Великая Отечественная Война в литературе 40х годов

Счастливая судьба романа Юрия Бондарева «Горячий снег» нача­лась сразу после его первого издания, тому вот уже скоро двадцать лет. Книга выходила в свет неоднократно, огромными тиражами, о ней написано множество статей и диссертаций, она экранизирована и инсценирована, переведена на десятки языков, ее можно встретить в самых неожиданных уголках земли и почти никогда — на прилавках книжных магазинов, откуда она исчезает мгновенно. В чем причина такого всеобщего и прочного признания романа? Чем пленяет он во­ображение читателя? Какие струны в душах разных людей отзывают­ся на него? Всякий ответ будет приблизителен и неполон, потому что никогда не объяснить до конца тайну художественности — загадку подлинного искусства. Но все же можно утверждать, что годы не властны над книгой, если автор сумел перенести в нее саму доподлипность жизни, если удалось ему обнажить связь отдельных су­деб ее героев с историей народа, если, наконец, книга эта оказывается созвучной жизненно важным проблемам, всякий раз по-новому вста­ющим перед каждым новым временем.

Успех романа был во многом обеспечен тем, что, изображая один из решающих моментов грандиозной Сталинградской битвы, писатель опирался на свой личный воинский опыт. Под Сталинградом он во­евал, там был ранен, после чего прошел всю войну. Говоря о создании своих книг о Великой Отечественной войне, Ю. Бондарев особо под­черкивает то обстоятельство, что замыслы их явились из жизни, они — «от живых людей, от тех, которых встречал на войне, с которы­ми вместе шагал по дорогам сталинградских степей, Украины и Польши, толкал плечом орудия, вытаскивал их из осенней грязи, стрелял, стоял на прямой наводке, спал, как говорят солдаты, на од­ном котелке, ел пропахшие гарью и немецким толом помидоры и де­лился последним табаком на закрутку в конце танковой атаки». Пи­сателей-фронтовиков заставило взяться за перо прежде всего чувство долга перед фронтовыми друзьями, ответственность перед их па­мятью. «Меня все время не покидало чувство, что возвращаю в жизнь тех, о которых никто ничего не знает и о которых знаю только я, и только я должен, обязан о них рассказать все»,— признается пи­сатель.

Место и время действия романа обозначены конкретно, в полном соответствии с реальными историческими фактами, хотя автор, по его словам, не ставил себе целью «дать единственный и подробный доку­мент военных событий в районе Сталинграда и юго-западнее Сталин-града в декабре 1942 г.». Изображая широчайшую панораму событий минувшей войны, событий, происходящих попеременно то в Ставке Главнокомандующего, то в штабе армии, то на одной из артиллерий­ских батарей, писатель не мог, конечно, ограничиться только собст­венными воспоминаниями, и изучение, во всей полноте, всей истории сражения, всех доступных документальных свидетельств сообщило роману масштабность и стереоскопичность, придало ему высокую степень истинности.

К выходу «Горячего снега» (1969) имя Ю. Бондарева было уже хорошо известно и признано, В первый ряд советских писателей его поставила во многом тогда необычная, смелая в своем новаторстве по­весть 1957 года —«Батальоны просят огня», принятая поначалу с тем опасливым недоумением, с каким всегда встречаются настоящие художественные открытия. Трагедия войны, жизни человека на войне была воссоздана в ней с бесстрашной правдивостью и глубиной. Тут впервые обнаружилась способность художника «удивлять правдой»— слова критика М. Кузнецова.

Но не только ранние «военные» повести подготовили художест­венный мир вершинного произведения писателя о войне. Без новых творческих достижений, какими стали коллизии и образы романа «Тишина» (1962—1964) и в особенности — странно незамеченной критикой повести «Родственники» (1969), не мог бы состояться этот роман — с его более высоким уровнем обобщения, с его нравственно-социальной и философской наполненностью.

Повествуя в «Тишине» и «Родственниках» о послевоенных годах, о драматизме общественной ситуации, напряженности политической атмосферы, в которой живут герои, о поисках правды в обстоятельст­вах смещения норм социальной и нравственной справедливости, Бон­дарев поверял жизнь все тем же высоким критерием суровой правды, который всегда был главным в его творчестве. Тут не только подтвер­дился, но и нашел свое дальнейшее развитие основной художнический принцип Ю. Бондарева, всегда стремящегося в конкретных истори­ческих обстоятельствах ставить такие глубокие проблемы, как несов­местимость в жизни нравственного и безнравственного, свободы и на­силия, и многие другие. Финалы этих произведений не стали хеппи-эндом, судьбы их героев завершаются вовсе не безоблачно–идиллически — автор указывает на трудность и продолжительность борьбы правды с ложью, добра со злом. В этих книгах, предсказавших слож­ности и катаклизмы предстоящей их героям жизни, содержится пред­чувствие многих последующих общественных борений.

Все найденное прежде диалектически соединилось, укрупнилось, достигло своего совершенного выражения, в «Горячем снеге» На порядок выше стало здесь качество психологизма при изображении ха­рактеров, состоялось значительное, существенное продвижение к бо­лее глубокому идейному осмыслению изображаемого, со всей полно­той проявилась и такая сторона дарования писателя, как способность и в частице жизни отразить существо, содержание многих свойств че­ловеческого бытия, художественно преобразовать изображение конк­ретного исторического момента в особого рода символ Жизни, с ее глубинными противоречиями, страстями, с вечными вопросами о воз­можностях человека. «Горячий снег» стал следующим, новым и выс­шим этапом размышления художника над жизнью. «Эта книга — о Сталинграде и в то же время не о Сталинграде...— говорил как-то Ю. Бондарев в одной из своих бесед с журналистами по поводу рома­на.— Любовь и война, молодость и опыт, добро и жестокость, мужест­во и страдания — вот что в этой книге волновало меня».

«.Горячий снег», конечно, прежде всего книга о войне, святая память героического прошлого народа, драгоценный документ народной доблести, проявленной на полях сражений против фашизма. В невы­думанных, ярких и убедительных деталях, в потрясающих подроб­ностях рассказано в романе о противостоянии советской армии фа­шистскому нашествию; зримо запечатлены и узкое пространство боя, сражения одной батареи, и обстановка всей битвы, ее накал, небыва­лое столкновение замыслов военных стратегов, и яростная схватка рядовых воинов. Описание предельных ситуаций боя, положений между «быть» или «не быть» возбуждают в нас огромное эмоцио­нальное напряжение. Перед нами величественная картина войны, мо­нументальный обобщенный портрет народа-победителя. Мастерство индивидуальных психологических характеристик тут таково, что, сливаясь в единый образ воюющего за справедливое дело народа, все персонажи романа остаются с нами — каждый своей особой чертой, особым поступком. Надолго врезаются в память с великолепным мастерством написанные характеры лейтенанта Кузнецова, команду­ющего фронтом генерала Бессонова, члена Военного совета Веснина, командира батареи Дроздовского, санинструктора Зои Елагиной... Каждой, даже подчас лишь легкими штрихами намеченной фигуре сообщен объем, художественная завершенность: будь то застенчивый Сергуненков, грубый Рубин или трогательный Касымов... Каждый оставляет зарубку в памяти, а ведь исследователями романа подсчи­тано, что число его действующих лиц — более шестидесяти.

.Мужество и стойкость героев войны написаны здесь Ю. Бондаре­вым в традициях толстовского изображения человека на войне. Это от Толстого прежде всего унаследовал автор «Горячего снега» принцип подхода к человеку, находящемуся в условиях крайнего напряжения всех его сил. Но именно сам принцип. Бондарев не заимствует приемы у своего веского предшественника, он лишь четко следует своей за­даче — ищет художественные способы наиболее глубокого и точного проникновения в самые недра человеческой души, часто раскрывает ее на грани бессознательного, или, вернее, в тот момент, когда бессознательное становятся фактом сознания когда поступок есть резуль­тат их взаимосвязей и акт уже сознательной деятельности.

Может быть, к тайне художественности романа мы более всего приближаемся в те мгновения, когда участвуем вместе с автором в анализе этих связей и граней: «Со страшной силой Кузнецова уда­рило грудью обо что-то железное, и с замутненным сознанием, со зво­ном в голове он почему-то увидел себя под темными ветвями разрос­шейся около крыльца липы, по которой шумел дождь, и хотел понять, что так больно ударило в грудь»... «Почему шел дождь и я стоял под липой?— подумал он, вспоминая.— Какая липа? Где это было? В Москве? В детстве?.. Что мне померещилось?» Но вокруг было «то лязгавшее, огромное, железное, что недавно неумолимо катилось на орудие, заслоняя весь мир»...

Такой анализ сращения мысли и эмоции, такое обращение со вре­менем и пространством — из примеров своеобразия эпичности бондаревской зрелой прозы. От всей предшествующей «баталистики» «Го­рячий снег» отличает удачно найденный в нем способ извлекать из малого большое, из частного — общее, передавать дыхание не просто войны, но всей жизни. Поиск изобразительных возможностей в показе какого-нибудь кратчайшего мига как капли, отражающей всю слож­ность «моря жизни», был присущ Бондареву изначально, еще с тех лет, когда он сам не совсем ясно осознавал свои творческие возмож­ности, особенности своего дарования. Поэтому поначалу какое-то вре­мя он и полагал самой подходящей для себя малую форму — рассказ. И неслучайно так привержен писатель своим «Мгновениям»: именно в микрожанре воплощает он свое постоянное пристрастие к мигу, микроэлементу жизни, к отражению его насыщенности. Своеобразие не только романа «Горячий снег», но и всякого произведения зрелого периода проистекает у Бондарева отсюда, все наивысшие удачи свя­заны с этим его качеством как художника.                      ^

«Горячий снег»— роман о героическом эпизоде в истории советского народа. В кровавом ужасе боя его герои — не пассивные стра­дальцы, но борцы, объединенные не предчувствием близкой смерти, а единой волей к жизни, гордым сознанием причастности к той прав­де, которая единственно может и должна торжествовать на земле, правде защитников справедливых идеалов, человечности. После гибели расчета, раздавленного фашистским танком, мучительно вспоми­нает Кузнецов о той, как страшно погибли младший лейтенант Чубариков, «с наивно-длинной, как стебель подсолнуха, шеей, с его дет­ским жестом, когда он поспешно протирал глаза: «Землей вот запоро­шило». и деловито точный наводчик Евстигнеев «со спокойно-медли­тельной спиной, с извилистой струйкой крови, запекшейся возле уха, оглушенный разрывом». Кузнецова охватывает отчаяние оттого, что он не успел всех их хорошо узнать, полюбить: «Жутким знаком оди­ночества наискось торчала лопата из рыхлого бугра земли в нише — из могилы подносчика снарядов чубариковского орудия». Самое страшное, что осознавал Кузнецов после боя, в котором погибли его товарищи, «было не в прожитом за весь сегодняшний бой, а в этой по­дошедшей пустоте одиночества, чудовищной тишине на батарее, будто он ходил по раскопанному кладбищу, а в мире не осталось никого».

Это сильное чувство невозместимости утрат, потерь у Бондарева с годами не только не ослабнет, но, напротив, станет более пронзи­тельным и во многом определит трагизм звучания его последующих романов: «Берег», «Выбор», «Игра»— которые объединяются в на­шем восприятии в трилогию — в силу прежде всего единства в них мироощущения целого поколения. С течением времени такие книги, как «Горячий снег», прочитываются еще и как художествейные сви­детельства того момента в становлении поколения, который определил все будущее оставшихся в живых, принесших с полей сражения в мирные дни такое знание о себе, о человеке, какого хватит им на­долго, до конца. Вглядываясь в военное прошлое, Бондарев раскрыва­ет содержание характера человека этого поколения, его сформировав­шиеся на войне основные понятия. Это люди особого опыта страданий и мужества, узнанного в бою воистину человеческого братства. Как бы уже символического смысла исполнен эпизод, когда Кузнецов после боя встречается с Давлатяном, из-за ранения не участвовавшим в бою, испытывающим горькую, близкую к отчаянию зависть к Кузнецову. «Смутное чувство собственной взрослости охватывало Кузнецова. Они были объединены и вместе с тем разделены бесконечностью лет. Давлатян был где-то в мягкой прозрачной и приятной дали, в прежнем и прошлом, в том наивном, детском — в училище, на марше, в ночи перед боем,— он остался там. Нет, он не видел ни смерти наводчика Касымова, ни смерти Сергуненкова, ни гибели расчета Чубарикова под гусеницами танка, ни пленного немца, ни разведчика в воронке, ни в той смертельной низине сжавшейся калачиком на снегу Зои, под боком которой расплывалось темное пятно и валялся маленький, иг­рушечный «Вальтер». Одни сутки, как бесконечные двадцать лет, раз­деляли их».

Мысль автора выходит здесь за пределы описанного: тому же Давлатяну, если он останется в живых, еще доведется в будущих боях испытать себя, познать меру своих сил, способности к преодолению. Тут мысль — о черте, разделяющей людей на тех, кто прошел и вы­держал испытание жизнью, и тех, для кого такое испытание еще впе­реди, и — о времени становления поколения, которое изучается в «Горячем снеге» в возможных подробностях, с целью увековечить каждую минуту. В сутках боя будто уместилась вся война, а «узнан­ное в то мгновение братство» стало самым важным, в опыте этого по­коления.

Эта книга открыта в будущее. «Мы писали .о человеке, очутив­шемся в самой нечеловеческой обстановке. Мы искали в нем силы преодоления самого себя и в жестокие дни искали добро и пытались увидеть будущее— скажет впоследствии Ю. Бондарев, размышляя о гуманистическом значении литературы о войне. «Мы помним о вой­не, потому что человек величайшая ценность данного мира, а его му­жество и свобода его — это освобождение от страха, от зла, которое разъединяет людей». Чем дальше в глубь лет, тем яснее и весомее становится мысль романа – о человеческом братство. Чувство душев­ной близости, братства – это величайшее человеческое чувство — в сердечном единении Куэпецова с Касымовыч, в том отчаянии, которое охватывает его при виде трагической беспомощности посланного Дроздовским на бессмысленную смерть Сергуненкова, в потрясении от гибели каждого, кто только что сражался рядом. Об этом и вся ис­тория с Дроздозским. в чьей натуре нет готовности и способности к единению, внутреннего жеста — навстречу другому. Ю. Бондарева, уже начиная с повести «Юность командиров» (1952—'1955), постоян­но занимает это различие между людьми — теми, кто несет в себе го­товность к единению с другими людьми, и теми, кто не верит в необ­ходимость и жизнетворность этой совместности. Однажды, поясняя мысль, заложенную в характере Дроздовского, писатель заметил, что «Кузнецов и Дроздовский — не антиподы». Всегда резко отрицающий разделение героев в литературе на «положительных» и «отрицатель­ных», он п в «Горячем снеге» предложил человеку индивидуалисти­ческих понятий пройти свой путь поиска истины. Дроздовский при­ходит к пониманию ложности принятой им идеи отдельности себя от других, к сознанию могущества и правоты людской общности. После боя «шел он разбито-вялой, расслабленной походкой, опустив голову, согнув плечи, ни разу не взглянув в направлении орудия... «Что-то не так с нашим комбатом,— проговорил Нечаев, пощипывая усики, глядя на бугор.— Идет, вроде слепой»...

Многие страницы отданы в романе описанию чувства единения, человеческой близости и верности. В разгар боя, когда кажется, что он проигран и все погибло, Кузнецов вдруг замечает трассы чьих-то вы­стрелов: «И Кузнецов с какой-то пронзительной верой в свое легкое счастье, в свое везение и узнанное в то мгновение братство вдруг, как слезы, почувствовал горячую и сладкую сдавленность в горле. Он увидел и понял: это слева орудие Уханова добивало прорвавшийся танк...» Этой общностью, этим братством и была, одержана победа.

Книги о борьбе за человеческое достоинство поколения сороковых . годов, своей военной молодостью подтвердившего веру в возможность торжества человечности, в человеческое братство, становятся совре­менными сегодня, когда мир силится выработать новое мышление, когда речь идет о том, что люди на земле либо будут жить все вместе, либо все вместе погибнут. Не исчерпаны идеалы славного поколения, время приносит подтверждение их правоты. В решение новых задач, стоящих перед людьми нового времени, включен опыт «единого брат­ства воинского».

Ко времени написания «Горячего снега» Ю. Бондарев начал со­знательно входить в сферу тех вопросов, которые называются «веч­ными», остающимися «неизменно актуальными на любых этапах и при любых условиях жизни человеческих обществ» (по выражению А. Твардовского, удивлявшегося, что «это слово у нас почему-то снаб­жается кавычками»). Интерес к этим глубинным проблемам про­явился не только в повести «Родственники», но также и в публи­цистических выступлениях писателя конца шестидесятых годов. Вре­мя подвигало к напряженным размышлениям о жизни, об опыте про­шлого и его бытовании в дне настоящем. Соприкосновение с худо­жественными мирами Толстого и Достоевского также не, могло не способствовать активности обращения писателя к проблемам мировоззренческим, к вопросам всечеловеческим. Конечно, мы видим, что в «Горячем снеге» еще нет сознательной попытки построить сюжет и образ по законам философского произведения, но безусловно тут устремление охватить изображаемый исторический момент мыслью о Жизни и Смерти. И это выводит роман за пределы проблемы гума­низма на войне, к иным горизонтам.

В произведение, посвященное изображению битвы за жизнь, не­избежно, настойчивым мотивом вторгается тема смерти. Мрачное ве­личие смерти подчеркивает силу и волю к жизни, оттеняет красоту человеческого мужества. Тайна смерти встает перед юным Кузнецо­вым: «Под головой Касымова лежал снарядный ящик, и юношеское, безусое лицо его, недавно живое, смуглое, ставшее мертвенно-белым, истонченным жуткой красотой смерти, удивленно смотрело влажно-вишневыми полуоткрытыми глазами на свою грудь, на разорванную в клочья, иссеченную телогрейку, точно и после смерти не постиг, как же это убило его и почему он так и не смог встать к прицелу...»

Из этого описания, из других эпизодов произведения, созданного за пять лет до романа «Берег» и непосредственно ему предшествовав­шего, впоследствии разовьется вся тема смерти — жизни в философских романах Ю. Бондарева. Но уже эти страницы , «Горячего снега»не только о нравственном состояний советского человека на войне. Это уже обращение художника к разуму и совести людей, сто­ящих на пороге ядерной войны.

«С необоримым любопытством», с «неотступным ощущением не­удовлетворенного любопытства к вечной, необъяснимой загадке смер­ти» разглядывает Кузнецов убитого немца. Сама атмосфера жестокой ненависти к врагу в бондаревском изображении насквозь просвечена идеей ценности человеческой жизни, одухотворена сознанием абсурд­ности, нелепости войны. Тут — весь трагизм противостояния человека человеку, чудовищности кровавой бойни. «Кто его убил: я или Уханов? Чей это был снаряд? Мой или его? Что он думал, на что надеял­ся, когда шел на таран?»—спрашивал себя Кузнецов, разглядывая застывшее в ужасе удивления лицо мальчика-немца, испытывая едкое ощущение неприступности чужой, неразгаданной тайны, почувство­вав вблизи сухой, металлический запах смерти». Кажется, и самые впечатляющие описания страшного боя, глумления над человеческой плотью и духом, над жизнью не сказали так много и сильно о проти­воестественности войны, насильственной смерти человека, о чудо­вищности самой возможности уничтожения одним разумным сущест­вом другого, как эти приведенные здесь строки.

Антифашистский пафос романа становится пафосом антимилита­ристским и начинает звучать как реквием героически павшим воинам, как обвинение всем агрессивным силам, несущим опасность уничто­жения жизни, войне как преступлению против человечности и чело­вечества.

Эта книга о великом противоборстве со смертью, о противлении советских людей военного поколения злу и несправедливости, о борь­бе народа, в свой срок отстоявшего жизнь на земле, вернувшего чело­вечеству начинавшуюся было утрачиваться веру в светлый разум и добрую волю,— из тех, что помогают укреплять надежду на буду­щее, на то, что человечество выдержит напор зла. И когда на исстра­давшейся по покою и счастью планете восторжествует наконец жизнь без войн и человечество научится удивляться кровавым схваткам про­шлого и стыдиться их, в книгах такого мощного нравственного заряда, как «Горячий снег», люди не перестанут черпать уроки стойкости и братства. Уроки веры в себя.

Роман «Капитальный ремонт» впервые увидел свет в 1932 году на страницах журнала «Локаф» — ныне «Зна­мя». В 1933 году вышел отдельным изданием, В течение шести последующих лет переиздавался семь раз подряд. Его переве­ли на языки народов СССР, выпустили в Англии, Польше, Финляндии, Франции, Чехословакии, США. В рабочих клубах и армейских частях, на боевых кораблях и в сельских библио­теках шло оживленное обсуждение полюбившейся книги, О ней жарко спорили критики. Ее высоко оценил на Первом съезде советских писателей А. М. Горький, отметив появле­ние в нашей литературе еще одного самобытного мастера.

Роман не был автобиографичным в традиционном пони­мании. Тем не менее его сюжет, ключевая идея, характеры главных персонажей были органично связаны со всем, что пережил и перечувствовал молодой художник в предшествую­щие бурные годы.

Леонид Сергеевич Соболев (1898—1971) родился в Иркут­ске, в небогатой дворянской семье. Мальчик, подрастая, все больше мечтал о море и кораблях. Примером ему служил Александр — любимый старший брат, который, блестяще окончив в 1909 году гимназию, сразу же направил прошение о принятии его в петербургский Морской корпус, а по его окончании, с весны 1913 года, принял командование орудий­ной башней линкора «Павел Первый», Леонид к этому време­ни тоже перебрался в столицу, учился в Третьем Алексан­дровском кадетском корпусе, наведываясь к брату на корабль при каждой возможности, В мае 1916 .года, в разгар военных действий на Балтике, будущий писатель поступает в заветное Морское училище (так был переименован к тому времени Морской корпус). А год спустя, избранный после Февральской революции членом училищного комитета, уходит в морс в должности матроса-сигнальщика на миноносце «Стройный» Так получает он «крещение» войной и революцией. То же «крещение» обрел и Александр, которого восставшие матросы «Павла», расправившись с офицерами-«драконами», выбрали в судком, оказав ему тем уважительное доверие.

Оба брата с честью это доверие оправдали, пройдя через жестокие испытания гражданской войны, обороняя Крон­штадт и Красный Питер от интервентов и белогвардейцев. С марта 1919 года Леонид Соболев начинает действительную флотскую службу уже в командирском звании. Служба эта — на миноносцах, тральщиках, на линкоре — продолжается вплоть до 1931 года: молодой штурман увлеченно помогает возрождать и строить Балтийский флот.

Одна из активных форм этой помощи — сотрудничест­во в журнале «Краснофлотец» и первые писательские опы­ты — рассказы, очерки, юморески. И в их числе рассказ «Историческая необходимость» (1926), из которого несколько лет спустя вырос «Капитальный ремонт».

Очень большую роль в создании романа, в формирова­нии политических взглядов автора и его исторической кон­цепции сыграли В. Вишневский, Н. Мамин, Н. Свирин, Р. Мессер, В. Кнехт и другие товарищи Соболева по Ле­нинградско-Балтийскому отделению ЛОКАФа. Во всяком случае, говоря об истории «Капитального ремонта», пи­сатель-моряк неизменно и благодарно называл ЛОКАФ и Красный Флот в числе своих «соавторов».

Дальнейшая его судьба была долгой и славной. В ка­честве военного корреспондента он принял участие в Фин­ской кампании 1939—1940 годов, в Великой Отечественной войне. Сборник его рассказов и очерков «Морская душа» (1942) стал одной из самых признанных книг военной поры. В 1954 году появилась повесть «Зеленый луч». Много сил потребовала от Леонида Соболева общественная работа, и пре­жде всего создание в 1958 году Союза писателей РСФСР и ру­ководство им на протяжении двенадцати лет. Но все эти годы и десятилетия он мечтал вернуться к продолжению романа, который остался для него самым дорогим из всех замыслов и творений.

Первые же страницы «Капитального ремонта» поражают резкими контрастами. Действие развертывается на линкоре царского флота в самый канун первой мировой войны. Перед нами чудовищный образ боевого корабля, превращенного в «остров плавающей стали». Самое страшное качество этого мира — его бесчеловечность. Здесь нет людей. Здесь несут службу матросы и офицеры — две касты, между которыми пролегла вековая пропасть ненависти и вражды.

Внешняя налаженность, сияние безукоризненно выскоб­ленной палубы и надраенной «медяшки» прячут ледяную черноту трюмных карцеров и спертый воздух матросских кубриков. За каждым блестящим кителем, за раздушенной физиономией какого-нибудь лейтенанта Греве или кавторанга Шиянова писатель вскрывает отвратительные признаки гние­ния — от животной ненависти к матросам вплоть до про­игрыша казенной суммы и тщательно скрываемой венериче­ской болезни.

Наиболее полно раскрывается изнанка флотского велико­лепия в трагической истории с кочегарами. Сцена перед непокорным, но все-таки еще миролюбивым, еще не потеряв­шим веры в справедливость матросским строем, встревожен­ные офицерские разговоры, наконец превосходно показанная комедия военного судилища выявляют до конца и провокатор­скую натуру Грове, и трусость Шиянова, и торжество пре­словутого мичмана Гудкова, чувствующего себя во всей этой полицейско–сыскной атмосфере как рыба в воде.

Самой «закономерностью» расправы над заведомо непо­винными людьми Соболев убеждает нас, что любая жесто­кость «драконов» — не просто их личное качество. Это следст­вие всей природы царизма. В бесчеловечной сущности «остро­ва плавающей стали» проступают черты жестокого старого времени. И потому вся ненависть молодого писателя к этому времени вспыхивает очищающим пламенем воинствующего гуманизма. Это — добрая, хотя и разгневанная сила, которая вносит в роман победные, утверждающие нотки. Она рождает лирическую наполненность книги, ее звонкие краски и про­низывающую иронию. И главным ее источником становятся страницы, где Соболев заводит речь о людях, которые и в страшных условиях не перестали быть людьми.

Разумеется, к этой категории относятся далеко не все матросы. Соболев отлично видит и таких «нижних чинов», кто неплохо чувствует себя на царском корабле,— стоит лишь вспомнить бравого унтера Белоконя или предавшего товари­щей «крепкого мужичка» Филиппа Дранкина. Но рядом с ним еще более выразительны и близки нам утомленные кочегары с лицами, покрытыми угольной пылью, молчаливый матрос Силин или бойкий на язык вчерашний питерский мастеровой Кострюшкин. И чем более вглядывается художник в судьбы и души людей в «синем рабочем», тем явственней оживает, теплеет, очеловечивается в романе неуклюжее бронированное чудовище.

Рядом с безжалостной и обреченной темой «острова плава­ющей стали», сопротивляясь ей, возникает, набирает силу тема «корабля-друга». В контрастах, все более резких столк­новениях чередуются «матросские» и «офицерские» эпизоды. И мы чувствуем, как нарастает в матросских сердцах протест против несправедливости. В глухо закипающую борьбу с ней включаются не только люди, но и сам линкор: образ матрос­ской массы, воссозданный в новых революционных традициях нашей молодой литературы — традициях «Чапаева» и «Же­лезного потока»,— неразрывно сливается с образом живого, протестующего и борющегося корабля.

Под воздействием этой борьбы и формируются характеры главных героев первого тома: лейтенанта Николая Ливитина и его младшего брата Юрия — гардемарина Морского корпуса.

Именно Николай с наибольшей откровенностью разъясня­ет брату корыстную основу «благородной» военной профес­сии, насмешливо ниспровергая «кадетский патриотизм», при­думанный на потребу «митюх» и безусых гардемаринов. Естественно, что и сам он воспринимается вначале как циничнейший из «жрецов службы и моря»,— не чужие ведь, а собственные мысли высказываются им, да и внешне как будто ничем не выделяет его Соболев из офицерской среды.

Однако после нескольких глав наше отношение к Ни­колаю меняется. Становится все очевидней, что перед нами энергичный, умный и беспомощный человек, который вы­нужден прятаться в эгоцентризм, как в скорлупу, от «органи­зованного абсурда», царящего на флоте и мешающего ему, моряку по призванию, по самому складу души, любить свой корабль и Родину и служить им верой и правдой. Но вот на­двигается война, и в душе лейтенанта зреет предчувствие не­виданных перемен. Непривычно странное, неожиданное стремление заглянуть в душу матроса, в те самые ее печали, о которых он с такой иронией лишь недавно толковал бра­ту, вдруг властно охватывает Николая. И чем сильнее это стремление, тем быстрее ползет трещина между ним и его золото погонными сослуживцами, и мы ясно видим, как посте­пенно, но неудержимо расходятся ее края под нажимом Времени.

Время стучит и в юношеское сердце Юрия Ливитина. Глубинное развитие этого характера еще более противоречиво, потому что ухватил его художник в самом бурном процессе становления и с гораздо большей определенностью нацелил - в краснофлотскую современность конца 20-х годов. Качества будущего царского офицера и качества будущего командира Красного Флота — еще только предпосылки в его развитии, но они уже живут, уже борются между собой, и автор зорко и заинтересованно следит за всеми перипетиями разгораю­щейся борьбы и сам участвует в ней, сочувствуя, издеваясь и негодуя.

Быть может поэтому, когда речь заходит о младшем Ливитине, в авторском тоне нет того уничтожающего сарказма, с каким он говорит о «жрецах службы и моря». Здесь главное его оружие — насмешка, больно бьющая по юношескому са­молюбию. Иронизуя, а то и откровенно смеясь, рисует Соболев злоключения гардемарина: то его задерживают на рассветной палубе в кальсонах, то он неуклюже пытается «соблазнить» горничную Наташу по всем «правилам», вычитанным из буль­варных романов,

За этим обличающим, но и облегчающим смехом про­ступает симпатия к герою. Истоки ее в горячей и по-своему бескорыстной влюбленности Юрия в море и корабль, в его тяге к матросам. Пусть все это юноша взрастил в себе, «Ста­нюковича начитавшись»,— Соболев то и дело язвит по этому поводу... Но из-за локафовских выпадов на каждом шагу про­бивается его собственная давняя приверженность к поэтиче­ским страницам флагмана русской морской литературы.

В пору первого знакомства с «Капитальным ремонтом» далеко не все читатели сумели понять диалектическую при­роду характеров братьев Ливитиных. Даже многие профессио­нальные критики видели в Николае и Юрии лишь блестяще разоблачаемых представителей офицерской касты. Писатель подтвердил неизбежность внутренней перестройки своих ге­роев в четырех новых главах романа, которые были опублико­ваны в первой половине 1962 года и которыми завершается ныне «Капитальный ремонт».

Эти главы воспринимаются как первый подступ к развяз­ке обозначенного Соболевым острейшего социально-психоло­гического конфликта. Решающим толчком здесь служит весть о войне, сигнал тревоги, по которому извлекаются из сейфа строго секретные пакеты, готовятся выйти в бой корабли, и первая заградительная мина — первая из многих тысяч, которые вскоре заполнят Финский залив, тяжело скатывает­ся в волны. Страна, флот, люди перешагивают некий ка­чественный рубеж времени.

Он становится для братьев Ливитиных рубежом повзросления. Теперь уже каждому читателю видно, что не только Юрий, но и рисующийся своим цинизмом Николай продолжа­ли до этого момента питать какие-то иллюзии: Юрий — о воинской славе, ждущей его в неминуемом и немедленном морском сражении, коим, по его мнению, обязательно должна открыться война, Николай - о возможности хоть как-нибудь воздействовать на неотвратимый ход событий, грозящий фло­ту разгромом. Но каждая из судорожных попыток реализовать эти стремления терпит крах. Обстоятельства сильнее — те самые, которые так неумолимо и жестоко решили в свое время судьбу кочегаров. Царизм, воплощенный в «организованном абсурде» всего хода государственной и флотской жизни, заве­домо не способен к активной встрече с врагом, а тем более к победе. Он приговорен к смерти самой историей. И жут­кая тяжесть этого приговора уже не просто гнетет Нико­лая. Мучительно и гневно сознавая свое бессилие, он на­чинает всерьез размышлять о неизбежной и желанной те­перь для него революции.

Не легче и Юрию. Не потому ли иронические нотки, привычно звучащие в посвященных ему строках, почти не­приметно для нас сменяются драматическими, а насмешливо поданный эпизод «соблазнения» Наташи выступает теперь в многозначительном контрасте со страницами, рассказываю­щими о неожиданной и горькой, о прощальной бабьей ласке, которой дарит юношу горничная Сашенька, провожая его. Что с того, что «набег на славу» не удался. Ведь в этом порыве Юрия не было на сей раз ничего позорного, и грозовая туча войны еще тяжелей нависает над ним, над Николаем, над Сашенькой — над всей страной. И потому обжигающий его губы Сашенькин поцелуй остается за ним по праву — ему нечего стыдиться, его бой по-прежнему близок и неотвратим...

Не менее близка и неотвратима теперь решающая встреча Николая и Юрия с теми героями романа, которые в первых его главах оставались на втором плане. Большевики-подполь­щики Кудрин, Волковой, Тишенинов выдвигаются вперед всем развитием действия, всем ходом событий закономерно и неизбежно, как единственная по-настоящему активная и це­леустремленная сила истории.

Обращенный своим содержанием в прошлое, впрочем, тогда не столь уж далекое, «Капитальный ремонт» был орга­нично связан с временем, его породившим.

То было время «великого перелома» — семилетие между 1927 и 1934 годами, которое ныне являет нам как трудно по­стижимое сочетание созидательского энтузиазма и возрастаю­щей трагичности. Уже утверждался сталинский культ и в хо­де «сплошной», «ударной» коллективизации, в обстановке «головокружения от успехов» множились числом незаконные «раскулачивания», аресты и ссылки. Но все это, до какой-то поры, воспринималось подавляющей частью современников как неизбежные издержки и жертвы борьбы за социализм в ходе его развернутого победного строительства, зримо-весо­мого, как шпалы Турксиба и домны Магнитки.

Людям, особенно тем, кто сумел, на их взгляд, избавиться от груза дореволюционных предрассудков и радостно почув­ствовать свою приобщенность к ритмам и лозунгам времени, на некий срок помстилось тогда наивно и счастливо, что они окончательно познали законы исторического развития и даже овладели главными его рычагами, потребными для возведения еще небывалого в веках государства трудящихся.

Отсюда — крайне характерное для тех бурных лет страст­ное, можно даже сказать пристрастное, отношение к истории и к современности в их сопоставлении и контра­стах. Хозяйски «осваивает» историю и набирающая зрелость наша литература. Мысли об эпических полотнах, достойных происходящего, звучат в письмах и статьях М. Горького, А. Толстого, А. Серафимовича, Д. Фурманова, начинают во­площаться в первых томах «Клима Самгина», «Тихого Дона», «Хождения по мукам». То же ощущение породило советский исторический роман. Обращаясь к истории, художники пре­жде и больше всего стремились понять свое время.

В том же направлении развивалась и оборонная тема. Военная угроза росла, и в ответ на нее росли Вооруженные Силы Страны Советов. Проблема патриотизма и воинского долга, отношения между командиром и подчиненным, склады­вающийся облик советского военного профессионала — вот что интересовало локафовских авторов, и особенно А. Новико­ва-Прибоя, В. Вишневского, Б. Лавренева, С. Колбасьева. Стремясь понять те сложные процессы, которые происходили в начале 30-х годов в армии и на флоте, они обращались к их октябрьским и предоктябрьским истокам.

Леонид Соболев не был среди них исключением. Но, как и во всяком настоящем художнике, эти тенденции проявились в нем и в его романе по-своему. И прежде всего они прояви­лись как флотская устремленность, интерес к формирова­нию советской морской души, к рождению командира. «Капи­тальный ремонт» был задуман и выполнен как первая часть эпопеи, глубоко современной не только по духу, но и по со­держанию; как начало оборонной эпопеи о вчерашнем и сегодняшнем дне Красного Флота, готовящего себя к за­втрашним классовым боям. Роман посвящался людям боль­шой и нелегкой судьбы, с которой неразрывно сплелась судьба самого писателя.

Отсюда беспокойный характер еще одного главного героя в «Капитальном ремонте» — его лирического героя-повество­вателя. Он предстал перед советскими читателями начала 30-х годов как молодой их современник — товарищ и ровес­ник  строителей  Магнитки  и  Днепрогэса,  командир РККФ, зорко следящий за зловещими махинациями керзонов и пуанкаре у границ Республики. Он принес в роман горячее дыхание своей поры, ее революционный пафос, ее иронический и негодующий голос. Он заставил книгу отклик­нуться на самые актуальные политические проблемы тех лет и отразил в ней собственное ощущение времени и понимание исторического процесса.

Именно так воспринимаются развернутые «лирико-публицистические отступления», как назвал их сам автор,— важ­нейшая художественная особенность романа, его главная но­ваторская черта. Действие происходит в прошлом, но сам-то писатель непрерывно вмешивается в это действие, взволно­ванно его переживает и комментирует. Его взгляды на жизнь, на историю России, на флотскую службу сталкиваются в не­примиримой схватке с ложными идеалами Юрия Ливитина, с реакционным мировоззрением действующих в романе офи­церов царского флота, со взглядами, остатки которых мешали строительству флота советского.

Так получили широкое типическое обобщение автобиогра­фические элементы «Капитального ремонта». Голос лириче­ского героя-повествователя зазвучал здесь как голос целого поколения. И в этом проявилось замечательное качество современности книги, построенной, казалось бы, на тради­ционной, сугубо исторической основе. То был важный вклад ее автора в формирование метода социалистического реа­лизма.

С не меньшею силой выявилось и гуманистическое, анти­военное начало романа. Это была самозабвенная, яростная атака на бесчеловечную империалистическую политику: яр­кое художественное воплощение ленинской мысли о необхо­димости неустанно разоблачать тайну, в которой рождается чудовище войны, раскрывать все и всяческие империалисти­ческие сговоры и махинации.

Однако молодой художник, уже получивший широкое и заслуженное признание, не переставал размышлять над своей работой, углубляя и уточняя прежде всего именно историческую концепцию. Он почувствовал элементы упро­щенчества в собственном образном толковании русской воен­ной истории, принял как должное упреки товарищей, которые считали, что военная сторона флотской жизни показана у него мало. Сам он говорил тогда же о том, что русский флот кануна первой мировой войны усилиями прогрессивно настроенных, смело мыслящих офицеров, вроде того же Николая, был гораздо лучше подготовлен к боям, нежели накануне Цуси­мы,—в артиллерийском и минном деле, в организации развед­ки. И вообще как раз в пору появления двух первых частей «Капитального ремонта» взгляд на историю России, особенно же на ее военно-патриотические традиции, начал ощутимо ме­няться. Следует помнить, что надвигались новые бои,— в год выхода романа до начала второй мировой войны оставалось всего семь лет, до начала же Великой Отечественной — девять.

В конце 20-х — начале 30-х годов тяжеловесно-торже­ственное название Соболевского линкора «Генералиссимус граф Суворов-Рымникский» не без иронии обыгрывалось ав­тором и с пониманием воспринималось читателями как еще один замшелый символ самодержавия. Вдобавок оно недву­смысленно ассоциировалось с живо-памятным названием дру­гого, реального корабля — «Князь Потемкин-Таврический» (вспомним, кстати, что как раз в те годы мятежный бронено­сец совершал триумфальный рейд по киноэкранам республи­ки в пламенном фильме Эйзенштейна). Но к началу сороко­вых имя и образ создателя «Науки побеждать» обрели для со­временников совершенно иное содержание — в том числе и в литературе, в театре, в кино.

С другой стороны, как мы знаем, тогда же подверглась коренному «пересмотру» история гражданской войны, а судь­ба очень многих ее героев, которые к 30-м годам занимали высокие командные посты в армии и на флоте, обернулась трагически. Это обстоятельство не могло не дезориентировать и автора «Капитального ремонта», положившего, как извест­но, в основу изначального замысла историю командных кад­ров флота.

Наконец, само нарастание грозовых событий вовсе остано­вило работу над романом, потребовав от писателя–оборонника решительного поворота к современности. Этап «Капитального ремонта» сменился в его творчестве этапом «Морской ду­ши»...

Когда же, три десятилетия спустя, Соболев возвратился к заветным папкам с шифром «О.Р.» — «Основная Работа», ему стало очевидно, что действие романа настолько отодвину­лось в прошлое, что в нем решительно возобладали черты традиционного исторического жанра. Соответственный харак­тер получила и работа над его продолжением — писатель решительно углубился в изучение российской общественной атмосферы 1914—1917 годов, и прежде всего в историю воен­ных операций на Балтике. Отбор материалов, обдумывание и обработка их продолжались до последнего дня. Контуры третьей части уже определились в воображении художника, первые фрагменты новых глав легли на бумагу. К сожалению, довести до конца этот главный труд своей жизни Соболеву не пришлось.

Означает ли это, что «Капитальный ремонт» — вещь, так и не состоявшаяся? Надо полагать, подобный подход был бы ошибочным. Можно сожалеть лишь о невоплощенных замыс­лах, продолжающих открытую Соболевым эпическую тему. О том, что не воссозданы им полузабытые ныне страницы героических сражений русского флота на Балтике в годы первой мировой войны или грозные подробности революци­онного взрыва на эскадрах, стоявших в Кронштадте, Ревеле, Гельсингфорсе в начале марта 1917 года. Мы так и не узнаем ничего о путях, которыми братья Ливитины приобщатся к революции, если не считать двух эпизодов «перевоспита­ния» Юрия, положенных в сюжетную основу рассказов «Пер­стни» и «Экзамен», которые сейчас открывают сборник «Мор­ская душа», но в первоначальном варианте создавались как главы, продолжавшие «Капитальный ремонт».

Все это так. И тем не менее то, что составляет ныне худо­жественный монолит романа, обладает всеми признаками за­вершенности. И не удивительно. Несколько раз в беседах с автором этих строк Леонид Сергеевич говорил, что, перева­лив на восьмой десяток, он' не дает себе права забывать о том, что его труд над романом может прерваться в любой день. И поэтому каждую новую главу он, помимо всего прочего, обдумывает и пишет с таким тайным расчетом, чтобы она, «в случае чего», могла стать «точкой», поставленной в финале. Думается, теперь это желание художника не только может, но и должно быть раскрыто. Да, собственно, и без того видно, как стягивает в финальный узел все сюжетные линии книги ее теперешняя последняя, пятнадцатая глава, оставляя, вместе с тем, автору возможность нового взлета. И если мы так и не дождались еще одной эпопеи, то, во всяком случае, роман «Капитальный ремонт» вошел в советскую литературу закон­ченным. Вошел прочно и навсегда, как одно из подлинно классических ее произведений.