Глава 3. Эволюция человеческого сознания в повести И. Шмелева «Человек из ресторана»

Одним из вершинных произведений дореволю­ционного творчества Ивана Шмелева является повесть «Человек из ресторана» (1911), выдвинувшая его в ряды крупнейших писателей-реалистов серебряного века.

Ни в каком другом из своих прежних произведений Шмелев не достиг такой художественной выразитель­ности в изображении противоречий жизни, не показал так глубоко и ярко драматизм судьбы, сложность и противоречивость социального сознания и духовных исканий простого человека, как сделал он это в повести «Человек из ресторана».

«Исповедью обнаженного и ра­неного сердца» назвал И. А. Ильин шмелевское произ­ведение.

Как и другие произведения, автор адресовал эту повесть прежде всего народному читателю. «Не для ка­тегории высшей писал я эту вещь,— сообщал он Горь­кому.— Широкая масса, если бы прочла ее, м[ожет] б[ыть], что-нибудь получила. Хоть одно теплое слово хотелось сказать за эту массу и для нее».

Одна из примечательных особенностей этой повести состоит в том, что Шмелев первым из русских писателей избрал в качестве главного героя представителя «холопской», по нормам тогдашней морали, профессии. «По яр­кости контрастов,— признавался писатель,— показалось мне интересным взять за персонаж официанта при большом ресторане и преломить через призму его мысли и чувства бегущую жизнь времени, поскольку она его цепляла».

Перед нами раскрывается во всей ее сложности драматическая  «одиссея» официанта фешенебельного столичного   ресторана   Якова   Софроновича   Скороходова, вынужденного   изо   дня   в   день,   говоря—его   языком, «потрафлять» капризам спесивых посетителей, безропотно сносить   их   высокомерие   и   пьяный   кураж.   «Лакей— он весь в услугу должен обратиться, и так, что в нем   уж ничего сверх этого на виду не остается... Ну и измотают, конечно, так, что по ногам-то ровно цепами молотили.   Наутро   едва   поднимаешься»,— так передаёт герой повести свои впечатления от службы в ресторане)

Предшественником Шмелева в создании образа офи­цианта был Г. И. Успенский В 1886 году в рассказе «Развеселил господ» он изобразил замордованного, задавленного тяжелым подневольным трудом трактир­ного слугу, лелеющего заветную мечту о возвращении в деревню, «к земле». И характером профессии героя, и особенностями его языка шмелевская повесть близка этому произведению. Однако в рассказе «Развеселил господ» образ лакея — второстепенный, поэтому осве­щение его жизни не достигает здесь, естественно, той полноты и яркости, как в произведении Шмелева.       (Повествуя  о   нелегкой  судьбе  официанта,   писатель стремился при этом к широким социальным обобщениям. «За жизнь я взял ресторан и за служителей жизни -лакея,— писал  он  Горькому.— Хотелось выявить слугу человеческого, который по своей специфической деятельности  как бы  в  фокусе  представляет  всю  массу слуг на   разных   путях   жизни...   Может   быть,   словами   и переживаниями   Скороходова   я   хоть  отчасти   передал думы и переживания людей его лагеря, слуг жизни, его правдой — их   правду». (Герой повести — характерный тип    задавленного    жизненными    обстоятельствами    и воспитанного  в  трепете  перед  «сильными   мира   сего» «маленького человека», наделенного от природы отзывчивым    сердцем,    незаурядным    умом    и    обостренным чувством справедливости)   

Критика 1910-х годов не раз сравнивала «Человека из   ресторана»   с   лучшими   страницами   произведений Достоевского, посвященных страданиям «бедных людей». «Эта повесть имеет тоже значение для нашего времени, какое некогда имели «Бедные люди»,—писал рецензент газеты «Россия».—Тогда — «человек из департамента», а  теперь — «человек  из  ресторана»,  но  тема  одна   и та же — человеческая личность ее страдания, ее достоинства».   Действительно,   тема   защиты   человеческого   достоинства  униженных и оскорбленных» стала в «Че­ловеке из ресторана» стержнем, организующим все произведение. Она определила собой сюжетно-композиционную структуру, выбор и группировку персонажей, форму повествования.

Произведение отличается тонкостью и глубиной пси­хологического анализа. Автор внимательно, с большим художническим тактом прослеживает сложность душев­ных движений героя, глубоко проникая в его внутрен­ний мир. Сначала мы видим, что Скороходов, подобно персонажу  гоголевской   «Шинели»,  примирен  со  своей жалкой участью, свыкся с жизнью лакея. Пытаясь как-то самоутвердиться и внутренне оправдаться перед детьми, которые стыдятся профессии отца, Скороходов стремится, убедить себя и других в том, что он лакей «не какой-нибудь, а из первоклассного ресторана», куда официантов  «как все равно в какой университет» принимают: ведь там бывает «не мелкота»,  а «самая отборная и высшая публика», ей не просто «прими-подай, а со смыслом». (III, 117)

 Эта беспомощная попытка самоутверждения, вступая в явное противоречие с рассказом ~ самого же  Скороходова  о его  бесправном  положении в ресторане, где «всякий за свой, а то и за чужой целковый барина над тобой корчит», лишь сильнее подчер­кивает  горечь  неизбывных  обид  униженного  человека и его подспудные мечты о лучшей доле. «И вся-то жизнь моя, как услужение на чужих пирах... И всю-то жизнь в ушах польки и вальсы, и звон стекла и посуды, и стук ножичков. И пальцы, которыми подзывают...— к такому горькому выводу приходит герой.— А ведь хочется вздохнуть свободно  и  чтоб душа  развернулась,  и  глотнуть воздуху хочется во всю ширь». (III, 260)

Скороходов вместе со своими собратьями по профес­сии занимает нижнюю ступеньку общественной лестницы. На вершине ее находятся те, кто «оборот с капитала делает». Скупыми, но выразительными штрихами рисует писатель посетителей ресторана, которые таким, как Скороходов, «даже и не глядят на лицо, а в промежуток стола и ног». (III, 129) Перед читателем проходит целая вереница влиятельных жуликов, ловкачей и пройдох, похотливых сластолюбцев и приспособленцев: попечи­тель женского монастыря росторщик Кашеротов, «особливо обожающий» юных послушниц; большой любитель «живого салатца»  адвокат Глотанов,  которого  «даже приятели прямо жуликом называют»; спекулянт домами Семин, развращающий несовершеннолетних «портнишечек» Владелец двадцатимиллионного состояния «паскуд­ник» Карасев  и  многие другие.   Автор   не  гнушается «низкими» подробностями,  изображая  их.   «А сами  из себя сморщены, и изо рта у них слышно на довольно большое расстояние ввиду гниения зубов»  (III, 119)  говорит  Скороходов  о  Карасеве.   Изображенные  через «призму   мыслей   и   чувства»   главного   героя   повести посетители ресторана  предстают  во всей своей отвра­тительной нравственной наготе. Одна из основных черт этих людей — угодничество, раболепие перед теми, кто богаче  и  влиятельнее  их.  Автор  показывает,  что чем выше  стоит  каждый  из  них  на  социальной  лестнице, тем низменнее и подлее причины лакейства. Ресторанной прислуге,  лакеям   по  профессии,   контрастно   противо­стоят в повести холуи «по призванию». Только они гнут спины не ради куска, хлеба, а «из высших соображений». Скороходов наблюдает, как важный господин в орденах подобострастно бросается под стол, чтобы раньше офи­цианта поднять упавший у министра платок, как «кла­няются и лижут пятки» начальству те, кто мнит себя солью земли. За тридцать восемь лет службы в ресторане герою повести   открылась вся  изнанка  жизни  «образованных и знатных господ»: цинизм, пошлость, фальшь и низко­поклонство перед всесильными толстосумами, их издевательства   над  слабыми   и  беззащитными, безудержный разврат.  Пожалуй, наибольшее место в повести занимает   обличение  нравственного  убожества,   развращенности посетителей ресторана.  Старый официант  видит, как «образованные и старцы с сединами и портфелями» охотно посещают «номера», где женщин запросто подают) «на   десерт»,   как   «жены   из   благородных   семейств»! являются туда «под секретом» для подработки средств». «И уж с другого конца выходят гости с портфелями, и лица серьезные, как по делам... А девицы  и дамы через другие проходы.  И все знают и  притворяются, чтобы было честно и благородно!». (III, 149) Скороходов рассказывает жуткую, по силе впечатления достойную пера Бальзака, историю, о том, как сын обобрал до нитки и выбросил из квартиры смертельно больного старика-  отца, бывшего учителя, «а тот-то всю жизнь на сына   положил...» (III, 173)

Сравнивая жизнь бедняков и «знатных господ», герой повести приходит к мысли о нравственном превосходстве простых людей. «Хамы, хамы и холуи! Вот кто холуи и хамы! — гневно восклицает старый официант.— Не туда пальцами тычут!... Грубо и неделикатно в нашей среде, но из нас не отважутся на такие поступки... И пьянство, и жен бьют, верно, но чтобы доходить до поступков, как доходят, чтобы догола раздевать, да на четвереньках по коврам чтобы прыгали,— это у нас не встречается». (III, 149) Высокими моральными качествами выгодно отличается от тех, кому он вынужден прислуживать, прежде всего сам Скороходов. «Жизнь без соринки», (III, 220) — так определяет он свое нравственное кредо. И примеров, подтверждающих его исключительную честность, добросердечие, порядочность, мы найдем в повести немало. По благородству души Скороходов, «человек», т. е. лакей, по профессии, оказывается в ресторане, среди его многочисленных посетителей, лакеев по своей сущности, едва ли не единственным Человеком в самом высоком смысле этого слова. Это подчеркнуто и названием произведения, имеющим двойной смысл— и профессиональный, и оценочно-моральный. Нравствен­ное превосходство простых людей над миром роскоши и показного благородства подчеркивается автором также с помощью мотива двойников: чертами внешности Скороходов оказывается в глазах окружающих очень похожим то на адвоката Глотанова, то на некоего «пальцимейстера» из Красноярска Аксена Симоныча. Внутренне же старый официант неизмеримо выше, по­рядочнее тех, кому прислуживает. Глотанов и ему подобные по нравственным качествам, холуйской сущ­ности своей натуры более подходят для должности лакея, чем Скороходов. «Если их пробрить да нацепить; на бортик номер, —- говорит он о Глотанове,— очень бы хорошо сошли заместо меня». (III, 118)

Жизнь рядового человека в изображении Шмелева предстает как сложное проявление самых различных начал: материальной бедности и душевного богатства, величайших страданий и неподкупной честности, грубой прозы быта и возвышенной поэзии чувств. Это глубокое понимание взаимодействия между характером и обстоя­тельствами позволило писателю создать замечательную социально-психологическую повесть, в которой внутрен­ний мир маленького человека» изображен ярко и многосторонне. Подробно и тонко, с большим мастерством воссозданная писателем сфера психологических пережи­ваний человека труда освещена мощным прожектором социальной мысли. Каждый шаг, каждый поступок и каждое событие в жизни Скороходова обусловлены ярко очерченными общественными причинами.

Простой человек, всю жизнь работающий не покла­дая рук, Скороходов не претендует на какие-то «особые» блага в своей жизни. Его запросы более чем скромны. Заветная мечта героя — хотя бы в старости пожить спокойно, без забот о куске хлеба, «чайку в своем саду со своей ягодой напиться». Но это — тщетная надежда. Суровая действительность разрушает иллюзии Якова Софроновича. Целый каскад несчастий обрушивается на него и в семье, и на службе. При падении курса акций потеряны последние сбережения, которые старый официант по крохам собирал на покупку собственного домика; становится содержанкой старшего приказчика магазина дочь Наташа, в погоне за «хорошей жизнью» попавшая в ловко расставленные сети грязного проходимца; исключают из училища, а затем арестовывают за революционную деятельность сына Николая; уми­рает, не выдержав свалившихся на семью несчастий, жена Луша; наконец, увольняют со службы из-за сына революционера «Как раскидал кто и порастащил в моей жизни» — горько резюмирует старый официант. Но в этом «хождении по мукам» есть и существенный позитивный момент.

Продолжая традиции своих предшественников в изображении «маленького человека», Шмелев в новых исторических условиях развивает и углубляет их. В про­изведениях Гоголя и отчасти Достоевского духовный мир «маленького человека» изображен преимущественно под одним углом зрения — отражения в нем мертвящей скуки и идиотизма чиновничьего существования. Шмелев же стремится показать, что духовная и социальная сущность человека не представляет собой чего-то раз и навсегда данного и неподвижного, что она, как и все содержание его личности, изменяется под влиянием различных обстоятельств. Страдания и невзгоды, пре- ) следующие Скороходова, в то же время раскрывают ему глаза, помогают освобождению его сознания от духовного рабства, способствуют возникновению чувства собственного достоинства и внутренней свободы.

Своим социально-нравственным пафосом повесть Шме­лева перекликается, как верно заметила Л. Крутикова, с лучшими произведениями Л. Н. Толстого. Не случайно Скороходов с восторгом отзывается о произведениях Толстого, которые он прочитал: «...Очень резко пишет в книгах, и по справедливости», и думает о том, как много мог бы рассказать великому писателю, если бы довелось уви­деть его: «Ведь у нас не трактир, а для образованных людей... А если с умом вникнуть, так у нас вся жизнь проходит в глазах, жизнь очень разнообразная. Иной раз со всеми потрохами развертывается человек, и видно что у него там за потроха, под крахмальными сорочками...». (III, 130)

В литературном движении конца XIX — начала XX века Толстому принадлежит исключительная роль. Наиболее ярко эту роль охарактеризовал Чехов в письме М. О. Меньшикову: «...Когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором: даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятель­ность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются... Только один его нравст­венный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения»7. Толстой являлся для писателей как бы эталоном худож­ника-гражданина. Его открытия в литературе проложили дальнейший путь реалистическому искусству. Хотя в русской литературе начала XX века у Толстого не нашлось достойного преемника, равного ему по силе изо­бражения, глубине и эпическому охвату действитель­ности, художественные открытия великого писателя стали достоянием целой плеяды представителей млад­шего поколения литераторов. Горький, Куприн, Бунин, Андреев и другие прозаики начала XX века самобытно продолжили те или иные традиции, своего учителя. К их числу принадлежит и И. С. Шмелев.

Для Шмелева Пушкин и Толстой — это «две грани русской литературы», которые поставили ее на недося­гаемую высоту. В автобиографическом рассказе «Как я ходил к Толстому» (1934) Шмелев вспоминал, что его отроческое произведение — роман «Два лагеря» — ро­дилось из страстного желания узнать, как отнесется к его увлечению великий писатель. Шмелеву так и не уда­лось встретиться со своим кумиром, на будучи чиновником, он в провинциальной  «норе» жадно следил за жизнью и творчеством великого писателя и стремился поступать «как Толстой». Деятельность Толстого явля­лась   для   него   высоким   образцом   служения   народу, правдивого отображения его чаяний и надежд.  Автор «Войны и мира» навсегда остался для Шмелева вели­чайшим художником слова, неутомимым борцом за на­родные идеалы, человеком сказочного обаяния, кристаль­ной    нравственной    чистоты,    неподкупной    честности. В   1911   году в статье «Дар  бесценный»,  посвященной выходу в свет первого тома посмертного издания собра­ния сочинений Толстого, Шмелев писал: «Ложь и фальшь в жизни, в людских отношениях, неправда во всех ее видах — вот   тема,   всю   жизнь   занимавшая   Толстого, борца за правду, борца за высокое назначение человека.    Какое бы его произведение ни взять из массы написанного им, везде мы натолкнемся на этот важнейший и мучительнейший для него вопрос — о правде и неправде в  жизни.  «Война  и  мир»,  «Анна  Каренина»,  «Смерть Ивана Ильича», «Воскресение», «Поликушка», «Детство   и отрочество», «Хозяин  и работник» — все, все посвящено разрешению величайшего вопроса  о социальной,       житейской, личной неправде».

Смерть Толстого потрясла Шмелева. В письмах друзьям, собратьям по перу остро звучит горечь утраты того, кто, по его словам, являлся «счастьем, гордостью... светом и правдой, сердцем огромным, которого не видел мир давно-давно»9. В письме Горькому от 22 ноября 1910 года Шмелев признавался, что очень бы хотел «хоть крупицу поднять и на себя из того делания, ко­торое завещано Толстым».

Как отзывчивый, с широким эстетическим кругозором писатель, Шмелев не мог, конечно, оставаться в стороне от той атмосферы художественных поисков, которой отмечена литературная жизнь начала XX века. И в этом плане ему, как и многим другим писателям-реалистам этого времени, по характеру творческой индивидуаль­ности Толстой был очень близок. Коренные вопросы жизни, гениально освещаемые великим художником, и высокие нравственные идеалы, выдвинутые им, его потрясающая писательская проницательность, изуми­тельная мощь слова — все это оказало сильное воздей­ствие на творчество Шмелева. В этом смысле среди богатых   традиций   русской   классической   литературы, своеобразно преломленных в прозе Шмелева, толстов­ским традициям принадлежит одно из ведущих мест. Однако их не следует рассматривать как проникновение в поэтику Шмелева чуждой ему стихии. «В искусстве слова все являются учениками друг друга, но каждый идет своим путем»,— справедливо заметил М. Пришвин.

Не будучи  эпигоном Толстого, никогда  не копируя его творческую манеру, идя собственным путем, Шмелев самобытно использовал его художественные завоевания. В повести «Человек из ресторана» ему удалось по-толстовски глубоко и остро осудить мир лицемерия и эгоизма. Писатель  показывает,  что благами  жизни  пользуются те, кто их вовсе не заслужил. «Поглядишь, как Антой Степаныч деликатесы разные выбирает и высшей маркой запивает, так вот и думается — за какой такой подвиг ему все сие ниспослано,  и дома, и капиталы,  и  все?» (III, 121) — размышляет Скороходов.

Огромный фешенебельный ресторан в изображении Шмелева — своего рода микромодель мира, где изнывают от тяжкого труда и унижений простые люди и «жи­руют» незаслуженные баловни судьбы.

Весь этот сонм корыстолюбцев и лицемеров нашел в авторе «Человека из ресторана» гневного и сурового обличителя. Сам характер этого обличения также сбли­жает Шмелева с Толстым.

Как известно, в основе эстетики Толстого лежит этический критерий, с которым у писателя связан мо­ральный аспект изображения действительности, социаль­ная направленность творчества, требование единения интеллигенции с народом и т. д. Эстетика Шмелева во многом близка эстетике великого писателя. В произве­дениях Шмелева, изображает ли он богатый мир при­роды или освещает важные социальные проблемы, мы так же ясно чувствуем прежде всего этическое начало. Оно обусловливает интерес писателя к проблемам морали, человеческого достоинства, упорные поиски ре­шения вопроса о смысле жизни. С этих позиций ведется писателем критика современного ему общества и в повести «Человек из ресторана». Обличение гнилой морали сильных мира сего становится одной из важных задач Шмелева. «Уж тут-то пятен, пятен всяких и по всем   местам...   Нравственные пятна!.. Пятна высшего значения!» (III, 129) — так  резюмирует   герой   повести свой наблюдения над жизнью хозяев современного общества. Именно упадок нравственности, равнодушие к человеческой личности, «насмеяние над душой» больше всего волнуют Скороходова. Лейтмотивом всех его дум и стремлений является тоска по доброте, справедливости, высокой одухотворенности человеческого существования в том мире, где основным стремлением в жизни является погоня за наживой и жажда наслаждений.

Картины быта ресторана чередуются в повести со сценами семейной жизни официанта Скороходова. И тут резко меняется тон, повествования Из негодующего он превращается в сочувственный, согретый теплом глубокого авторского лиризма. Колористика повести почти целиком построена на контрасте света (в ресторане) и темноты (в квартире Скороходова). Подчас этот контраст присутствует в одной картине: «И огни горят, и музыка, и блеск... А посмотришь в окно – темно-темно там и холодно». (III, 142)  Внешний цветовой контраст переходит в произведении во внутрен­ний, нравственный, ибо там,  где «огни и блеск, и оркестр», на самом деле царит нравственная темнота, а там, где видимая темнота — напротив, льется внутрен­ний свет благородства и нравственности. Быт ресторана и жизнь семьи Скороходовых изображены тщательно, со множеством штрихов, оттенков, подробностей. Не­сколькими выразительными мазками художник умеет создать яркий, запоминающийся образ, нарисовать колоритную бытовую сценку.

В   словесном   изобразительном   искусстве   деталь — естественное    и    необходимое    средство    изображения внешнего и внутреннего облика героя, быта, обстановки и т. д.  В поэтике Шмелева видное место занимает, в первую   очередь,   деталь предметная,   зримая.   В   этом отношении  она  близка  к художественной детали  Тол­стого. Писатель наследует конкретность, обстоятельность толстовской  детали,   его  стремление  к  «мелочности»   и одновременно к «генерализации» изображаемых явлений. Детали   в  повести   «Человек   из   ресторана»  выписаны  резко, отчетливо, словно высечены резцом. Их конкрет­ность обусловлена стремлением  писателя сделать каж­дый   компонент   стиля   произведения   выразителем   его ; главной идеи. Рядом с деталью крупного плана соседствует в повести множество мелких, тщательно выписанных штрихов. При этом частные, незначительные детали создают,   соединяясь   вместе,   сильный   драматический эффект, несут в себе значительные социальные обоб­щения. Примером может служить хотя бы описание ужина, устроенного миллионером Карасевым музыкан­там оркестра ради того, чтобы овладеть новой скрипач­кой, «барышней__Геттелет» «Велели такого вина пять бутылок, которое у на очень редко и прямо в нату­ральном виде подают... Несут на серебряном блюде двое номеров и осторожно, потому что одна такая бутылка стоит больше ста рублей и очень старинного происхож­дения... За такие деньги я два месяца мог бы просу­ществовать с семейством! Духов два флакона дорогих, по семи рублей, сожгли на жаровенке для хорошего воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова слабнет и ко сну клонит. Чеканное серебро вытащили из почетного шкафа и хрусталь необыкновенный, и сербский фарфор. Одни тарелочки для десерта по двенадцати рублей! Из атласных ящиков вынимали... Зернистая икра стояла в пяти серебряных ведерках-вазонах по четыре фунта. Мозгов горячих из костей для тартинок — самое нежное блюдо для дам! У нас одна такая тартинка рубль шесть гривен! Французский белянжевин груша по пять целковых штучка... Такое море всего, такие деликатесы в обстановке!..». (III, 138-139) Все детали этого роскош­ного банкета, настоящего парада закусок и сервировки, направлены на то, чтобы, с одной стороны, ярче подчерк­нуть честолюбие натуры Карасева, выбрасывающего уйму денег ради удовлетворения своих похотливых же­ланий, а с другой — оттенить скудность жизни семьи Скороходовых. Лишь одной ремарки героя повести о том, что на деньги, заплаченные Карасевым только за одну бутылку вина, он мог бы вместе с семьей просу­ществовать два месяца, достаточно для того, чтобы при­дать этой, на первый взгляд, сугубо бытовой картине социальный подтекст. Аналогичным образом строится рассказ о банкете учителей  раскрывающий их жадность, лицемерие, нищету души!

Лев Толстой называл искусство «бесконечным лаби­ринтом сцеплений». Сюжет «Человека из ресторана» очень конкретен. Но повесть не замкнута формальными границами сюжета. Несмотря на то, что в центре внима­ния автора перипетии судьбы официанта Скороходова, для произведения характерна широта охвата жизненных явлений. Писатель развертывает перед своим героем широкую панораму действительности, дающую ему богатый материал для наблюдений и выводов. Жизнь Скороходова Шмелев по толстовски стремится изобразить на фоне общественных явлений, в тесной связи с боль­шими историческими событиями (в повести это — русско-японская война и революция 1905 года) и во взаимо­действии с представителями различных сословий и об­щественных групп. Герой повести сталкивается с много­численными посетителями ресторана, собратьями по профессии, со своими постояльцами, знакомыми и род­ными, с революционерами. Весь богатый жизненный опыт «пропускается» автором через сознание героя, вызывая у него соответствующую реакцию.

Второстепенные персонажи изображаются писателем таким образом, чтобы каждый из них так или иначе вносил дополнительные штрихи в характеристику цент­рального героя произведения. Если фигуры посетителей ресторана освещают разные стороны мира, противо­стоящего простым людям, то судьбы членов семьи Скороходова, большинства его постояльцев и знакомых представляют собой различные индивидуально-психоло­гические варианты той же драмы «бедных людей», ко­торую переживает главный герой.

Из второстепенных персонажей повести, близких Скороходову трагизмом своих судеб, особенно тщательно обрисованы  его  постояльцы  Черепахин   и  Кривой.

Поликарп Сидорыч Черепахин, зарабатывающий на жизнь игрой в духовом оркестре, человек трудной и драматичной судьбы. «Наплевать мне на жизнь! — в сердцах заявляет он Скороходову.—Что я от нее видел? Был я на хрустальном заводе... Папаша мой всю грудь себе отдул на бутылках, матери не знал, Катюшка (сестра.— А. Ч.)... от жизни отравилась...» (III, 230)  Единственная радость в его жизни — затаенная любовь к дочери Скороходова, Наташе. При виде ее этот боль­шой, недюжинной силы человек становится до смешного робким и покорным. Черепахин полон гнева на «про­клятущую жизнь», но против кого и как направить свой гнев — он не знает. В итоге запойная горячка приводит его в дом для душевнобольных.

Еще более трагична судьба другого постояльца Скороходова — писаря полицейского участка Ежова, понадломили и озлобили этого человека, превратили его в нелюдима и пьяницу. С конфликта Кривого с семьей Скороходова и начинается повествование в «Человеке из ресторана». Случайно подслушав «крамольные речи» Колюшки Скороходова, Кривой, в ответ на требование освободить комнату, запугивает семью официанта своим «положением» в полиции, угрожает доносом и арестом.

Психологический рисунок образа Кривого заставляет исследователей говорить о традициях Достоевского в повести Шмелева. «Этот образ вполне сопоставим с образами кривляющихся, заносчивых, самоунижающихся и страдающих «шутов» Достоевского типа штабс-капитана Снегирева»,— пишет М. Дунаев. В самом деле, в душе Кривого — и дьявольская гордость, и от­чаяние, и ненависть к людям, и униженность перед ними. Кривой и жалок в своем ничтожестве, и трагичен как человек, изломанный обстоятельствами жизни, и отвра­тителен в предательстве. Он и страдает, и одновременно наслаждается своими страданиями. Душевный надрыв приводит Кривого к самоубийству, на которое он идет с наслаждением, рассматривая его как акт мести своим явным и мнимым врагам и мучителям: «Все супротив меня! Ну, так и знайте! Я всем присчитал: и приставу, подлецу, и дорогой супруге, и всем! И всем вам язык покажу! Будьте покойны!». (III, 161)  Перед смертью Кривой пишет на Скороходовых ложный донос в поли­цию, осложняя и без того нелегкое положение этой семьи.

Иначе складывается судьба сослуживца Скороходова — официанта Икоркина. Он организует союз офи­циантов для защиты их прав, смело вступается за не­справедливо обиженных товарищей, призывает их от­стаивать свои интересы. «Мы сами должны. Кому до нас дело? — поучает он Скороходова и других официантов.— А если сидеть, только и будешь, что по шеям получать». (III, 210)  Узнав, что сын Скороходова аресто­ван, Икоркин как может ободряет и поддерживает его, добивается восстановления на прежней работе.

Изображение судеб этих героев призвано убедитель­нее показать перелом в сознании старого официанта. Если трагизм положения Черепахина, Кривого, больного старика-учителя Ивана Афанасьевича и других обездо­ленных заставляет Скороходова глубже задуматься над всеобщим  «неустройством  жизни», то  Икоркин  в немалой мере способствует его переходу от созерцатель­ного восприятия действительности к суровому обличе­нию ее.

Однако Скороходов выступает в повести не только как проницательный наблюдатель и страстный обличи­тель. «Бегущая жизнь времени» резко влияет на миро­воззрение героя, заставляет его настойчивее искать правду, пересматривать свои взгляды и убеждения. Самый трудный перелом в психологии и взглядах ста­рого официанта вызван сложными, постепенно меняю­щимися взаимоотношениями с сыном.

На протяжении всей повести, хотя и на втором ее плане, развёртывается судьба сына официанта Скороходова, Николая, с юношеских лет вставшего на путь революционной борьбы. Писатель сумел создать обая­тельный, согретый теплом авторской симпатии, образ молодого правдоискателя. На наших глазах формируется характер Николая, его непримиримость ко всякой несправедливости, бескомпромиссность в поступках, готовность на самопожертвование. Тяжелый, подневольный труд отца, вынужденного ежедневно терпеть оскорбления и унижения, скудное существование семьи пробудили у Николая ощущение несправедливости окружающей жизни. В училище, куда правдами и неправдами устроил его отец, Колюшка на себе испытал всю горькую участь «кухарских детей». Учитель, с первого взгляда невзлюбивший его, называет его «оборвышем», «вшивым», «Скомороховым». «Он меня негодяем при всем классе обозвал...— жалуется Колюшка.— Я отговаривал деньги на войну собирать, а он высказал, что только негодяи могут не сочувствовать... А сам сына по знакомству от мобилизации освободил. Ну я и сказал ему,— это как называется?». (III, 156)  У директора училища, куда вызывают его вместе с отцом за столкновение с учителем, Коля держится смело и независимо. «Я стою как на огне,— рассказывает об этом Яков Софронович,— а ему хоть бы что! Позеленел весь и так и режет начисто: — И вы на меня не кричите! Я вам тоже не швейцар!.. Так было дерзко со стороны Колюшки, что даже невероятно». (III, 195)  Сцена посещения отцом и сыном Скороходовыми директора училища — не простой бытовой эпизод. Она приобретает под пером Шмелева обобщаю­щее значение. Б силу этого даже незначительные де­тали ее насыщаются особой выразительностью и неизгладимо врезаются в память читателя. Жалкая фигура официанта Скороходова, его покорность, смирение перед «начальством» и, наоборот, смелое поведение его сына говорят о трагической обездоленности и приниженности одного и об активном чувстве собственного достоинства у другого.

Одна из основных черт Николая — его проницательность, трезвый взгляд на жизнь. Он довольно быстро распознает в близком человеке его отца, владельце парикмахерской Кирилле Саверьяныче Лайчикове, мещанина и лицемера. Случай из жизни ресторана, о которых рассказывает отец, Колюшка умеет так растол­ковать, придать им такую социальную окраску, что Яков Софронович только удивляется: «И почему Колюшка так все знал, будто сам служил в ресторане? Кто же это все узнает и объясняет даже юношам?». (III, 134)  Еще будучи в училище, Коля близко сходится с революционно настроенными рабочими и интеллиген­цией. Его первыми наставниками становятся весовщик железнодорожной станции Васиков  и  студент Гайкин. Они вводят Николая в революционный кружок, дают читать нелегальную литературу. Поселившиеся у Скороходова в бурные дни осени 1905 года квартиранты — молодые подпольщики брат и сестра — довершают то, что было начато Васиковым и Гайкиным: Николай принимает активное участие в подготовке революцион­ных выступлений, становится на путь профессиональ­ной революционной работы. Неудачный побег из ссылки не умерил в нем жажду борьбы. Осужденный на смертную казнь Николай вновь убегает из-под стражи, чтобы, уже за границей, вплотную заняться революционной деятельностью.

Взаимоотношения отца и сына Скороходовых иссле­дуются автором детально и тщательно. С большим художественным тактом показана в повести нежная любовь старика-отца к Николаю, его постоянная тревога за судьбу сына. Трогательно изображены эпизоды тайного свидания сына с отцом, бегства приговоренного к смертной казни Николая из тюрьмы и спасение его незнакомым стариком-торговцем.

Окружающая жизнь, поведение сына оказывают решающее влияние на перелом в сознании и психологии старого официанта. Полностью отвергая вначале позицию Николая, Скороходов долго и мучительно ведет с ним то открытый, то мысленный спор. Он осуждает сына за строптивость и вольнодумство, упрекает его в безбожии, пытается внушить покорность: «Люди мы маленькие, с нами все могут сделать, а мы что... А ты бери пример с Иисуса Христа...». (III, 166)  Но в конце концов в сознании героя совершается переворот. Он оп­равдывает сына («Твоя правда, Колюшка!»), рвет дружбу с Кириллом Саверьянычем, некогда близким и автори­тетным для него человеком.

Герой повести становится проницательнее. Его уже теперь невозможно обмануть ложной мишурой высоко­парных речей разного рода «доброхотов» о «бедном Народе». Показательна в этом плане эволюция отноше­ний Скороходова к либеральной интеллигенции. Яков Софронович рассказывает о бурно вспыхнувшей в начале русско-японской войны «банкетной кампании». Речи участников этих банкетов вначале приводили его в восторг: «...Вот как много оказалось людей за народ, и даже со средствами! Ах, как говорили! Обносишь их блюдами и слушаешь. А как к шампанскому дело, очень сердечно отзывались... Служишь, рыбку там по; даешь, а сердце радуется, потому что как бы для всех старались». (III, 214)  Скороходов даже не чувствует всего трагикомического противоречия между «резкими фразами» участников банкета и видом роскошного ужина, он не постигает лицемерия их разглагольство­ваний о благе народа «под шампанское». Но проходит время, и герой иначе смотрит на подобные словоизлия­ния. Он видит теперь посетителей насквозь и резко осуждает их лицемерие: «Знаю я им цену настоящую, знаю-с, как они там ни разговаривай по-французски и о разных предметах. Одна так-то вот все про то, как в подвалах обитают, и жалилась, что надо прекратить, а сама-то рябчика в белом вине так и лущит, так это ножичком-то по рябчику, как на скрипочке играет. Соловьями поют в теплом месте и перед зер­калами, и очень им обидно, что подвалы там и всякие заразы. Уж лучше бы ругались. По крайности сразу видать, что ты из себя представляешь. А нет... знают тоже, как подать, чтобы с пылью». (III, 177)  Шмелев показывает, что все лицемерные излияния этих «защитников» народа есть мимикрия, прикрывающая их узко-собственнические, эгоистические интересы. Тем, кто «боролся» против несправедливости с бокалом шампанского в руках, герой повести начинает противопостав­лять революционеров, к которым принадлежит и его сын: «И уж потом я узнал, что есть еще люди, которых не видно вокруг и которые проникают все». К этим лю­дям Скороходов начинает относиться с уважением, правду их он «через собственную скорбь познал»  (III, 250)

Итог духовной эволюции Скороходова весьма значи­телен. «Один только результат остался, проникновение насквозь», то есть способность понять подлинные ценности жизни, распознать лицемерие и фальшь, в какие бы одежды они ни рядились,— так формули­рует в финале повести главную суть своего духовного прозрения «маленький человек» Яков Софронович Скороходов, чьи мысли и поступки контролируются глу­боким религиозным чувством.

Не отвергая правды революционеров, Скороходов высшей правдой считает религиозно-нравственную  которую открыл ему старик-торговец «теплым товаром», спасший Николая от рук жандармов: «Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа!.. Вот как сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое многие не понимают и не желают понимать». (III, 285)  Старый официант убежден, что «если бы все понимали и хранили в себе» именно это «сияние правды», то «легко было бы жить».

Обретение религиозной Истины дало Скороходову силы нравственно противостоять неблагоприятным жизненным обстоятельствам, духовно возвыситься над ними. В этом — основная суть его внутренней эволюции.

Герой, претерпевший изменение в сознании, не яв­ляется новым в творчестве Шмелева. Душевный пере­ворот, понимание несостоятельности окружающей жизни составляют основное содержание таких произведений писателя, как «Иван Кузьмич», «Вахмистр», «По спешному делу», «Распад».

Не новым является и образ «маленького человека», испытывающего перелом в мировоззрении. Эта тема нашла свое воплощение еще в повести «Гражданин Уклейкин». Однако по своей сложности образы главных героев этих произведений отнюдь не равноценны. Внутренний мир Скороходова несравненно богаче и сложнее, чем внутренний мир сапожника Уклейкина. Отличаются  эти   повести   и  формой  повествования. Жизненные   перипетии   Уклейкина   переданы   от   лица автора  с   широким   и  многосторонним   использованием диалогов, внутренних монологов и несобственно-прямой речи.  Сравнительно  несложный  внутренний  мир   этого героя довольно легко можно было показать с помощью постороннего наблюдателя. В «Человеке из ресторана» повествование ведется от лица самого героя. Стремление как можно глубже и полнее раскрыть перед читателем психологию героя во всей ее сложности  и противоре­чивости, заставило Шмелева избрать для повествования исповедальную  форму  сказа,   который   стал   одним   из главных    структурно-образующих    элементов    повести. В увлечении Шмелева сказом выразилось его стремление   к   демократизации   своих   произведений,   желание приблизить  их к уровню  интеллектуальных  возможностей и запросов народного читателя той поры. Трудность, однако,   заключалась   в   том,   что   автору   предстояло полностью перевоплотиться в официанта. И здесь надо было решить ряд сложных задач:  уловить тончайшие нюансы   профессиональных,   умственных   и   возрастных особенностей героя,  не принизить образ  потоком  гру­бовато-просторечных слов и выражений и вместе с тем не  сбиться   на  простое  стилизаторство.   В   результате тщательной шлифовки едва ли не каждой фразы Скороходова автор сумел искусно перевоплотиться в своего героя, заговорить его языком. Явления действительности, быт,  характеры  и  поведение людей — все  это  изобра­жается  Шмелевым  через призму сознания  героя,  обо всем рассказано так, как мог бы рассказать сам офи­циант Скороходов. Характер героя познается через его взволнованный рассказ о себе и о других. Автор как бы дает Скороходову возможность самому осветить не только свой  внутренний  мир,  но  и  передать  те  впечатления, которые рождает у него окружающая действительность. От глубоких раздумий героя-рассказчика идет и общий тон   повествования — взволнованный,  страстный,   насы­щенный   то   суровыми,   обличительными,   то   мягкими, лирическими нотками.

Заставляя читателя воспринимать все происходящее глазами самого Скороходова, Шмелев побуждает его испытывать те чувства, которые возникают у героя по ходу событий. Незаметно для себя читатель активно, вовлекается в ход размышлений, эмоциональных оценок, в смену психологических состояний Скороходова, как бы начинает думать и действовать вместе с ним, переживает его несчастья и страдания как нечто близкое и глубоко личное. В этом один из секретов огромного эмоциональ­ного воздействия на читателя шмелевского произведения.

Форма сказа помогла писателю соединить изображе­ние внутреннего мира героя, диалектики его поступков и переживаний с теплотой и лиричностью. Она же позволила сделать язык героя средством углубленной психологической характеристики.

Сказовое мастерство автора «Человека из ресторана» глубоко уходит своими корнями в богатые традиции русской литературы XIX века. Замечательным мастером сказа был, как известно, Н. С. Лесков. Его влияние ощутимо в повести Шмелева. «Постановка голоса у писателя,— указывал Лесков,— заключается в умении овладевать голосом и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы».

Шмелев проявил огромное искусство в «постановке голоса» персонажей. Отвергая формалистическое трю­качество, «словесный блуд» декадентов, лубочно-поддель­ное стилизаторство и натурализм языка писателей-эпигонов, Шмелев исключительное значение придавал живой народной речи. Впитанная писателем с детских лет разговорная народная речь, образная, меткая, све­жая и сильная, то мягкая, то задушевно-певучая, то резкая и грубая, то брызжущая неподдельным юмором, то сверкающая острой насмешкой, оказала решающее влияние на формирование его индивидуальной авторской речи, явилась основным источником обогащения его произведений в арсенале других художественных средств. Шмелев обнаружил в своих повестях и рассказах умение тонко индивидуализировать персонажей с помощью их речи. Почти каждое действующее лицо в его лучших произведениях наделено неповторимым, присущим ему одному языком.

Наглядный пример тому — речь Сковоходова. В монологах, диалогах и рассуждениях, в самом характере речи Скороходова отражен нравственный и духовный облик героя, его миропонимание, склад ума и социальное бытие.

Основа языка главного героя повести — простая раз­говорная речь городского люда. Тонко и метко схвачены автором особенности языка Скороходова, тщательно разработан колорит народной речи, сочной и яркой, изобилующей   языковыми    «огрехами»    («смотремши», «посклизнулся», «урекал», «вострый», «задрызгали», «скрозь», «особливо»), вульгаризмами, жаргонными и диалектными словами («кокнуть», «испрокудился», «жи-гуляст», «елозить», «оттябель», «налимонился», «снюхи­ваются») , поговорками и образными—выражениями («захотел от собаки кулебяки», «пустить пыль в глаза», «лисиц драть»). Наряду с ними значительное место в языке героя занимают слова и выражения, связанные с характеромего профессии: «сервировать», «прейску­рант», «артишоки», «шлосганисберг». При. этом герой не раз подчеркивает, что ему, как человеку, обслуживающему «высшую и отборную публику», знакомы правила «хорошего тона», тонкости обращения, харак­терные для привилегированных слоев общества. Поэтому просторечия, поговорки, вульгаризмы и профессиональные термины переплетаются в речи Скороходова с книжными словами и  оборотами, подхваченными в ресторане, типа: «не мог я томленья одолеть», «глотнуть воздуха столицы», открылось мне сияние жизни» и т. п. Подобные «интеллигентные» слова и выражения по-своему пере­осмысливаются, причудливо искажаются старым офи­циантом и поэтому не выглядят нарочитыми («При таком сорте гостей нужна очень искусственная служба»,— пишет, например, автор, заменяя в окончательном тексте произведения слово «искусный» на «искусственный»). Употребления книжных слов и оборотов в соседстве с просторечной лексикой нередко придает рассказу Скороходова то серьезный, то юмористический подтекст. Сквозь эти комические обороты проступает горечь обиды обездоленного человека.

Словесный рисунок повествования тонок и вырази­телен, и хотя он складывается из целого ряда лекси­ческих слоев, ни одно из характерных словечек героя не становится для писателя самоцелью. Все элементы многоцветной словесной ткани повести скомпонованы таким образом, что выразительно создают характер героя, богатство и сложность его натуры.

Сказовая форма повествования накладывает отпеча­ток и на особенности языка остальных персонажей повести. Они не «самораскрываются», как в произведе­ниях, где повествование ведется от лица автора, а их речь передается в соответствии со спецификой речи рассказчика. Конструкция диалогов опирается здесь на иллюзию   их' вторичной   повествовательной   передачи. Однако при атом вовсе не происходит полного погло­щения языкового своеобразия того или иного персонажа речевой экспрессией героя-рассказчика. Язык Скороходова оригинально сочетается и взаимодействует с языком других героев. Сквозь его речь отчетливо просвечивают особенности речи остальных персонажей: четкий лите­ратурно правильный язык Николая, елейный, архаично-книжный — Кирилла Саверьяныча. испорченный сильным акцентом — дирижера ресторанного оркестра итальян­ца Капулади и т. д.

Передача чужой речи через восприятие Скороходова осуществлена автором очень умело. Чем дальше по уровню образования отстоит тот или иной персонаж от героя-рассказчика, тем приблизительное передача его речи: «Очень он (Николай.– О,Г,) у меня горя­чий и чувствительный <...> И фамилии у него так и прыгают. И славных и препрославных людей помина­ет... и печатает. И про историю... откуда что берется. Очень много читал книг. И вот как надо, и так вот, и эдак, и вот в чем благородство жизни!». (III, 125) Здесь, как и в других случаях, воспроизводится не столько лексическое своеобразие речи Николая, сколько уловленные старым официантом ее страстность и эмо­циональность, остро ощущаемые рассказчиком: «И вот как... и так вот, и эдак, и вот в чем...»

Очень часто раскрыть смысл словесно не оформлен­ной сцены герою-рассказчику помогает жест «А что такое пятно? Вон у маклера Лисичкина и на брюках, и на манишке... А у господина Кашеротова, если вгля­деться, так везде и даже тут...». (III, 284)

Подобным же образом Скороходов излагает содер­жание письменной речи другого персонажа: «Я его (Николая.— О. Г.) письмо всем сердцем принял и вы­твердил... «Прощайте, папаша милый мой, и простите мне, что я вам так причинил.» (III, 292) Ста­рый официант пребывает в уверенности, что он дорогое для него письмо «вытвердил». В действительности же он его не вытвердил, а «всем сердцем принял» и пере­иначил, передав лишь смысл, в соответствии со своими интеллектуально-психологическими особенностями.

Глубокое знание писателем жизни и психологии людей труда, прекрасный дар понимания силы и красоты народной речи, тонкое чувство языка — вот основные факторы, которые обусловили собой ту степень языкового совершенства повести «Человек из ресторана», при которой, говоря словами Л. Н. Толстого, в ху­дожественном произведении устанавливается «един­ственно возможный порядок единственно возможных слов».

Сочетание в повести событий и «подробностей чувств», через которые эти события пропускаются, единство мыслей и поступков» придает повествованию не только необычайную проникновенность и лиризм но и динамичность. Изложение событий с точки зрения героя, определяемой его внутренним состоянием, приводит к субъективной трактовке времени. Темп повествования измеряется здесь не столько объективной независимой от чувств и мыслей героя длительностью того или иного эпизода, сколько внутренними, субъективно-психологическими переживаниями. В соответствии с со­стоянием героя время или сильно замедляется, как в сцене беседы отца "и сына Скороходовых с директором училища, или, наоборот, начинает бежать с предельной быстротой. Писатель то затормаживает темп повество­вания, внимательно и подробно фиксируя малейшие переживания героя или детали быта, то убыстряет его — и тогда люди и предметы начинают сменяться и мелькать на страницах повести с той же быстротой, с какой они проходят в сознании героя. Этот прием можно сопоставить с приемом замедленной и ускоренной съемки в кино, в основе которого лежит сходная субъек­тивная трактовка времени — «измерение» его интенсив­ностью внутреннего человеческого переживания.

Идейно-стилевое богатство повести «Человек из ре­сторана»— результат кропотливой работы автора над ее созданием.