Жизнь в мелиховской усадьбе, где Антон Павлович поселился в 1892 г., отвечала давнему желанию, высказанному в одном из его писем: «Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа… Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек…». Он не только принимал больных, участвовал в борьбе с эпидемией холеры, но и строил школы и церкви, организовывал помощь голодающим. На мелиховских впечатлениях во многом основаны повести «из народной жизни», как их характеризовал сам автор. «Мужики» (1897 г.) и «В овраге» (1900 г.), картины деревенского быта в повести «Моя жизнь» (1896 г.), рассказе «Новая дача» (1899 г.) и др.

  В повести «Мужики» с беспощадной и горькой правдивостью, которая смутила даже Толстого, показаны нищета, грубость нравов, безжалостность к слабым, вроде вернувшегося в деревню больным Николая Чикильдеева. Николая неприятно поражают «постоянный крик, голод, угар, смрад», царящие в избе. Непроходимая пропасть лежит между господами и крестьянами. Одна из героинь, Марья, смотрит на вошедшую в церковь разнаряженную барскую семью так, «как будто это вошли не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить её, если б она не посторонилась».

  Рассказ вызвал оживлённую полемику, сравнимую с жаркими спорами вокруг самых известных и злободневных романов Тургенева и Достоевского.

  Жестокостью, обманом, всевозможными махинациями и прямыми преступлениями изобилует жизнь деревни в повести «В овраге». Нравы зажиточного семейства Цыбукиных таковы, что за убийством ребёнка следует отнюдь не наказание убийцы, а изгнание матери убитого – тихой и работящей Липы, бывшей и прежде в доме Золушкой. Однако на этом мрачном фоне отчётливо различимы и совсем другие «лучи народной души» (выражение одного из медицинских коллег Чехова). Сердечное участие, с каким отнеслись незнакомые мужики к Липе в страшные для неё часы, настолько её поразило, что она даже спросила: «Вы святые?» - и услышала в ответ: «Нет. Мы из Фирсанова».

  Подобно герою рассказа «Припадок» (1888г.), Чехов, «если видит насилие, то ему кажется, что насилие совершается над ним…». Он писал, что ненавидит «ложь и насилие во всех их видах», какими бы высокими мотивами они ни пытались оправдаться.

Так, эпоху реформ и освободительного движения 60-х гг. ХIХ в. Чехов считал «святым  временем». Но он решительно противился присвоению идей и заветов «шестидесятников», «глупыми сусликами», которые огрубляли и обедняли их, превращая в нечто, похожее на железный аршин, каким  пользуется гробовщик Яков («Скрипка Ротшильда»). В пьесе «Иванов» (1887-1888ггю) такой «глупый суслик», доктор Львов, своим назойливым вмешательством в жизнь главного героя сыграл определённую роль в его самоубийстве.

  А в рассказе «Дом с мезонином» (1896г.) «много и громко» говорит о необходимости «служить ближним» красавица Лидия Волчанинова. Однако, узнав о любви своей сестры Жени к художнику (от лица которого ведётся повествование), она грубо разлучает любящих.

  Отвращение Чехова ко всякому насилию, деспотическому давлению обернулось в его собственных произведениях величайшей сдержанностью, отказом от морализирования и подсказок читателю. Доктор чехов, как вспоминают, любил выписывать рецепты. Чехов-художник никаких готовых рецептов не предлагает и предоставляет простор для размышлений самим читателям, которых он однажды сравнил с судом присяжных.

  Чеховские рассказы и повести не поддаются прямолинейному истолкованию, сопротивляются «железному аршину» шаблонных схем. «Художественное произведение тогда лишь значительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь серьёзную общественную задачу, - самоуверенно вещает один из персонажей повести «Три года» (1895г.), Костя Кочевой. - …Те же романы и повести, где ах да ох, да она его полюбила, а он её разлюбил, -  такие произведения, говорю я, ничтожны и чёрт их побери». Однако столь пренебрежительно изложенная фабула как раз и лежит в основе этой повести, где горько «разминулись» чувства Алексея Лаптев и Юлии. «Она его полюбила», когда он, истомлённый сознанием, что Юлия вышла за него лишь потому, что тяготилась жизнью с отцом, «её разлюбил». «Ничтожная фабула, претворённых в судьбах конкретных персонажей, неповторимо преображает «вечный» сюжет.

    Наследник богатейшей купеческой семьи, Лаптев глубоко несчастен. Он и его брат – такие же рабы «дела, как и бесправные приказчики и прочие служащие их фирмы. «О, если бы дал Бог, нами кончился этот именитый купеческий род!» - страстно восклицает Лаптев. Позже, в пьесе «Вишнёвый сад» (1903-1904 гг.), ему словно отзовётся предприниматель Лопахин: «О, скорее бы всё это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь».

  В одной из глав повести Юлия видит на выставке такой прекрасный пейзаж, что «захотелось ей идти, идти и идти по тропинке», изображённой на картине. Такое чувство вовлечённости в происходящее испытывает и читатель Чёхова. Возражая тем, кто сетовал на неопределённость незавершённость чеховских рассказов, на неясность того, что будет с героями дальше, один критик проницательно заметил, что «это не отсутствие художественного конца – это бесконечность, та победительная, жизнеутверждающая бесконечность, которая неизменно открывается нам во всяком создании подлинного искусства».

  Бесконечность, неисчерпаемость внутреннего мира обнаруживает Чехов даже в самых, казалось бы, заурядных людях. Героиня рассказа «Душечка» (1898 г.) простодушно вторит мнениям каждого своего нового избранника, заставляя и улыбнуться этим внезапным смешным переменам, и подосадовать на них. Самое важное и нужное на свете – это театр, утверждала она, будучи замужем за содержателем увеселительного сада, где ставились спектакли. «В театрах этих что хорошего?» - говорит она, став женой домоседа – управляющего лесным складом. Но «душечка» способна и умилить своей готовностью «отдаваться всем существом своим тому, кого она любит», по словам Толстого. Особенно чиста и обезоруживающе трогательна её последняя привязанность – к чужому ребёнку, мальчику, за которого «она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления».

«Гусеницы» и «Бабочки».

  Среди произведений Чехова немало таких, которые заставляют вспомнить печальный афоризм из его записной книжки: «У насекомых их гусеницы получается бабочка, а у людей наоборот…». Безмятежное счастье Сергея Никитина с Машей Шелестовой («Учитель словесности», 1894г.) сначала, кажется,  озаряет весь окружающий мир – в саду к героям «тянулись сонные тюльпаны и ирисы, точно прося, чтобы и с ними объяснились в любви». Но со временем счастье сменяется тоскливо-пошлым существованием. Мечтавший о любви доктор Старцев («Ионыч», 1898 г.) постепенно входит во вкус накопительства, становится груб с больными, убивает время за карточной игрой. Герой рассказа «Крыжовник» (1898 г.), долгие годы страстно желавший «есть на зелёной травке, спать на солнышке… глядеть на поле и лес», достигнув заветной цели, делается, похож на толстую, жирную свинью – «того и гляди, хрюкнет в одеяло». И все вокруг него – и собака, и кухарка – похожи на свиней…

  Но часто Чехов не торопится «выводить окончательную отметку» своим персонажам, угадывая в них какие-то иные, пусть и не всегда реализуемые возможности. Лениво, как сытый кот, упивавшемуся своим семейным счастьем Никитину, в конце концов «страстно, до тоски» захотелось другой, сознательной жизни. Поразительная перемена совершается в самодовольном Гурове под влиянием любви к Анне Сергеевне («Дама с собачкой», 1900 г.). После смерти жены отступают прежде всецело занимавшие гробовщика Якова материальные расчёты. И открываются простые, но ошеломительные личности истины: «Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал, бросался с кулаками… Зачем вообще люди мешают жить друг другу… Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу» («Скрипка Ротшильда»).

  В рассказе «Бабы» (1891 г.) звучит печальная песня, от которой вдруг «потянуло свободной жизнью». Сродни такой песне и всё чеховское творчество. В его произведениях живо ощущается то, в чём сам автор видел идеал искусства. «Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и зовут Вас туда же... Оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете ещё ту жизнь, какая должна быть…» - говорится в чеховском письме.

  В «Крыжовник» один из героев мечтает, «чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные...». И персонажи многих чеховских произведений как будто слышат этот стук. «Почтенной» называет доктор Королёв бессонницу, которой страдает дочь владелицы фабрики, смутно тяготясь тем, что там царят «скучный, нездоровый труд... дрязги, водка, насекомые» («Случай из практики», 1898 г.). Подобные же угрызения, «страстная жажда жизни, борьбы и труда», предчувствие освежающей «бури» волнуют барона Тузенбаха, росшего в семье, которая «никогда не знала труда и никаких забот» («Три сестры», 1900г.). «Подумайте, Аня, - говорит дочери помещицы Петя Трофимов («Вишнёвый сад»), - ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов...» Есть в этом монологе и скрытая личная нота самого автора – потомка крепостных.

От водевилей – к «Странным пьесам»

  Л.Н. Толстой уподоблял роль Чехова в развитии русской прозы пушкинской («двинул вперёд форму»), имея в виду краткость и выразительность его повествовательной манеры. Не менее значительна и чеховская драматургия, открывшая новую эпоху в истории мирового театра.

  Сам автор нередко называл свои пьесы «странными».  «Я хотел соригинальничать,- полушутя, полувсерьёз писал он, закончив пьесу «Иванов»: - не вывел ни одного злодея, ни одного ангела... никого не обвинил, никого не оправдал...» Прежде «Медведь» (1888 г.), «Предложение» (1889 г.) и другие чеховские водевили пользовались большим успехом. «В театре стоял непрерывный хохот; монологи обрывались аплодисментами», - описывал сам Антон Павлович приятелю премьеру «Медведя». «Иванов» же был многими воспринят настороженным недоумением, а премьера «Чайки» (1896 г.) в петербургском Александринском театре окончилась громким провалом, и лишь постановка пьесы в новорождённом Художественном театре в Москве (1898 г.) принесла ей триумфальный успех.

  Как и в чеховской прозе, жизнь в его пьесах предстаёт многомерной, не поддающейся упрощённому толкованию. Казалось бы, происходящее в «Чайке» можно свести к фабуле, возникшей в мыслях одного из персонажей – известного литератора Тригорина. Увидев рядом с юной Ниной Заречной убитую чайку, он тут же записывает: «На берегу озера... живёт молодая девушка, такая, как вы... и счастлива, и свободна, как чайка. Но случайно пришёл человек, увидел и от нечего делать погубил её...».

  В дальнейшем действительно Нина Заречная влюбилась в самого Тригорина, бежала из дому, сошлась с ним, а он вскоре бросил её. Однако за рамками «сюжета для небольшого рассказа», какой воображается Тригорину, остаются, по выражению одного из первых ценителей пьесы режиссёра В.И. Немировича-Данченко, «скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре» - метания и гибель начинающего писателя Треплева, безнадёжная любовь Маши, унылое существование её мужа, учителя Медведенко. Сама «чайка», Нина Заречная, хотя и изранена обманувшей любовью, смертью ребёнка, неудачами на сцене, не сломлена и не верит, что станет «большой актрисой». Жалостливо-сентиментальный образ, предложенный Тригориным, у Чехова превращается в символ трудного, даже мучительного, но – взлёта. Пьеса и тригоринский сюжет соотносятся друг с другом, как живое существо и то чучело чайки, которое было сделано по заказу «модного беллетриста».

  Чеховские пьесы часто называют «драмами настроения». В них под покровом будничного времяпрепровождения и обмена случайными, внешне незначительными репликами чувствуется некое «подводное течение». «Их прелесть – писал известный режиссёр К.С Станиславский, - в том, что не передаётся словами, а скрыто под ними или в паузах, или во взглядах актёров, в излучении их внутреннего чувства».

  В драме «Дядя Ваня», переделанной Чеховым в середине 90-х гг. из малоудачной комедии «Леший» (1890 г.), все разочарования и обиды, долго копившиеся во взаимоотношениях обитателей усадьбы профессора Серебрякова, постепенно достигают томительного напряжения.

  Накалу страстей как бы аккомпанирует собирающаяся в природе гроза. И, наконец, сдерживаемые чувства прорываются бурной вспышкой управляющего имением Ивана Петровича Войницкого против своего былого кумира – бездарного и самовлюблённого Серебрякова. Однако этот бунт завершается комедийным эпизодом: дядя Ваня гонится за перепуганным Серебряковым и стреляет в него, по-детски приговаривая: «Бац!», а, промахнувшись, с досады «бьёт револьвером об пол». После натужного, неискреннего примирения всё, по видимости, возвращается в прежнюю колею. «Опять заживём, как было, по-старому», - наивно радуется старая няня Марина, которая и в самой момент шумной ссоры была уверена, что «погогочут гусаки – и перестанут...». На самом же деле что-то навсегда сломлено в жизни героев. Лишён прежних иллюзий дядя Ваня. Утратила надежду на любовь доктор Астрова племянница Войницкого Соня...

  Уже современные Чехову критики признавали финал пьесы художественным шедевром. Слова здесь звучат почти как музыка. «Уехали... Уехали... Уехали... Уехал... Уехал», на разные голоса, каждый со своими собственными мыслями и чувствами, повторяют герои при отъезде сначала четы Серебряковых, а затем Астрова. И в заключающем пьесу монологе Сони, истинном «стихотворении в прозе», слитно звучат и бесконечная боль, оплакивание несбывшегося счастья, и смиренная, трогательная вера в милосердие и справедливость: «Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах...».

  Поглощённые своими мыслями и переживаниями, герои другой пьесы, «Три сестры» (1900-1901 гг.), часто как будто не слышат друг друга, не вдумываются в слова собеседника. В первом акте празднично настроенная именинница Ирина восторженно восклицает: «Как хорошо быть... учителем, который учит детей...» - хотя её сестра Ольга только что пожаловалась: «За эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость».

  В скромные мечты Ольги о личном счастье внезапно и многозначительно вторгается случайная реплика из происходящего рядом разговора:

  «Ольга.  ...Мне кажется, если бы я вышла замуж и целый день сидела дома, то это было бы лучше... Я бы любила мужа.

  Тузенбах.   ...Такой вы вздор говорите, надоело вас слушать».

  Эти слова, обращённые к другому персонажу пьесы, Солёному, кажутся ответом на сказанное Ольгой.

  А рядом молчит и вовсе не принимает участия в разговоре третья из сестёр Прозоровых – Маша, которая вышла замуж, но считает свою жизнь «проклятой, невыносимой».

  Впервые оказавшийся в доме Прозоровых полковник Вершинин приехал из Москвы, с которой сёстры связывают все свои мечты. Это для них не просто город детства и чистых воспоминаний, но символ лучшей, деятельной жизни. Вершинин своим приездом и возвышенными речами как будто даёт новую пищу их надеждам на будущее.

  Однако жизнь всё грубее теснит сестёр. В семье неслышно появляется Наташа. Став вскоре женой брата Прозоровых Андрея, она постепенно забирает власть в доме и заводит свои мещанские порядки. Недаром в случившемся в городе большом пожаре мерещится что-то общее с происходящим у Прозоровых. И сердитое замечание Маши, что Наташа «ходит так, как будто она подожгла», совсем не глупое...

  В последнем акте героинь настигают новые удары: гибнет на дуэли поручик Тузенбах, за которого после долгих колебаний согласилась выйти замуж Ирина. Покидает город батарея – поэтому должны разлучиться полюбившие друг друга Вершинин и Маша. Зачастил в дом любовник Наташи, местный чиновник Протопопов, а она сама предвкушает, как, став, полной хозяйкой, вырубит в саду деревья – те самые, которыми перед дуэлью любовался Тузенбах.

  Но всё же в последних монологах сестёр слышится не только горе, но и ещё более у прямая и страстная, чем у Сони, вера: «жизнь наша ещё не кончена», и скоро станет ясно, «зачем мы живём, зачем страдаем...».

Судьба Вишнёвого сада.

  Есть сложное переплетение различных мотивов и в последней пьесе Чехова «Вишнёвый сад». Сам автор называл её комедией, и действительно, помимо целиком комических фигур, например незадачливого конторщика Епиходова по прозвищу «Двадцать Два Несчастья» или простоватого помещика Симеонова-Пищика, забавные или даже достойные осмеяния черты есть едва ли не у всех героев. Таковы избалованные, безвольные владельцы имения Гаев и Раневская; и привязанный к ним, но неожиданно – даже для себя самого – становящийся новым хозяином их дома купец Лопахин; и «вечный студент» недотёпа Петя Трофимов; и старый преданный господам слуга Фирс со своими ворчливыми заботами о них, как о малых детях... Однако гибель прекрасного сада под лопахинским топором, непритворное горе людей, навеки расстающихся с родным гнездом, наконец, участь больного Фирса, забытого в покинутом и запертом доме – вроде бы впопыхах при отъезде, но ещё и от какой-то душевной глухоты героев, их занятости собой, - всё это придаёт происходящему трагические черты. Судьба вишнёвого сада заставляет задуматься о драматичных поворотах истории и цене наступающих перемен – о проблеме, оказавшейся одной из самых главных в 20 столетии.

Краткая биография.

ЧЕХОВ Антон Павлович 17 (29) января 1860, Таганрог — 2 (15) июля 1904, Баденвейлер, Южная Германия; похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище, русский писатель.

Семья. Учеба. Антоша Чехонте

Родился в многодетной семье купца третьей гильдии, владельца бакалейной лавки; учился в классической гимназии, одновременно помогая отцу в торговле. К гимназическим годам относятся первые литературные опыты Чехова — водевили, сцены, очерки, анекдоты и т. п.; некоторые из них он посылает в редакции столичных юмористических журналов.

После поступления на медицинский факультет Московского университета (1879) литературный труд становится для Чехова основным источником заработка: с этого времени его «юмористические мелочи» регулярно публикуются на страницах массовых иллюстрированных журналов под разнообразными псевдонимами (Антоша Чехонте, Человек без селезенки и др.).

После окончания университета (1884) Чехов, работая уездным врачом, продолжает «многописание»: основным жанром в его творчестве этого периода является традиционный для массовой периодики короткий рассказ — сценка, этюд, набросок, — основой сюжета которого служит забавное или нелепое происшествие, любопытный или смешной случай из жизни. Новый этап в творческой биографии Чехова — «вхождение в литературу» — связан с началом его регулярного сотрудничества в газете А. С. Суворина «Новое время» (с 1886), где произведения Чехова впервые появились под его настоящим именем, и выходом сборника «В сумерках» (1887), выделенного критикой из общего потока массовой беллетристики (признавалась несомненная талантливость писателя, его способность немногими штрихами рисовать картины природы и человеческие типы, создавать поэтическое настроение). В том же 1887 пьесой «Иванов» (поставлена на сцене театра Корша),Чехов подвел итог своим ранним драматургическим поискам, начатым еще в гимназические годы, и одновременно заложил основу поэтики нового драматического искусства.

Внимание критики, читательские симпатии и, главное, поддержка со стороны ведущих литераторов (Д. В. Григоровича, А. Н. Плещеева, В. Г. Короленко) были расценены Чеховым как приглашение к профессиональной литературной деятельности, что потребовало от него пересмотра собственного отношения к литературным занятиям как способу заработка или веселой забаве. В повести «Степь», опубликованной в 1888 в журнале «Северный вестник», обозначились главные художественные открытия Чехова: отсутствие традиционного для русской литературы героя, выражающего авторскую мировоззренческую позицию; воссоздание окружающего мира, преломленного эмоциональным человеческим восприятием; передача душевного состояния персонажей через «случайные» реплики и жесты.

Поездка на Сахалин

В 1890 Чехов прерывает успешно начатую литературную работу и отправляется в длительное путешествие через Сибирь на остров Сахалин для «изучения быта каторжников и ссыльных». Творческим итогом путешествия становится книга «Остров Сахалин» (1895), написанная в жанре «путевых записок»; в ее основу легли не только личные впечатления от многочисленных встреч, но и собранные им на острове статистические данные.

Литературная репутация

В первой половине 1890-х гг. Чехов становится одним из самых читаемых писателей России — его произведения регулярно появляются в журналах «Северный вестник» и «Русская мысль» (с 1892), газетах «Новое время» (до 1893) и «Русские ведомости»; выходят отдельные издания и сборники («Рассказы», 1888; «Хмурые люди», 1890; Повести и рассказы», 1894), которые постоянно переиздаются, вызывая широкий резонанс в литературных кругах. Не отрицая растущий талант Чехова, критика, оказывается, по большей части неспособной принять особенности его «объективной» (как он сам характеризовал ее) художественной манеры, обвиняет писателя в равнодушии к социальным проблемам, в отсутствии прямых авторских оценок и мировоззрения в целом, в том, что он пишет «с холодной кровью», в излишнем «фотографизме» и т. д.; в высказываниях героев усматривает позицию писателя: так, слова старого профессора об отсутствии у него «общей идеи» (повесть «Скучная история», 1889) воспринимались как авторское признание и проецировались на все творчество Чехова.

  Исключение составила повесть «Палата N 6» (1892), за которой было признано бесспорное общественное значение. В целом же за Чеховым закрепилась репутация писателя, чуждающегося социальных проблем, — бытописателя и мастера тонкого психологического анализа.

Проблематика рассказов

В многочисленных рассказах этого времени Чехов обращается к исследованию души современного человека, испытывающего влияние разнообразных социальных, научных и философских идей: пессимизма («Огни», 1888), социального дарвинизма («Дуэль», 1891), радикального народничества («Рассказ неизвестного человека», 1893); решает волновавшие общество вопросы семейных отношений («Три года», «Супруга», «Ариадна», все 1895), аномальных явлений психики («Черный монах», 1894) и др. Основой сюжетов становится не столкновение человека с грубой социальной средой, но внутренний конфликт его духовного мира: герои Чехова — «хмурые», скучные, живущие «в сумерках» люди, оказываются жизненно несостоятельными в силу собственной неспособности к творческой реализации, неумения преодолевать душевное отчуждение от других людей; их несчастья не имеют фатальной предопределенности и не обусловлены исторически — они страдают по причине собственных житейских ошибок, дурных поступков, нравственной и умственной апатии.

Новаторство драматургии

Одновременно Чехов продолжает работу в драматическом жанре, пишет небольшие пьесы, «шутки», водевили («Свадьба», 1890), комедию «Леший» (1890). В середине 1890-х гг. Чехов вернулся к своим драматургическим поискам, пытаясь перенести в пьесы основные принципы «объективной» прозы: сюжетная острота сменялась внешне спокойным течением событий, а все драматические коллизии перемещались в сферу духовных переживаний героев. В фабуле ослаблялись элементы занимательности, что восполнялось психологической насыщенностью действия, напряженность которого поддерживалась «случайными» репликами, приобретавшими символическую окрашенность, а также внесловесными средствами (паузами, жестами персонажей, «посторонними» звуками, мелочами обстановки), в совокупности создававшими чрезвычайно значимый для восприятия чеховской драматургии психологический подтекст.

Однако к адекватному воспроизведению новой драмы российские театры оказались не готовы: представление пьесы «Чайка» на сцене Александринского театра (1896) закончилось провалом, и только постановка Московского Художественного театра (1898) открыла публике искусство Чехова-драматурга. Постановки последующих чеховских пьес («Дядя Ваня», 1899; «Три сестры», 1901, «Вишневый сад», 1904) осуществлялись только на сцене этого театра.

 Последний период творчества

В конце 1890-х — начале 1900-х гг. Чехов — признанный и популярный мастер: журналы ищут его участия, появление новых произведений расценивается критикой как событие литературной жизни, споры вокруг них перерастают в общественно-политические дискуссии — о будущем русской деревни, о роли интеллигенции в обществе и т. д. В его творчестве возникают новые темы. Верный принципам «художественной объективности», Чехов создает мрачные картины оторванного от культуры крестьянского быта («Моя жизнь», 1896; «Мужики», 1897; «В овраге», 1900). Тема нравственной деградации и духовной опустошенности русской интеллигенции, ее неспособности к социальному и личному жизнеустройству поднимается в рассказе «Дом с мезонином» (1896), «маленькой трилогии» «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» (1898). В то же время многие герои его последних произведений все сильнее испытывают «тоску по идеалу», переживают стремление к новой, лучшей жизни («По делам службы», 1898; «Архиерей», 1902; «Невеста», 1903). Чуждый моральному учительству, религиозной проповеди и социальному утопизму, Чехов не прописывает рецептов нравственного совершенствования, общественного переустройства или духовного преображения, но в томлениях и муках своих героев, в их неудовлетворенности бессмысленностью своего существования видит доказательства принципиальной возможности для человека устроить свою жизнь правдиво, достойно и радостно.

В Ялтинском изгнании.

 Обострившийся в 1897 г. туберкулёз вынудил Чехова покинуть Мелихово и поселиться в Ялте. В своё время, устав от напряжённой работы для газет и журналов, он мечтал писать издалека.

 В начале русско-японской войны Антон Павлович надеялся, что её вероятный неудачный исход поведёт к долгожданным политическим переменам в России. Уже не имея никаких шансов на выздоровление, за несколько месяцев до смерти, Чехов намеревался ехать в действующую армию простым врачом.

Список литературы

- Энциклопедия «Русская литература, от былин и летописей до классики 19 века»

-Громов М.П. «Чехов»