. «Соответственно этому, сила инвективы прямо пропорциональна силе культурного запрета на нарушение той или иной нормы; максимально инвективный смысл обретают, таким образом,  вербальные конструкции, моделирующие табуированное поведение. Это обстоятельство обусловливает широкий спектр варьирования инвективы в зависимости от наличия и аксиологической наполненности в конкретных культурах различных нормативных требований  запретов» (Можейко, 1993).

Таким образом, целью данного параграфа является выявление мифологем собственно французской инвективы, а также соответствующих социальных запретов, формируемых этими мифологемами.

П. Гиро, рассуждая о явлении инвективы во французском языке, пишет следующее: «Именно образ тела, в частности, его наиболее «низкие» части – живот и половые органы – и служит «глубинным» основанием семиологии и лексикологии «грубости» (...) половые органы, дефекация и гниение являются архетипичными в «антиценностной», отрицающей всякую ценность системе» (Guiraud, 1976, c.8).

К. Руайренк присоединяет к этим телесным образам религиозный концепт: «Ругательства, табуированные словоформы, касаются трех областей: религия, секс и все, что связано с экскрементальной функцией, в частности, дефекация» (Rouayrenc, 1996, c.9). 

Таким образом, непристойность, лежащая в основе табуированной лексики, заключена в образе материально-телесного низа, который и является основополагающей мифологемой французских инвектив.

М.М. Бахтин, рассуждая о ругательствах в произведении «Гаргантюа и  Пантагрюэль» Ф. Рабле, пишет: «Ведущею особенностью гротескного  реализма  является  снижение,  то  есть перевод   всего   высокого,    духовного,    идеального    отвлеченного    в материально-телесный план, в план земли и тела в  их  неразрывном  единстве» (Бахтин, 1990, с.25). Концепция карнавального, амбивалентного начала, лежащего в основе французских средневековых ругательств как особого жанра площадной речи, является весьма важной для понимания мифологии современной французской инвективы.

Диалектическое единство низвергающего и рождающего начал  мифологической структуры инвективы – это глубинная (древняя) основа  табу-сем, обусловливающая их «особый» статус в современном языке:  «Эти ругательства-срамословия  были  амбивалентными:  снижая  и  умерщвляя, они одновременно возрождали и обновляли. Именно эти амбивалентные срамословия  и определили  характер  речевого  жанра  ругательств  в  карнавально-площадном общении. В условиях карнавала они подверглись существенному  переосмыслению: полностью утратили свой магический и вообще практический характер, приобрели самоцельность,  универсальность  и  глубину.  В  таком  преображенном   виде ругательства внесли свою лепту в создание вольной карнавальной  атмосферы  и второго, смехового, аспекта мира» (там же, с. 29). Подобно поговоркам, по мнению М.М. Бахтина, инвектива обладает такими чертами как «самоцельность,  универсальность  и  глубина», т.е. воспринимается носителями языка как обособленная единица, лексема, «вырывающаяся» из общего речевого потока: «Ругательства  обычно  грамматически   и   семантически изолированы в контексте речи и воспринимаются как законченные целые, подобно поговоркам. Поэтому о ругательствах можно говорить  как  об  особом  речевом жанре  фамильярно-площадной  речи» (там же, с.28).

Безусловно, современная французская инвектива несравнима со средневековой площадной бранью, но именно магически-заклинательный, амбивалентный характер медиевального сквернословия  может пролить свет на философию исследуемых табу-сем.  В связи с ослаблением или полным исчезновением некоторых социальных запретов, современная инвектива уже не несет в себе того космического, гротескного начала, каким обладала средневековая брань. Следует также отметить, что еще одним фактором, обусловившим стирание экспрессивной окраски рассматриваемой лексики, является  меньшая социальная стратификация, поскольку средневековое сквернословие всегда аппелировало к сословному характеру общества. Собственно этот последний довод и является основанием всей теории М.М. Бахтина: «Целый необозримый мир смеховых форм и проявлений противостоял официальной и серьезной (по своему тону) культуре церковного и феодального средневековья» (там же, с.15). Таким образом, противопоставление «верх - низ» в средневековой инвективе имеет, прежде всего, социальную природу: шут становится королем и отдает приказы в этом перевернутом карнавальном мире.

Этот факт отмечает и П. Гиро: «Ругательство определяется одновременно через свое содержание, т.е. через объекты, с которыми оно соотносится, в частности, сексуальная жизнь, дефекация, пищеварение, и через употребление в речи, т.е. социальные группы – «простонародные», «необразованные», «низкие» - которые обычно используют его в речи (Guiraud, 1976, c. 9). П. Гиро также отмечает, что «бунтующая» (qui révolte) непристойность медиевального сквернословия «составляет основу нижайших форм народного языка  и самый непредсказуемый и богатый источник наших ругательств» (там же, с. 11). 

Однако данное социальное противопоставление, на самом деле, зиждется на еще более глубоком амбивалентном мифопоэтическом основании. М.М. Бахтин раскрывает последнее следующим образом: «Верх - это  небо;  низ  -  это земля; земля же - это поглощающее начало (могила, чрево) и начало рождающее, возрождающее (материнское лоно). В собственно  телесном  аспекте,  который  нигде четко не ограничен  от  космического,  верх  -  это  лицо  (голова),  низ  - производительные органы, живот и зад(...). Снижение  роет телесную  могилу  для  нового  рождения.  Поэтому  оно   имеет   не   только уничтожающее, отрицающее значение, но  и  положительное,  возрождающее:  оно амбивалентно, оно отрицает и утверждает одновременно»(Бахтин, 1990, с. 31).

О подобной символике материально-телесного низа, в частности, фаллических действий писал  М.М. Маковский: «Фаллические действия играли первостепенную роль в мировоззрении язычников (…) Фаллос – символ космической энергии, середина микро- и макрокосмоса (упорядочивающее начало) (...) Соитие – это как бы жизнь внутри смерти и смерть внутри жизни» (Маковский, 1996, с. 376).

Думается, что именно «космическая» символика языческих представлений, а также гротескное средневековое мироощущение, составлявшие основу древней инвективы, обусловили ту денотативную «размытость», которая сегодня характеризует французское сквернословие, способное выразить одновременно все и ничего. Действительно, чрезмерные генерализация и преувеличение, явившееся продуктом карнавального начала средневековой народно-смеховой культуры, а также природа первобытного мышления, сливавшего в единое целое множественность и единичность, оставили современной брани некую таинственную, магическую, совершенно не определенную и не конкретную предметность, окружив ее целой бурей самых сильных эмоций и переживаний, выражение которых и является основной задачей современной инвективы.

Таким образом, рассуждая о французском сквернословии сегодня, мы можем говорить о некоторых архетипических «схемах», лежащих в его основе и вобравших в себя бесконечное множество самых разных денотатов.

Так, П. Гиро, размышляя о символике полового акта в этом ключе, делает следующий вывод: «Половой акт, являясь символом всякой переходной деятельности, выражает отношение могущества и немощности между активным деятелем и пассивным объектом. В его «грубой» форме  (foutre) эта деятельность может быть представлена как «жестокая» (foutre sur la gueule), «обманная и насмешливая» (se foutre de quelqu’un), «бесполезная» (foutaise, couillonnade, connerie) (Guiraud, 1976, c. 39). 

К. Руайренк, вслед за П. Гиро, отмечает «общую устремленность оскорблений к одной и той же цели: утверждение мужчины перед лицом женщины и перед  другими мужчинами за счет снижения этого другого» (Rouayrenc, 1996, c. 108).

Таким образом, коитус, рассматриваемый как субъектно-объектная деятельность, в которой «сильный» субъект подчиняет, ввиду своего физиологического превосходства, «слабый» объект, является ключевым архетипом инвективного словоупотребления: «Этот образ, который освещает и питает весь язык, является одним из важнейших и древнейших в генеративной структуре лексики, а, за счет последней, и литературного, и научного, и фольклорного, и мифологического мышления» (Guiraud, 1976, c. 42).

     В основе полового акта, как отмечает П. Гиро, лежит представление об «ударе» («coup»), порождающем  всякое действие и являющимся своеобразным толчком к этому действию (там же, с. 47)

    В современном французском языке, по словам того же лингвиста, насчитывается около 1200 (!) наименований коитуса. Таким образом, половой акт служит универсальной парадигмой – шаблонной  и символической формой – для обозначения любого действия (там же, с.47).

     Исследования П. Гиро в этой сфере особенно подтверждаются психоаналитическими выводами З. Фрейда, заявившего когда-то о сексуальной основе чуть ли не всякого человеческого действия. Так, рассуждая о различного рода отклонениях в интимной жизни человека, З.Фрейд пишет: «Мы называем сексуальную деятельность извращенной именно в том случае, если она отказывается от цели продолжения рода и стремится к получению удовольствия как к независимой от него цели» (Фрейд, 1995, с. 243). Интересно в связи с этим отметить, что З. Фрейд  не сводит сексуальное к генитальному, но четко разграничивает их, подчеркивая, прежде всего тот факт, что сексуальное составляет сферу наслаждения, в то время как «генитальное» относится лишь к продолжению рода: «И совершенно аналогично другие объявляют идентичным "сексуальное" и "относящееся к продолжению рода" - или, если хотите выразиться короче, "генитальное", - в то время как мы не можем не признать "сексуального", которое не "генитально", и не имеет ничего общего с продолжением рода. Это только формальное сходство, однако оно имеет более глубокое основание» (там же, с. 278).

Может показаться, что обращение к фрейдовскому психоанализу в лингвистическом исследовании не вполне оправдано, поскольку З. Фрейд делает свои выводы, исходя из наблюдений над поведением и речью людей с расстроенной психикой, или анализирует символику сноведений, что представляется весьма не убедительным при выявлении собственно языковых особенностей инвективы. Однако, по справедливому замечанию Э. Беннвениста, именно фрейдовский психоанализ позволяет выявить те глубинные структуры, на которых основывается наш язык, поскольку «все анархические силы, которые обуздываются и сублимируются в норме речи, имеют свое происхождение в подсознании. Фрейд подметил также глубокое сходство между этими формами языка и природой ассоциаций, возникающих в сновидении, еще одном выражении подсознательных мотиваций. Таким путем, он пришел к размышлению над тем, как функционирует язык в своих связях со структурами психики, лежащими за порогом сознания, и к вопросу о том, не оставили ли следа конфликты, характеризующие психику, в самих формах языка» (Беннвенист, 2002, с.118). Особенно значимым в свете настоящего исследования представляется это последнее замечание великого лингвиста: ведь именно скрытая сексуальность, порождающая  внутрипсихический разлад, и запечатлена в языковой форме обсценнной лексики. 

Таким образом, рассуждая об инвективе в мифологическом аспекте, мы сталкиваемся с неизбежным противоречием. Если, согласно М.М. Бахтину, концептуальной основой табуированной лексики служит материально-телесный низ как производящее начало, то тогда сквернословие имеет положительный, утверждающий характер, низводя общепринятое (официальное) и порождая новое. С другой стороны, если, по З. Фрейду,  в основе запретных словоформ лежит стремление к «знанию-наслаждению», тогда концептуальной мифологемой обсценной лексики будет сексуальное, а, значит, извращенное и агрессивное, пришедшее из сферы бессознательного и ничего не утверждающее, кроме хаоса и небытия.

Думается, что данное противоречие обусловливает энантиосемический (двойственный) характер современной французской инвективы, который, в свою очередь, выражается в ее полифункциональности.

Следующим инвективным мифом является дефекация и скатологизмы, которые, по мнению В.И. Жельвиса, воплощают в себе нечистоту и неприятность и «прочно ассоциируются у французов с половой распущенностью» (Жельвис, 2001, с. 234). П. Гиро склонен считать, что в основе данного мифа лежит скорее естественное отвращение, вызываемое у человека экскрементами (Guiraud, 1976, c. 83).

З. Фрейд, рассуждая о детской сексуальности и полагая, что дефекация в этом плане является одной из начальных стадий развития либидо и   чувственной сферы, пишет: «внешний мир выступает против него (ребенка) прежде всего как мешающая, враждебная его стремлению к удовольствию сила и заставляет его предчувствовать будущую внешнюю и внутреннюю борьбу» (Фрейд, 1995, с. 259).

Таким образом, при рассмотрении данной мифологемы мы сталкиваемся с тем же противоречием, что и в первом случае: следуя концепции М.М. Бахтина, можно сказать, что инвективы, в основе которых лежит представление о некой нечистоплотности, носят не только снижающий, но и утверждающий характер, тогда как, по З. Фрейду, получается, что такие обсценизмы несут в себе лишь хаос бессознательного и деструкцию.

Наконец, последняя инвективная мифологема, табуированность которой в связи с социальной демократизацией и ослаблением церковного влияния на современное общество менее значительна, чем у ранее рассмотренных мифологических структур, - это религиозный миф, представленный, в частности,  двумя полярными концептами: бог и дьявол.

Пожалуй, эта последняя мифологема является единственной концептуальной основой инвективы, не связанной с образом сексуальности, ввиду чего, впрочем, в настоящее время довольно редко выполняет собственно обсценную (оскорбительную) функцию. В лингвистическом плане инвектива очень тесно граничит здесь с проклятиями (jurements, imprécations), табуированными междометиями (interjections tabous), богохульствами (blasphèmes) (Guiraud, 1976, c.107).

Таким образом,  в мифологическом аспекте инвектива обнаруживает двойственность утверждающего и низвергающего начал, обусловливающих, в свою очередь ее соответственно конструктивный или деструктивный характер.

Выводы по Главе I:

1. Инвектива представляет собой бинарную языковую систему, проявляющую свой двойственный характер на социо-, психолингвистическом и мифологическом уровнях;

2. Энантиосемия как неотъемлемая лингвистическая характеристика обсценной лексики является продуктом многоуровневой бинарности табу-сем и порождает, в свою очередь, полифункциональность инвективного общения.

Глава II. Анализ современной французской инвективы на материале кинотекста

   Представляется целесообразным структурное рассмотрение инвективной коммуникации, в частности, разделение инвективного семиозиса на следующие фазы:

-   досквернословная фаза (мифологический аспект);

- фаза инвективного словоупотребления (социо- и психолингвистические аспекты).

§ 1 Мифологическая интерпретация инвективной лексики

Целью данного параграфа является анализ французской инвективы в собственно мифологическом ключе, что, в свою очередь, служит необходимым условием при рассмотрении табуированных словоупотреблений в процессе обсценной коммуникации. Последнее обусловлено тем фактом, что заложенная в инвективных мифологемах двойственность оказывает весьма большое влияние на «биполярность», или энантиосемию, обсценизмов на последующих стадиях сквернословного семиозиса.

Досквернословная фаза протекает в сознании носителя языка, в котором заложено определенное число словоформ, восходящих к ряду мифопоэтических образов. Следует отметить, что эти мифологемы носят схематический характер, являясь своеобразными моделями, на которых основывается инвективная семантика. Таким образом, подобный анализ обсценной коммуникации является наиболее общим, поскольку сводит все многообразие исследуемого материала к ограниченному числу схем, что, в свою очередь, представляется необходимым условием рассмотрения частных особенностей инвективы на других стадиях табуированного семиозиса.  

Согласно концепции П. Гиро и К. Руайренк, архетипический, или, выражаясь иначе, мифологический, план табуированных лексем сводится к трем основным сферам: секс, дефекация и религия. В результате анализа 627 инвективных словоупотреблений, обнаруженных в 18 текстах современных французских фильмов, нами было выявлено 362 словоупотребления, восходящих к сексуальному мифу(57,7 %), 261 словоупотребление, основанное на дефекационной модели (41,6 %), и 4 инвективы, принадлежащих религиозным мифологемам (0,6 %).

1.1. Сексуальная мифологическая модель и формы ее инвективного выражения

Концепция полового акта как самоутверждение могущественного (puissant) субъекта действия за счет  немощного (impuissant) объекта, принадлежащая П. Гиро и подтверждающаяся исследованиями множества других ученых, рассмотренными выше, является основополагающей инвективной мифологической моделью, объединяющей большинство (58 %) рассматриваемых словоформ. В связи с такой интерпретацией коитуса, инвективная коммуникация представляет собой не что иное, как модель взаимодействия сильного (инвектора) и слабого (инвектума) начал, вступающих в определенное ролевое взаимодействие.

Следуя классификации, предложенной П. Гиро (Guiraud, 1976, c.60), можно выделить следующие лексико-семантические группы табуированных единиц, восходящих к сексуальной модели:

- глупость (imbécilité): con (80 словоупотреблений), сonnard (36), conne (6), connasse (6), ducon (1), emputé mondel (1), foutue (1) а также масса просторечно-арготических и литературных инвективных словоформ, восходящих к сексуальному мифу, но в форме своей не имеющих никакого указания на коитус или гениталии: fou/folle (27), idiot/idiote (10), dingue/dingo (10), malade (9), crétin (8), ringard (6), barjo (5), abruti (4), imbécile (4), débile (4), plouc (4), obsedé (3), raté (3), ignare (2), fada (2),  neuneu (1), empoté (1),  bouffon (1), psychopate (1), maboûl (1), patate (1), dément (1), tarte (1), boché (1), pauvre cruche (1), pignouf (1), thon (1);

- трусость (poltron): pétocheur (1), mauviette (1) ;

- слабость, женоподобность (un homme dévirilisé): enculé (16),  nul/nulle (8), couilles molles (8), poulet (5), minable (4), moule (3), pédé (3), minus (1), peinard (1), fainéant (1), boulet (1), fille (1) ;

- отсутствие социального статуса и социальной власти (sans statut, ni pouvoir social): mendiant (4), crevé (1), clochard (1);

- старость (vieillesse): moche (2), gaga (1), vieille morue (1);

- жертва, которую эксплуатируют (gibier qu’on exploite):  gogol (5),  daube (5), dupe (2).

   Cледует отметить, что подобная классификация является весьма условной в силу денотативной «размытости» вышерассмотренных единиц, однако необходимой, поскольку раскрывает многообразие инвективных лексико-семантических единиц, воспроизводящих схему сексуальных отношений. П. Гиро пишет по этому поводу следующее: «Все эти образы  имеют общий знаменатель (dénominateur commun): слабость (impuissance)» (там же, с. 62). Иными словами, вне всякой зависимости от своей половой принадлежности, в процессе табуированной коммуникации инвектор принимает на себя роль мужчины, сильного и властного, который вступает в сексуальные отношения со слабой и немощной женщиной, роль которой выпадает на долю инвектума, в результате чего происходит самоутверждение первого и унижение, оскорбление второго.

   Неудивительно в этой связи, что наиболее сильными по своему воздействию на адресата являются инвективы, форма которых прямо указывает на половые органы или отношения: con, connard, connasse, ducon, couilles, enculé, foutue. Именно эти инвективы наиболее употребительны в табуированной коммуникации, поскольку предоставляют инвектору возможность полного самоутверждения и снятия эмоционального напряжения. Прочие же, указывая на взаимодействие сильного и слабого и, косвенно воспроизводя схему коитуса, встречаются значительно реже, или, выражаясь точнее, реже выступают в роли собственно инвектив.

По мнению П. Гиро, образы гениталий  играют в табуированном семиозисе роли, соответствующие их естественному статусу. Так, образ женских гениталий является наиболее табуированным, поскольку обозначает «слабый, безвольный» объект, на который направлено действие (особенно оскорбительна такая инвектива для мужчины, которого «лишают» при этом главного права – превосходства и власти над женщиной). Особое место занимают тестикулы, играющие, по выражению П. Гиро, «странную» (bizarrе) роль в эротическом действе (geste érotique): «если фаллос в нем главное действующее лицо,  деятель и лидер, то тестикулы - его «спутники», его всегда немного незначительные  «слуги» (...) Семиологический статус тестикул (couillon): не немощные спутники гениталий, неполноценные и пассивные, как вагина (con), но глуповатые, бестолковые и доверчивые, растрачивающие свое время  на всякую ерунду и бессмыслицы (foutaises et conneries),  легко поддающиеся одурачиванию (qui se laissent facilement à duper) (там же, с. 64).

  Вышеприведенная классификация наводит на мысль об амбивалентном характере «сексуальных» инвектив. С одной стороны, сквернослов, выстраивая схему половых отношений, унижает адресата, что позволяет сделать вывод о деструктивном характере рассматриваемых языковых средств. С другой, невозможно не заметить мощного карнавального, смехового, катартического начала, которое «прорывается» сквозь все лексико-семантическое многообразие этих инвектив. Инвектум не столько ниспровергается, сколько высмеивается, профанируются его слабость, трусость, немощность, незадачливость, физические недостатки, поскольку все вышеперечисленное вызывает у говорящего не злобу, а карнавальный, одновременно ниспровергающий и утверждающий смех. Так, например, Феб в фильме «Quasimodo d’el Paris», обращаясь к Квазимодо, произносит следующее: «J’étais dégueulasse avec toi! T’es inoffensif, débile» (Quasimodo d’el Paris, 1998). Именно безобидность, немощность Квазимодо вызывают у Феба смех, преобладающий над агрессией, которая в данном случае почти нулевая.

  Используя терминологию З. Фрейда, можно сказать, что в инвективах подобного рода наблюдается преобладание генитального (утверждающего) начала над сексуальным (ниспровергающим). Иными словами, табуированные единицы, восходящие к сексуальному мифу, обнаруживают в лексико-семантическом плане ярко выраженный конструктивный характер.

1.2. Скатологический миф в инвективной лексике

  Еще одна инвективная мифологема – это дефекация и все, что связано с экскрементальной функцией. П. Гиро полагает, что в современном французском языке позитивное значение («la valeur positive») вкуса («goût») ослаблено, тогда как «отвращение» («dégoût») сохраняет по сей день полную этимологическую значимость и имеет символическую форму «тошнотворного» («nausée»). «Таковы физиосемиологические основы «омерзения» («répugnance») и «отвращения» («dégoût»): дурной запах, который заставляет вас дать отпор (contre-attaquer), дурной вкус, вызывающий рвоту; и тот и  другой – атрибуты грязи (saleté) и отходов (ordure)» (Guiraud, 1976, c.83). Следует также отметить, что физическая нечистоплотность, заложенная в данном концепте, зачастую ассоциируется и с нечистоплотностью нравственной.

  Анализ 261 словоупотребления, принадлежащего данному инвективному мифу,  в лексико-семантическом аспекте разделяет эти табуированные средства на следующие группы:

- опасная и злая личность, вызывающая чувство враждебности: salaud (22), sale (flic, bête, plouc и т.д.) (16), déguelasse (15), monstre (10), salope (8), salopard (6), salopin (4), pétasse (4),  saligaut (2), racaille (1), ordure (1), raclure de bidet (1), malpropre (1), avachi (1);

- надоедливый, докучающий (suscitant un sentiment d’ennui) человек, от которого хочется избавиться: (petit,-e) merdeux/merdeuse (20), (petite, un gros tas de, sans) merde (8), petite peste (5), chieur (4), bouseux (3), chiot (2), chiard (2), petit emmerdeur (1), sous-merde (1), échiotte (1), veinard (1), imposteur (1);

- распутная, нечистоплотная или некрасивая женщина: putain (8), vache (6), pute (4), catin (3), pisseuse (3),  cochon (1), truite (1), morue (1), correspond-machin-truc (1);  

- зоовокативы, обозначающие моральную и физическую нечистоплотность: (sale) bête (8), chien (5), moule (5), crapaud (4), crapule (4), parasite (3), cochon (2), vache (2), face de rat (1), lézard (1), thon (1).

   Наиболее сильными по своему инвективному воздействию в данном случае являются табуированные единицы первой и второй групп, поскольку обозначают нечто опасное для инвектора, который стремится низвести эту «враждебную силу» в материально-телесный низ, т.е. не просто унизить, оскорбить или высмеять, как это происходит в предыдущей группе ругательств, но  уничтожить. Безусловно, литературные инвективы (imposteur, malpropre, monstre), в силу своей кодифицированной формы гораздо менее приближенные к мифологической схеме ниспровержения в материально-телесный низ и уничтожению, не способны оказывать столь сильного воздействия на коммуникантов, как «скатологические» табу-семы. Поэтому яркие образные обсценизмы двух последних групп выступают по силе инвективного воздействия на говорящих как среднее звено между собственно скатологизмами и нетабуированными оскорбительными лексемами.

  Учитывая преобладающий характер ниспровержения и уничтожения в вышерассмотренных инвективных средствах, можно заключить, что обсценизмы, восходящие к мифологемам дефекации и экскрементов, обладают деструктивной природой. Утверждающий и конструктивный характер подобной инвективной коммуникации не может быть сведен к нолю, в силу общей биполярности, присущей сквернословию. Однако, возрождающий карнавальный смех здесь имеет совершенно иную природу: это не радость нового рождения, но злорадство, сарказм, злая насмешка над гибелью враждебного и опасного.

1.3. Религиозные мифологемы в структуре инвективных единиц

  В настоящее время с полным основанием можно заявить о почти абсолютной дезактуализации религиозного мифа в современной французской инвективе. Четыре обсценных словоупотребления (le diable, un suppot de satin, un cureton, sanctuaire de la débauche), восходящих к данным мифологемам и составляющие 0,6 % всего рассмотренного сквернословного материала, носят условно инвективный характер, поскольку обнаруживают крайне ослабленное воздействие на коммуникантов.

  Во избежании «надуманных» выводов, мы не будем в данном случае анализировать амбивалентный характер этих лексем, наличие которого является бесспорным и актуальным для средневековых богохульств и проклятий, тогда как в современных «религиозных» инвективах эта биполярность, на наш взгляд, весьма  труднодоказуема, в силу их малой употребительности.

§2 Социо- и психолингвистическая интерпретация современной            французской инвективы (фаза инвективного словоупотребления)

 Объектом настоящего параграфа является сквернословная коммуникация, рассматриваемая как целостная многоуровневая система. Изучение инвективы в социально-психологическом, аспектах представляется необходимым как комплексный подход, позволяющий выявить объективные закономерности функционирования ругательств и определить статус инвективы в современном французском языке.

Выявление психолингвистических механизмов обсценной коммуникации

представляется возможным посредством сочетания лексико-семантической (по методике П. Гиро и К. Руайренк) и функциональной (согласно классификации В.И. Жельвиса) интерпретаций рассматриваемых лексических средств.

  Методология исследования французских инвектив, предложенная П. Гиро (Guiraud, 1976) и дополненная К. Руайренк (Rouayrenc, 1996), позволяет рассматривать семь лексико-семантических полей, на которые распадаются обсценные единицы.

  1. «Глупость» («imbécilité» у П. Гиро (Guiraud, 1976, c. 62) и «bêtise» у К. Руайренк (Rouayrenc, 1996, c. 72)), представляющая самую многочисленную лексико-семантической группу (296 словоупотреблений).

  Наиболее употребительными инвективами здесь являются соn и его производные (129 словоупотреблений). Как показывает проведенное исследование, именно в этих единицах наиболее сильно проявляется двойственная природа обсценной лексики. Для регистрации последней нами был произведен сопоставительный анализ инвективных средств данного лексико-семантического поля, основанный на функциональной классификации табу-сем, предложенной В.И. Жельвисом (Жельвис, 2001, с. 108). О двойственном характере обсценизмов, проявляемом ими в нижеприведенных примерах,  можно судить по знакам «+» и «-», которые условно обозначают соответственно доминирование позитивного (конструктивного) или негативного (деструктивного) полюсов значения в табуированных лексемах.

-                     (-) D’où il la connaît, ce con-là ? [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Tu m’as obligé de rester ici dans l’entrée comme un con ! (там же);

-                     (-) Pauvre con ! Tu n’as pas du shit à couper ? (там же);

-                     (-) T’es vraiment trop con ! Je me casse ! (там же);

-                     (-) Pourquoi j’ai fait ça ? Tu peux me le dire ? Quel con ! (там же);

-                     (-) Mais ça ne va pas durer. Un jour, tu seras seul comme un chien ! Et j’espère que ça te rendra un peu moins con ! Salut ! (там же);

-                     (-) Tu es con ? Combien de fois je t’ai dit que pour Francine je n’étais jamais là !   (там же);

-                     (-) C’est de la coke ! Vous êtes débiles, ou quoi ? Tu es vraiment le roi des cons ! (там же);

-                     (-) Ils se foutent de nous, cons ! [«Tais-toi !», 2003];

-                     (-) Attends ! Mais quel con ! (там же);

-                     (-) Oh merde ! C’est vraiment un espèce de con ! (там же);

-                     (-) On s’évade, mon pot ! / T’es grand con ! (там же);

-                     (-) Qu’est-ce que t’as fait ?! Qu’est-ce que t’as fait ?! T’es complètement con ! (там же);

-                     (-) Défaitiste ! T’es un con ! T’es con, va ! [«Les Kidnappeurs, 2002];

-                     (-) On bute ce petit con d’Ulysse ! (там же);

-                     (-) Vous nous prenez pour des cons parce qu’on est comme des Russes ? (там же);

-                     (-) Mais t’es fou ! T’es malade ! T’es juste un con ! (там же);

-                     (-) Lâche-moi ! Ça fait hypermal, t’es con ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (-) Les autres arrêtent pas de faire le con avec sa corde ! (там же);

-                     (-) Tu veux que je t’applatisse, con ?! / - Calme-toi ! / - Con ! / - T’es pas drôle ! / - Con ! (там же);

-                     (-) Vous croyez qu’elle aime les cons de votre espèce ? [«Rendez-vous», 1990];

-                     (-) Je ne veux pas que tu y touches ! C’est clair, vieux con ? (там же);

-                     (-) Il cognait, ce con, et il se marrait... [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) C’est vrai, je suis con ! / - Mais non ! Réfléchis ! On t’aurait pris avec nous si t’étais con ? (там же);

-                     (-) Non ! Non! Mais il est con, ce type-là ! [«Taxi»,1999];

-                     (-) Son mari est un con [«Tontaine et Tonton», 1992];

-                     (+) Mon père est mort quand j’avais 17 ans et on se trouvait comme des cons... [«Taxi»,1999];

-                     (+) Putain ! On est là comme deux cons ! (Главный герой смеется над сложившейся ситуацией: его друг Эмильен после стычки с бандитами оказывается в мусорном баке) (там же);

-                     (+) Je m’excuse encore une fois mais comme un con, je l’avais oublié ! (там же);

-                     (+) Ce sera un piège à con ! (Эмильен высмеивает преступников, которые должны, по его мнению, попасться в придуманную им ловушку) (там же);

-                     (+) Il faut construire l’asile des cons ! (Тюремный надзиратель подтрунивает над заключенным Кантеном Монтаржи (Ж. Депардье), который не может ужиться ни с одним сокамерником) [«Tais-toi !», 2003];

-                     (+) Oh ! Putain ! C’étais ça, son plan ! Mais quel con...(восклицает Бебер, когда узнает, что Кантен решился на опасный шаг, чтобы его спасти   ) (там же);

-                     (+) Si on nous prend une voiture, on a déjà l’air con, mais deux ! (Старший полицейский подтрунивает над своими подчиненными, у которых прямо из-под носа Кантен и Бебер угоняют две служебные машины) (там же);

-                     (+) Alors, tu pars, je reste, on est comme deux cons ! (Иппо высмеивает ситуацию расставания с возлюбленной, потому что не видит смысла в этой разлуке) [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (+) T’as l’air d’un con avec ces pompons !(Эсмеральда высмеивает одного гостей, нарядившегося в кролика) [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (+) C’est un vrai thon ! (Мари высмеивает незадачливого бандита, используя эвфемизм) [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (+) Il peut même plus rentrer en France pour me voir. Faut être con ! (Мальчик скучает по отцу и хочет, чтобы тот вернулся во Францию) [«Panique sur la gare»,1996].

           Из 80 употреблений инвективной лексемы соn в 59 обнаруживается  преобладание негативного полюса значения, т.е. эти обсценизмы носят ярко выраженный оскорбительно-уничижительный, деструктивный характер, тогда как остальное 21 словоупотребление выполняет прямо противоположную функцию, являясь конструктивным элементом позитивного, утверждающего значения в структуре коммуникации.

     В собственно лингвистическом плане интересно отметить, что инвективные словоупотребления с доминирующим «негативным»  значением зачастую сопровождаются разнообразными уничижительными эпитетами (petit, pauvre, grand, le roi des, l’espèce de), другими инвективными или кодифицированными эмоционально-экспрессивными единицами, оборотами или  междометиями, усиливающими деструктивность обсценизма, являющегося в данном случае своеобразным смысловым и коннотативным ядром высказывания, которое сообщает остальным лексическим средствам некоторую «центростремительность»,  вбирая в себя их эмоционально-экспрессивный компонент. К. Руайренк весьма остроумно называет подобное свойство инвективы «конативным» («conatif») (Rouayrenc, 1996, c. 111), вероятно потому, что табу-семы, действительно, в некотором смысле ведут себя «бесцеремонно», нарушая гармоничность высказывания, в котором они появляются посредством «подчинения» себе всех сегментных и суперсегментных элементов.  О последнем, в частности, свидетельствуют наблюдения над интонационными моделями речи инвекторов, которые, еще даже не успев произнести табуированную словоформу, обнаруживают повышение тона голоса, переходящее порой в крик, что, в свою очередь, доказывает иррациональную природу обсценной лексики как воплощения личностной эмоции, «стремящейся преодолеть знаковую природу языка» (Долинин, 1978, с. 187).

   С другой стороны, инвективы с преобладающим конструктивным значением часто появляются в высказывании в составе сравнительных оборотов (être comme un con, avoir l’air d’un con), что «смягчает» собственно инвективное воздействие на адресата, который, благодаря такому положению табу-семы в структуре высказывания, называется обсценным именем не прямо, а косвенно, т.е. через сопоставление.

   Обсценизмы, производные от con, обнаруживают почти абсолютное доминирование негативного полюса значения над позитивным, что, на наш взгляд, обусловлено двоякой мотивированностью их экспрессивного компонента, а именно семантической, в основе которой лежит табуированная форма  - con,  и  морфологической, в силу пейоративности просторечно-арготических аффиксов, прибавляемых к корневой морфеме (-ard, -asse, du-):

-                     (-) Les hommes valsent dans ta vie. / - Ça valse parce que je rencontre des connards de ton espèce... / - Tu m’as traité de connard ?! Pour qui tu te prends ? Tu es inculte, ignare ! [«Rendez-vous», 1990];

        -   (-) Ça ne se voit pas ? Je serre la main du premier connard venu ! (Инвектум вступает с оскорбителем в драку) (там же);

-                     (-) Arrête-toi ! Toi ! Tu es connard ! [«Tais-toi !», 2003];

-                      (-) T’as vu ça ? (Наивный Кантен Монтаржи, увидев отражение себя и своего друга в женском платье в зеркале, раздражает последнего глупейшим вопросом) / - C’est nous, connard ! (там же);

-                     (-) Je suis Antillais... / - Comment tu t’appelles ? / - Josef ! / - T’es Africain ? / - Non, Antillais, connard ! (Сокамерник, выступающий как инвектор,  набрасывается на Монтаржи с кулаками) (там же);

-                     (-) Connard !!! (Жан Рено в роли бандита бранит незадачливого Монтаржи, случайно разбудившего девушку) (там же);

-                     (-) Tu vas te balader dans cette robe, connard ? (там же);

-                     (-) Tu fais quoi ? / - Je fais du criminel, connard ! Tu le fais exprès où pas ? (там же);

-                     (-) Il est où, ton connard de frère ? (Улисс, недолюбливающий Зеро, негодует, в связи с тем, что тот опаздывает) [«Les Kidnappeurs, 2002];

-                     (-) On a besoin d’un chauffeur ! / - Pas Zéro ! Même le premier connard venu.  Toi, tu sais ? (там же);

-                     (-) C’est quoi ça ? Versace ou quoi ? / - André Chikière, connard ! Versace, ça fait nouveau riche (там же);

-                     (-) Dégage, connard ! [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Alors, c’était elle ? / - C’ étais elle, connard ! / - Pourquoi connard ? [« Un monde sans pitié», 1988]; 

-                      (-) C’est un connard du journaliste qui ne comprend rien ! [«Le Petit Ben», 1999];

-                     (+) Mais non, connard ! Tu ne vas pas aller en prison ! (Иппо утешает брата) [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Connasses !...Je croyais que tu n’en avais rien foutre de rien ! (там же);

-                     (-) Vous allez payez une amende ! / - Je te pisse à la raie, connasse ! (там же);

-                     (+) Tu es vraiment une connasse ! / - Je le sais... / - C’est ce qui fait ton charme, remarque (там же);

       -  (-) Je suis Eva Peròn, je suis Cubaine ! / - Tu vas faire la conne avec ça ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

       -    (-) T’es trop conne ! C’est ce qui pouvait t’arriver de pire ! [«Rendez-vous», 1990];

       -    (-) Tu vas mourir, pauvre conne !  [«Panique sur la gare»,1996];

        -   (-) Tu me fais pas peur, ducon ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »].

  37 инвективных лексем из 39, производных от «con», носят деструктивный характер. Таким образом, эти обсценизмы представляются наиболее оскорбительными в современном французском языке.

  Наименее сильными в плане инвективного воздействия являются нетабуированные оскорбления, также обнаруживающие двойственную природу:

-                     (-) Vous êtes complètement fou ! [«Le Petit Ben», 1999];

-                     (-) Je t’ai dit ! Sa mère est une folle ! (там же);

-                     (-) Vous attendez quoi ? Bande de fous ! [« Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Elle est folle, cette fille ! [«La Cérémonie», 1995];

-                     (-) Un fou ! Il m’appelle tous les jours ! [«Rendez-vous», 1990];

-                     (-) Ça se termine toujours mal avec toi ! T’es fou ! [«Tais-toi !», 2003];

-                     (+) T’es folle, mais je veux te faire plausir ! (Сын обращается к матери, которая всегда запрещала ему курить и вдруг сама предложила сигарету ) [«La Cérémonie», 1995];

-                     (+) La première fois qu’on s’est vu, j’aurais déjà pu t’embrasser ? / - T’es fou ? (Натали смеется над своим возлюбленным) [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                      (-) Mais t’es complètement dingue ! Lâche-moi ! T’es dingue ! [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (+) T’es dingo ! (Главный герой подшучивает над приятелем, решившим «приударить» за незнакомой девушкой в кафе) [«Tontaine et Tonton», 1992];

-                     (-) T’es vraiment un idiot, Ben ! [«Le Petit Ben», 1999];

-                     (+) Comme une idiote, j’ai oublié à lui dire [«La Cérémonie», 1995];

-                     (+) Il t’écoute et il t’admire, cet idiot-là ! (Отец высмеивает младшего сына, во всем подражающего старшему) [« Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Pourquoi ne m’as pas tu dit avant, crétin ! [«Tais-toi !», 2003];

-                     (-) Il comprend rien, ce crétin ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (-) Abruti ! Vous avez retourné la cimetière ! (там же);

-                     (+) Il y a des abrutis en police ! / - Oui, il y a aussi les alcoolis, les escrocs, les idiots... (Семи Насери в роли таксиста и Эмильен высмеивают полицейских) [«Taxi»,1999];

-                     (-) Putain ! Vous êtes boché ou quoi ? (там же);

-                     (+) Oh ! Ta carrière, pauvre cruche ! (Нина подтрунивает над приятелем) [«Rendez-vous», 1990];

-                     (+) Tu viens, imbécile ? On va se coucher (Улисс, помирившийся с Зеро после очередной ссоры, советует ему лечь спать) [«Les Kidnappeurs, 2002];

-                     (-) T’es vraiment neuneu ? Où tu le fais exprès ? [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (+) Complètement fada, celui-là ! (восклицает полицейский, изумленный поступком нищего, нашедшего краденые драгоценности и отдавшего их полиции) (там же);

-                     (-) Non seulement, tu es un raté, mais tu n’aurais laissé aucune chance à ton frère ! Bravo ! [« Un monde sans pitié», 1988]; 

-                      (-) Avec ce maboûl dans la nature je peux pas être calme ! (Полицейский разозлен тем, что не удается поймать преступника) [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (+) Tu dances comme une patate ! (Квазимодо смеется над Эсмеральдой) (там же);

-                     (+) Qu’est-ce que c’est que ce pignouf ? (Феб высмеивает Квазимодо) (там же);

-                     (+) Сésard, le gogol ! (Бандиты высмеивают незадачливого приятеля, которого  они подставили) (там же);

-                     (+) Quelle daube ! Mais quelle daube, ce Césard !(та же ситуация) (там же);

-                     (+) Ce bouffon de Césard ! (там же).

  Проведенный функциональный анализ 296 инвективных словоупотреблений, принадлежащих лексико-семантическому полю «глупость», показал, что подавляющее большинство обсценизмов этой группы – 68 % (в 202 случаях) носит деструктивный характер и выполняет собственно инвективную (оскорбительно-уничижительную) функцию.

   2) «Злость» («la méchanceté»), объединяющая 149 инвективных словоупотреблений, восходящих к скатологическому мифу.

    Наиболее употребительными в данной лексико-семантической группе являются обсценизмы, морфологически восходящие к прилагательному «sale» (60), глаголу péter (2), а также  зоовокативы (59):

-                     (-) Les salauds ! Ils m’ont planté là comme un débutant ! [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Et tu le traites de salaud... C’est pas bien, ça ! (там же);

-                     (-) C’est bien le mot ! Des enfoirés d’enfant de salaud de pute de merde ! (там же);

-                     (-) Tu trouverais pas que ce serait un salaud ? (там же);

-                     (-) Lui, c’était un salaud, c’est vrai ! (там же);

-                     (-) Je ne demande que payer l’addition, Francine, je suis nul, je le sais... / - Salaud ! Va ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Disons, il va te paraître que je suis salaud [«La Cérémonie», 1995];

-                     (-) Ils m’ont virée ! / - Virée ? Ah ! Les salauds ! (там же);

-                     (+) C’est vrai, tu viens de te faire larguer... / - Putain, mon salaud ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (+) On y va, mon salaud ! [«Panique sur la gare», 1996];

-                     (-) Salope ! / - Vous êtes dégueulasse ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Je le savais bien ! Vous êtes une salope, vous aussi ! [«La Cérémonie», 1995];

-                     (-) Si vous parlez à quelqu’un, je raconte tout, que vous êtes enceinte. C’est pas moi qui est une salope ! C’est vous ! (там же);

       -  (+) On dit toujours que les plus vièrges sont les plus salopes...(Кантен подтрунивает над девственницами) [«Rendez-vous», 1990];

-                     (-) Lâche-la ! Salopard ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (-) Salopard ! Il est passé entre les mailles du filet [«Le vieux gamin», 1994];

-                     (-) Je vais lui montrer qui je suis, à ce salopard ! (там же);

-                     (+) Il y a encore des saligauts qui font se rataper ! (Главный герой высмеивает молодого человека, пытающегося «увести» у него прекрасную незнакомку) [«Tontaine et Tonton», 1992];

-                     (-) T’es salopin ! Tous sont salopins ! [«Le fils de Paul», 1997];

-                     (-) Dites-lui de se calter, à ce sale flic ! [«Kamikaze express», 1999];

-                     (-) Va te faire enculer, sale plouc ! [«Les Kidnappeurs, 2002];

-                     (-) Tu n’en as rien à foutre ! Il n’y a que toi qui comptes ! Tu es là, avachi, content de toi ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Tu veux parier, pétasse ? [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Tiens-toi ! Pétasse ! [«La Cérémonie», 1995];

-                     (-) Qu’est-ce que tu as, vieille morue ! [«Le Petit Ben», 1999];

-                     (-) Je m’adresse à toi, la bête, qui s’est emparée d’eux !  [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (+) Amène-là, ta bête, c’est parfait ! (Игроки, заинтересовавшись личностью Иппо, просят Альперна познакомить их с ним ) [« Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (+) Excusez-moi... Vous ne connaissez pas Nathalie Rozzen ? Elle est brune, mignonne... / - Non. / - Putain ! Mais c’est une bête ! (Иппо выражает свое восхищение возлюбленной) (там же);

-                     (+) Tu viens, crapaud ? (дружеское обращение к Квазимодо) [«Quasimodo d'el Paris», 1998];

-                     (+) Crapaud ! Tu veux pas profiter du voyage ? (там же);

-                     (+) Tu dois être content, crapule !  (там же);

-                     (+) T’es vraiment une crapule d’Urtéguy, toi aussi ! (Мари подтрунивает над своим напарником) [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (+) On a baisé les poulets, Petit Ben !(Главный герой высмеивает полицейских, которых ему удалось обмануть) [«Le Petit Ben», 1999];

-                     (+) Tu vois, ce serait pas raccord avec le costard, hein, mon poulet ? [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Numéro 13 ! J’ai un problème: il y a deux poulets accrocher le feu rouge ! [«Taxi»,1999];

-                     (-) Venez les poulets ! Laissez-nous tranquilles !  [«Le Petit Ben», 1999];

-                     (-) Toi et ta truite, je vais vous claquer ! / - Ma femme n’est pas un cochon ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (-) Où t’as caché Esméralda, face de rat, vicelard ?! (там же);

-                     (-) Oh ! … Le chien ! Allez ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

   Мифологический компонент нечистоплотности, отраженный в инвективной форме лексем, производных от «sale», обусловливает их большую деструктивность, по сравнению с зоовокативами, в которых обнаруживается тенденция к позитивному полюсу значения.

    Прочие обсценизмы данной лексико-семантической группы представлены единицами, восходящими к мифологическому концепту «отбросов, мусора»:

-                     (-) Il l’a tué, l’ordure! [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Monstre ! Racaille ! Pauvre malade ! Tu les tues parce qu’elles ne te veulent pas ? Ça t’exite, obsédé ?! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (-) Tu sais ce qui tu es ? Une ordure ! Une raclure de bidet ! [«Le compagnon de la loco», 1996].

  Эти инвективы не столь многочисленны в употреблении и при функциональном рассмотрении обнаруживают полное доминирование негативного полюса значения.

    Таким образом, 112 словоупотреблений (75 %) данной лексико-семантической группы проявляют в процессе обсценной коммуникации доминирование деструктивного начала (в основном это инвективы, восходящие к «sale» и «ordure») и 37 табу-сем (25%) (в большинстве своем зоовокативы), обнаруживают тенденцию позитивного полюса значения.

  3) «Докучливость» («ennui»), обсценные единицы которые восходят к мифологеме экскрементов и дефекации (54 словоупотребления).

    Ключевой морфемой  данного лексико-семантического поля служит словоформа «merde», семантически и морфологически мотивирующая экспрессивность всех производных от нее единиц:

-                     (-) Petite merde ! [«Les Kidnappeurs, 2002];

-                     (-) Tu vas voir ce que je ferai de ce petit merde ! [«Le Petit Ben», 1999];

-                     (-) J’ai pas de temps à perdre avec un malade de votre espèce ! / - Malade ? Tu sais à qui tu parles, gros tas de merde ?! Je ne suis pas malade ! [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Tu es une sous-merde, tu resteras une sous-merde ! (там же);

-                     (-) Si on se revoit plus, tu leur diras que Césard Ciarcofino étais pas une sous-merde ! Ok ?  (там же);

-                     (+) J’étais aussi un flic sans merde ! [«Tais-toi !», 2003];

-                     (-) Recommence ça une fois, un petit merdeux, et je te balance sous un train ! Compris ?!  [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Pas si vite, mon petit merdeux ! (Мальчик пытается убежать от бандита, захватившего его в заложники, но тот хватает ребенка со злостью) (там же);

-                     (-) С’est pas un petit merdeux qui va me commаnder, non ? (там же);

-                     (-) Mens pas, toi aussi ! T’es avec elle, sale petit merdeux ! (там же);

-                     (-) Où t’as chouré ça, petit merdeux ?! (там же);

-                     (-) Moins fort, petit merdeux ! Fous-moi le camp ! (там же);

-                     (-) On t’a rien demandé, petite merdeuse ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (+) Qu’est-ce que tu veux que je te dises, le petit merdeux ? (Подружившийся со своим маленьким заложником гангстер не хочет с ним расстаться и не знает, что сказать) [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (+) Qu’est-ce qu’on dit au petit merdeux ? (маленький заложник, привязавшийся к бандиту, просит последнего не отпускать его) / - D’accord, je te garde ! (там же);

-                     (+) C’est moi qu’ils veulent gauler, petit merdeux ! (там же);

-                     (+) C’est aussi un petit emmerdeur ! (Феб подтрунивает над отцом Эсмеральды, который не дает ему покоя со своими наставлениями) [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »].

   Особенно ярко демонстрируется двойственный характер инвективы на примере обсценизма «petit merdeux» в фильме «Panique sur la gare» (1996), с которым гангстер неизменно обращается к своему маленькому заложнику.  В начале фильма, когда мальчишка все время порывается бежать и отношения между ним и бандитом весьма напряженные, значение обсценизма имеет лишь негативный характер, когда же ситуация меняется и захватчик с заложником становятся большими друзьями, совместно размышляющими над тем, как укрыться от полиции, то значение все той же инвективной словоформы резко смещается к позитивному полюсу, становится своеобразным дружеским обращением.

   Менее представленной, но также весьма актуальной является группа инвектив, морфологически восходящих к глаголу chier:

-                     (-) C’est la journée des chieurs! [«Taxi»,1999];

-                     (-) Ils vont pas visiter Marseille, les chiots ! (там же);

-                     (-) Quelles échiottes, ces mecs ! [«Louise et les marches», 1998];

-                     (-) J’encaisse pas les chiards !  [«Panique sur la gare»,1996].

  В 40 инвективных словоупотреблениях (74 %), принадлежащих данной лексико-семантической группе, отмечается преобладание деструктивного начала над конструктивным, которое, в свою очередь, доминирует в 14 обсценных словоупотреблениях (26%) рассмотренного поля.

  4) «Слабость, немощность» («impuissance»), представленная 55 обсценными словоупотреблениями, восходящими в своем большинстве к концептам пассивного гомосексуализма и импотенции и основанными, в связи с этим, на инвективной морфеме cul, являющейся, по мысли, П. Гиро, своеобразным субститутом инвективы con (Guiraud, 1976, c. 65):

-                     (-) Ton frère ! L’enculé ! Il s’est tiré avec mon pognon ! [«Les Kidnappeurs, 2002];

-                     (-) Mais répondez, enculés ! (там же);

-                     (-) J’ai voulu te tuer ! / - Me tuer ?! Enculé ! (там же);

-                     (-) Quel enculé, cet arbitre ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (+) Donc, Marco, t’es enculé ? (главный герой подшучивает над другом) [«Taxi»,1999];

-                     (+) Tu es un enculé de Séfarade ! (дружеское подтрунивание) [« Un monde sans pitié», 1988]; 

       -      (+) Ouvre-le, toi-même, enculé ! (Улисс высмеивает несообразительность Зеро) [«Les Kidnappeurs, 2002];

-                     (+) Ne fait pas l’enculé ! Tu peux faire ça pour moi, non ? Ok ? Magne-toi ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (-) Une couille molle ! (женщина-полицейский кричит на преступника, направившего на нее дуло пистолета и медлящего с выстрелом) [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (+) Oh putain ! Il est casse-couilles, ce type-là !  (Главный герой восхищен смелостью незнакомца) [«Kamikaze express», 1999];

-                     (-) Un gros pétocheur ! Un minus ! [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Tu es minable, prête à tout pour exhiber ton nombril triste et mesquin ! [«Rendez-vous», 1990];

-                     (-) T’es qu’un petit truand sans envergure ! T’es trop minable ! [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Nous, on est des nuls, putain ! Laissez-me tranquille cinq minutes ! On en chie assez comme ça ! Merde ! [«Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (+) T’es nulle ! C’est pas comme ça que  ça se porte ! (Сын высмеивает «неосведомленность» отца в вопросах моды) [«La canne de mon père», 1998];

-                     (-) Ça déprime tout le monde de voir une moule ! / - C’est tous des moules, ici ! / - Bouge ton cul ! [« Un monde sans pitié», 1988]; 

-                     (+) Je crois que t’es crevé, mon vieux ! (Девушка подшучивает над усталым видом друга) [«Le compagnon de la loco», 1996];

-                     (-) Oh ! De petits pédés ! Ça va ? C’est quoi ça ? C’est un Mercedes ! Ça sera pas gratuit, ma poule ! [«Taxi»,1999].

  В инвективных словоупотреблениях данной лексико-семантической группы наблюдается доминирование полюса негативного значения у 39 табу-сем (71 %), преобладание конструктивности же проявляется у 16 словоупотреблений (29%), причем в основном это лексемы с табуированной корневой морфемой.

   5) «Распутная женщина» («prostituée»). Это лексико-семантическое поле объединяет 35 обсценных словоупотреблений, мифологическим основанием которых служит в большинстве случаев скатологический образ дурного запаха, прочно ассоциирующийся с нравственной нечистоплотностью. В связи с этим, базовой морфемой здесь является инвективная словоформа pute, восходящая к глаголу puer.

       -  (-) Elle était enlevée par ce fils de pute ! / - Ce fils de pute est mon fils ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

       -    (-) Je t’emmerde, toi et toute ta famille ! Tu es  un fils de pute !  Je vous emmerde tous ! [«Les Kidnappeurs, 2002];

       -   (-) Pourquoi les as-tu tuées ? / - C’étais parce que ce n’étais que des putains... [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (-) Je sais que votre femme, c’est une putain ! [«La Cérémonie», 1995];

       -      (-) Reviens putain ! [«Le Petit Ben, 1999»];

-                     (+) Michel Letelier, qu’il s’appelle, ton putain de Mickey ! (Бандит высмеивает подставившего его приятеля) [«Panique sur la gare»,1996];

-                     (-) Oh ! Mais quel emputé mondel ! [«Tais-toi !», 2003];

-                     (-) Imbécile ! Oublie cette catin ! C’est un monstre hideux ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

-                     (-) Arrière, catin ! (там же).

   Табуированные словоупотребления данного поля обнаруживают почти абсолютное доминирование отрицательного полюса значения: нами была выявлена только одно обсценное словоупотребление c преобладанием конструктивного начала, адресованная, впрочем, мужчине (putain de Mickey).

  Таким образом, психолингвистический анализ инвективных словоупотреблений, проведенный на материале 627 словоупотреблений обсценного семиозиса, отслеженных при просмотре 18 кинотекстов, выявляет двойственную природу сквернословных средств, выраженную в преобладании у них негативного (427 словоупотреблений – 68%) или позитивного (200 словоупотреблений – 32 %) полюсов значения.

  Исходя из результатов проведенного исследования, можно сделать вывод о том, что на сегодняшний день неоспоримой является  актуальность сексуальных и скатологических запретов, насчитывающих наибольшое число форм инвективного выражения, тогда как религиозные табу обнаруживают почти полную инвективную дезактуализацию.

   Наиболее актуальным для современных французских обсценизмов, на наш взгляд, представляется скатологическое табу, «страх нарушения» которого ощущается носителями языка сильнее, нежели фобия попрания сексуального запрета. Это подтверждается, во-первых, меньшей употребительностью в речи обсценизмов, восходящих к эксрементальным и скатологическим образам, а также более ярко выраженным доминированием деструктивного начала подобных инвектив, что делает их более грубыми и оскорбительными, по сравнению с «сексуальным» сквернословием.

Выводы по Главе II

1.                 Инвектива обладает двойственной природой, выражающейся в наличии у обсценизмов полюсов негативного и позитивного значения, преобладание одного из которых определяет соответственно деструктивный или конструктивный характер сквернословного употребления.

2.                 Мифологический и психолингвистический анализ современных французских инвективных словоупотреблений показывает общее доминирование деструктивного начала в обсценизмах.

3.                  Наиболее сильными по своему инвективному воздействию на адресата являются табуированные лексемы, восходящие к скатологическому и экскрементальному мифологическим образам, поскольку именно они обнаруживают большую, по сравнению с «сексуальными» инвективами, устремленность к негативному (деструктивному) полюсу значения.

4.                 Религиозное табу в современной французской инвективе почти полностью дезактуализируется.

Заключение

Преобладающий деструктивный характер современного французского сквернословия, выявленный в результате многоуровневого анализа обсценных словоупотреблений, позиционирует инвективу в системе языковых средств прежде всего как орудие открытой и прямой вербальной агрессии, «разрушительность» которой направлена и на инвектума, и на инвектора.

В собственно лингвистическом плане можно говорить о семантической мотивированности эмоционально-экспрессивного компонента современной французской инвективы, восходящей к скатологическому и сексуальному концептуально-мифологическим образам.

Доминирующая актуальность скатологического мифа в обсценных словоупотреблениях свидетельствует о большей значимости экскрементального и дефекационного табу, по сравнению с сексуальным, в современном языковом сознании.

Таким образом, выдвинутая в начале данного исследования гипотеза о преобладании деструктивного начала во французской инвективной лексике и об актуальности сексуального и скатологического табу для французского сознания с преобладающей значимостью второго, подтверждается результатами многоуровневой интерпретации современного французского сквернословия.

Кроме того, в работе делается вывод о почти полной дезактуализации религиозного табу в инвективном смысле, что объясняется, на наш взгляд, общественной демократизацией и превалированием вышерассмотренных социальных табу.

Список литературы

1. Абрамян Л.А. Оскорбление и наказание: слово и дело // Этнические стереотипы поведения, М., 1976.

2. Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика, Екатеринбург, 2001.

3. Барт Р. Мифология сегодня, М., 2001.

4. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса, М., 1965.

5. Бгажников Б.Х. Культура общения и семиозис // Этназнаковые функции культуры, М., 1991.

 6. Беннвенист Э. Общая лингвистика, М., 2002.

 7. Берекашвили Д.О. К вопросу развития доречевых средств контакта // Психология речи и некоторые вопросы психолтнгвистики, Тбилиси, 1979.

 8. Блакар Р.М. Язык как инструмент социальной власти // Язык и моделирование социального взаимодйствия, М., 1987.

 9. Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса, М., 1983.

10. Бусс Н.А. Семантическая основа взаимопонимания // Семантика и социальная психология, М., 1976.

 11. Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия // Психология человеческой агрессии, М., 1999.

 12. Василюк Ф.Е. Психология переживания: анализ преодоления критических ситуаций, М., 1984.

 13. Джеймс У. Личность //  Деятельность, сознание, личность, М., 1975.

 14. Долинин К.А. Стилистика французского языка, Л., 1978.

 15. Жельвис В.И. Инвектива как орудие самодеструкции // Социальные варианты языка, Н.Новгород, 2003.

 16.  Жельвис В.И. Поле брани, М, 2001.

 17. Жельвис В.И. Психолингвистическая интерпретация инвективного воздействия, М., 1992.

 18. Ильенко С.Г. К поиску ориентиров речевой конфликтологии // Аспекты речевой конфликтологии, СПб., 1996.

 19. Кияк Т.Р. Мотивированность лексических единиц, М., 1988.

 20. Клаус П. Сила слова, М., 1967.

 21. Колесов Н.И. Формообразование и словообразование в развитии обсценной лексики // Социальные варианты языка, Ниж. Новгород, 2003.

 22. Крейхи Б. Социальная психология агрессии, М., 2003.

 23. Лабов У. Исследование языка в его социальном контексте // Вопросы языкознания № 7, 1975.

 24. Ларина Т.В. Сквернословие в английской коммуникации // Социальные варианты языка, Ниж. Новгород, 2003.

  25. Леонтьев А.А.  Психолингвистика, М., 1971.

  26. Леонтьев А.А.  Психология общения, М., 1974.

  27. Лингвистический энциклопедический словарь (ЛЭС), М., 1990.

  28. Лоренц К. Социальная психология агрессии, М., 1999.

  29. Лосев А.Ф. Знак, символ, миф, М., 1982.

  30. Лотман Ю.М. Статьи по семиотике искусства, СПб., 2002.

  31. Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологических картин мира индоевропейских языков, М., 1996.

  32. Матвеева Т.В. Нормы речевого общения как личностные права и обязанности // Юрислингвистика, Барнаул, 2000.

   33. Новая философская энциклопедия (НФЭ), М., 2001.

   34. Прагматика и проблемы интенсиональности, М., 1988.

   35. Речевая агрессия, гуманизация общения в СМИ, Екатеринбург, 1997.

   36. Соссюр Ф. де Заметки по общей лингвистике, М., 2000.

   37. Степанов Ю.С. В мире семиотики // Семиотика, Екатеринбург, 2001.

   38. Третьякова В.С. Конфликт глазами лингвиста // Юрислингвистика, Барнаул, 2000.

      39. Фрейд З. Введение в психоанализ, М., 1973.

      40. Фрейд З. Психоанализ и культура // Психоаналитические этюды, Минск, 1991.

      41. Хомик В.В. Поэтика низкого как культурный феномен, СПб., 2000.

      42. Шибутани Т. Социальная психология, Ростов-на-Дону, 1998.

      43. Barthes R. Mythologies, P., 1957.

      44. Barthes R. L’imagination du signe // Essais critiques, P., 2001.

      45. Brunet S. Les mots de la fin du siècle, P., 1996.

      46. Calvet J.-L. L’argot en 20 leçons, P., 1993.

      47 Colin J.-P., Mével J.-P. Dictionnaire de l’argot, P., 1992.

      48 Dresher M. Là où tu te dis putain, c’est souvent chaud. Jurons et hétérogénéité énonciative // Travaux de linguistique, Bruxelles, № 49 2004/2.

      49. Guiraud P. Les gros mots, Vendôme, 1976.

      50. Rouayrenc C. Les gros mots, P., 1996.

Список интернет-источников

       1. Левченко Ю.Н. Психология страха. 2005 // www.fobya.ru

       2. Любицкая Е.В. Речеповеденческие установки. 2003 // www.filfak.ru

       3. Можейко Е.Н. Инвектива. 1999 // www.invectiva.ru

       4. Рабан К. Разрывы в метафоре: табу, фобия, фетишизм. 1993 // www.ariom.ru

       5. Юрислингвистика-5. 2003 // www.irbis.asu.ru

       6. Foutre // Les gros mots. 2006 // www.archserve.edu

       7. Les gros mots // Revue Petite Enfance № 79, 3/2001 // www.baslac.fr

       8. Lamy de la Chapelle I. L’ivresse des gros mots. 2002 // www.projuventute.fr

       9. Laborit H. Eloge de la fuite. 2004 // www.prevenir.php

      10.  Michaux Y. La violence. 2003 // www.prevenir.php

      11. Les mots de Zaza. 2005 // www.angebot.fr

Cписок источников

1.                 «Un monde sans pitié», мелодрама (1988)

2.                  «Entre chien et loup», мелодрама (1990)

3.                  «Rendez-vous», мелодрама (1990)

4.                  «Tontaine et Tonton», комедия (1992)

5.                 «Jalna», мелодрама (1993)

6.                 «Le vieux gamin», мелодрама (1994)

7.                 «La cérémonie», мелодрама (1995)

8.                 «Panique sur la gare», комедийный детектив (1996)

9.                  «Le compagnon de la loco», комедия (1996)

10.             «Quasumodo d’el Paris», комедия (1998)

11.             «Louise et les marches», комедия (1998)

12.             «La canne de mon père», комедийная мелодрама (1998)

13.             «Taxi», комедийный боевик (1999)

14.             «Le Petit Ben», комедийный боевик (1999)

15.             «Kamikaze express», боевик (1999)

16.             «Taxi - 2», комедийный боевик (2000)

17.             «Les Kidnappeurs», комедийный боевик (2002)

18.             «Tais-toi!», комедийный боевик (2003).