Содержание

1.     Первые шаги........................................................................................ ..3

2.     Романность в лирике Ахматовой........................................................ ..4

3.     Загадка популярности любовной лирики Ахматовой....................... ..9        

4.     "Великая земная любовь" в лирике у Ахматовой.............................. 11

5.     Роль деталей в стихах о любви у Ахматовой..................................... 14

6.     Пушкин и Ахматова............................................................................. 17

7.     Больная и неспокойная любовь........................................................... 20        

8.     Любовная лирика у Ахматовой в 20-е и 30-е годы............................ 23

9.     Заключение........................................................................................... 34

10.                                                                                                                                                                                                                                                                                      Литература………………………………………………………….35

Первые шаги

   На рубеже  прошлого и нынешнего столетий, хотя и не буквально хроно­логически, накануне революции, в эпоху, потрясенную двумя мировыми вой­нами, в России возникла и сложилась, может быть, самая значительная во всей мировой литературе нового времени "женская" поэзия - поэзия Анны  Ахмато­вой. Ближайшей аналогией, которая  возникла  уже у первых ее критиков, ока­залась древнегреческая певица любви Сапфо: русской Сапфо часто называли молодую Ахматову.

   Анна Андреевна Горенко родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой. Годовалым ребенком она была перевезена в Царское Село, где прожила до ше­стнадцати лет. Первые воспоминания Ахматовой были царско-сельскими: "...зеленое, сырое великолепие парков, выгон,  куда меня водила няня,  иппо­дром,  где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал..." Училась Анна в  Царско-сельской женской гимназии. Пишет  об этом так: "Училась я сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно".  В 1907 году Ахматова окан­чивает  Фундуклеевскую гимназию  в  Киеве, потом поступает на юридический факультет Высших женских курсов.  Начало же 10ых годов было отмечено в судьбе Ахматовой важными событиями: она  вышла  замуж  за  Николая Гуми­лева, обрела дружбу с художником

Амадео Модильяни, а весной 1912 года вышел ее первый сборник стихов "Вечер", принесший Ахматовой мгновенную славу.  Сразу же она была дружно поставлена критиками в ряд самых больших русских поэтов.  Ее книги стали литературным событием. Чуковский писал, что Ахматову встретили "необык­новенные, неожиданно шумные триумфы".  Ее стихи были не только услы­шаны, их затверживали, цитировали в разговорах, переписывали в альбомы, ими даже объяснялись влюбленные.  "Вся Россия, - отмечал Чуковский, - за­помнила ту  перчатку, о  которой говорит у Ахматовой отвергнутая женщина, уходя от того, кто оттолкнул ее".

Романность в лирике Ахматовой

   Лирика Ахматовой периода ее первых книг ("Вечер", "Четки", "Белая стая")- почти исключительно лирика любви.  Ее новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традиционно вечной, многократно и,  казалось бы до конца разыгранной теме.

   Новизна любовной  лирики Ахматовой бросилась в глаза современникам чуть ли не с первых ее  стихов, опубликованных  еще  в  "Аполлоне", но, к  со­жалению, тяжелое  знамя акмеизма, под  которое встала молодая поэтесса,  дол­гое время как бы драпировало в глазах многих ее истинный, оригинальный  об­лик и заставляло  постоянно  соотносить  ее  стихи то с акмеизмом, то с симво­лизмом, то с теми или иными почему-либо выходившими на первый план  лин­гвистическими или литературоведческими теориями.

   Выступавший на вечере Ахматовой (в Москве в 1924 году), Леонид Гроссман остроумно  и справедливо говорил:  "Сделалось почему - то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на  "Четках" и "Белой стае". Вопросы всевозможных сложных и трудных дисцип­лин начали разрешаться специалистами на хрупком и тонком  материале  этих  замечательных образцов  любовной  элегии. К  поэтессе можно было применить горестный стих Блока:  ее лирика стала "достоянием доцента". Это,  конечно,  почетно и для всякого поэта совершенно неизбежно,  но это менее всего захва­тывает то не повторяемое выражение поэтического лица, которое дорого бес­численным читательским поколениям".

   И действительно ,  две вышедшие в 20-х годах книги об Ахматовой, одна из которых  принадлежала В.Виноградову, а другая Б.Эйхенбауму, почти не раскрывали читателю ахматовскую поэзию как явление искусства, то есть во­плотившегося  в слове человеческого содержания. Книга Эйхенбаума, по срав­нению с работой Виноградова, конечно, давала несравненно больше возможно­стей составить себе представление об Ахматовой - художнике и человеке.

   Важнейшей и, может быть, наиболее интересной мыслью Эйхенбаума  было  его соображение о "романности" ахматовской лирики, о том, что  каждая  книга  ее стихов представляет собой как бы лирический роман, имеющий к тому же в своем генеалогическом  древе  русскую  реалистическую  прозу.  До­казывая  эту мысль, он писал в одной из своих рецензий:  "Поэзия Ахматовой - сложный лирический роман.  Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных  линий, можем  говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к дру­гому мы испытывали  характерное чувство интереса к сюжету - к тому, как ра­зовьется этот роман".

   О "романности"  лирики  Ахматовой  интересно  писал  и  Василий  Гип­пиус (1918 г.). Он видел разгадку успеха и влияния Ахматовой  (а в поэзии уже появились ее подголоски) и вместе с тем объективное значение ее любовной  лирики  в  том, что  эта  лирика пришла на смену умершей или задремавшей в то время форме романа.  И действительно,  рядовой читатель может  недооце­нить звукового и ритмического богатства таких, например, строк: "и столетие мы лелеем еле слышный шорох шагов", - но он не может не  плениться  своеоб­разием этих повестей - миниатюр,  где в немногих строках рассказана драма.  Такие миниатюры - рассказ о сероглазой девочке и убитом короле и рассказ о  прощании  у ворот (стихотворение "Сжала руки под темной вуалью..."), напеча­танный в первый же год литературной известности Ахматовой.

   Потребность в романе - потребность, очевидно, насущная.  Роман стал необходимым элементом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря словами  Лермонтова, из каждой ее радости.  В нем увековечивались сердца с неприхо­дящими особенностями, и круговорот идей,  и неуловимый фон милого  быта.  Ясно, что роман помогает жить.  Но роман в прежних формах, роман, как плав­ная и многоводная река,  стал встречаться все реже, стал меняться  сначала  стремительными  ручейками("новелла"),а  там  и мгновенными "гейзерами".  Примеры можно найти,  пожалуй, у всех поэтов: так, особенно близок ахматов­ской современности  лермонтовский  "роман"  - "Ребенку", с его загадками, на­меками и недомолвками. В этом роде искусства, в лирическом романе - миниа­тюре, в поэзии  "гейзеров"  Анна Ахматова достигла большого мастерства.  Вот один из таких романов:

" Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся.

Полулаского, полулениво

Поцелуем руки коснулся.

И загадочных  древних ликов

На меня посмотрели очи.

Десять лет замираний и криков.

Все мои бессонные ночи

Я вложила  в тихое слово

И сказала его напрасно.

Отошел ты. И стало снова

На душе и пусто и ясно".

Роман кончен.  Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии, одном жесте, взгляде, слове. Нередко миниатюры Ахматовой были, в соответ­ствии с ее излюбленной манерой,  принципиально не завершены и подходили не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на  случайно  вырванную страничку из романа или даже часть стра­ницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между  героями прежде.          

" Хочешь знать, как все это было? –

Три в столовой пробило,

И прощаясь, держась за перила,

Она словно с трудом говорила:

"Это все... Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас любила

Еще тогда!" "Да".

Хочешь знать,  как  все  это было?

   Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус  и  на­зывал "гейзерами", поскольку в подобных стихах - фрагментах чувство дейст­вительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого  плена  молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.

   Стихотворение "Хочешь знать, как все это было?.." написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка "Вечер" (1912 г.), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже  выразилась в очевидной и последовательной форме. Ахматова всегда предпо­читала "фрагмент" связному,  последовательному и повествовательному  рас­сказу, так  как  он  давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того,  как ни странно,  фрагмент  придавал изображаемому  своего рода документальность:  ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то об­роненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям ав­тора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.

   Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не  "обрабо­танную" запись в дневнике:

                   "  Он любил три вещи на свете:

                     За вечерней  пенье,  белых  павлинов 

                     И стертые карты Америки.  Не любил,

                     когда плачут дети, Не любил чая с

                     малиной И женской истерики.

                     ...А я была его женой". Он любил...

  Иногда такие любовные "дневниковые" записи были более распростра­ненными, включали в себя не двух,  как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на "романную страницу" неизменно сохранялась и в таких миниа­тюрах:

                   " Там  тень моя осталась и тоскует, 

                     Все в той же синей комнате живет, 

                     Гостей из города за полночь ждет

                     И образок эмалевый целует.  И в

                     доме не совсем благополучно:

                     Огонь зажгут, а все-таки темно...

                     Не оттого ль хозяйке  новой  скучно,

                     Не оттого ль хозяин пьет вино

                     И слышит,  как за тонкою стеною

                     Пришедший гость беседует со мною".

                         Там тень моя осталась и тоскует...

    В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего  моно­лога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил в своей психологической прозе Толстой.

   Особенно интересны стихи о любви,  где Ахматова - что,  кстати, редко у нее - переходит к "третьему лицу",  то есть, казалось бы, использует чисто по­вествовательный жанр, предполагающий и последовательность, и даже описа­тельность, но и в таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагмен­тарность,  размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

                   " Подошла.  Я волненья не выдал,

                     Равнодушно глядя в окно.

                     Села словно фарфоровый идол,

                     В позе, выбранной ею давно. 

                     Быть веселой - привычное  дело, 

                     Быть  внимательной - это трудней...

                     Или томная лень одолела

                     После мартовских пряных ночей?

                     Томительный гул разговоров,

                     Желтой  люстры безжизненный зной

                     И мельканье искусных проборов 

                     Над  приподнятой  легкой  рукой.

                     Улыбнулся опять  собеседник 

                     И с надеждой глядит на нее... 

                     Мой счастливый богатый  наследник, 

                     Ты  прочти  завещанье мое".

                     Подошла. Я волненья не выдал...

Загадка популярности любовной лирики Ахматовой

  Едва ли не сразу после появления первой книги, а после "Четок" и "Белой стаи" в особенности,  стали говорить о "загадке Ахматовой". Сам талант был очевидным,  но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже о некоторых действительно загадочных,  хотя и побочных свойствах.  "Роман­ность", подмеченная критиками,  далеко не все объясняла.  Как  объяснить, на­пример, пленительное сочетание женственности  и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка,  что свидетельствуют о властности и незаурядной,  почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она достаточно  противоречила  "эталону  женственности". Вызывало  недоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики,  в которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь  двумя  -  тремя словами,  похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

   Но если страдание любящей души так неимоверно - до молчания,  до по­тери речи - замкнуто и обуглено,  то почему так огромен, так прекрасен и пле­нительно достоверен весь окружающий мир? Дело, очевидно,  в том,  что,  как у любого крупного поэта, ее любовный роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире и мно­гозначнее своих конкретных ситуаций. В сложной музыке ахматовской лирики,  в ее едва мерцающей глубине, все убегающей от глаз мгле,  в подпочве, в подсознании постоянно жила и да­вала о себе знать особая,  пугающая дисгармония,  смущавшая саму Ахматову.  Она писала впоследствии в "Поэме без героя",  что постоянно слышала непо­нятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первона­чальных твердых пород,  на которых извечно и надежно зиждилась жизнь,  но  которые стали терять устойчивость и равновесие.

   Самым первым предвестием такого тревожного ощущения  было стихо­творение "Первое возвращение" с его образами смертельного сна,  савана и по­гребального звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшедшей в самом воздухе времени. В любовный роман Ахматовой входила эпоха - она по-своему  озвучи­вала  и переиначивала стихи,  вносила  в них ноту тревоги и печали,  имевших более широкое значение, чем собственная судьба.

   Именно по  этой причине любовная лирика Ахматовой с течением вре­мени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, за­воевывала все  новые  и  новые читательские круги и поколения и,  не переста­вая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей,  явно выходила из,  казалось бы,  предназначенного ей узкого круга читателей. Эта "хрупкая" и "камерная",  как ее обычно называли, лирика женской любви начала вскоре, и ко всеобщему  удивлению,  не менее пленительно звучать также и для первых советских читателей - комиссаров гражданской войны и работниц в красных  косынках.  На  первых  порах  столь странное обстоятельство вызывало нема­лое смущение - прежде всего среди пролетарских читателей.

   Надо сказать,  что  советская  поэзия  первых лет Октября и гражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого мира, любив­шая образы и мотивы,  как правило, вселенского, космического масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке,  сколько о  человечестве  или,  во всяком случае, о массе, была первоначально недостаточно внимательной к микромиру интимных чувств,  относя их в порыве революционного  пурита­низма  к разряду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы отдавала предпочтение ударным.

   На этом  грохочущем фоне,  не признававшем полутонов и оттенков,  в соседстве с громоподобными маршами и "железными" стихами первых проле­тарских поэтов,  любовная  лирика  Ахматовой,  сыгранная  на засурденных скрипках, должна была бы, по всем законам логики, затеряться и бесследно  ис­чезнуть... Но этого не произошло. Молодые читатели  новой,  пролетарской,  встававшей на социалистиче­ский путь Советской России,  работницы и рабфаковцы,  красноармейки и красноармейцы - все эти люди,  такие далекие и враждебные самому миру, оп­лаканному в ахматовских стихах,  тем не менее, заметили и  прочли  маленькие,  белые, изящно  изданные  томики ее стихов,  продолжавшие невозмутимо вы­ходить все эти огненные годы.

"Великая земная любовь" в лирике Ахматовой

   Ахматова, действительно,  самая характерная героиня своего времени, явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери, изменявшей и оставляемой. По выражению А. Коллонтай, Ах­матова дала "целую книгу женской души".  Ахматова "вылила в искусстве" сложную историю женского характера переломной эпохи,  его истоков, ломки, нового становления.

   Герой ахматовской лирики (не героиня) сложен  и  многолик.  Собст­венно, его даже трудно определить в том смысле, как определяют, скажем, ге­роя лирики Лермонтова.  Это он - любовник, брат, друг, представший в беско­нечном разнообразии ситуаций:  коварный и великодушный, убивающий и вос­крешающий, первый и последний.

   Но всегда,  при  всем многообразии жизненных коллизий и житейских казусов, при всей необычности, даже экзотичности характеров героиня или ге­роини Ахматовой несут нечто главное,  исконно женское, и к нему то пробива­ется стих в рассказе о какой-нибудь канатной  плясунье,  например,  идя  сквозь привычные  определения и заученные положения ("Меня покинул в новолунье  Мой друг любимый.  Ну, так что ж!") к тому,  что "сердце знает, сердце знает": глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что "сердце знает", - главное в стихах Ахматовой. "Я вижу все, Я все запоминаю". Но это "все" освещено в ее поэзии одним источником света.

   Есть центр,  который как бы сводит к себе весь остальной мир ее поэзии, оказывается ее основным нервом,  ее идеей и принципом.  Это любовь. Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заявления себя в любви. Герцен сказал однажды как о великой несправедливости в истории человече­ства о том,  что женщина "загнана в любовь".  В известном смысле вся  лирика (особенно  ранняя)  Анны Ахматовой "загнана в любовь".  Но здесь же, прежде всего и открывалась возможность выхода.  Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики двадцатого века. В ее  поэзии есть и "божество",  и "вдохновение".  Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реаль­ный,  отнюдь не отвлеченный характер.  Душа оживает "Не для страсти, не для забавы,  Для великой земной любви".

                   " Эта  встреча  никем  не  воспета, 

                     И без песен печаль   улеглась.

                     Наступило прохладное  лето, 

                     Словно  новая жизнь началась.

                     Сводом каменным кажется небо, 

                     Уязвленное желтым огнем, 

                     И нужнее  насущного  хлеба 

                     Мне единое  слово  о  нем. 

                     Ты,  росой окропляющий травы,

                     Вестью душу мою оживи, -

                     Не для страсти, не для забавы,

                     Для великой земной любви".

   "Великая земная любовь" - вот движущее начало  всей  лирики  Ахмато­вой. Именно она заставила по-иному - уже не символистски и не акмеистски, а, если воспользоваться привычным определением,  реалистически - увидеть мир.

                     " То пятое время года,

                       Только его славословь.

                       Дыши последней свободой,

                       Оттого, что это - любовь.

                       Высоко небо взлетело,

                       Легки очертанья вещей,

                       И  уже  не празднует тело

                       Годовщину грусти своей".

   В этом  стихотворении Ахматова назвала любовь "пятым временем года". Из этого-то необычного, пятого, времени увидены ею остальные четыре, обыч­ные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чув­ства. И открывается необычность обычного. Человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вер­шин. Мир открывается в дополнительной реальности:  "Ведь звезды были крупнее, Ведь пахли  иначе травы". Поэтому стих Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном  состоянии способны пройти равнодушно,  не оце­нить,  не почувствовать.  "Над засохшей повиликою Мягко плавает пчела" - это увидено впервые.

   Потому же открывается возможность ощутить мир  по-детски  свежо.  Такие стихи,  как "Мурка,  не ходи,  там сыч", не тематически заданные стихи для детей, но в них есть ощущение совершенно детской непосредственности.

   И еще одна связанная с тем же особенность.  В любовных стихах Ахма­товой много эпитетов,  которые когда-то знаменитый русский филолог А.Н. Ве­селовский назвал синкретическими и которые рождаются из целостного,  не­раздельного,  слитного восприятия мира, когда глаз видит мир неотрывно от того,  что слышит в нем ухо; когда чувства материализуются, опредмечива­ются, а предметы одухотворяются. "В страсти раскаленной добела" - скажет Ахматова.  И она же видит небо,  "уязвленное желтым огнем" - солнцем,  и "люстры безжизненный зной".

Роль деталей в стихах о любви

   У Ахматовой встречаются стихи,  которые "сделаны" буквально из оби­хода, из житейского немудреного быта - вплоть до позеленевшего  рукомой­ника,  на котором играет бледный вечерний луч.  Невольно вспоминаются слова, сказанные Ахматовой в старости, о том, что стихи "растут из сора", что предметом поэтического воодушевления и изображения может стать даже пятно плесени на сырой стене,  и лопухи, и крапива, и сырой забор, и одуван­чик. Самое важное в ее ремесле - жизненность и реалистичность,  способность увидеть поэзию в обычной жизни - уже было заложено в ее таланте самой при­родой.

   И как,  кстати,  характерна  для  всей ее последующей лирики эта ранняя строка:

                     Сегодня я с утра молчу,

                     А сердце - пополам...

   Недаром, говоря об Ахматовой,  о ее любовной лирике,  критики впо­следствии замечали,  что ее любовные драмы, развертывающиеся в стихах, происходят как бы в молчании:  ничто не разъясняется, не комментируется, слов так мало, что каждое из них несет огромную психологическую нагрузку. Предполагается, что читатель или должен догадаться, или же, что, скорее всего, постарается обратиться к собственному опыту,  и тогда окажется, что стихотво­рение очень широко по своему смыслу:  его тайная драма,  его скрытый сюжет относится ко многим и многим людям.

   Так и в этом раннем стихотворении. Так ли нам уж важно, что именно произошло в жизни героини? Ведь самое главное - боль, растерянность и жела­ние успокоиться хотя бы при взгляде на солнечный луч,  - все это нам ясно, по­нятно и едва ли не каждому знакомо. Конкретная расшифровка  лишь  повре­дила бы силе стихотворения, так как мгновенно сузила бы,  локализовала его сюжет,  лишив всеобщности и глубины.  Мудрость ахматовской миниатюры, чем-то отдаленно похожей на японскую хоку,  заключается в том,  что она го­ворит о целительной для души силе природы.  Солнечный луч, "такой невин­ный и простой",  с равной лаской освещающий и зелень рукомойника, и чело­веческую душу, поистине является смысловым центром, фокусом и итогом всего этого удивительного ахматовского стихотворения.

   Ее любовный стих, в том числе и самый ранний, печатавшийся на стра­ницах "Аполлона"  и "Гиперборея",  стих еще несовершенный ("первые робкие попытки",  - сказала Ахматова впоследствии), иногда почти отроческий по ин­тонации,  все  же произрастал из непосредственных жизненных впечатлений, хотя эти впечатления и ограничивались заботами и интересами "своего круга". Поэтическое слово молодой Ахматовой, автора вышедшей в 1912 году первой книги стихов "Вечер", было очень зорким и внимательным по отношению ко всему, что попадало в поле ее зрения.  Конкретная,  вещная плоть мира, его четкие материальные контуры, цвета, запахи, штрихи, обыденно обрывочная речь – все это не только бережно переносилось в стихи, но и составляло их соб­ственное существование,  давало им дыхание и жизненную силу. При всей не распространенности первых впечатлений, послуживших основой сборника "Ве­чер", то, что в нем запечатлелось, было выражено и зримо, и точно, и лако­нично. Уже современники Ахматовой заметили,  какую необычно большую роль играла в стихах юной поэтессы строгая, обдуманно локализованная жи­тейская деталь. Она была у  нее  не  только точной.  Не довольствуясь одним определением какой-либо стороны предмета, ситуации или душевного движе­ния, она подчас осуществляла весь замысел стиха,  так что, подобно замку, держала на себе всю постройку произведения.

                   " Не  любишь,  не  хочешь смотреть? 

                     О,  как ты красив, проклятый! 

                     И я не могу взлететь, 

                     А с  детства  была крылатой.

                     Мне очи застит туман,

                     Сливаются вещи и лица,

                     И только красный тюльпан,

                     Тюльпан у тебя в петлице".

                                       Смятение

  Не правда ли,  стоит этот тюльпан, как из петлицы, вынуть из стихотво­рения,  и оно немедленно померкнет!..  Почему?  Не потому ли,  что весь этот молчаливый взрыв страсти,  отчаяния,  ревности и поистине смертной обиды - одним словом,  все,  что составляет в эту минуту для этой женщины смысл ее жизни,  все сосредоточилось, как в красном гаршинском цветке зла, именно в тюльпане:  ослепительный и надменный, маячащий на самом уровне ее глаз, он один высокомерно торжествует в пустынном и застланном пеленою слез, без­надежно обесцветившемся мире.  Ситуация стихотворения такова,  что не только героине,  но и нам,  читателям, кажется, что тюльпан не "деталь" и уж, конечно,  не "штрих",  а что он - живое существо,  истинный, полноправный и даже агрессивный герой произведения,  внушающий нам некий невольный страх, перемешанный с полутайным восторгом и раздражением.

   У иного  поэта  цветок в петлице так и остался бы более или менее живо­писной подробностью внешнего облика персонажа,  но Ахматова не только во­брала  в  себя  изощренную  культуру многосмысленных значений,  развитую ее предшественниками - символистами,  в частности их умение придавать жиз­ненным реалиям безгранично расширяющийся смысл, но и, судя по всему, не осталась чуждой и великолепной школе русской психологической прозы,  в особенности  романа  (Гоголь,  Достоевский, Толстой).  Ее так называемые вещные детали,  скупо поданные,  но отчетливые бытовые интерьеры, смело введенные прозаизмы, а главное, та внутренняя связь, какая всегда просвечи­вает у нее между внешней средой и потаенно бурной жизнью сердца, - все живо напоминает русскую классику,  не только романную, но и новеллистическую, не только прозаическую, но и стихотворную (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, позднее - Некрасов).

Пушкин и Ахматова

   Говоря о любовной лирике Ахматовой,  нельзя не сказать несколько слов о чувствах самой поэтессы, о ее кумирах, о предметах ее восхищения.

   И одним  из неоскудевающим источником творческой радости и вдохно­вения для Ахматовой был Пушкин. Она пронесла эту любовь через всю свою жизнь, не побоявшись даже темных дебрей литературоведения,  куда входила не однажды, чтобы прибавить к биографии любимого поэта несколько  новых  штрихов.  (А. Ахматовой принадлежат статьи: "Последняя сказка Пушкина (о "Золотом петушке")",  "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве  Пушкина",  "О  "Каменном госте"  Пушкина",  а  также  работы:  "Гибель Пушкина",  "Пушкин и Невское взморье", "Пушкин в 1828 году" и др.)

   В "Вечере" Пушкину посвящено стихотворение из двух строф,  очень четких по рисунку и трепетно-нежных по интонации.

   Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем,  что по стечению обстоя­тельств Анна Ахматова - царскоселка,  ее отроческие,  гимназические годы прошли  в Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно ощущает неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной  земле русской Поэзии.  Те же Лицей и небо и так же грустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-видимому, так же (или - иначе?) является Муза бесчисленным паломничаю­щим поэтам...

   Для Ахматовой Муза всегда - "смуглая".  Словно она возникла перед ней в "садах Лицея" сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста - подростка,  не однажды мелькавшего в "священном сумраке" Екатерининского парка,  - он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч.  Во всяком случае ее стихи, посвященные Царскому Селу и Пушкину,  проникнуты той особенной краской чувства,  которую лучше всего назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и эк­зальтированной  влюбленностью,  что  в почтительном отдалении сопровож­дает посмертную славу знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в ко­торой бывают и страх,  и досада,  и обида, и даже ревность... Да, даже ревность! Например, к той красавице с кувшином, которою он любовался, воспел и навек прославил...  и которая теперь так весело грустит,  эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица, поселившаяся в бессмертном пушкинском стихе!

 " Урну  с  водой  уронив,  об утес ее дева разбила.  Дева печально сидит, праздный держа черепок.

   Чудо! Не  сякнет  вода,  изливаясь из урны разбитой;  Дева,  над вечной струей, вечно печальна сидит".

  Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитое из­ваяние, пленившее когда-то поэта,  и в пушкинский стих. Ее собственное сти­хотворение, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина, "Царско-сельская статуя", дышит чувством уязвленности и досады:

                   " И  как  могла я ей простить

                     Восторг твоей хвалы влюбленной...

                     Смотри,  ей весело грустить,

                     Такой нарядно обнаженной".

   Надо сказать,  что  небольшое ахматовское стихотворение, безусловно, одно из лучших в уже необозримой сейчас поэтической  пушкиниане, насчиты­вающей, по-видимому, многие сотни взволнованных обращений к великому ге­нию русской литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла обратиться, - как влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгно­венный укол нежданной ревности.  В сущности,  она не без мстительности до­казывает Пушкину своим стихотворением,  что он ошибся, увидев в этой осле­пительной стройной красавице с обнаженными плечами некую вечно печаль­ную деву.  Вечная грусть ее давно прошла,  и вот уже около столетия она втайне радуется и веселится своей поистине редкостной,  избраннической, за­видной и безмерно счастливой женской судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем...

   Как бы то ни было,  но любовь к Пушкину, а вместе с ним и к другим многообразным  и  с  годами  все расширявшимся культурным традициям в большой степени определяла для Ахматовой реалистический путь развития.  В этом отношении она была и осталась традиционалистской. В обстановке бур­ного развития различных послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или иными явлениями буржуазного модернизма,  поэзия Ахматовой 10-х годов могла бы даже выглядеть архаичной,  если бы ее любовная лирика,  каза­лось бы, такая интимная  и узкая,  предназначенная ЕЙ и ЕМУ,  не приобрела в лучших своих образцах того общезначимого звучания, какое свойственно только  истинному искусству.

Больная и беспокойная любовь

   Надо сказать, что стихи о любви у Ахматовой - не фрагментарные зари­совки, не разорванные психологические этюды: острота взгляда сопровождена остротой мысли.  Велика их обобщающая сила. Стихотворение может начаться как непритязательная песенка:

                     Я на солнечном восходе

                     Про любовь пою,

                     На коленях в огороде

                     Лебеду полю.

   А заканчивается оно библейски:

                   " Будет камень вместо хлеба 

                     Мне  наградой  злой. 

                     Надо мною только небо,

                     А со мною голос твой".

   Личное ("голос твой") восходит к общему,  сливаясь с ним: здесь к все­человеческой притче и от нее - выше, выше - к небу. И так всегда в стихах Ах­матовой. Тематически всего лишь как будто бы грусть об ушедшем (стихотво­рение "Сад") предстает как картина померкнувшего в этом  состоянии  мира.  А  вот какой романной силы психологический сгусток начинает стихотворение:

                 " Столько просьб у любимой всегда! 

                   У разлюбленной просьб не бывает".

   Не подобно ли открывается "Анна Каренина": "Все счастливые семьи похожи друг  на  друга,  каждая несчастливая семья несчастлива по-своему..."?  О. Мандельштам имел основания еще в 20-ые годы написать:  "...  Ахматова принесла  в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое бо­гатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого и "Анны Карениной", Тургенева с "Дворянским гнездом", всего Дос­тоевского и отчасти даже Лескова. Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе,  а не поэзии. Свою по­этическую форму,  острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психо­логическую прозу".

   Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь - счастье, тем более благополучие. Часто, слишком часто, это страдание, своеобразная анти­любовь и пытка, мучительный, вплоть до распада, до прострации, излом души, болезненный,  "декадентский".  И лишь неизменное ощущение ценностных на­чал кладет грань между такими и особенно декадентскими стихами.  Образ  та­кой "больной" любви у ранней Ахматовой был и образом больного предрево­люционного времени 10-х годов и образом больного старого мира. Недаром поздняя Ахматова в стихах и особенно в "Поэме без героя" будет вершить над ним суровый самосуд,  нравственный  и  исторический.  Еще  в  1923 году  Эй­хенбаум, анализируя поэтику Ахматовой,  отметил, что уже в "Четках" "начи­нает складываться парадоксальный своей двойственностью образ героини - не то "блудницы" с бурными страстями,  не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье".

   Любовь у  Ахматовой  почти никогда не предстает в спокойном пребы­вании.

                     То змейкой, свернувшись клубком,

                     У самого сердца колдует,

                     То целые дни голубком

                     На белом окошке воркует,

                     То в инее ярком блеснет,

                     Почудится в дреме левкоя... 

                     Но верно и  тайно  ведет 

                     От счастья и от покоя.

   Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную остроту и необычность,  проявляясь в предельном кризисном выражении – взлета или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося раз­рыва, смертельной опасности или смертной тоски.  Потому же Ахматова тяго­теет к лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным кон­цом психологического  сюжета и к необычностям  лирической баллады,  жут­коватой  и таинственной.

   Обычно ее стихи - начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал и окончание.  И здесь опиралась она на богатый опыт русской  уже  не только поэзии, но и прозы. "Этот прием, - писала Ахматова, - в русской ли­тературе великолепно и неотразимо развил Достоевский  в  своих  романах  - трагедиях;  в  сущности,  читателю  -  зрителю предлагается присутствовать только при развязке".  Стихи самой Ахматовой, подобно многим произведе­ниям Достоевского,  являют свод пятых актов трагедий.  Поэт все время стре­мится занять позицию,  которая бы позволяла предельно раскрыть чувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у Ахматовой появляются стихи,  как бы произнесенные даже из-за смертной  черты.  Но  ни­каких загробных,  мистических тайн они не несут. И намека нет на что-то по­тустороннее.  Наоборот, до конца обнажается ситуация, возникающая по эту сторону.  Без учета того очень легко встать на путь самых разнообразных обви­нений подобных стихов,  например,  в пессимизме. В свое время, еще в 20-е годы,  один из критиков подсчитывал,  сколько раз в стихах Ахматовой упот­ребляется,  скажем,  слово "тоска", и делал соответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте. И кстати, именно слово "тоска", может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стихов говорит о жизненной силе их. Эта тоска  как  особое состояние,  в котором совершается приятие мира,  сродни тютчев­ской тоске:  "Час тоски невыразимой: все во мне и я во всем". Но это и та грусть - тоска, которой часто проникнута народная песня.

Стихи Ахматовой, и правда, часто грустны: они несут особую стихию любви, жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне си­ноним слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" - "жалею". Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви - жалости де­лает многие  стихи Ахматовой подлинно народными,  эпичными,  роднит их со столь близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами.  И открывается  выход  из мира камерной,  замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви - забавы к подлинно "великой земной любви" и больше - вселюбви,  для людей и к людям. Любовь  здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазви­тия, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не косми­ческого.

Любовная лирика Ахматовой в 20-е и 30-е годы

   Заметно меняется  в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами то­нальность того романа любви,  который до революции временами  охватывал  почти все  содержание  лирики  Ахматовой и о котором многие писали как о главном открытии достижении поэтессы.

   Оттого что  лирика  Ахматовой  на  протяжении всего послереволюцион­ного двадцатилетия постоянно расширялась,  вбирая в себя  все  новые  и  но­вые, раньше не свойственные ей области,  любовный роман,  не перестав быть главенствующим,  все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических  терри­торий.  Однако  инерция читательского восприятия была настолько велика,  что Ахматова и в эти годы,  ознаменованные обращением ее к гражданской,  фило­софской и публицистической лирике,  все же представлялась глазам большин­ства, как только и исключительно художник любовного  чувства.  Мы  пони­маем, что это было далеко не так.

   Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием пере­мен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики.  Правда, не­которые характерные ее особенности остались прежними.  Любовный эпизод, например,  как и  раньше,  выступает  перед  нами  в  своеобразном  ахматов­ском обличье:  он,  в  частности,  никогда последовательно не развернут,  в нем обычно нет ни конца,  ни начала;  любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие  стихотворение,  всегда кажутся читателю как бы обрывком слу­чайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения ко­торого мы тоже не услышим:

                  " А,  ты думал - я тоже такая, 

                    Что можно забыть меня.

                    И что брошусь, моля и рыдая,

                    Под копыта гнедого коня.

                    Или стану просить у знахарок

                    В наговорной воде корешок

                    И  пришлю  тебе страшный подарок

                    Мой заветный душистый платок.

                    Будь же проклят.  

                    Ни стоном, ни взглядом

                    Окаянной души не коснусь, 

                    Но клянусь тебе ангельским садом, 

                    Чудотворной иконой клянусь

                    И ночей наших пламенным чадом

                    Я к тебе никогда не вернусь".

   Эта особенность ахматовской любовной лирики,  полной недоговоренно­стей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста,  придает  ей истинную своеобразность.  Героиня ахматовских сти­хов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза,  не  считает,  естественно,  нужным,  да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основ­ные сигналы чувств,  без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопли­вой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодей­ственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики,  что кажется неожиданным и парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодиро­ванность и субъективность.

                      "Кое-как удалось  разлучиться

                       И постылый потушить. 

                       Враг мой вечный, пора научиться

                       Вам кого-нибудь вправду любить. 

                       Я-то вольная.  Все мне забава, 

                       Ночью  Муза  слетит утешать, 

                       А на утро притащится слава

                       Погремушкой над ухом трещать. 

                       Обо мне и молиться не стоит

                       И, уйдя, оглянуться назад...

                       Черный ветер меня успокоит.

                       Веселит золотой листопад.

                       Как подарок, приму я разлуку

                       И забвение, как благодать. 

                       Но, скажи мне, на  крестную  муку 

                       Ты  другую  посмеешь послать?"

   Цветаева как-то писала,  что настоящие стихи быт обычно "перемалы­вают", подобно тому, как цветок,  радующий нас красотой и изяществом,  гар­монией и чистотой,  тоже "перемолол" черную землю.  Она горячо протесто­вала  против попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил "пи­щей" для возникновения  красоты цветка.  С этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского комментирования.  В  из­вестной  мере она,  конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило жи­тейской первопричиной для возникновения стихотворения "Кое-как  удалось разлучиться..."? Может  быть,  Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В.  Шилейко,  поэтом,  переводчиком и ученым-ассироло­гом,  за которого она вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром  Лурье?..  Могли  быть  и другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство.  Ахматова,  как видим, не дает нам ни малейшей возможности догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине - по своей как бы зашифрованности  и непроясненности – оно приобретает смысл,  разом приложимый ко многим другим судьбам исходным,  а иногда и совсем несходным ситуациям. Главное  в стихотворении, что нас захватывает,  это страстная напряженность чувства,  его ураганность, а также и та беспреко­словность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность не­заурядную и сильную.

   О том же и почти так же говорит и другое стихотворение,  относящееся  к тому же году, что и только что процитированное:

                  Пусть голоса органа снова грянут,

                  Как первая весенняя гроза;

                  Из-за плеча твоей невесты глянут

                  Мои полузакрытые глаза.

          Прощай, прощай,  будь счастлив, друг прекрасный,

          Верну тебе твой радостный обет,

          Но берегись твоей подруге страстной

          Поведет мой неповторимый бред, -

          Затем,  что он пронижет жгучим ядом

          Ваш благостный,  ваш радостный союз... 

          А я иду владеть чудесным садом,

          Где шелест трав и восклицанья муз.

   А. Блок  в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж.  Рес­кина, которое отчасти проливает свет на эту особенность лирики Ахматовой. "Благотворное действие искусства, - писал Дж. Рескин, - обусловлено (также, кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины,  до ко­торой вы доберетесь только путем терпеливого откапывания;  истина эта запря­тана и заперта нарочно для того,  чтобы вы не могли достать  ее,  пока  не скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле".

   Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и мольбах,  так как уверена,  что ее поймут лишь те,  кто обладает тем же шиф­ром любви.  Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять  и  дополни­тельно описывать.  Форма  случайно  и  мгновенно вырвавшейся речи,  которую может подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый может понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначительной.

   Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30-х годов.  Сохраняется и предельная концентрированность содержания  самого эпизода,  лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было вя­лых,  аморфных или описательных любовных стихов.  Они всегда драматичны  и предельно напряженны,  смятенны.  У нее редкие стихи,  описывающие ра­дость установившейся,  безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или предано, или иссякает:

                     ...Тебе я милой не была,

                     Ты мне постыл. А пытка длилась,

                     И как преступница томилась

                     Любовь, исполненная зла.

                     То словно брат. Молчишь, сердит.

                     Но если  встретимся глазами

                     Тебе клянусь я небесами,

                     В огне расплавится гранит.

Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой,  молнийной  вспышке,  при самосгорании  и  обугливании  патетически огромной,  испепеляющей страсти, пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по  великим  безмолвным пространствам,  с библейской, торжественной молчаливостью ок­ружающим его в этот священный вневременной час.

   Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с ве­ликой и нетленной "Песнью Песней" из Библии.

                     А в Библии красный кленовый лист

                     Заложен на Песне Песней...

   Стихи Ахматовой о любви - все! - патетичны. Но стихи ранней Ахмато­вой - в "Вечере" и в "Четках" - менее духовны,  в них больше  мятущейся  чув­ственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыден­ной сферы,  из привычек среды,  из навыков воспитания,  из  унаследованных представлений...  Вспоминали в связи с этим слова А.  Блока, будто бы сказан­ные по поводу некоторых ахматовских стихов,  что она пишет перед мужчиной, а надо бы перед Богом...

   Начиная уже с "Белой стаи",  но особенно в "Подорожнике", "Anno Domini" и  в  позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и более духовный характер.  От этого оно не сделалось менее силь­ным.  Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам человеческого духа.  Они не подчиняют себе всей жизни,  всего су­ществования, как это было прежде,  но зато все существование, вся жизнь вно­сят в любовные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным содержанием, любовь стала не только несравненно более бога­той и многоцветной, но - и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжест­венная приподнятость  ахматовских любовных стихов этого периода объясня­ется подлинной высотой,  торжественностью и патетичностью заключенного в них  чувства.  Вот хотя бы одно из подобных стихотворений:

      Небывалая осень построила купол высокий,

      Был приказ облакам этот купол собой не темнить.

      И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,

      А куда провалились студеные, влажные дни?

      Изумрудною стала вода замутненных каналов,

      И крапива запахла, как розы, но только сильней.

      Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,

      Их запомнили все мы до конца наших дней.

      Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник, 

      И весенняя осень так жадно ласкалась к нему, 

      Что казалось - сейчас забелеет прозрачный подснежник…

      Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.

   Трудно назвать в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изображение того,  как приближается возлюбленный.  Это поистине явление  Любви глазам восторженного Мира!

   Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого к  воспомина­ниям о Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский "поединок роко­вой" – все это в наше время воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще бо­лее усиливается,  если  вспомнить,  что она,  как и Тютчев,  импровизатор - и в своем чувстве, и в своем стихе. Много раз говорит Ахматова, например, о пер­востепенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не пред­ставляет,  как можно писать по заранее обдуманному плану,  что ей кажется, будто временами за плечами у нее стоит Муза...

                    И просто продиктованные строчки

                    Ложатся в белоснежную тетрадь.

   Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в стихотворении "Муза" (1924 г.), вошедшем в цикл "Тайны ремесла", Ахматова писала:

                    Когда я ночью жду ее прихода,

                    Жизнь, кажется, висит на волоске.

                    Что почести, что юность, что свобода

                    Пред милой гостьей  с дудочкой в руке. 

                    И вот вошла. Откинув покрывало,

                    Внимательно взглянула на меня. 

                    Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала

                    Страницы Ада?" Отвечает: "Я".

   О том же и в стихотворении 1956 года "Сон":

                    Чем отплачу за царственный подарок?

                    Куда идти и с кем  торжествовать?

                    И вот пишу как прежде, без помарок,

                    Мои стихи в сожженную тетрадь.

   Это не означает,  что она не переделывала стихов.  Много раз, например, дополнялась и перерабатывалась "Поэма без героя", десятилетиями совершен­ствовалась "Мелхола";  иногда менялись,  хотя и редко,  строфы и строчки  в старых стихах.  Будучи мастером, знающим "тайны ремесла", Ахматова точна и скрупулезна в выборе слов и в их расположении. Но чисто импульсивное, им­провизаторское начало в ней,  действительно,  очень сильно. Все ее любовные стихи,  по своему первичному толчку, по своему произвольному течению, воз­никающему так же внезапно,  как и внезапно исчезающему,  по своей обрывоч­ности и бесфабульности,  - тоже есть чистейшая импровизация. Да, в сущности,   здесь   и  не  могло  быть  иначе:  "роковой"  тютчевский  поединок, состав­ляющий их содержание,  представляет собой мгновенную вспышку  страстей, смертельное единоборство двух одинаково сильных противников, из которых один должен или сдаться, или погибнуть, а другой - победить.

                    Не тайны и не печали,

                    Не мудрой воли судьбы

                    Эти встречи всегда оставляли

                    Впечатление борьбы. 

                    Я, с утра угадав минуту,

                    Когда ты ко мне войдешь, 

                    Ощущала в руках согнутых 

                    Слабо  колющую дрожь...

Марина Цветаева  в одном из стихотворений,  посвященных Анне Ахмато­вой, писала,  что ее "смертелен гнев и смертельна - милость".  И действительно, какой-либо срединности,  слаженности конфликта,  временной договоренности двух враждующих сторон с постепенным переходом к плавности  отношений  тут чаще  всего даже и не предполагается.  "И как преступница томилась лю­бовь, исполненная зла".  Ее любовные стихи,  где неожиданные мольбы пере­мешаны с проклятиями,  где  все  резко  контрастно и безысходно,  где победи­тельная власть над сердцем сменяется ощущением опустошенности,  а неж­ность соседствует с яростью, где тихий шепот признания перебивается грубым языком ультиматумов и приказов, - в этих бурно пламенных выкриках и проро­чествах чувствуется  подспудная,  невысказанная  и  тоже тютчевская мысль об игралищах мрачных страстей, произвольно вздымающих человеческую судьбу на своих крутых  темных  волнах,  о шевелящемся под нами первозданном Хаосе.  "О,  как убийственно мы любим" - Ахматова,  конечно же, не прошла мимо этой стороны тютчевского миропонимания.  Характерно, что нередко любовь, ее победительная властная сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению героини, обращенной против самой же... любви!

                    Я гибель накликала милым,

                    И гибли один за другим.

                    О, горе мне! Эти могилы

                    Предсказаны словом моим.

                    Как вороны кружатся, чуя

                    Горячую, свежую кровь,

                    Так дикие песни, ликуя,

                    Моя посылала любовь.

                    С тобою мне сладко и знойно.

                    Ты близок, как сердце в груди.

                    Дай руку мне, слушай спокойно.

                    Тебя заклинаю: уйди.

                    И пусть не узнаю я, где ты,

                    О Муза, его не зови,

                    Да будет живым, не воспетым

                    Моей не узнавший любви.

   Критика 30-ых годов иногда писала, имея в виду толкование Ахматовой некоторых пушкинских текстов,  об элементах фрейдизма в ее литературовед­ческом методе.  Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и драма­тичный психологизм ее любовной лирики,  нередко ужасающейся темных и не­изведанных глубин человеческого чувства,  свидетельствует о возможной бли­зости  ее  к отдельным идеям Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный от Гоголя, Достоевского,  Тютчева и Аннинского. Во всяком случае, значение, на­пример, художественной интуиции как формы "бессознательного" творчества, вдохновения и экстаза подчеркнуто ею неоднократно.

   Однако в  художественно-гносеологическом  плане  здесь,  в истоках,  не столько, конечно, Фрейд, сколько уходящее к Тютчеву и романтикам дуалисти­ческое  разделение  мира  на две враждующие стихии - область Дня и область Ночи, столкновение которых рождает непримиримые и глубоко болезненные противоречия в человеческой душе.  Лирика Ахматовой, не только любовная, рождается на самом стыке этих противоречий из соприкосновения Дня с  Но­чью  и Бодрствования со Сном:

                   Когда бессонный мрак вокруг клокочет,

                   Тот солнечный, тот ландышевый клин 

                   Врывается во тьму декабрьской ночи.

   Интересно, что эпитеты "дневной" и "ночной", внешне совершенно обычные, кажутся в ее стихе, если не знать их особого значения, странными, даже неуместными:

                   Уверенно в дверь постучится

                   И, прежний, веселый, дневной,

                   Войдет он и скажет: "Довольно,

                   Ты видишь, я тоже простыл"...

   Характерно, что  слово  "дневной"  синонимично здесь словам "веселый" и "уверенный".

   Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она повторить знаменитые его слова:

                   Как океан объемлет шар земной,

                   Земная жизнь кругом объята снами...

                   Сны занимают в поэзии

                   Ахматовой большое место.

   Но -  так или иначе - любовная лирика Ахматовой 20-30-х годов в не­сравненно большей степени,  чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духовной жизни.  Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленных худо­жественных  средств   постижения   тайной,   сокрытой,   интимной   жизни   души, свидетельствуют об этой устремленности художника внутрь,  в себя, в тайное тайных вечно загадочного человеческого чувства.  Стихи этого периода в общем более психологичны.  Если в "Вечере" и "Четках" любовное чувство изображалось, как правило, с помощью крайне немногих вещных деталей (вспомним образ красного тюльпана),  то сейчас, ни в малейшей степени не от­казываясь от использования выразительного предметного  штриха,  Анна  Ах­матова,  при всей  своей  экспрессивности,  все  же  более пластична в непо­средственном изображении психологического содержания. Надо только пом­нить,  что пластичность ахматовского любовного стихотворения ни в малейшей мере не предполагает описательности,  медленной  текучести или повествова­тельности. Перед нами по-прежнему - взрыв, катастрофа, момент неимоверного напряжения двух противоборствующих сил,  сошедшихся  в роковом поединке,  но зато теперь это затмившее все горизонты грозовое облако, мечущее громы и молнии, возникает перед нашими глазами во всей своей устрашающей красоте и могуществе,  в неистовом клублении темных форм и ослепительной игре не­бесного света:      Но если  встретимся глазами

                    Тебе клянусь я небесами, 

                    В огне расплавится гранит.

   Недаром в одном из посвященных ей стихотворении  Н.  Гумилева  Ах­матова изображена с молниями в руке:

                    Она светла в часы томлений

                    И держит молнии в руке,

                    И четки сны ее, как тени

                    На райском огненном п