3.  Говорит Эрнст: мысли о жизни и творчестве

3.1. Эрнст Неизвестный вспоминает

Человек неукротимого темперамента, мужества и обаяния, художник могучего дарования и трудолюбия, мыслитель ренессансного кругозора, Неизвестный производит оглушающее впечатление на каждого, кому повезло его встретить. Бешеная созидательная энергия, невероятно стихийная мощь и удивительная дисциплина труда. Работоспособность и творческая энергия Мастера, перешагнувшего восьмидесятилетний рубеж, поражает. Сочетание, казалось бы, несоединимого. Титанизм, но не богоборческий. Титанизм как поиск Бога.

Юность. Война. Учёба

«Отец – белый офицер, мать – биолог и поэтесса. Наконец, сам я, солдат и офицер, прошедший всю войну. В августе 1942 мы вместе с Яном Сысоевым (он  был  аспирантом) пошли добровольцами на войну.  Это был период моего патриотизма. У меня до сих пор сохранились военные документы. Мне тогда было 17 лет, мне казалось, что происходит история, что история пройдет мимо меня, если я отсижусь в тылу, и я рвался на фронт всеми силами. Я попал в Кушку, на границе Ирана и Афганистана, в Первое  Туркестанское Военное училище, считавшееся первым по суровости в Красной  Армии.  Училище готовило специалистов по южной войне. Как теперь известно, у Сталина были  планы выхода к Персидскому  заливу, и вот  нас учили войне в степях, в условиях пустыни. По окончании меня включили в состав 860-й гвардейской десантной дивизии, 45-го гвардейского десантного полка. Я воевал в составе Второго Украинского фронта. Был  контужен, был  ранен, последний  раз – очень тяжело. Был награжден, один раз посмертно, орденом  «Красная Звезда»,  который  достиг меня лет через 25. Об этом писал стихи Вознесенский – «Лейтенант Неизвестный  Эрнст».

Лейтенант  Неизвестный  Эрнст.

На  тысячи  верст  кругом

равнину  утюжит  смерть

огненным  утюгом.

В  атаку  взвод  не  поднять,

но  сверху  в  радиосеть:

«В  атаку, –  зовут  –  …твою  мать!»

И  Эрнст  отвечает:  «Есть».

Но  взводик  твой  землю  ест.

Он  доблестно  недвижим.

Лейтенант  Неизвестный  Эрнст

идет

наступать

один!

И  смерть  говорит:  «Прочь!

Ты  же  один,  как  перст.

Против  кого  ты  прешь?

Против  громады,  Эрнст!

Против  -

четырехмиллионнопятьсотсорокасемитысяячвосемь-

сотдвадцатитрехквадратнокилометрового  чудища

против,  -

против  армии,  флота,

и  угарного  сброда,

против  -

культургервышибал,

против  национал-социализма,

-  против!

Против  глобальных  зверств.

Ты  уже  мертв,  сопляк?..

«Еще  бы»,  -  решает  Эрнст

И  делает

Первый  шаг!

И  Жизнь  говорит:  «Эрик,

живые  нужны  живым.

Качнется  сирень  по  скверам

уж  не  тебе   – им,

не  будет  –

1945,  1949,  196,  1963  –  не  будет,

и  только  формула  убитого  человечества  станет  -

3  823  568  004  +  1,

и  ты  не  поступишь  в  Университет,

и  не  перейдешь  на  скульптурный,

и  никогда  не  поймешь,  что  горячий  гипс  пахнет 

как  парное  молоко,

не  будет  мастерской  на  Сретенке,  которая  запирается 

на  проволочку,

не  будет  выставки  в  Манеже,

и  14  апреля  1964  года  не  забежит  Динка  и  не  положит  на

гипсовую  модель  мизинца  с  облупившимся  маникюром,

и  она  не  вырвется,  не  убежит

и  не  прибежит  назавтра  утром,  и  опять  не  убежит,

и  совсем  не  прибежит,

не  будет  ни  Динки,  ни  Космонавта  (вернее,  будут,  но  не

для  тебя,  а  для  белесого  Митьки  Филина,  который  не

вылез  тогда  из  окопа),

а  для  тебя  никогда,  ничего  -

не!

не!

не!..

Лишь  мама  сползет  у  двери

с  конвертом,  в  котором  смерть,

ты  понимаешь,  Эрик?!

«Еще  бы»,  –  думает  Эрнст.

Но  выше  Жизни  и  Смерти,

пронзающее,  как  свет,

нас  требует  что-то  третье, -

чем  выделен  человек.

Животные  жизнь  берут.

Лишь  люди  жизнь  отдают.

Тревожаще  и  прожекторно,

в  отличие  от  зверей,  –

способность  к  самопожертвованию

единственна  у  людей.

Единственная  Россия,

единственная  моя,

единственное  спасибо,

что  ты  избрала  меня.

Лейтенант  Неизвестный  Эрнст,

когда  окружен  бабьем,

как  ихтиозавр  нетрезв,

ты  спишь  за  моим  столом,

когда  пижоны  и  паиньки

пищат,  что  ты  слаб  в  гульбе,

я  чувствую,

как  памятник

ворочается  в  тебе.

Я  голову  обнажу

и  вежливо  им  скажу:

«Конечно,  вы  свежевыбриты

и  вкус  вам  не  изменял.

Но  были  ли  вы  убиты

за  родину  наповал?»

(1964)

«После  войны тяжелые  послевоенные  годы,  университет. И там занятия, в том числе и катакомбной культурой. Понятием «катакомбная культура» воспользовались  я  и  мои  друзья  в  1949  году для  того, чтобы  определить,  чем  мы  хотим  заниматься.  Я  в  то  время  учился  в  Академии художеств  и одновременно  на  философском  факультете  МГУ  и  обнаружил,  что  при  существующей системе  образования  мы,  после  огромных  трудов  и  нагрузки,  выйдем  из университета безграмотными  людьми.  О  Ленине  мы  узнавали  от  Сталина,  о  Марксе  мы  узнавали  от  Ленина  и  Сталина,  о  Дюринге  мы  узнавали  из  «Анти-Дюринга».  Но  тогда  и  знание  было  политикой,  поэтому  все  разыгрывали  веселых  пьяниц».

В Институте имени Сурикова Академии художеств СССР Эрнст Неизвестный был хорошим студентом. Работа третьего курса получила международную медаль и была приобретена Третьяковской галереей. Работа пятого курса «Строитель Кремля Федор Конь» была выдвинута на Сталинскую премию и куплена Русским музеем.

«Такие могикане соцреализма, как скульптор Манизер,  мой  профессор,  которого  я  глубоко уважаю до сих пор, ко мне  очень  хорошо относились.  Кроме  того,  я  не  гнушался  работой помощника скульптора  ни  у  кого: ни у Меркулова, ни  у  Вучетича,  ни  у  Томского,  ни  у других крайне официальных художников. Я  был идееносен, я  много  им  подсказывал,  выполняя  не  только  обычную  черновую  работу,  делал  эскизы,  и  они  меня  рассматривали  как  своего,  как  некоего  преемника  и  продолжателя,  будущего  академика.  Все это давало  мне  основания  для  гладкой  карьеры».

Однако еще при Сталине, будучи студентом, он начал делать вещи неофициальные, конспирируя  их.

«Разногласия с соцреализмом в институте возникали в первую очередь у фронтовиков. Многие из этих молодых людей были даже коммунистами, но их переживания, их жизненный опыт не соответствовали гладкописи соцреализма. Мы не теоретически, а экзистенциально выпадали из общепринятого, нам требовались иные средства выразительности. На меня выпала  судьба быть одним из первых, но далеко не единственным. К тому же  кругу  относились  Юрий  Васильев,  Оскар  Рабин, Вадим Сидур  и  другие.

После смерти Сталина, когда началось некоторое послабление, я показал несколько своих экспериментальных, полуэкспрессионистических работ на молодежных выставках: в том числе «Война – это» и «Концлагерь». Это вызвало чудовищный гнев и художественных властей,  и  идеологических.

Первые мои работы назывались «Война – это». Я воспринимал войну не как парад победы, а как трагическое, противоречивое и противоестественное человеку явление.  Так  возникла эта серия. Часть человека превращаясь в машину, в железо, которое олицетворяло  войну, которое входило в плоть, как боль. Потом эта тема переросла в тему «Роботы и полуроботы», где человек уже сознательно боролся с мертвым металлом, потом это переросло в «Гигантомахию», затем в «Древо жизни». Человек уже овеществлен в делах своих, он породил  вторую природу, предметы, продолжающие его руки, мозг, глаза, нервы и сердце, и задача изобразительного искусства в современном мире – создать некие всеединые символы и метафоры, чтобы показать растерявшемуся от обилия информации человеку ценность и беспредельность человеческого «я».

Манеж,  Хрущев  и  Неизвестный

На  знаменитой выставке в Манеже в декабре 1962 года Неизвестный говорил с Хрущевым – долго и неосторожно старался убедить его, что все происходящее – «это провокация, направленная не только против либерализации, не только против интеллигенции, не  только против меня, но и против него». И «кончилась наша беседа с Хрущевым следующим  образом. Он сказал:  «Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в Вас  одновременно сидят  ангел и дьявол. Если победит дьявол, мы Вас уничтожим. Если победит ангел, то мы  Вам поможем».

Сам Неизвестный говорит, что в действительности это была кульминация, завершение длительного и весьма горького противостояния. Хотя всегда подчеркивал: «Я никогда не противостоял, не был инакомыслящим и никогда не протестовал ни против чего». Воспитанный отцом, он с детства воспринимал коммунизм всего лишь как идеологию: «С коммунизмом я не воевал, я его воспринимал как данность. Я не хотел менять политическую систему хотя бы потому, что не знал как. Для меня главное – защита собственного человеческого достоинства. Я не соглашался терпеть оскорбления, надругательства, несправедливость по отношению к  себе». 

О Хрущеве: «Я в жизни, пожалуй, не встречался с человеком более некультурным.  Одновременно я чувствовал в нем  биологическую  мощь  и  психобиологическую  хватку.  Во  всяком случае, определенная природная  незаурядность  в  этом  человеке  была.  К  сожалению,  она  осталась не  подкрепленной  культурой,  столь  необходимой  для  руководителя  такого  государства.  Я думаю, что это ему очень отомстило в его биографии».

После смерти Хрущева к Эрнсту приехал Сергей Хрущев с просьбой сделать надгробие на могиле отца. «Я знаю, – сказал я, что найдутся такие, кто обрушится на меня за мое решение. Я считаю, что это месть искусства политике. Впрочем, это – слова! В действительности, я считаю, что художник не может быть злее политика, и поэтому соглашаюсь. Вот мои аргументы. А какие у Вас аргументы: почему это должен делать  я?» На что  Сергей  Хрущев  сказал:  «Это  завещание  моего  отца».

Эстетические  разногласия  с  режимом

«Диссидентом никогда не был», – так Эрнст говорит о себе. И здесь он очень точен. Он никогда не был диссидентом политическим, хотя уже в  начале  60-х  лучше  многих понимал сущность режима и считал, да и говорил, что коммунизм,  как  и  фашизм,  преступны,  а сама попытка создать «нового человека» антропологически неверна. Говорил, что коммунизму, как и фашизму, присуще представление об искусстве как о магии, заклинании для покорения толпы.

Однажды на каком-то заседании МОСХа он сказал: «Вот есть государство. Я хочу ему все отдать! Мне ничего не надо. А они не берут».

Когда ему фактически отрезали дорогу к скульптуре, он, как всегда, с мощной энергией взялся за графику, которая сделалась подготовительными набросками к будущим  скульптурам.

В 1976 Эрнст Неизвестный уезжает из СССР «из-за эстетических разногласий с режимом», как он сам определил причины отъезда. 

«Как я теперь понимаю, истоки моего разочарования уходят в прошлое, в послевоенные годы, когда я вернулся с фронта домой. Воспитанный в определенном  смысле  романтически,  я  продолжал  цепляться  за  прежние  юношеские  представления о жизни. Я всегда знал, что история – это не девушка, и в ней было очень много насильников, злодеев и садистов, но я не представлял, что великую державу, весь мир и саму историю могут насиловать столь невзрачные гномики, столь маленькие кухонные карлики, и это меня всякий раз оскорбляло. Я  был согласен на ужас, но мне нужно было, чтобы этот ужас был сколько-нибудь эстетичен. Этот же, бытовой, мещанский ужас людоедов в пиджаках, варящихся в собственной лжи, морально разрушал меня».

Неизвестный:  профессор  и  академик

Уехав из СССР, Неизвестный продолжает работать над своими замыслами, а еще преподает: «Параллельно с выставками растет мой академический статус. А мне остается только удивляться тому, что такого разбойника, как я, можно воспринимать как профессора и академика».

Есть удивительное качество, которое помогало и помогает скульптору на протяжении всей его жизни, – терпимость. «Чтобы выжить, мне нельзя было сердиться. Я не разрешал себе  сводить счеты, вы не найдете ни одного моего высказывания, направленного против моих врагов. Христианская заповедь, призывающая нас прощать, еще и гигиенична для душевного состояния. Возможно, из чувства самосохранения я и забывал  своих  врагов.  Показательно, что многие мои  прежние враги становились постепенно моими друзьями, они чувствовали,  что я  не мстителен. Доходило до парадоксов. Мне, например, говорили, что человек «стучит» на меня,  а  я об  этом  забывал  и  с  ним  здоровался.  Тут  меня  не  все  понимали...» 

Сегодня Неизвестный признается, что просто благодарен судьбе за то, что его воспринимают в определенном смысле как государственного сумасшедшего, которому «можно». И в то же время подчеркивает: «Художник, особенно монументалист, скульптор, так же, как и камерный художник, не может жить без власти. Так же, как генералов не существует на дому и без армии!».

3.2. Интервью с Эрнстом  Неизвестным

Всегда интересно видеть и слушать Эрнста Иосифовича: он покоряет своим голосом, напором, скоростью, глубиной суждений и беспощадностью мысли, а также невероятной эрудицией, натуральным, врожденным даром быть всегда «хозяином разговора».

На вопрос, как он вообще пришел к скульптуре, что, в первую очередь, его сформировало  как  скульптора,  Эрнст  Неизвестный  ответил  так: 

– Самое  интересное, что очень рано я начал рисовать и лепить. Моя  мама  вспоминает,  что  я  лепил  из хлебного мякиша различных существ, рыцарей  и,  даже  кентавриков.  А  когда  моя  тетка  возмутилась,  потому,  что  то  время  не  было  богатым,  то  мама  сказала,  что  для  моего  сына  искусство  важнее  пищи. 

– Какая  умная  мама! 

Эрнст  Неизвестный:  Во  всяком  случае,  романтичная. 

– Если  говорить  уже  немножко  дальше.  Что  вас  сформировало  как  скульптора,  каким  вы  сейчас  являетесь? 

Эрнст  Неизвестный:  Могу вам сказать одну вещь, которую я потом, позднее, понял. У Юнга есть такая теория – коллективное бессознательное, смысл  которой, что всякие  архаические образы живут у нас в  коллективном сознании, так что мы иногда знаем больше, чем  знаем.  Меня  формировала  моя  фантазия.  И  уже  позднее,  я  с  удивлением  узнал,  что я повторяю  многие  архетипы,  которые  есть  в  различных  искусствах,  но  которые  я  не  видел вокруг  себя.  То есть, в искусстве эскимосов, в мексиканском искусстве, в русском народном  искусстве.  То есть, это совмещение практически в жизни не виденного совместимого – человека и зверя, многоголовых существ, например, в буддизме или в индуизме. Я с удивлением это узнал. Но, в действительности, меня  называли модернистом и ругали за модернизм. Я никогда себя модернистом не считал, потому что моим любимым искусством  является древнее искусство. Я исходил из классики. Трансформировал эту классику с потребностями моего чувства, а не моды.  Но, конечно, использовал  современные  элементы – как кубофутуризм. И я постарался объединить, женить модерн с классическим искусством. 

– Бронза  и  камень.  Вы  работаете  с  обоими  материалами. Что дает вам  каждый из них? 

Эрнст  Неизвестный: Бронза дает свободу. Потому что сама технология бронзы изумительно подвижна и трепетна. Итальянский  скульптор  Мансу  даже  мог  отлить  цветок, настолько бронза трепетна. Любое твое  дыхание, движение, прикосновение пальца или стейка может быть воспроизведено в бронзе. Камень всегда меня привлекал и до сих пор привлекает, просто сейчас я с ним не работаю, по практическим причинам. Хотя не так давно вырубил два четырехметровых тотема в карарском мраморе. Камень поразителен  тем, что это одушевленное существо, это спящая душа скульптуры внутри  глыбы. Ты  вступаешь  в единоборство с этой стихией, и враждебной,  потому  что  это  твердо  и  жестко,  потому что  требует  и  физических  усилий  и  нравственного  контроля,  внутренней  дисциплины,  чтобы не  испортить, и, одновременно, невероятно дружелюбная, ласковая, светящаяся, обладающая,  буквально, душой. У меня к камням отношение  трепетное,  как  будто это диалог, если не с живой  душой,  в смысле животного и  человека, но с душой  стихии, природной стихией. Недаром горы дышат, светятся. Горы – это мистическое  чудо. Камень мистичен уже от природы.

– Когда-то вы сказали одному западному корреспонденту, находясь еще в России: «В 60-е годы (после того знаменитого скандала с Хрущевым) у меня не было заказов, но были надежды». «Сейчас у меня есть заказы, но нет надежд» – это вы сказали в 70-е  годы. Какую формулу вы бы вывели сейчас? 

Эрнст  Неизвестный:  Сейчас у меня есть заказы и есть надежды. Вот вся формула.

– Наверное,  вы  уже  устали  отвечать  на  вопрос:  вы  -  диссидент? 

– Я никогда не был диссидентом и никогда в жизни не протестовал ни против чего. Воспитанный своим отцом, я с детства воспринимал идеологию коммунизма только как  идеологию. Идею тотального  коммунистического диктата я воспринимал не как  политическую ошибку, а как антропологическое преступление. Так же я воспринимал и фашизм. Поэтому я был добровольцем во время войны с фашизмом. С коммунизмом я не воевал, я его воспринимал  как данность. Я не хотел менять политическую систему хотя бы потому, что я не знал как. Для  меня главное – защита собственного человеческого  достоинства, эта защита небыла политизированной – это было просто естественно. Я не мог терпеть оскорблений,  надругательств, несправедливости по отношению ко мне. Я никогда не хотел, чтобы Вучетич или другие лепили так, как мне хочется. Я до сих пор считаю, что они лепили правильно – согласно своей точке  зрения. Я не хотел, чтобы от меня  требовали, чтобы я работал хуже, чем могу. Хуже – это значит не так, как  мне  подсказывает  моя  человеческая  и  художественная  совесть. Когда надо мной  измывались,  оскорбляли,  я  не мог этого терпеть  и  протестовал.  В  действительности же я не был диссидентом, потому что у меня не было никакой  альтернативы. 

 –  И все-таки  ваше  творчество  -  это  бунт! 

– Если у меня был бунт, то это был бунт человеческий и, в определенном смысле, эстетический. Потому что серость и человеческая  отчужденность той  жизни,  с  моей  точки  зрения,  была  абсолютно  неадекватна моим  представлениям о жизни. В этом я был очень солидарен с моим другом, философом Мирабом Мамардашвили, который тоже никогда не был диссидентом. У нас был просто эстетический протест против вульгарной повседневности советской жизни. Я всегда хотел бы  отделить русское от советского (на  Западе это часто не разделяют). Это касается, например, самой фразеологии, когда о каком-либо вторжении войск Советского Союза говорили «русская война», а не «советская война». Мне это никогда не нравилось, и я протестовал. 

– Вы  известны  как  автор  надгробного  памятника  Хрущеву,  который,  как  известно,  сыграл  не  самую  лучшую  роль  в  вашей  судьбе.  Каким  вам  сегодня  представляется  его  личность? 

– Точно такой же, каким я сделал  надгробие: черно-белое. Эта двойственная личность совместила в себе шизофреническую трагедию времени, и я ее рассматриваю даже как жертву этого времени. Она комедийна по форме, но трагедийна по содержанию.

– У меня  сложилось  впечатление,  что  вы,  освободившись  от  противостояния,  противоборства,  сопротивления  властям,  обратили  свой  взор  внутрь  человека,  внутрь  его  духовной  жизни.

– Что ж, возможно. Возможно. Со стороны виднее. Но я бы все-таки не социологизировал: это была борьба не с системой. Страдания всегда были и будут. Если  такой  поворот и произошел, как вы говорите, то  не  потому,  что  в  России  наступил  рай.  Напротив,  там  ужасно.  А  когда  хочется  бороться – всегда  найдешь  врага.  Я думаю, что это связано с моими внутренними изменениями. Возможно, я мудрею. Возможно, сказывается возраст. Человек должен  меняться. Если он не меняется – это  смерть.

– Вы не любите вспоминать о войне и уж точно не принадлежите  к числу тех художников,  которые «переплавили» свой военный опыт в  какие-то  конкретные  работы.  Но  в  то  же  время,  думается,  все  ваше  творчество  пронизывают  боль  и  фантасмагория  войны. 

– Раны войны в любом случае дают о себя знать – и физические, и душевные. Ведь военный опыт неизбежно, так или иначе, находит отражение в моих работах. И я бы не сказал,  что у меня вовсе нет «военных  произведений». Свое вполне конкретное отношение к войне я выразил в серии  малых  скульптур  под  названием «Война – это…». Другое дело, что я не пытаюсь быть объективным историком, оставаясь  художником со своим личным взглядом.  Мне  кажется, я имею на это право. В 17 лет я ушел добровольцем, командовал ротой, будучи еще «зеленым» лейтенантом – тогда ведь офицеров просто не хватало. На той войне я получил тяжелейшее ранение – был прострелен  позвоночник. Пережил  клиническую смерть: санитары сбросили  меня, загипсованного, на лестницу,  ведущую к моргу, и это, как ни странно, спасло мне жизнь. Гипс раскололся  от  удара, и я, очнувшись от боли, закричал. Родители между тем успели  получить  похоронку. Но дело ведь не столько в мучениях  тела,  сколько в мучениях  духа.  Война  противоестественна, ее не перескажешь.  Поэтому она всплывает в моей памяти как сюрреалистическое  видение.

– В моем творчестве всегда присутствует драматический момент. Не случайно я многократно иллюстрировал библейский «Апокалипсис», потому что тема гибели человеческой цивилизации  мне близка. В моем ощущении  Апокалипсис – это не то, что начнется и закончится в определенное (точнее, в неопределенное) время, не то, что все  обычно  называют  концом  света.  Мне  кажется, что мы уже прямо  сейчас  живем  во  времена  апокалипсиса.  Процесс этот протяженный, так же как и  Голгофа, – это долгое состояние распятия. Кроме того, сейчас так же происходят метаморфозы на грани животного и человеческого, человеческого и техногенного. Об этом как раз серии моих работ «Кентавры» и «Власть  Змея». 

– Но  затем  все  стало  меняться... 

– Не все, далеко не все. Надо создавать новую знаковую структуру общества, в том числе  живопись и скульптуру.

– А что делать со старой структурой – уничтожать?

– Ни в коем случае! Во времена Горбачева я резко выступил против сноса советских  памятников.  Памятники нельзя сносить.

– Эрнст  Иосифович,  что  для  вас  сегодня  Россия? 

– Очень  больной  вопрос.  Когда  я  приехал  сюда,  в  Америку,  я  был  оскорблен  тем,  что  меня  вышвырнули  из  России.  У  меня  разломали  250  работ – все, что  я  сделал  к  тому  времени.  Разрезали автогеном 15-метровую металлическую скульптуру. Я даже не разрешал  себе читать  по-русски  Набокова,  моего  любимого  писателя.  Если  я  видел  русский  текст, я  его  выбрасывал.  Меня  окружали  только  американцы. У  меня  было  стремление  внедриться  в  эту  культуру.  Но  затем,  когда  пришел  Горбачев,  я  стал  меняться.  Поехал  в  Россию  с  американской  делегацией.  Постепенно мне стало все больше нравиться, что  там  происходит.  В первую очередь процесс демократизации. Ельцин мне написал письмо,  наградил  орденом  «За заслуги перед Отечеством» III степени, сделал меня своим консультантом по вопросам  культуры. Художник не может на это не поддаться, вы понимаете? Я уже втянут в реальность  России. У меня там живут дочка, бывшая жена, на Урале у меня более пятидесяти родственников, которым нужно посылать лекарства, помогать материально. Постепенно я стал жить интересами России  в  определенном  смысле  больше,  чем  интересами  Америки.

3.3. Из высказываний Эрнста Иосифовича:

«Скульптура не может быть журналистикой, как делала некоторые скульптуры советская пропаганда. Скульптура делается десятки лет, линия партии и линия диссидентства меняются, а скульптура – летопись  вечности».

«Сам акт художественного творчества, как акт духовный, направленный не на решение  практических задач, есть акт действия в вере. Без веры творчество невозможно. Приблизительно: вера есть стремление, попытка и способ преодолеть космическое  одиночество человека, и предчувствие конечного ответа, находящегося как внутри, так и вне себя».

«Я делю художественную деятельность (и писательскую, и музыкальную, и изобразительную) на два типа: на стремление к  шедевру,  и  стремление к потоку. Стремление к шедевру, это когда перед художником стоит определенная концепция  прекрасного, которую  он  хочет  воплотить, создать законченный, емкий шедевр. Стремление к потоку – это экзистенциальная потребность в творчестве, когда оно становится аналогичным  дыханию,  биению  сердца, работе всей личности. Для художников потока искусство есть овеществленная  экзистенция, в каждую  секунду  двигающаяся,  возникающая и умирающая.  И когда я хочу построить свое «Древо жизни», я полностью сознаю почти что  клиническую,  патологическую невозможность этого замысла. Но он мне нужен для того, чтобы работать. И множественность  меня не пугает, потому что она скреплена  математическим  единством,  она  самозамкнута. Все это – попытка совместить несколько  начал, попытка совместить вечные основы искусства и временное его содержание. Низменное, жалкое, ничтожное соединяется постоянно и вечно в вере, чтобы  стать  благородным,  величественным,  осмысленным».

«Пришла старость, которую я предпочитаю называть зрелостью. Я думаю, слово  «старость» не подходит людям, которые творят в любом возрасте, – как Тициан или Микеланджело. Когда я был молодым, я мечтал Уральские горы превратить в скульптуры. Молодость распираема физиологическими страстями. А физиология агрессивно диктует  материалистические принципы. Гигантомания меня преследовала всю жизнь. Я вырос среди  гор,  а  горы  вырывают  тебя  из  будничного  масштаба.  Я  все  время  бредил  гигантизмом.  Я  был  одержим  страстью  покорять  пространства. Мне  и  сегодня  хочется  лепить  большие  вещи. Я заметил: когда мои маленькие работы увеличивают, они становятся намного лучше.  Помню, Сартр меня уговаривал не стремиться делать большие  вещи. Я настолько огорчился  его словами, что сказал  в  сердцах,  что  встретился  с  французиком  из  Бордо.  А  он  потом  написал  обо  мне  замечательную  статью,  в  которой  заметил,  что  встретил  в  России  двух  подлинных  экзистенциалистов  – Тарковского  и  Неизвестного».

«Убежден: художнику не надо идти на компромиссы. Но он не должен быть вздорным. Я  не вздорный человек. Я очень не люблю  диссидентское  самосознание. Человеку все  время  кажется,  что ему чего-то недодали. Не смог, а не недодали! Никто не обязан тебе ничего давать». 

«Чтобы быть художником, необходимо объединяющее начало, центральная идея. Бальзак «Человеческая комедия», Данте «Божественная комедия», Достоевский строил готический храм из  своих  произведений. У творца должен быть стержень. Мой стержень меня спас. В 25 лет я был изгнан из изобразительного искусства и 14 лет проработал рядовым рабочим- каменщиком, литейщиком, грузчиком соли  на Трифоновском  вокзале. И если бы  не было центральной идеи, выжить было бы нельзя. Если  хочешь доехать до Парижа, допустим, из Москвы, то надо хотеть лететь на Луну. А  если  захочешь  доехать  до  Мытищ,  то  никогда  не  доедешь  до  Жмеринки».

«Я верю, что каждое значительное произведение содержит в себе некий энергетический  заряд, который может заразить самого простого человека».

«В техническом  прогрессе  я  вижу  элементы  духовного  поиска,  и  это  очень  важно. Будучи  учеником  конструктивиста  Татлина,  я со временем вернулся к старой эстетике. Мои  духовные отцы шли от человека к машине. Я же иду от машины к человеку. Это происходит  естественно».

«Я всегда считал себя аутсайдером. Были лианозовская школа, сретенская, они меня делали своим лидером. Но я считал, что не умещаюсь в заданных  параметрах. Кроме того, я скульптор и, в отличие от графиков и живописцев, четко сознавал, что без материальной поддержки властей – нужны бронза, камень, масштаб, площадь – работать не могу. Скульпторы недолюбливают революции, потому что революции взрывают дома и монументы. Но поскольку меня не принимали, я становился диссидентом. Двойственное, парадоксальное состояние. Поэты и прозаики могли писать в стол. А что делать скульптору? Я был в то время единственным подпольным скульптором, понимаете?»

«Я работаю как в Древнем Египте – привык сам рубить камень, сам отливать, правда,  сейчас я  сам  уже  не  отливаю.  Мой  процесс  труда  –  это  не  какой-нибудь  концептуализм.  Мне  нужно  не  создавать  концепцию,  а  работать».

«Я работаю по-прежнему день и ночь. Работаю, как раб самого себя и своего дара!»

«В жизни каждый человек забрасывает бумеранг. И чем шире размах, тем большее пространство  преодолевает  бумеранг,  но  всегда  возвращается  к  бросавшему».