женщина. «Она стройна и высока, // Всегда надменна и сурова». Герой видит ее «каждый день издалека». С другой же стороны, перед нами небесный, мистический образ «Девы», «Зари», «Величавой Вечной жены», «Святой». «Ясной», «Непостижимой»... То же можно сказать и о герое цикла. «Я и молод, и свеж, и влюб­лен»,— вполне «земная» самохарактеристика. А далее он же «безрадостный и темный инок» или «отрок», за­жигающий свечи. Для усиления мистического впечатле­ния Блок щедро использует эпитеты, такие, например, как «призрачные», «неведомые тени» или «неведомые звуки», «надежды нездешние» или «нездешние виде­ния», «красота неизреченная», «непостижимая тайна», «грусть несказанных намеков» и т. п.

Таким образом история земной, вполне реальной любви преображается в романтико-символический мистико-философскии миф. У него своя фабула и свой сюжет. Основа фабулы — противопоставление «зем­ного» (лирический герой) «небесному» (Прекрасная Дама) и в то же время стремление к их соединению, «встрече», в результате чего и должно наступить пре­ображение мира, полная гармония. Однако лиричес­кий сюжет осложняет и драматизирует фабулу. От стихотворения к стихотворению происходит смена на­строений героя: радужные надежды — и сомнения в них, ожидание любви — и боязнь ее крушения, вера в неизменность облика Девы — и допущение того, что он может быть искажен («Но страшно мне: изменишь облик Ты»).

Драматическая напряженность присуща и заверша­ющему первый том циклу с многозначительным на­званием «Распутья». Тема Прекрасной Дамы продол­жает звучать и в этом цикле, но здесь возникает и нечто новое: качественно иная связь с «повседневнос­тью», внимание к людскому горю, социальная пробле­матика («Фабрика», «Из газет», «По берегу плелся больной человек...» и др.). «Распутья» намечают воз­можность грядущих перемен в творчестве поэта, кото­рые отчетливо проявят себя уже во втором томе.

Лирика второго тома (1904—1908) отразила суще­ственные изменения блоковского мировосприятия. Об­щественный подъем, охвативший в это время самые широкие слои российского народа, решающим обра­зом воздействовал и на Блока. Он отходит от мисти­цизма Вл. Соловьева, от чаянного идеала мировой гармонии, но не потому, что идеал этот стал несостоя­тельным для поэта. Он навсегда остался для него той «тезой», от которой начинался его путь. Но в сознание поэта властно вторгаются события окружающей жизни, требующие своего осмысления. Он восприни­мает их как динамичное начало, «стихию», вступаю­щую в конфликт с «несмутимой» Душой Мира, как «антитезу», противостоящую «тезе», и погружается в сложный и противоречивый мир людских страстей, страданий, борьбы.

Своеобразный пролог ко второму тому — цикл «Пу­зыри земли». Поэт неожиданно и полемически обраща­ется к изображению «низменной» природы: «вечности болот», «ржавых кочек и пней», фантастических ска­зочных тварей, их населяющих. Он мог бы сказать вмес­те со своим добрейшим «болотным попиком»:

Душа моя рада Всякому гаду И всякому зверю И о всякой вере,—

признавая закономерность существования этого сти­хийного мира и право его обитателей чтить «своего полевого Христа».

В последующих двух циклах («Разные стихотворе­ния» и «Город») охват явлений действительности не­измеримо расширяется. Поэт погружается в тревож­ный, остроконфликтный мир повседневной жизни, ощущая себя сопричастным всему происходящему. Это и события революции, которую он воспринимал, подобно другим символистам, как проявление народ­ной разрушительной стихии, как борьбу людей новой формации с ненавистным ему царством социального бесправия, насилия и пошлости. В той или иной степе­ни эта позиция отражена в стихотворениях «Шли на приступ. Прямо в грудь...», «Поднимались из тьмы погребов...», «Митинг», «Сытые» и др. Характерно, однако, что лирический герой при всей солидарности с теми, кто выступает на защиту угнетенных, не считает себя достойным оказаться в их рядах:

Вот они далёко, Весело плывут. Только вас с тобою, Верно, не возьмут!

(Барка жизни стала...)

На такой щемящей ноте начинает звучать в лирике Блока одна из главных для него проблем — народ и интеллигенция.

Помимо мотивов, связанных с революционными со­бытиями, в названных циклах отражены и многие другие стороны многообразной и бесконечно изменчи­вой русской жизни. Но особое значение приобретают стихотворения, где поэт развертывает «широкоохватный» образ родины и подчеркивает свою неразрывную связь с ней. В первом из них («Осенняя воля», 1905) отчетливо просматриваются лермонтовские традиции. В стихотворении «Родина» Лермонтов назвал свою любовь к отчизне «странной», потому что она расхо­дится с традиционным «патриотизмом». Ему были до­роги «не слава, купленная кровью», а «степей холод­ное молчанье» и «дрожащие огни печальных дере­вень». Такова же и любовь Блока: «Над печалью нив твоих заплачу, // Твой простор навеки полюблю...»,— с той, пожалуй, разницей, что она у него более интим­ная, более личная. Не случайно образ родины «перете­кает» здесь в образ женщины («И вдали, вдали при­зывно машет // Твой узорный, твой цветной ру­кав»),— прием, который будет повторяться и в более поздних стихотворениях Блока о родине. Блоковский герой не случайный прохожий, а один из сыновей России, идущий «знакомым» путем и сопричастный горькой судьбе тех, кто «умирает, не любя», но кто стремится к слиянию с родиной: «Приюти ты в далях необъятных! // Как и жить и плакать без тебя!»

По-иному раскрывается образ отчизны в стихотво­рении «Русь» (1906). Русь — это тайна — вот исход­ное и итоговое резюме, подчеркнутое кольцевой компо­зицией стихотворения. Поначалу кажется, что тайна Руси проистекает из «преданий старины»: «мутного взора колдуна», ведунов с ворожеями, ведьм, чертей... Однако, вчитываясь в стихотворение, начинаешь по­нимать, что тайна Руси не в этом. Она там, «где разно­ликие народы // Из края в край, из дола в дол // Ведут ночные хороводы // Под заревом горящих сел». Разгадка тайны — в «живой душе» народа, не запят­навшей на просторах России своей «первоначальной чистоты». Чтобы ее постичь, надо жить одною жизнью с народом.

Погружаясь в стихию повседневности, Блок создает и ряд стихотворений, который исследователи его творчества называют «чердачным циклом»: «Холодный день», «В октябре», «Ночь. Город угомонился...», "Я в четырех стенах — убитый // Земной заботой и нуж­дой...», «Окна во двор», «Хожу, брожу понурый...», «На чердаке» и др. Лирический герой цикла — пред­ставитель городских низов, один из многих «унижен­ных и оскорбленных», обитатель городских подвалов и чердаков. Уже сами названия и зачины стихов, а в еще большей степени детали обстановки, окружающей героя («зловонные двери», «низкий потолок», «запле­ванный угол», «оловянные кровли», «колодезь двора» и пр.), кажутся неожиданными в устах певца Пре­красной Дамы. Но вот что еще удивительнее: герой «чердачного цикла» при всей своей внешней непохо­жести на автора воспринимается нами именно как вы­разитель авторского «я». И это не актерский прием поэта, играющего соответствующую роль. Здесь про­явилась существенная особенность блоковского лириз­ма, которую он не только сознавал, но и активно за­щищал: «Писатель, может быть, больше всего — чело­век, потому-то ему случается так особенно мучительно безвозвратно и горестно растрачивать свое человечес­кое «я», растворять его в массе других требовательных и неблагодарных «я». И еще: «...Писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был, сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, сораспинается с нею...» Таким образом, самораскрытие блоковского лирического героя в ряде случаев происходит через «растворение себя» в чужих «я», через «сораспинание» его с этими чужими «я», благодаря чему происходит обретение самого себя.

Два следующих цикла второго тома — «Снежная маска* и «Фаина» — отражают внезапно вспыхнув­шее чувство поэта к актрисе Н. Н. Волоховой. Стихия природы («Пузыри земли»), стихия повседневной жизни («Разные стихотворения», «Город») теперь сме­няются стихией хмельной, испепеляющей страсти. От­даваясь своему чувству, герой «Снежной маски», «на­стигнутый метелью», погружается в «вихри снеж­ные », в « снежный мрак очей », упивается этими «снежными хмелями» и во имя любви готов сгореть «на снежном костре». Заметим, что символы ветра, метели пройдут через всю поэзию Блока вплоть до поэмы «Двенадцать», знаменуя собой стихийную, динамическую сторону жизни. Героиня цикла почти ли­шена конкретных примет, ее черты романтически ус­ловны (у нее «неизбежные глаза», они могут «цвести»;

«тихая поступь» и «снежная кровь», ее голос «слышен сквозь метели»).

В цикле «Фаина» образ героини обогащается новы­ми свойствами. Она не только воплощение «стихии души», но и выражение стихии народной жизни:

Смотрю я — руки вскинула, В широкий пляс пошла, Цветами всех осыпала И в песне изошла... Неверная, лукавая, Коварная — пляши! И будь навек отравою Растраченной души.

Мотив «растраченной души» звучит и в других сти­хотворениях цикла, в том числе и в широко известном «О, весна без конца и без краю...». Его обычно приво­дят как пример мужественного взгляда поэта на жизнь. И это, конечно, верно. Но сам Блок говорил, что «художник, мужественно глядящий в лицо миру», вглядывается «в контуры добра и зла — ценою утраты части души». Недаром стихотворение это заканчивает­ся упоминанием не только «мучений», но и «гибели»:

И смотрю, и вражду измеряю, Ненавидя, кляня и любя:

За мученья, за гибель — я знаю — Все равно: принимаю тебя!

Однако из мира стихий, «бушующих лиловых миров», как определяет сам Блок период «антитезы», отраженный во втором томе, художник выходит не столько с утратами, сколько с обретениями. Теперь «за плечами все «мое» и все «не мое», равно вели­кое...» — пишет он в письме А. Белому. Это новое ми­роощущение поэта отразилось и в венчающем второй том цикле с многозначительным названием «Вольные мысли». Именно здесь звучат слова, предвещающие его переход к третьему, завершающему этапу его «во­человечения»:

Всегда хочу смотреть в глаза          людские,

И пить вино, и женщин целовать,

         И яростью желаний полнить вечер,

         Когда жара мешает днем мечтать.

         И песни петь! — И слушать в мире ветер!

Третий том — завершающий, высший этап прой­денного поэтом трудного, подчас мучительного пути. «Тезу» первого и «антитезу» второго тома сменяет «синтез». Синтез — это новая, более высокая ступень осмысления действительности, отвергающая предыду­щие и в то же время соединяющая в себе по-новому некоторые их черты. Это следует иметь в виду, ибо существует довольно распространенное представление о пути Блока как о прямолинейном и неуклонном движении «все вперед и выше». А между тем сам поэт свидетельствовал, что его «восхождение» шло не по прямой, а по спирали и сопровождалось «отклонения­ми» и «возвратами». И содержание третьего тома под­тверждает это.

Он открывается циклом «Страшный мир». Тема «страшного мира» — сквозная в творчестве Блока. Она присутствует и в первом, и особенно во втором томе. К сожалению, ее часто трактуют лишь как тему обличения «буржуазной действительности». На самом же деле это только внешняя, легко видимая сторона «страшного мира». Но есть и другая, глубинная его суть, быть может еще более важная для поэта. Чело­век, живущий в «страшном мире», испытывает его тлетворное воздействие. При этом страдают и нравст­венные ценности. Стихия, «демонические» настро­ения, губительные страсти овладевают человеком. В орбиту этих темных сил попадает и сам лирический герой. Душа его трагически переживает состояние соб­ственной греховности, безверия, опустошенности, смертельной усталости.

Здесь отсутствуют естественные, здоровые челове­ческие чувства. Любовь? Ее тоже нет. Есть «горькая страсть, как полынь», «низкая страсть», бунт «черной крови» («Унижение», «На островах», «В ресторане», «Черная кровь»). Герой, утративший душу, предстает перед нами в разных обличиях. То он лермонтовско-врубелевский демон, страдающий сам и несущий ги­бель другим (два стихотворения с одинаковым назва­нием «Демон»), то «стареющий юноша» — двойник лирического героя («Двойник»). Прием «двойничества» лег в основу и трагически-сатирического цикла «Жизнь моего приятеля». Это история человека, который «в сумасшествии тихом» бессмысленных и безра­достных буден растратил сокровища своей души:

«Пробудился: тридцать лет. // Хвать-похвать,— а сердца нет». Печальный итог его жизни подводит сама смерть («Говорит смерть»):

С него довольно славить Бога,— Уж он — не голос, только — стон, Я отворю. Пускай немного Еще помучается он.

Трагическое мироощущение, «угрюмство», свойст­венные большинству стихотворений цикла, находят свое крайнее выражение в тех из них, где законы «страшного мира» приобретают космические масшта­бы:

Миры летят. Года летят. Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз. А ты, душа, усталая, глухая, О счастии твердишь,— который раз?

Мысль о роковом круговороте жизни, о ее безыс­ходности с удивительной простотой и силой выражена в известном восьмистишии «Ночь, улица, фонарь, ап­тека...». Этому способствуют его кольцевая компози­ция, точные и емкие эпитеты («бессмысленный и тус­клый свет», «ледяная рябь канала»), наконец, необыч­ная и смелая гипербола («Умрешь — начнешь опять сначала»).

Такой же обобщающий смысл несет и последнее стихотворение цикла «Голос из хора». В нем звучит мрачное, поистине апокалиптическое пророчество о грядущем торжестве зла во всем мире:

И век последний, ужасней всех, Увидим и вы и я. Все небо скроет гнусный грех, На всех устах застынет смех, Тоска небытия...

И заключительные строки:

О, если б знали, дети, вы,

Холод и мрак грядущих дней!

Означает ли это, что Блок признает торжество «страшного мира» над людьми и таким образом капи­тулирует перед ним? Дадим слово самому поэту:

«Очень неприятные стихи <...> Лучше бы было этим словам остаться несказанными. Но я должен был их сказать. Трудное надо преодолеть. А за ним будет ясный день».

Тему «страшного мира» продолжают два неболь­ших цикла — «Возмездие» и «Ямбы». Слово «возмез­дие» понимают обычно как наказание за некое пре­ступление. Причем наказание, исходящее со стороны, от кого-то. Возмездие, по Блоку, это прежде всего осуждение человеком самого себя, суд собственной со­вести. Главная вина героя — измена данным когда-то священным обетам, высокой любви, измена человечес­кому предназначению. А следствием этому — распла­та: душевная опустошенность, усталость от жизни, по­корное ожидание смерти. Эти мотивы звучат во всех стихотворениях цикла «Возмездие», начиная с перво­го широко известного «О доблестях, о подвигах, о славе...» и кончая «Шагами командора» и «Как свер­шилось, как случилось?». В исполненных глубокого символического значения «Шагах командора» Блок переосмысливает сюжет о Дон Жуане. Его герой вы­ступает не в амплуа традиционного соблазнителя, а в роли изменника, презревшего любовь Девы Света, донны Анны. И хотя он и бросает дерзкий вызов судь­бе: «Жизнь пуста, безумна и бездонна! // Выходи на битву, старый рок!» — его поражение предопределено. Превыше всего ценивший свою «постылую свободу» и предавший «Деву Света», он обречен на гибель:

«Донна Анна в смертный час твой встанет. // Анна встанет в смертный час».

Если в цикле «Возмездие» расплате подвергается личность, допустившая воздействие на себя губитель­ных ядов «страшного мира», то в «Ямбах» возмездие грозит уже не отдельному человеку, а «страшному миру» в целом. Смысловой и ритмической основой цикла стал «гневный ямб». Это подчеркивает и эпи­граф к нему — слова древнеримского сатирика Ювенала: «Негодование рождает стих». Ранее в письме к А. Белому Блок признавал право «здраво, честно, наяву говорить «НЕТ» всему настоящему только за тем человеком, кто делает это «по-божьи» (т. е. имея в себе в самых глубинах скрытое, но верное «ДА»)». Это «ДА» — вера в добро и свет и желание трудиться во имя их будущего торжества,— прозвучало во вступи­тельном стихотворении цикла:

О, я хочу безумно жить:

Все сущее — увековечить, Безличное — вочеловечить, Несбывшееся — воплотить!

Говоря «нет» «дням настоящим», поэт убежден в том, что крушение старых устоев жизни — неизбеж­но:

На непроглядный ужас жизни Открой скорей, открой глаза, Пока великая гроза Все не смела в твоей отчизне...

(Да, так диктует, вдохновенье...)

Эта «великая гроза», по Блоку, разразится в ре­зультате усилий новых, молодых людей («Юность — это возмездие»):

Я верю: новый век взойдет Средь всех несчастных поколений.

Пусть день далек — у нас все те ж Заветы юношам и девам:

Презренье согревает гневом, А зрелость гнева — есть мятеж.

(В огне и холоде тревог...)

Об этом же поэт писал в одном из своих писем 1909 года: «Революция русская в ее лучших предста­вителях — юность с нимбом вокруг лица».

Написанный Блоком после поездки в Италию вес­ной 1909 года цикл — «Итальянские стихи» может показаться чужеродным в третьем томе. Недаром В. Брюсов охарактеризовал их лишь как «прекрасные строфы чистой поэзии». Однако насчет «чистой поэ­зии» Брюсов ошибся. Именно здесь Блок определяет позицию «чистого искусства» как «творческую ложь». «В легком челноке искусства» можно «уплыть от скуки мира», но подлинное искусство — «ноша на плечах», долг, подвиг. Другой вопрос, глубоко вол­нующий поэта и поставленный им в цикле,— о соот­ношении цивилизации и культуры. В современной ци­вилизации поэт усматривает бездуховное, а значит, разрушительное начало. Именно поэтому «цивилизо­ванную» Флоренцию, забывшую о своей древней куль­туре, он называет предательницей:

Умри, Флоренция, Иуда, Исчезни в сумрак вековой!

Хрипят твои автомобили, Твои уродливы дома, Всеевропейской желтой пыли Ты предала себя сама.

(Флоренция, 1)

Подлинная культура, по Блоку, неразрывно связа­на со «стихией», т. е. с жизнью народа. В стихотворе­нии «Равенна» современный город рисуется кладби­щем («дома и люди — все гроба»), но зато звучат над­писи на старинных надгробьях:

Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба.

Именно в этом городе — хранилище непреходящих ценностей культуры, который, «как младенец», спит «у сонной вечности в руках»,— и может появиться тень великого флорентийца:

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет.

Грядущее обновление связывает А. Блок и с обли­ком простых итальянских девушек, каждая из кото­рых может стать Мадонной и подарить миру нового Спасителя.

Раздел «Разные стихотворения» содержит действи­тельно «разные» по своему содержанию стихи.

Несколько из них посвящены теме «поэта и поэ­зии» («За гробом», «Художник», «Друзьям», «Поэ­ты»). Остановимся на последнем из них. Со свойствен­ной ему беспощадной искренностью Блок создает «групповой портрет» современных поэтов, не исклю­чая из их ряда и самого себя. Поначалу блоковские служители муз могут вызвать у читателя неприятие (они «напивались», «болтали цинично и пряно», «под утро их рвало», «потом вылезали из будок как псы»). Вот уж поистине вспомнишь пушкинскую характерис­тику стихотворца: «И меж детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он». Однако поэты у Блока, несмотря на все свои человеческие слабости, обладают огромным преимуществом перед благопри­стойными обитателями «обывательской лужи». Они способны ценить прекрасное, мечтать о «веке златом», способны, наконец, на бунт против лживых устоев жизни:

Ты будешь доволен собой и женой, Своей конституцией купой, А вот у поэта — всемирный запой, И мало ему конституций!

И даже уходя из жизни (собачья жизнь — собачья смерть), поэт возвышается над обывателями, ибо до конца сохраняет веру в свои идеалы:

Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала,— Я верю: то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала!

«Музыкальное» название следующего цикла — «Арфы и скрипки» — появилось не случайно. Оно связано с блоковской концепцией музыки как внут­ренней сущности мира, его организующей силы. «Душа настоящего человека,— писал А. Блок в одной из своих статей,— есть самый сложный и самый певу­чий музыкальный инструмент <...> Бывают скрипки расстроенные и скрипки настроенные. Расстроенная скрипка всегда нарушает гармонию целого; ее визгли­вый вой врывается докучной нотой в стройную музы­ку мирового оркестра <...> Художник — это тот <..->, кто слушает мировой оркестр и вторит ему, не фаль­шивя». Если скрипки могут быть расстроенными и настроенными, то арфа для Блока — символ музыки, звучащей всегда в унисон с «мировым оркестром».

Тематический диапазон цикла (наиболее объемного в томе) весьма широк. Верность или неверность чело­века «духу музыки» может выражаться в самых раз­нообразных проявлениях: от высоких взлетов души до ее подчинения «темным стихиям», падения, капиту­ляции перед «страшным миром». Поэтому многие сти­хотворения цикла находятся как бы в оппозиции друг другу.

Одно из ключевых стихотворений цикла — «На смерть Комиссаржевской». Поэт чтит ее как великую актрису, как «художницу», которая «не лукавила, но была верна музыке», как воплощение «вечной юнос­ти». По убеждению Блока, истинный художник не уходит от нас бесследно.

Пускай хоть в небе — Вера с нами. Смотри

сквозь тучи: там она — Развернутое ветром

знамя, Обетованная весна.

Совсем иные мелодии звучат в тех стихотворениях, где слышны отзвуки дисгармонии «страшного мира». Среди них известное «Я пригвожден к трактирной стойке...» — о безвозвратно утраченном счастье и ги­бельной любви-страсти. К ним относится и «Черный ворон в сумраке снежном... » — одно из лучших созда­ний блоковской любовной лирики. Подлинного глубо­кого чувства герой стихотворения не испытывает («В легком сердце — страсть и беспечность»). И не ведают опьяненные страстью влюбленные, что «Над бездон­ным провалом в вечность, // Задыхаясь, летит рысак».

Этот удивительный по своей смелости и емкости образ-символ говорит и о мимолетности и зыбкости любовного чувства, да и вообще человеческой жизни, и напоминает о роковой зависимости человека от не­подвластных ему мировых законов, а может рассмат­риваться и как некое апокалиптическое пророчество (вот он — «черный ворон»!). Завершающая строфа — отрезвление героя:

Страшный мир! Он для сердца тесен! В нем —

твоих поцелуев бред, Темный морок цыганских

песен, Торопливый полет комет!

Он снова оказывается перед лицом «страшного мира», где поцелуи — только «бред», где человека околдовывает «темный морок цыганских песен». Слово «морок» — полногласная форма от «мрак». И к тому же родственное слову «морочить». Известно, что Блок любил цыганские песни и романсы. Но здесь они выступают как темная сила, поскольку берут в плен свободную человеческую душу. Последняя же строка возвращает нас к тому, что все мы пленники угрожа­ющего нам космоса.

«Цыганская» тема присутствует и в некоторых дру­гих стихотворениях цикла. В них слышны отзвуки «метельных» мотивов второго тома, губительных «ли­ловых миров» блоковской антитезы. Одно из них — «Опустись, занавеска линялая...» — стилизовано под народную песню:

Сгинь, цыганская жизнь небывалая, Погаси,

сомкни очи твои!

Отдаваясь до конца стихии цыганских страстей, герой, что называется, «прожигал жизнь». И вот пе­чальный итог: «Спалена моя степь, трава свалена, // Ни огня, ни звезды на пути...»

Сходная ситуация и в другом «цыганском стихотво­рении» — «Когда-то гордый и надменный...».

Подобные трагические, «гибельные» мотивы со­ставляют существенную часть лирического наследия А. Блока. Более того, они органичны для его поэтичес­кого облика и раскрывают сложность и противоречи­вость его души. «...Я всегда был последователен в основном,— подчеркивал поэт,— я последователен и в своей любви к «гибели» (незнание о будущем, окру­женность неизвестным, вера в судьбу и т. д.— свойст­ва моей природы, более чем психологические». Но при этом следует понимать, что «гибель» и «мрак» — это только неизбежные этапы большого и трудного пути поэта. «Разве можно миновать «мрак», идя к «свету»?» — вопрошал совсем еще юный Блок. И предназначенный ему путь он прошел мужественно и до конца.

«Цыганская стихия», любовь, музыка, искусство, «печаль и радость» нашли свое место и в следующем цикле — «Кармен». С одной стороны, он живо напо­минает «Снежную маску» и «Фаину» сходными обсто­ятельствами создания (там — увлечение поэта актри­сой Н. Волоховой, здесь — оперной певицей Л. А. Дельмас, которой и посвящен цикл) и сквозной темой всепоглощающей стихийной любви. Да и сам поэт признавался, что в марте 1914 года (время напи­сания последнего цикла) он «отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907-го», когда была написана «Снежная маска». Однако «Кармен» не повторение пройденного. Гимн стихийной любви звучит здесь уже на новом витке спирали блоковского пути.

Образ Кармен у поэта многолик, синтетичен. Кар­мен — и героиня оперы Визе, и современная женщи­на. Она и независимая, вольнолюбивая испанская цы­ганка, и славянка, которую герой под «заливистый крик журавля» обречен «ждать у плетня до заката горячего дня». Стихийное начало выражено в ней в самых различных его проявлениях — от стихии сжи­гающей страсти, стихии природы и космоса — до творческой стихии «музыки», дающей надежду на грядущее просветление. Этим и близка героиня цикла лирическому герою:

Мелодией одной звучат печаль и радость...

Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

(Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь...)

«Кармен» — последний блоковский цикл о любви — не только связан с предшествующими ему «Арфами и скрипками», но является своеобразным переходом к поэме «Соловьиный сад». О ней мы лишь отметим, что поэма эта — новый шаг Блока в поисках смысла жизни и места человека в ней. Уходя из замкнутого круга «соловьи­ного сада», поэт вступает в широкий и суровый мир, заключающий в себе ту подлинную и высокую правду, к постижению которой он стремился на протяжении всего своего творческого пути. Так возник цикл «Ро­дина», едва ли не вершинный цикл не только третьего тома, но и всей поэзии А. Блока.

Тема родины, России — сквозная блоковская тема. На одном из последних его выступлений, где поэт читал самые разные свои стихотворения, его попроси­ли прочесть стихи о России. «Это все — о России»,— ответил Блок и не покривил душой, ибо тема России была для него поистине всеобъемлюща. Однако наибо­лее целеустремленно он обратился к воплощению этой темы в период реакции. В письме к К. С. Станислав­скому (1908, декабрь) Блок пишет: «...Стоит передо мной моя тема, тема о России (вопрос об интеллиген­ции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь. Все ярче сознаю, что это — первейший вопрос, самый жизненный, самый реальный. К нему-то я подхожу давно, с начала своей сознательной жизни».

«Родина» для Блока — понятие настолько широ­кое, что он посчитал возможным включить в цикл и стихотворения сугубо интимные («Посещение», «Дым от костра струею сизой...», «Приближается звук. И покорна щемящему звуку...»), и стихотворения, пря­мым образом связанные с проблематикой «страшного мира» («Грешить бесстыдно, непробудно...», «На же­лезной дороге»).

К двум последним стихотворениям обычно обраща­ются те блоковеды, кто рассматривает путь поэта как целенаправленное движение от символизма к реализ­му. И в самом деле, в стихотворении «На железной дороге» немало жизненных реалий («ров некошеный», «платформа», «сад с кустами блеклыми», «жандарм» и т. д.). К тому же сам автор снабдил его примечани­ем: «Бессознательное подражание эпизоду из «Воскре­сения» Толстого: Катюша Маслова видит в окне Не­хлюдова на бархатном кресле ярко освещенного купе первого класса». Казалось бы, и знаменитая строфа:

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

 Молчали желтые и синие;

 В зеленых плакали и пели —

тоже подтверждает гипотезу о «реалистичности» сти­хотворения. Но как раз здесь мы видим признаки не привычного реалистического, а емкого символическо­го образа. Желтые, синие, зеленые вагоны (2, 1 и 3-го классов) — не просто реальные приметы идущего по­езда, а символы по-разному сложившихся человечес­ких судеб. Символичен и образ героини. Кто она? Что мы знаем о ней? Очень немного. Пожалуй, лишь то, что она испытала крушение надежд на возможное счастье. И вот «она раздавлена». А чем — «любовью, грязью иль колесами» — не суть важно: «все больно». И когда мы возвращаемся к первой строфе («Лежит и смотрит, как живая, // В цветном платке, на косы брошенном, // Красивая и молодая»), невольно дума­ется: не сама ли это поруганная, «раздавленная» Рос­сия. Ведь у Блока она нередко предстает в облике женщины в цветастом или узорном платке. Глубокий символический смысл стихотворения не исключает и такого его прочтения.

Смысловое ядро цикла составляют стихи, посвя­щенные непосредственно России. Среди самых значи­тельных —цикл «На поле Куликовом» и стихотворе­ние «Россия» (мы остановимся на них подробно даль­ше). О своей неразрывной связи с родиной, с ее во многом темной и трудной судьбой говорит поэт в сти­хотворении «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам ма­яться?..». Возникающий в последней его строфе сим­волический образ («Тихое, долгое, красное зарево //

Каждую ночь над становьем твоим») — предвестие грядущих перемен.

Совсем по-иному раскрывается тема России в сти­хотворении «Новая Америка». Поначалу перед чита­телем все та же «убогая» Русь с ее «страшным просто­ром» и «непонятной ширью». Однако постепенно лицо России проясняется («Нет, не старческий лик и не постный // Под московским платочком цветным»). На ее просторах появляются фабричные трубы, корпуса заводов, «города из рабочих лачуг». В последних стро­фах Блок говорит о том, что ископаемые богатства родины помогут ее обновлению. Подобный панегирик углю и руде кажется неожиданным в устах поэта. На самом же деле Блок серьезно размышлял о роли наци­ональной промышленности в «великом возрождении» России. «Будущее России,— писал он,— лежит в еле еще тронутых силах народных масс и подземных бо­гатств». И это не противоречило его отрицательному отношению к «цивилизации», потому что его «Новая Америка» — не «старая Америка», то есть не Соеди­ненные Штаты, а поэтический образ будущей России, «нового света», «Великой Демократии».

Цикл «Родина» завершает небольшое стихотворе­ние «Коршун». В нем сосредоточены все ведущие мо­тивы, прозвучавшие в цикле. Тут и приметы неброско­го российского пейзажа, и напоминание о подневоль­ной судьбе русского человека, и черты отечественной истории, и обобщенный образ самой родины. Все это глубоко народно и неразрывно связано с фольклорной стихией. А сам Коршун — символ тех зловещих сил, которые тяготеют над Россией. Вопросы, поставлен­ные в конце стихотворения и усиленные анафорой «доколе», не являются обычными риторическими во­просами. Автор обращает их и к себе, и к читателям, и, быть может, к самой Истории как активный призыв к действию.

Казалось бы, цикл «Родина» мог достойно завер­шить последний том «трилогии вочеловечения». Одна­ко поэт посчитал необходимым поместить в конце книги небольшой цикл «О чем поет ветер», исполнен­ный грустных, элегических раздумий. Причину этого убедительно объяснил известный исследователь твор­чества Блока Д. Е. Максимов: «Завершая этим суме­речным — с редкими просветами — финалом компо­зицию третьего тома. Блок, по-видимому, стремился к тому ..., чтобы внутреннее движение в книге не вытя­гивалось в прямолинейную и подозрительную этой прямолинейностью круто восходящую линию». Иссле­дователь обращает внимание на то, что заключитель­ный цикл чем-то перекликается со «страшным миром» и, таким образом, третий том тяготеет к коль­цевому построению, что соответствует спиралеобраз­ному характеру пути поэта.

В марте 1916 года, в период снижения своей твор­ческой активности, А. Блок делает многозначительное признание: «На днях я подумал о том, что стихи пи­сать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или — чтобы вокруг из­менилось), чтобы вновь получить возможность преодо­левать материал». Время решающих перемен наступи­ло для поэта в конце 1917 и в самом начале 1918 года — в период Октябрьской революции. Свое безого­ворочное приятие революции он открыто и бескомпро­миссно выразил в статье «Интеллигенция и револю­ция». Ее художественным эквивалентом стали знаме­нитая поэма «Двенадцать» и стихотворение «Скифы».

Поэма «Двенадцать» формально не входит в блоковскую «трилогию», но, связанная с ней многими нитя­ми, она стала новой и высшей ступенью его творческо­го пути. «...В январе 1918-го,— свидетельствует по­эт,— я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 («Снежная маска».— Авт.) или в марте 1914 («Кармен».— Авт.). Во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощу­щал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)». И еще: «...Поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революци­онный циклон производит бурю во всех морях — при­роды, жизни и искусства».

Вот эта «буря во всех морях» и нашла свое сгущен­ное выражение в поэме. Все ее действие развертывает­ся на фоне разгулявшихся природных стихий («Ветер, ветер — // На всем божьем свете!», «Ветер хлесткий», он «гуляет», «свищет», «и зол и рад», «разыгралась чтой-то вьюга», «ох, пурга какая, спасе!», «Вьюга дол­гим смехом // Заливается в снегах» и т. д.). Очевидно, что образы ветра, метели романтичны и имеют симво­лический смысл.

   Но основа содержания этого произведения — «буря» в море жизни. Строя сюжет поэмы, А. Блок широко использует прием контраста, который заявлен уже в первых двух строках: «Черный вечер. // Белый снег». Резкое противопоставление двух миров — «черного» и «белого», старого и нового — с полной определенностью выявляется в двух первых главах поэмы. В одной из них — сатирические зарисовки обломков старого мира (буржуя, «писателя-витии», «товарища-попа», «барыни в каракуле», уличных проституток...). В другой — кол­лективный образ двенадцати красногвардейцев, пред­ставителей и защитников «новой жизни». Блок ни­сколько не «выпрямляет», не идеализирует своих геро­ев. Выразители народной стихии, они несут в себе и все ее крайности. С одной стороны, это люди, сознающие свой высокий революционный долг («Революцьонный держите шаг! // Неугомонный не дремлет враг!») и гото­вые его исполнить:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь — В

кондовую, В избяную, В толстозадую!

С другой — в их психологии еще живы и отчетливо выражены настроения стихийной, анархической «вольницы»:

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба —

Гуляет нынче

голытьба!

Да и вся «событийная» линия поэмы — нелепое убийство одним из красногвардейцев (Петрухой) своей любовницы Катьки — тоже в большой степени отра­жает неуправляемость поступков красногвардейцев и вносит в ее колорит трагическую окраску. Блок видел в революции не только ее величие, но и ее «гримасы». В той же статье «Интеллигенция и революция» чита­ем: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька? <...> И, наконец, что так «бес­кровно» и так «безболезненно» разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью?..» Но глав­ным для него было то, чтобы «октябрьские гримасы», которых, по его убеждению, «было очень мало — могло быть во много раз больше», не заслонили «ок­тябрьского величия».

Величие и правоту «революции-бури», несущей воз­мездие старому миру, Блок утверждает в заключи­тельной, финальной главе поэмы, где впереди двенад­цати красногвардейцев-«апостолов» новой жизни воз­никает образ Иисуса Христа.

Образ Христа, завершающий поэму, многим казал­ся случайным и неуместным. Да и сам автор не был полностью удовлетворен своим решением. «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати»,— признавался он К. Чуковскому.— Когда я кончил, я сам удивился:

почему же Христос? Неужели Христос? Но чем боль­ше я вглядывался, тем явственнее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: К сожалению, Христос». А вот запись поэта от 18 февраля 1918 года: «Что Хрис­тос идет перед ними — несомненно. Дело не в том, «достойны ли они его», а страшно то, что опять Он с ними, и Другого пока нет; а надо — Другого?» Может быть, именно поэтому у исследователей поэмы возни­кали разнообразные трактовки символического блоковского Христа. Христос как символ революционера,. Христос как символ будущего, языческий Христос, старообрядческий «сжигающий» Христос, Христос-сверхчеловек, Христос как воплощение Вечной Жен­ственности, Христос-художник и даже Христос-анти­христ... Думается, что все эти по-своему остроумные допущения уводят от главного. Главное же заключает­ся в том, что образ Христа позволяет поэту оправдать революцию с точки зрения высшей справедливости.

И наконец, о «буре» в «море искусства», то есть о художественном новаторстве «Двенадцати». Отдав­шись до конца «стихии», поэт сумел отразить в поэме ту «музыку», которая звучала и вокруг него л в нем самом. Это отразилось в ритмическом, лексическом и жанровом многоголосии поэмы. Традиционные ямб и чаще всего звучащий в поэме хорей сочетаются с раз­ностопными модификациями классических размеров, с дольником, а иной раз и с нерифмованным стихом. В поэме звучат интонации марша, городского романса, частушки, революционной и народной песни, лозунго­вых призывов. Блок широко использует разговорную, а зачастую и сниженную «уличную» лексику. И все это настолько органично слилось в единое целое, что

Блок в день завершения поэмы, 29 января 1918 года, дерзнул пометить в своей записной книжке: «Сегодня я - гений»

Вслед за «Двенадцатью» было написано стихотворе­ние «Скифы». Противопоставляя «цивилизованный» Запад и революционную Русь, поэт от имени револю­ционной «скифской» России призывает народы Евро­пы положить конец «ужасам войны» и вложить «ста­рый меч в ножны». Стихотворение завершается при­зывом к единению:

В последний раз — опомнись, старый мир!

       На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

Так завершилась «трилогия вочеловечения». Так завершился трудный путь поэта, путь исполненный великих художественных открытий и свершений.

Настоящий художник не уходит из жизни бесслед­но. «Мы умираем, а искусство остается»,— заметил Блок на торжественном собрании, посвященном Пуш­кину. Блока нет, но его богатейшее наследство с нами. Его стихи во многом трагичны, потому что трагичным было и его время. Однако сам же поэт утверждал, что не «угрюмство» — суть его творчества. Она в служе­нии будущему. И в своем последнем стихотворении («Пушкинскому дому», 1921, февраль) поэт снова на­поминает нам об этом:

Пропуская дней гнетущих

Кратковременный обман,

Прозревали дней грядущих

Сине-розовый туман.

«Если вы любите мои стихи, преодолейте их яд, прочтите в них о будущем». С этим пожеланием Алек­сандр Блок обращается не только к своему давнему корреспонденту, но и к своим читателям.