Гражданское общество и либерализм

          1Контекст: Социальные движения Востока и Запада.

                        Плюрализм не являтся кругом произвольных

                   интересов.  Организованный плюрализм,  данный

                   обществу, ... должен основываться на демокра-

                   тических принципах.

                        [Stanislaw Ehrlich 1982, 237]

     Неожиданный интерес гражданской общественности вызвали рабо-

ты теоретиков, исследующих возможности демократического социализ-

ма и  демократической  оппозиции  государственному  социализму  в

Центральной и Восточной Европе [Keane 1988,  31].  И, как всегда,

этот вопрос быстро оказался в центре внимания западной политичес-

кой теории.

     С одной стороны,  к этому привело неправильное истолкование:

под давлением идеологии Холодной Войны демократическими и оппози-

ционными движениями в Коммунистическом блоке пренебрегали слишком

долго,  и  это  пренебрежение  стало одной из причин неожиданного

разрушения советских режимов в Центральной и Восточной Европе.  С

другой стороны, несомненный успех движений гражданской обществен-

ности как движущей силы смены авторитарных, если не сказать тото-

литарных,  режимов коммунистического типа вселили теоретические и

практические надежды на демократические изменения в западных  об-

ществах,  которые  всегда  выступают больше с позиции status quo,

ориентирующей неоконсервативные правительства. С проектами социа-

листической  трансформации,  как  дискредитированными разрушением

взглядов на истинную  природу  "реально  существующих"  марксист-

ско-ленинских режимов,  так и уничтоженными неолиберальными "реа-

лиями" нового мирового порядка,  гражданское общество стало, если

можно так выразиться, последним шансом демократической теории.

     В отличие от объяснимого внимания к общественной трансформа-

ции в Центральной и Восточной Европе [Rau 1991] очарование теории

народного общества на Западе  кажется  происходящим  от  большого

числа исторических,  контекстуальных и умственных предрасположен-

ностей.  Особенно выделялось из них то, что основной потребностью

радикальной демократии стало переопределение концептуальных деви-

зов социального прогресса и политические перемены, и более точный

ответ  на  неоконсервативные критические нападки считался вредным

обществу.

     Западный неомарксизм  на некоторое время перевел свое внима-

ние от возможностей плановой экономики к  государству  как  орене

классовой борьбы [Miliband 1973; Poulantzas 1978]. Однако, многие

из надежд неомарксистов могли осуществиться в государстве как по-

тенциальный фактор демократического выбора, кажущийся непоправимо

дискредитированным совпадением разрушения государственного социа-

лизма  на Востоке и очевидной невозможностью социально-демократи-

ческих правительств обмануть реалии нового мирового порядка, про-

диктованного глобальными производственными и бюджетными кризисами

и неконтролируемыми международными финансовыми кругами на Западе.

В то же время левые демократы с трудом смогли со всеобщим энтузи-

азмом поддержать преимущества либеральной рыночной экономики  без

потери  интеллектуальной,  моральной и теоретической целостности.

Спасение пришло от "популярной власти" и "демократического движе-

ния" внутри общества [Panitch 1993].

     На основе популярной мыслящей оппозиции государственному со-

циализму  на Востоке и появления неоконсервативной модели либера-

лизма на Западе [Keane, 1988, 2-11] из истории политической мысли

была восстановлена концепция гражданского общества, нацеленная на

"возвращение и изменение старых "буржуазных" рефлексов общества и

ограничений  государственной  власти...  как  необходимое условие

поддержки современного демократического менталитета" [64].  В ка-

честве сферы автономного демократического возобновления независи-

мо от государственных манипуляций и рыночных расчетов гражданское

общество было очень сильно концептуализировано как антикультурный

проект.  С одной стороны,  в этом можно увидеть разумный ответ на

клевету неоконсерваторов против демоктатической антикультуры 60-х

годов как "противника" модернизации и прогресса либерального  го-

сударства  и рынка [Bell 1978] и попытку дать теоретическое обос-

нование и оправдание социальным движениям, возникшим из антикуль-

туры.  С другой стороны, гражданское общество можно рассматривать

как сознательно утопическое  представление,  направленное  против

абсолютно пессимистического взгляда на то, что было названо "рис-

кованным обществом" новой постиндустриальной современности  [Beck

1986].

     То, что принесло гражданскому  обществу  споры  о  теории  и

практике, в любом случае, есть опыт социальных движений Востока и

Запада  и  их  противодействие  недостаточности  демократического

представления вне действительности государства и рынка. Внедряясь

в реалии государства и рынка и больше не оспаривая  их  на  своем

основном пути,  теория гражданского общества в основной его части

стала либеральной гражданской общественной теорией.

       1Больше не оспариваемое условие: государство и рынок. 0

     Во время Аристотеля и до Althusius {имя} гражданское общест-

во  было политическим обществом.  По словам Аристотеля,  доброде-

телью гражданина было "принимать участие в правлении и подчинять-

ся правлению" [Politics 1277a25].  По Althusius {имя} цель "граж-

данского правления" состоит во взаимном проникновении "справедли-

вости" в "общественные дела королевства".

     За пол века после Althusius {имя} понимание гражданского об-

щества драмматически изменилось.  По словам Томаса Гоббса из "Ci-

vill Low",  "Закон по своей сути есть не совет,  а  распоряжение"

[Leviathan 1651, XXVI], и "Свобода" становится "Молчанием Закона"

[XXI].  Политическое и гражданское  общества  стали  разделенными

друг  от друга.  Последнее больше кажется не следствием общитель-

ности природы мужчины,  а искусственного сооружения, возведенного

государством. Гоббс также ясно предвидел два различных логических

подхода,  которые будут править государством и  обществом.  Целью

политического общества было обеспечение безопасности путем умень-

шения "множества голосов до одного" [XVII]. Нормы же гражданского

общества должны позволять обществу,  "там где закон не предусмот-

рел", отстаивать свои собственные доводы для наибольшей своей вы-

годы.  Многое  из  пост-гоббсовского мира можно показать и обьяс-

нить,  как в теории,  так и в практике,  в качестве  бесконечного

примечания к этим различиям в Левиафане.

     Утверждение, что члены либерального  общества  под  молчание

закона могут далать все,  выгодное для них, отмечает беспримерный

выбор в истории социальной мысли.  Большая  часть,  если  не  вся

предшествующая  политическая  философия  подчеркивает моральное и

социальное принуждение против  владения  частной  собственностью.

Жадность  и  эгоизм были грехом,  а не добродетелью.  Государство

всегда было моральным и социальным принуждением,  а не только за-

коном.  Гоббс (раньше, чем Локк) положил начало традиции разделе-

ния либерального государства и рыночного общества.  Пока общество

предоставлено безграничному и конкурентному накоплению, государс-

тво гарантирует согласие общественными договорными обязательства-

ми. Политические доводы и экономические расчеты становятся разде-

ленными сферами с различными нормами и методами  [Anderson  1990,

4].

     Взаимосвязь государства и общества в социополитической  тео-

рии становится концептуально зависимой от того,  как неограничен-

ные накопления в гражданском обществе оценены. В основном сущест-

вуют три позиции. Классическая либеральная позиция состоит в том,

что социальное неравенство классов переходное и может  быть,  не-

сомненно,  переопределено под концепцию государства как очевидный

гарант равенства гражданских прав.  Согласно (классической) марк-

систской позиции,  неоходимым условием неограниченного накопления

является классовое общество, социальное неравенство не может быть

отменено  или  даже  изменено без изменения самого классового об-

щества,  и это может выполняться меньше всего государством,  обя-

занность которого, по существу, есть гарантия неограниченных прав

частного накопления.  Довольно затруднительно  между  ними  может

быть обозначена социально-демократическая или реформированная ли-

беральная позиция.  Это подчеркивает основное  неравенство  граж-

данского  общества,  которое  называется  экономической эффектив-

ностью,  но ищется возможность улучшить ситуацию путем приписыва-

ния  государству перераспределяющих и регулирующих благосостояние

обязательств.

     При текущем историческом стечении обстоятельств,  характери-

зующихся падением государственного социализма на Востоке и  полу-

банкротством благополучных стран индустриального Запада, кажется,

что только неолиберальный взгляд на государство и общество  оста-

вил за собой выбор в политической теории и практике: Рональд Рей-

ган разрушил Берлинскую Стену, и "реально существующий" либераль-

но-демократический капитализм уже не оспаривал свое место в "кон-

це истории".  Радикально левые демократы могут оплакивать и оспа-

ривать это,  но,  не принимая во внимание новых твердолобых марк-

систов,  это основательно прибавило голосов в растущем хоре, вос-

певающем дифирамбы либеральной демократии [Mouffe 1992, 1].

     Утверждение Маркса,  что это материальное  условие,  которое

определяет общественное сознание,  кажется, доказывает старую ис-

тину в уходящем XX веке:  экономическое  банкротство  резрушенных

социалистических  режимов заставило молчать все те немногие голо-

са, настаивающие на общественном регулировании накопления и соци-

ального воспроизводства. Похоже, финансовое крушение западных ин-

дустриальных благосостоятельных режимов,  ведущих почти во  всем,

включая  идею,  что  перераспределенное  социальное  обслуживание

должно быть урезано, умерило веру в социально-демократический вы-

бор.  Не будет слишком резко сказать, что бюджетные дефициты эры,

следующей после Холодной Войны,  сделали Коммунизм общим заколдо-

ванным врагом для того, чтобы сплотить напуганные гражданские об-

щества под знаменами либерального государства и рынка.

     Важно, что  когда  социализм  и  социалистическая демократия

больше не жизнеспособны,  существенные теоретические  разногласия

между  подлинной (классической) либеральной или свободовольничес-

кой позицией,  требующей монашеской справедливости к частным  на-

коплениям  и конструктивным обязательствам [Nozick 1994],  и (ре-

формистской) либеральной позицией, ставящей гражданское равенство

выше экономического, пока допущение возможности социального нера-

венства эффективно повышает общие блага  [Rawls  1971],  потеряли

свое значение на практике.  Наложение нерегулируемых рыночных от-

ношений и финансово связанное либеральное государство,  отступаю-

щее от перераспределения обязательств, стали неоспоримыми услови-

ями социополитического существования в конце XX века.

     Вот где гражданская общественная теория не может согласиться

с исследованием и концептуализацией автономной  сферы  демократи-

ческого  восстановления  путем  исследования экономики общества и

тактическим влиянием либерального государства.

    1Демократическая спасательная операция: гражданское общество 0

     Гражданские общественные дискуссии вылились в рассуждения  о

демократии, гражданстве, обществе и федерализме, что свидетельст-

вует о заметном сдвиге внимания и смены парадигм во  многих  нап-

равлениях.

     Наиболее важно,  то это переход от распространенных проблемм

к  нераспрастраненным.  Парадигма распространенной справедливости

становится смещенной вниманием к "владычеству  и  притеснению"  в

"проблемах  исполнительной  и законодательной власти,  разделения

труда и культуры" [Young 1990,  15].  Важно  осознать,  что  этот

сдвиг не связан с более ранними дискуссиями о материальных значи-

мых переменах [Inglehart 1977], которые существенно предполагали,

что распределенное или приобретенное удовлетворение в богатых об-

ществах должно следовать за  нераспространенным  или  разделенным

политическим поведением. Новое рассуждение отчасти доказывает об-

ратное: это контекст разделенных политических структур и институ-

тов,  которые могут определить "разделенные образцы" [Young 1990,

15].  Это кажется согласованным с роллзовским "лексическим" прио-

ритетом  политических и гражданских свобод над социальным равенс-

твом [Rawls 1971,60-61; Buchanan 1982, 110-111]. Но это расширяет

классическое сопоставление свободы и равенства тем,  что социаль-

ные структуры добиваются своего определения скорее  существующими

новшествами,  чем последовательным обеспечением свободы.  Другими

словами,  участие в самоопределенной независимой группе или  объ-

единении  есть  опыт,  а не только действия и/или достижения этой

группы в том, что можно или разрешено предпринять.

     Во вторых, это сдвиг от класса к гражданству как организаци-

онному принципу общности и гарантии.  О  проекте,  нацеленном  на

расширение  "принципов  равенства и свободы для возрастания числа

социальных связей", категорично утверждать, что "создание общест-

венного политического равенства не может больше выражаться в тер-

минах классов" [Mouffe 1993, 3]. Нет обьяснения тому, почему при-

нято считать,  что левые "должны учиться на трагическом опыте то-

талитаризма".  Из-за того что "социализм советского типа оказался

не в состоянии обеспечить "радикальную альтернативу", радикальные

левые демократы должны изменить либеральную  демократию  и  корни

"демократической революции, произошедшей двести лет назад" [1-2].

Cужение политической теории и практики в один из двух исторически

наиболее очевидных выборов не одобряется всеми.  Класс может быть

определен как одна из категорий, описывающих социальные структуры

главенствования и притеснения,  рядом с рассой и родом, например.

Но,  несмотря не демократический выбор, основное внимание направ-

лено на "размеры общественного,  структурного и культурного выбо-

ра" [Young 1990,  21;  48-53]. Класссовый анализ внедрен в двойс-

твенность общественного государства и частной экономики. Внимание

на множественное и социально определенное гражданство  демонстри-

рует, что "общественное и частное не соответствует организованным

сферам,  как  работа  и  семья,  или  государство  и   экономика"

[120-121].

     В третьих, это сдвиг от образцовой демократии к популистским

социальным  действиям.  Это  происходит из-за хорошо известного в

политической практике феномена,  о котором наблюдатели во  многих

индустриальных  странах сообщают,  что рост социальных движений и

популистской политики происходит  благодаря  глобальному  падению

веры  в  представительные институты и их политиков.  В теории это

объясняется как следствие "нормативной  общности"  организованных

структур,  которые сдерживают "творческие перемены",  и, следова-

тельно,  расстраивает те изыскания как перемены.  Множественность

"сомоопределенных групп,  отвергающих законность структурного не-

равенства и авторитарной иерархии" начинает утверждаться в  соци-

альных  движениях,  пытающихся  "реорганизовать социальное прост-

ранство." Социальный прогресс в этом случае  должен  окончательно

последовать  за "дальнейшей организацией" [Cohen 1982,  222-226].

Существенное напряжение между организованной и  активной  формами

общественной  структуры  воплотится в следующей исторической ста-

дии.  Историю остается представлять как одно  из  противостояний,

даже когда больше нет классовой борьбы.

     Намеки на то, что следующий организационный уровень социаль-

ных  структур  среди множества самоопределенных групп мог бы быть

похожим, как правило, поверхностны. "Федеральный популизм" должен

"заменить мелкие национальные автономные общины, объединенные без

более широких ограничений,  гарантирующих как их культурные  осо-

бенности,  так  и  непрепятсвующие  экономическое взаимодействие"

[Piccone 1991, 28]. Этот призыв к федеральному популизму отмечает

четвертый  и последний сдвиг от социальных к более широким движе-

ниям,  как потенциальным носителям демократического  восстания  и

перемен.  Это  скрыто связывает возрастание региональных движений

западных индустриальных обществ и  их  отклики  на  централизацию

расположения  ресурсов  и ценностей [Heuglin 1986].  Региональные

стремления на практике стали ассоциированными с появлением воинс-

твенных  форм неонационализма (как в Боснии) и федерального попу-

лизма, являющегося следствием сентиментальности, граничащей порой

с  ксенофобией (как в Северной Лиге в Италии).  Однако,  в случае

классового или советского социализма  испорченная  реальность  не

делает принцип автоматически недействительным.

     В этом измененном,  примерном и противоречивом контексте мо-

жет на момент показаться, что обсуждение гражданской общественной

теории должно быть остановлено. Факт, что этот контекст умышленно

исследует старый образцовый универсализм, не смотря на постсовре-

менную критику. Многие центральные "области социальной жизни" пе-

редают "весь багаж" социальных отношений в политическую дискуссию

[Cunningham 1987,  204-206;  Bowles and Gintis 1987,  98]. В этом

контексте  гражданская  общественная  теория нацелена на развитие

"теоретических ограничений,  способных защитить  и  содействовать

потенциальным  дополнениям  к борьбе за освобождение от контроля"

[Cohen 1982, XIII].

     Смена внимания  от  распространенного  к нераспространенному

пониманию добродетели не позволяет избежать классового  уравнива-

ния  и,  что более важно,  освобождает широкий ряд возможностей в

борьбе против контроля за рамками принуждений рынка. Сильное уда-

рение на гражданство очень просто позволяет концептуализовать со-

циальные структуры вне изолированных сфер общественной  власти  и

частной экономики. Настойчивость форм движения популистского бун-

та, социальные, как и пространственные проявления демократическо-

го выбора, позволяют вызвать нормальное продолжение, внедренное в

основу и основные конструкции реальности.

     Гражданское общество  может  быть определено как сфера авто-

номного действия и отражения, не узурпированная материальными ус-

ловиями  и не поглощенная в системные каналы организованной поли-

тики. Его основные характеристики и формы движения могут способс-

твовать демократическим полномочиям и переменам. Его практические

возможности,  однако, занижены его теоретической несовместимостью

с глубинными позициями вида либерализма, исторически организован-

ного в государстве и рынке.

                 1Великое историческое разделение. 0

                        Парадокс  дегенерирующего  централизма  и

                   прюрализма  повторяется  в каждой политической

                   эпохе.

                        [Stanislaw Ehrlich 1982, 233]

     Основным предположением в этой статье является то,  что есть

две особых традиции в западной политической жизни и  организации,

что  они в высшей степени противоречивы,  однако иногда дополняют

друг друга, и что логика каждой из них часто используется для то-

го, чтобы идеологически запутать реальность.

     Одна из них основана на сходстве,  просветительской  идее  о

том, что человечеству лучше обходиться одинаковыми правами и обя-

занностями. Ее концептуальный краеугольный камень есть индивидуа-

лизм,  ее действующим методом является принцип большинства, а со-

циально-культурным представлением одна из универсальных конструк-

ций и уподоблений.  Групповая жизнь распознается как добровольное

совмещение интересов, узаконенных только для ограниченных целей и

лишь на столько, что это основательно не оспаривает ценностей ин-

дивидуальных прав и  универсального  гражданства.  Индивидуальные

права  "неприкосновенны"  и  не  могут быть попраны общественными

благосостоятельными интересами [Rawls 1971,  3-4].  Это почтенная

традиция,  но  ее господствующая идеология стремится обмануть ре-

альность коллективного неравенства и притеснения  и  манипулирует

правом большинства доминирующих частей общества или классов.

     Другая традиция базируется на различии,  на идее о том,  что

человечество  лучше  живет  при  особых правах и обязанностях для

большинства групп.  Ее же камень приткновения есть  общность,  ее

основной операционный принцип - конценсус,  ее социально-культур-

ное видение - одно из совмещенно перестроенных и дифференцирован-

ных. Групповые различия определяются как фундаментальные характе-

ристики социально построенного человеческого существа, но они ка-

жутся "скорее связанными, чем определенными существенными катего-

риями и атрибутами" [Young 1990,  171].  Идеально концепция граж-

данского общества проявляется как "установка: все включается, ни-

чего не предпочитается" [Walzer 1992,  98].  Индивидуальные права

распознаются как невозможная часть человеческого существа, но ин-

дивидуальность  представлена  глобально  внедренной  в  групповую

жизнь.  Эта традиция,  как будет показано, не только проект пост-

современной перестройки,  но также и традиция,  настолько же поч-

тенная,  и в самом деле более древняя,  чем основанная на универ-

сальном сходстве.  Однако,  она может и уже была использована для

противоборства отрицанию основных личностных прав в идеологически

закрытых общественных кругах.

     Вопрос, поднятый здесь, не о том, может ли традиция различия

автономных групп быть "более либеральной", чем традиция, основан-

ная  на  универсальном равенстве [Young 1990,  157].  Скорее он о

том, что эти две традиции отчетливо логически и исторически ассо-

циируются  с отчетливыми периодами политической организации и го-

сударственной формации.  Идея либерального индивидуализма и асси-

миляции  развивается  с  современным территориальным национальным

правлением,  в возрастающей степени перемешивающим старую средне-

вековую  и  современную концепции корпоративной автономии и права

большинства.  Одно может вызвать замечание:  переопределение мно-

жественной автономии и политика дифференцации в уходящем XX веке,

кажется,  совпадают с упадком государственного суверенитета в но-

вом мировом порядке, все более и более характеризующимся одновре-

менной регионализацией и централизацией гражданства и общества.

     Момент истории, когда две традиции начинают бороться за гла-

венство в теории и практике,  можно определить,  с некоторой точ-

ностью,  как  английскую  гражданскую войну 1643 года.  Эта война

проходила между королевской партией и Парламентом,  но  это  было

нечто большее, чем война между традициями и современностью в пра-

вящих классах.  Положение двух лагерей в 1643 году ясно показыва-

ет, что парламентская партия была серьезно поддержана экономичес-

ки продвинытым югом и востоком, тогда как королевская поддержива-

лась экономически отсталыми территориями севера и запада. Послед-

няя главным образом способствовала попыткам аристократических фа-

милий  сохранить привилегии и была против подобных привелегий для

промышленников; парламентский курс был в основном поддержан теми,

кто возлагал свои надежды на экономическое обновление и свободную

торговлю,  выступал против привелегий и монополии и называл  себя

отдельными  участниками  полностью  открытого  рыночного общества

[Hill 1980, 86-91,103].

     Среди членов нового купеческого среднего класса политическое

регулирование возникло позднее понятий верности  и  солидарности.

Возможно,  наиболее удивительный знак перемен был в парламентских

выборах 1640 года,  когда "обыкновенный тип левого горожанина од-

нажды  проголосовал против своего могущественного землевладельца"

и, вместо этого, отдал свои голоса за более либеральных оппозици-

онных кандидатов [101]. Впоследствии парламентские фракции предс-

тавляли больше не региональных и фамильных соперников,  а индиви-

дуальное  политическое регулирование,  предвещающее создание пар-

тийной системы.  Следовательно, мажоритарный принцип начал едино-

душно  действовать  как  порламентский  принцип  принятия решений

[150].

     Теоретически, новый мир политики нигде не выражен лучше, чем

в Хоббсовском Leviathan.  По нему "Гражданская война" была ничем,

кроме следствия разделения власти между двумя партиями. Если Пар-

ламент должен был быть новой верховной властью, то он должен рас-

полагать  неразделенной и неограниченной властью,  если быть при-

верженным мажоритарному принципу.  Отходя от религии,  свободы  и

собственности к частным склонностям, Leviathan первоначально дол-

жен быть властью, которой новые свободные граждане должны "подчи-

нить свою волю,  каждый подчиниться его Воле, его Приговору" [Le-

viathan 1651б XVII].  Это была власть над  мнением,  утверждающим

гражданскую религию или господствующую идеологию,  "? власть" над

тем,  что можно назвать "добро" и "зло" [Tuck 1991, XVII], на ко-

торых мир и безопасность в рыночном обществе зависела,  насколько

это возможно,  от принятия мажоритарного принципа  в  Парламенте.

Подобие Воли в гражданском обществе стало предпосылкой политичес-

кой приспособляемости в политическом обществе.

     Это было радикальным разрывом с коллективной верностью и со-

лидарностью во множестве самостоятельных и уже частично совпадаю-

щих кругах власти,  которые могли быть сохранены в мире через ос-

торожный компромисс и на основе шаткого согласия.  На  континенте

Франция и Германия в основном характеризовались множеством инсти-

тутов власти [Bendix 1978, 326-330, 378-384]. Во Франции монархия

изыскивала  и окончательно преуспела в утверждении централизован-

ного территориального национального государства,  но это был пос-

тепенный  процесс трансформации.  Поэтому Бодин [Six Livres de la

Republique 1576] пытался объединить эти посреднические  власти  в

децентрализованное  административное  государство,  но его теория

абсолютной и неделимой власти оставалась теоретической  конструк-

цией  довольно долго вплоть до Французской революции.  Тем не ме-

нее,  здесь лежит теоретическое обоснование  строительства  граж-

данского общества, которое позже, в XIX веке будет концептуализи-

ровано Хегелем {by Hegel} как охватывающее про-политическую  эко-

номику, так же, как и административную деятельность уровнем ниже,

чем верховный государственный порядок и  авторитет  [Elements  of

the Philosophy of Right 1821; Bobbio 1987, 146].

     В Германии свободная конфедерация среди целого лабиринта ре-

гиональных и местных властей оставалась действующей до формально-

го падения Священной Римской Империи перед Наполеоном в 1804  го-

ду.  В противоположность Бодину, германский политический теоретик

Johannes Althusius попытался спасти множественность  старого  об-

щественного  порядка в индивидуальном универсализме нового рыноч-

ного порядка [Politica methodice digesta  1603/14],  создавая  из

малых и больших общин,  от фамилий, гильдий и сословий до городов

и провинций, в сложную систему "общественного федерализма" [Hueg-

lin 1991].  Гражданское общество в Althusius' {его} время значило

политическую организацию социального, экономического и культурно-

го разногласия во множественной структуре специфической автономии

и всеобщей солидарности.  Успех организации нового рыночного  по-

рядка  вместе  с  абсолютистской спецификой германских территорий

приговорили эту книгу на века забвения, но основные предположения

о  природе  общественной  организации заново оформились в XX веке

как концепции организованной солидарности чтобы заполнить  "соци-

альный  и политический вакуум" "между частной жизнью и националь-

ным согласием" [Tourraine 1982, 33].

     Из этого  беглого обзора строительства гражданского общества

в истории политики ясно,  что а) концепция гражданского общества,

основаная на солидарности, несовместна с гражданской религией по-

добия,  внедренной в либеральный индивидуализм,  и  б)  концепция

гражданского общества,  основанная на автономной организации мно-

жественного различия, существенно несовместима с идеей разделения

сферы верховного государственного порядка.

                   1Сущность либеральной позиции. 0

     Первым и наиболее важным предположением либеразизма является

разделение государства и общества.  Как следствие  религиозных  и

гражданских войн в эпоху Ренессанса и Реформации,  ранние полити-

ческие теоретики пытались деполитизировать  "религию,  свободу  и

собственность"  для  установления  стабильности в территориальном

правлении. В то же время, это разделение имело значительный осво-

бодительный  эффект  в том,  что оно освободило общество от всего

колическва моральных,  экономических и политических обязательств.

Однако,  как следствие,  оно также ведет к исключение моральной и

экономической сфер из процесса демократизации.  Демократия  стала

принципом только политической сферы.

     Внутри политической сферы все претензии на признание коллек-

тивной идентичности отвергаются как часть частной сферы моральной

и социально-экономической  субъективности.  Логика  политического

либерализма должна выражаться исключительно через утверждение ин-

дивидуальных прав на основе подобия.  С  другой  стороны,  внутри

этой частной сферы как индивидуальные, так и коллективные нужды и

желания предоставляются  конструктивной  саморегуляции.  Рыночный

либерализм становится исключительным принципом различия в частной

сфере. Логика политической сферы только обеспечивает регулируемые

рамки  всевозможных индивидуальных приверженностей рыночной логи-

ке.

     Эти неотъемлимые предположения классического либерализма бы-

ли со временем смягчены,  ведя к тому,  что можно назвать  рефор-

мистским либерализмом:  признавая противоречие между индивидуаль-

ным правовым равенством и рыночным неравенством,  было  добавлено

требование  распространенной справедливости как благополучное ус-

ловие,  узаконивающее политический либерализм. Добровольное поли-

тическое  выравнивание заинтересованных групп и партий и законное

участие их в представительном правительстве было  распознано  как

невозможное  условие либеральной демократии.  В качестве условия,

как социальных обязательств благополучия,  так и политической де-

мократизации,  государство  и рынок считаются сферами с законами,

скорее дополняющими, чем взаимно исключающими друг друга: полити-

ческая справедливость в правах, как правило, окончательно ведет к

распространенной справедливости в потребностях.  Социальное нера-

венство является только временным феноменом рыночного либерализма

без полностью развитого политического либерализма.

      1Сущность доводов (либерального) гражданского общества. 0

     Теория либерального гражданского общества  приводит  доказа-

тельство прежде всего того, что сложность организованных социаль-

ных взаимодействий не может быть успешно принята и  понята  либе-

ральным разделением частного и общественного. Гражданское общест-

во не является ни частной сферой  экономической  необходимости  и

конструктивных обязательств,  ни общественной сферой политической

правовой организации и конкуренции властей.  Оно является третьей

сферой  со своими законами промежуточных факторов,  стоящей между

двумя другими сферами,  исторически происходящих из появления со-

циальных движений,  действующих вне рыночного капитализма и госу-

дарственного социализма.

     Как третья  возможность  социальной  организации между госу-

дарством и рынком,  теория гражданского общества делает  ударение

на социальные движения, адекватно и законно выражающие разные це-

ли и тому подобное вдали от политических прав и рыночной свободы.

В  противоположность либеральному предположению всеобщего подобия

индивидуумов, она постулирует множество коллективных различий как

условие разделенной субъективности вне и по приоритету до универ-

сальности индивидуальных  прав  и  распространенной  добродетели.

Нужды и желания не оставляются на саморегуляцию в индивидуальоном

рыночном положении,  а осознаются как общественные нужды, требую-

щие организованной солидарности и действия.  Цельные законы сферы

гражданского общества приспособлены к организации движений  соли-

дарности против проблемм различия.

     Однако сфера гражданского общества определяется  скорее  до-

полнительной,  чем альтернативной сферам универсального подобия в

государстве и рынке. Она кажется автономной сферой посредничества

и влияния на государство и рынок,  но,  в противоположность ради-

кальным теориям перемен,  она не противоречит законам двух других

сфер.  Социальное неравенство и политическое угнетение,  следова-

тельно,  не промежуточны. Поэтому они должны быть умерены и сдер-

жаны  процессом демократических инноваций,  скрытым в сфере граж-

данского общества.  Все это оказывается так потому, что гражданс-

кое общество имеет скорее коррективный, чем трансформационный ха-

рактер,  что оно должно казаться скорее дополнительной, чем авто-

номной категорией социальной организации.

                                -   -

 1Гражданское общество в либеральном контексте:

         1категория 0  1скорее остаточная чем независимая.

     Основные требования  демократических  свобод  в  теории

гражданского общества,  несомненно, имеют корни в историчес-

ком  опыте  социальных движений рушащегося коммунистического

мира /Rau, 1991/. Однако, в отличие от cоциалистических пре-

образований как радикальных демократических перемен,  в тео-

рии гражданского общества гораздо большие надежды возлагают-

ся на высвобожденный потенциал социального развития в демок-

ратическом обществе как на "уравновешивающие силу"  воздейс-

твия  и  независимый социальный " движитель" против застоя и

экономического всевластия /Cohen and Arato, 1992, 418-91/.

     Соответствующие практические  доказательства  появились

как раз в фарватере этих надежд.  Как раз когда  гражданские

или социальные движения в Восточной Европе исчезли, западные

общественные движения вели борьбу за  выживание  в  условиях

жестких мер по урезыванию бюджета, берущих верх над програм-

мой свободных демократий.  На востоке, от Балтии до Берлина,

гражданские  движения были сметены новой логикой государства

и рынка. В то время как бывшие коммунисты празднуют на выбо-

рах одну победу за другой ,  а рыночные стратеги помогают им

своими провалами и нищетой, которую принесла о собой шоковая

терапия  в  экономике,  гражданские движения отброшены назад

почти до своего истока, откуда они начинались - до нелегаль-

ного положения,  подполья. Чешский Республиканский Гражданс-

кий Форум был предан забвению.  Солидарность в  Польше  была

разогнана  парламентом.  Новый  Форум  в  Восточной Германии

прекратил существование практически с того момента, как пар-

тии  Западной  Германии одержали верх на выборах в воссоеди-

ненной Германии.  Зеленые Западной Германии даже не пытались

пробиться в первый всегерманский парламент. То, что в Италии

прогрессивный альянс экс-коммунистов,  Зеленых и других дви-

жений  с социальной направленностью был подавлен правым кры-

лом коалиции,  в одночасье возникшей на  волне  популистских

лозунгов и при поддержке неофашистов, едва ли внушает веру в

демократические преобразования.