Образы Абая и Кунанбая в произведении Мухтара Ауэзова „Путь Абая “

          Главная проблема романа «Путь Абая» — это проблема положительного героя. Именно она являлась краеугольным камнем метода социалистического реализма, о чем читатели хорошо знают. В одном официальном постановлении об этом говорилось так: «Новые поколения советских людей нуждаются в близком им по духу и времени положительном герое, который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки людей, отражал бы судьбы людей». Таких героев литературы называли «Прометеями наших дней». В романе Ауэзова главный положительный герой — это, естественно, Абай. Реальное историческое лицо, выдающаяся личность, завоевавшая среди народа непререкаемый авторитет благодаря своему уму, образованности, честности и активной гражданской позиции. Перед Ауэзовым предстал человек, который, по воспоминаниям очевидцев, близких и друзей поэта, выглядел почти идеальным, образцовым. Такой тип положительного героя как раз и соответствовал той общепринятой норме, которая культивировалась советской идеологической пропагандой. Блестящий поэт и мыслитель, стойкий защитник «униженных и оскорбленных», верный ученик русской демократической мысли и русской культуры. Ничего более яркого, сильного и образцово-показательного в казахской литературе, пожалуй, нельзя было придумать. Ну разве мог советский писатель Ауэзов как-то ненароком понизить «рейтинг» своего героя, внести в его биографию нечто обыденное и даже «греховное»? Такой подход для Ауэзова был неприемлем.

          Кстати, сам Ауэзов критически отзывался о тех писателях, которые не очень-то были «любезны» со своими положительными героями. В своей статье «Как я работал над романом «Абай» и «Путь Абая» он неодобрительно отозвался о двух маститых литераторах — французе Андре Моруа, написавшем романизированную биографию Байрона, и Юрии Тынянове, как авторе известного романа о жизни Грибоедова. В первом случае Ауэзов усомнился в правомочности Моруа описывать пикантные взаимоотношения Байрона со своей сестрой Августой, а «главную беду» книги Тынянова он увидел в том, что «в ней Грибоедов предстает, по существу, оторванным от народа». И далее писатель продолжает свою мысль: «В моих романах, например, множество добытых мною фактов жизненной биографии Абая остается в стороне. Одни факты я развернул, другие вовсе опустил, потому что они не имеют существенного значения в том историческом здании, которое я стремился вознести в своих книгах» Надо заметить, что этой концепции Ауэзов следовал с завидной последовательностью. Его идеальный герой в духе мифологических собратьев нигде не «грешит», не спотыкается, не теряет своего «имиджа» великого поэта-заступника.

Роман начинается с подросткового возраста Абая. Попав в аул, мальчик сразу же окунается в драматические перипетии степной жизни, «гвоздем» которых стала казнь Кодара и Камчи. Но что удивительно, подросток Абай словно не знает детства. Ему неведомы обычные для детворы забавы, игры, шалости. С ним рядом почти не видать ровесников, аульных мальчуганов, озорных и задиристых, с которыми можно было бы нашему герою посостязаться в ловкости. Уж слишком он серьезен и степенен, не по годам рассудителен. И оттого, быть может, немного скучноват.

Идеальный герой, как правило, всегда запрограммирован, не волен в своих мыслях и поступках. На каждом шагу, в каждой ситуации он должен подтверждать эту свою идеальность и безупречность, свою историческую миссию.

          …Кунанбай и Абай. Отец и сын. И непримиримые классовые противники. Неизвестно, каким путем, какими чувствами Абай безошибочно угадывает, на чью сторону стать в этой классовой борьбе, кто его друзья, а кто враги. Если Кунанбай ведет тайную войну с такими родовитыми соплеменниками, как Божей, Байсал, Суюндик, то сочувствия и симпатии Абая неизменно на стороне последних. И никак иначе. Хотя речь идет о родном отце — о человеке, отнюдь не лишенном сильных, ярких черт. Идеальный герой не может раздваиваться, мучиться противоречиями. Он или любит, или ненавидит. Абай ненавидит не только отца, но и его племянников и

сыновей, таких, как Майбасар, Такежан, Уразбай. Ибо они тоже классовые враги народа.

          Как умный и проницательный человек Абай не делает серьезных ошибок, не проявляет слабости духа, не заблуждается. Если он ввязался в какое-то дело (например, за спасение чести степных девушек, проданных за калым), то он не ведает сомнений и колебаний. Он бросается вперед с неудержимой отвагой и побеждает. Как его мифологический собрат Кобланды-батыр. Действия и поступки идеализированных героев обычно не сопровождаются какими-либо серьезными противоречиями, недоразумениями и столкновениями мнений. Здесь все как-то проходит гладко и ровно. Нельзя себе представить, что Абай спорит, не соглашается или не всегда понимает своих соратников и учеников. Такое единомыслие кажется порой подозрительным. Неужто Абай не понимал, не чувствовал, например, опасного радикализма в действиях и мыслях «народного заступника» Базаралы или не менее воинственного Даркембая, пытавшегося застрелить Кунанбая? Поистине пророчески звучат слова Такежана, брата Абая, о «народном заступнике»: «Базаралы желает совсем не того, чтобы ты был его ходатаем, Абай! Когда-нибудь ты припомнишь мои слова…».

          Но ведь и Базаралы — идеальный герой. Герой из народа, олицетворяющий мужество, стойкость и готовность биться с «классовыми врагами» до последней капли крови. К тому же Базаралы умен, красноречив, статен и красив собой, словно сошел со страниц богатырского эпоса. Не случайно поэтому он так очаровал Абая, что без него, без его железных аргументов и боевых кличей, поэт, кажется, не способен на решительные действия. Не Абай, а, скорее, Базаралы является истинным идейным вождем и вдохновителем в борьбе с «врагами народа». Такое ощущение, что поэт находится под сильным гипнозом своего соратника.

          Вот такая деталь. Неотразимый «народный заступник» покорил сердце Нурганым — младшей жены Кунанбая. Завязался любовный роман, в котором Базаралы чувствует себя полным победителем. И не скрывает этого. Кто же возмущен этой историей? Прежде всего, Оспан, младший брат Абая, который признается последнему: «Все эти дни я кровью истекаю, умереть готов… До позора мы, дети Кунанбая, дожили…». Оспана душит ярость, что по­человечески понятно. А Абай? Сначала он тоже было возмутился поведением Базаралы и Нурганым. Вольнолюбивый джигит стал для него на некоторое время «совсем чужим». Но тут Абай почему-то вспомнил историю Дубровского и Троекурова: «Перед ним сразу же всплыли распри, переходящие от отцов к детям, вражда, терзающая его род из поколения в поколение: Кунанбай и Божей, Такежан и брат Базаралы – Балагаз…». И Абай приходит к выводу: если сильные мира обижают бедных, то почему бедные не могут хотя бы таким способом отомстить богачам? Логично, хотя по-человечески… сомнительно. Но, увы, идеологические установки, довлеющие над автором романа, сильнее его субъективных желаний. Абай как защитник угнетенных и враг своего отца железной цепью привязан к Базаралы и должен любить его до гробовой доски.

Идеализация героя неизбежно ведет к обеднению и выпрямлению образа, к некой заданности его поступков и мыслей. Абай как бы зажат со всех сторон, не может повернуть ни вправо, ни влево. Все, что выходит за пределы его «положительности», убирается от него подальше. Даже факты из личной жизни. Об одном таком факте напомнила в свое время З.Кедрина (история третьей женитьбы Абая, не описанная Ауэзовым). Критик рассматривает этот случай как недостаток романа, хотя, на мой взгляд, точнее по этому поводу высказалась А.Марченко: «…это не столько недостаток, сколько особенность, качество, специфика жанра».

И не только. Это и специфика идеологического фундамента, на котором стоит роман. Идеальность личности Абая конструируется в зависимости от того, насколько безупречно он служит делу классовой борьбы в казахской степи, как стойко и без малейших колебаний становится на сторону угнетенного народа.

Возьмем, например, вопросы религии. Был ли Абай верующим человеком? Если судить по его стихам и афоризмам, то – да, он верил в божественное начало жизни, чтил мусульманские ритуалы. В своем тринадцатом Слове он говорил: «Имам есть незыблемая вера в единого и всемогущего создателя, о бытии и существовании которого дано нам знать из посланий через его

пророка, да благословит Аллах его имя!..». Но с другим Абаем мы встречаемся в романе Ауэзова. Можно подумать, что он вдруг превратился, если не в матерого атеиста, то, по крайней мере, в некоего протестанта и хулителя мусульманской религии. С завидным упорством поэт набрасывается на священнослужителей, религиозные обряды и даже на сам Коран. Мы ни разу не застаем его за молитвенной службой; нигде он мирно не беседует с муллами и имамами. Полнейшая несовместимость! Нынешний читатель может, пожалуй, задуматься: кому верить в этом вопросе — Ауэзову или Абаю?

Был ли Абай революционером как политик? Знаем, не был. Но все его мысли, его оценка событий, его действия в романе проникнуты таким революционным, радикальным духом, что становится страшновато за него. Например, в тот момент, когда в степь пришла весть о том, что в Санкт­Петербурге террористами убит император Александр II, Абай, кажется, и бровью не повел при этом сообщении. Он, по существу, оправдывает это убийство, как месть революционеров за униженный народ. Вот что он ответил Кишкене-мулле, искренне переживающему по такому случаю: «Там, где великое насилие, там и великая ненависть… Откуда вы, сидя здесь, можете знать, какая обида или месть подняли эту руку?». Хладнокровию Абая можно позавидовать. А как быть с гуманизмом? Но этот вопрос, пожалуй, не к Абаю, а, скорее, к автору романа.

          Идеологизированный герой, созданный по меркам соцреализма, не может, не должен впадать в мягкотелый либерализм и в компромисс с собственными убеждениями. Его сущность — абсолютная предсказуемость и прозрачность, железобетонность своих принципов. Положительному герою Ауэзова противопоказаны всякие неожиданные, непредвиденные шаги и мысли, какая­либо свобода действий.

          В подлинно реалистической литературе известны случаи, когда герои произведения поступают порой вопреки ожиданиям самого автора. Иначе говоря, они как бы освобождаются в какой-то момент от авторской воли, действуют самостоятельно и непредсказуемо. Вот что писал Пушкин своему другу по поводу Татьяны Лариной: «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она замуж вышла! Этого я никак не ожидал от нее». Об этом же говорил и А.Толстой: «(Персонажи) должны жить самостоятельной жизнью. Их только подталкиваешь к задуманной цели. Но иногда они взрывают весь план работы, и уже не я, а они начинают волочить меня к цели, которая не была предвидена. Такой бунт персонажей дает лучшие страницы»

Такие «парадоксы» принципиально невозможны в романе Ауэзова. И не только потому, что он писал исторический роман, о жизни исторической личности. Формула «ничто человеческое не чуждо» распространяется на таких героев, как Абай, с известной долей осторожности и нормированности. А то, не дай Бог, герой этот выкинет что-нибудь неожиданное и легкомысленное. Поэтому свобода Абая, так же как и свобода Кунанбая или Базаралы, — это свобода, действующая в жестких рамках дозволенного. Их поведением управляет советский социалистический писатель, задачи которого весьма четки и прозрачны.

Продолжу эту мысль с точки зрения другого персонажа — Кунанбая. Надо отдать должное Ауэзову, создавшему крупный, впечатляющий образ степного феодала. Образ почти символический. Кунанбай — это зло, насилие, беспощадность, алчность и т.д. Перед нами опять-таки «идеальный» образ, но только наоборот — своего рода «идеальный» антигерой. Классовый враг народа, к которому, естественно, не может быть никакой жалости и снисхождения со стороны положительных героев романа. Роль Кунанбая в романе изначально запрограммирована, как компьютерная система. Одним словом, злодей.

Говоря о шекспировских характерах, Пушкин писал: «У Мольера скупой — скуп — и только: у Шекспира Шейлок — скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен»4. То есть речь идет о многосторонности характера. Является ли таковым характер Кунанбая? Если по большому счету, то, пожалуй, нет. Да, он злодей умный, волевой, предприимчивый и мстительный. Против него идти опасно. Не случайно в схватке с ним поражение терпят такие влиятельные фигуры, как Божей, Байсал, Каратай. Но, с другой стороны, личность Кунанбая расписана только в сплошных темных красках. И вид у него всегда холодный, мрачный, замкнутый. Его единственный глаз — «зоркий часовой», который «не знает отдыха, от него

нельзя ничего утаить» — выступает символом насилия, вражды и непримиримости. Невольно хочется спросить: «А где же Кунанбай-сын при живой матери Зере? Где Кунанбай-муж четырех своих жен? Любит ли он своих детей? Любит ли, чтит ли вообще кого-то? Способен ли он хотя бы изредка с кем-то душевно побеседовать, пошутить? Или «врагу народа» такие действия противопоказаны? Кунанбай наглухо застегнут на все пуговицы, непроницаем, не доступен для простых смертных. Он, как мрачная скала, «стоит один во всей вселенной» и представляет опасность для каждого, кто приближается к нему. Такое ощущение, что у Кунанбая нет личной жизни. Он, по существу, страшно одинок; от него шарахаются, как от проказы, и дети, и племянники, и жены. Удивительно то, что живущие рядом с ним мать Зере и жена Улжан (положительные героини романа) никак не контактируют с ним, в упор не видят его, словно перед ними не человек, а какой-то неодушевленный предмет. Когда Кунанбай с кем-то враждует, то эти женщины (включая и Абая) почему-то всегда оказываются на стороне его соперников. Бедному Кунанбаю не позавидуешь. Вся многочисленная рать во главе с его родным сыном бросаются на него, как на вражескую крепость. Автор романа сделал из отца и сына непримиримых врагов, лишенных способностей находить друг в друге и что-то человеческое. Все это как бы исключалось заранее, как не отвечающее идейной установке. И в этом смысле Ауэзов, безусловно, оказался на высоте. Образ Кунанбая как главного классового врага казахской бедноты достиг впечатляющей силы. Но реализм романа от этого, по-моему, не стал ни богаче, ни убедительнее. Ибо черно-белый контраст изображения жизни иссушает самую живую плоть реализма, его объемность и многовекторность.

А потом – таков ли был Кунанбай в реальной исторической жизни? Обратимся к мнению одного из замечательных людей XIX века, ссыльного поляка, встречавшегося в казахской степи с самим Кунанбаем. Это — Адольф Янушкевич, оставивший после себя дневники и письма из степного края. Вот что он писал о Кунанбае: «Сын простого киргиза, одаренный природой здравым рассудком, удивительной памятью и даром речи, дельный, заботливый о благе своих соплеменников, большой знаток степного права и предписаний алкорана, прекрасно знающий российские уставы, касающиеся киргизов, судья неподкупной честности и примерный мусульманин, плебей Кунанбай стяжал себе славу пророка, к которому из самых дальних аулов спешат за советом молодые и старые, бедные и богатые»5.

Если даже допустить, что Янушкевич несколько переоценил достоинства Кунанбая, то и тогда его характеристика выглядит впечатляющей. Таким образом, между этим реальным портретом Кунанбая и тем образом героя, который создал Ауэзов, есть довольно существенная разница. Как бы поступил писатель, если бы он писал свой роман сегодня, после крушения коммунистической системы? Об этом можно только догадываться.

          В подлинном реалистическом произведении контраст между «положительными» и «отрицательными» персонажами не всегда бывает таким очевидным и подчеркнутым. Писателя-реалиста обычно интересуют сложные и противоречивые человеческие судьбы и характеры, когда не все решается с помощью знаков «плюс» и «минус». Кто скажет, к какой группе героев нужно отнести нигилиста Базарова, Родиона Раскольникова или Григория Мелехова? Ауэзов выбирает другой путь. Он знает цену идейно-воспитательной роли советской литературы. А самое эффективное воспитание – это когда положительное и отрицательное, добро и зло, мир и война сталкиваются между собой напрямую, лоб в лоб. В классовой борьбе всегда требуются определенность и открытость, без колебаний и шатаний. Поэтому Абай нигде и никогда, ни по какому зову сердца не может оказаться рядом со своим отцом, не может ему в чем-то сочувствовать или соглашаться с его мнением. Кунанбай — стопроцентный отрицательный персонаж романа. И не одинок в этой роли. Его окружает целая свора смутьянов, скандалистов и негодяев из клана Кунанбая, типа Уразбая, Майбасара, Такежана, Исхака, Азимбая. У каждого из них на лбу написано, что они именно «отрицательные» персонажи и к ним с добром не подходи.

Но и Абай не одинок. Как к светлому маяку, к нему тянутся самые чистые души. И мужчины, и женщины. И все они сказочно прекрасны, миролюбивы,

талантливы, мужественны, преданы друзьям и боготворят Абая. Сплошные розовые краски как-то ослепляют зрение, мешают различать контуры объекта. Особенно это касается образов степных амазонок, которые ищут защиты у Абая (Салтанат, Кандык, Балбала, Коримбала). Все они как будто на одно лицо, сверкают яркими красками.

Читатели романа, однако, могут мне возразить: «Ну не все же герои Ауэзова попадают под черно-белый фон! Разве в романе нет таких фигур, которых не отнесешь ни к «положительным», ни к «отрицательным» типам?». Да, к счастью, есть. И наиболее яркой фигурой в этом смысле является, пожалуй, Божей — влиятельный старейшина племени тобыкты. Это — главный и наиболее серьезный соперник Кунанбая. В народе Божей слыл весьма умным, дальновидным и справедливым человеком. Не случайно Абай испытывал к нему добрые чувства.

          Образ Божея, на мой взгляд, — одна из бесспорных удач романиста. И я думаю, что это случилось именно потому, что герой не оказался в зоне черно-белой контрастности, а выбрал свой путь. Путь сложной и противоречивой личности, у которой были свои счеты и ошибки перед историей.

          Надо напомнить, что в свое время роман Ауэзова подвергался разгромной критике именно за то, что в нем присутствовали такие герои, как Божей, Байсал — представители феодальной верхушки общества, «эксплуататоры народа», но обладающие немалыми человеческими достоинствами. А, по мнению ортодоксальных критиков, такого не должно быть.

Надо отдать должное Ауэзову, что в тот суровый период (еще был жив Сталин) он не побоялся отступить от политического штампа в изображении «сильных мира сего». Но, к сожалению, до известного предела, до допустимой нормы, не превращая этот метод в принципиальную творческую концепцию.