Максимилиан Волошин

Кузьмичёв Фёдор

ЛИЧНОСТЬ ПОЭТА.

МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН

Реферат по литературе.

Школа №1215 им. Ромена Роллана.

11 класс «А».

2001 год

Цель реферата

1.        личности.

2.      Показать, события, предшествовавшие рождению Волошина как поэта и   

      литературного критика.

3.   Раскрыть круг общения Волошина в Париже, Петербурге и круг его

      интересов через воспоминания современников.

4.   Показать развитие поэтического, художественного талантов Волошина.

5.     

6.   Рассказать о доме Волошина в Коктебеле, о его друзьях и гостях.

Цель настоящей работы – попытаться раскрыть многостороннюю личность Максимилиана Волошина – поэта, мыслителя, художника. Мимо этого имени невозможно пройти,  знакомясь с искусством серебряного века. Неординарный человек – Максимилиан Волошин при жизни привлекал внимание многих знаменитых современников. Различные стороны его уникального таланта раскрыты в воспоминаниях, критических статьях, письмах, принадлежащих творческим людям его эпохи. Эти материалы легли в основу данного реферата.

Детство Максимилиана Александровича Волошина (1877 – 1932), родившегося в Киеве в семье юриста, Александра Максимовича Кириенко-Волошина (вскоре умершего), прошло в Москве; в 1893г. мать будущего поэта, Елена Оттобальдовна, решила переехать в Крым – в Коктебель близ Феодосии, тогда ещё совсем необжитое место, где приобрела недорогой участок земли на берегу моря. Отроческие годы Волошин провёл в Коктебеле. После окончания Феодосийской гимназии он поступил в 1897г. на юридический факультет Московского университета. Юношеские оппозиционные взгляды Волошина очень скоро стали предметом пристального внимания властей: осенью 1897г. он попал под надзор полиции, а в феврале 1899 г. когда началась Всероссийская студенческая забастовка, «за организацию студенческих беспорядков»[1] исключён из университета на год и выслан в Феодосию со свидетельством о неблагонадёжности. Первые путешествия по Европе 1899 и 1900 гг.  имели большое влияние на формирование личности Волошина. В «Автобиографии («По семилетьям»)» Максимилиан Волошин вспоминает о 4-ом семилетии: Годы странствий (1898-1905): «В эти годы - я только впитывающая губка,  я весь -  глаза, весь -  уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам».[2] Германия, Италия, Швейцария, Тирольские Альпы, Греция дарят русскому студенту неизмеримое богатство впечатлений – порой сумбурных, но постепенно располагающихся в сознании по своим местам. Восстановившись на втором курсе юридического факультета в феврале 1900 г., он продолжает участвовать в студенческом движении, за что вскоре следует новая расплата: в августе – арест в Крыму, отправка в Москву в Басманный «полицейский дом» и после нескольких дней одиночного заключения – высылка из Москвы до особого распоряжения.

Не дожидаясь новых репрессий, Волошин устраивается осенью 1900 г. в партию по изысканию трассы Оренбург – Ташкентской железной дороги; в ходе этой добровольной ссылки наступит то, что Волошин позднее в автобиографии назовёт «… 1900 год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения». Он ходил с караванами по пустыне. Здесь он впервые прочёл Ницше, Вл. Соловьёва. Взглянул на европейскую культуру «с высоты азийских плоскогорий»

 Решив не возвращаться в университет, Волошин отправляется весной 1901 г. в Париж, чтобы заняться самообразованием: «уйти на Запад, пройти сквозь латинскую дисциплину формы», «познать всю европейскую культуру в ее первоисточнике». А затем, отбросив все «европейское», «идти учиться к другим цивилизациям». Волошин глубоко сожалел о том, что не удалось осуществить грандиозный план путешествия на Восток – в Кашгар, Китай, Японию, Индию. Два года пребывания в Париже и новые путешествия. « Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра…Лувр, Прадо, Ватикан, Уффици…Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша». К этим годам усиливается элемент отбора и критики, познание становится все более направленным. Значительное влияние оказывают на Волошина в это время встречи с художницей Е.С.Кругликовой, характерной представительницей парижской богемы тех лет, с журналистом А.И.Косоротовым, давшим ему мысль «зарабатывать рецензиями», с датским критиком Георгом Брандесом (это один огонь остроумия и мысли!»  - пишет Волошин другу), с хамбо-ламой Тибета Агваном Доржиевым, заинтересовавшим его этической стороной буддизма, - «этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер».[3]

Под влиянием переводчицы и критика, живущей в Париже А.В. Гольдштейн, постигает «богатство французской литературы» и то, «как ее мало знают в России» (письма к матери от 4 и 9 августа 1901 г.). Эта идея тут же перерастает в программу: « Чувствую, что если я проживу года три в Париже и войду вполне в курс французской литературы и искусства, то тогда смогу действительно написать много нового и интересного для русского читателя».[4]

Этот спектр духовных интересов и увлечений, очерченный Волошиным, можно было бы значительно расширить: не меньшую роль в самоопределении поэта играли тогда новейшая французская литература и живопись. Главенствующее значение в духовном формировании Волошина возымело романско-средиземноморское духовное начало в сочетании с религиозно-философскими, по большей части теософскими, интересами и тяготениями.

Многообразные искания Волошина исключали лишь одно качество – догматизм. Сам Волошин подчёркивал: «В мифологии я ищу идейных символов и комбинирую их согласно тому, как мне это кажется удобным».[5] Из самых различных, порой взаимоисключающих компонентов складывалась своеобразная индивидуальная теософия Волошина – предельно адогматичная, открытая любым веяниям, однако не превращавшая его внутренний мир в хаотический конгломерат заимствованных ценностей. Гарантией суверенности этого мира служили духовная независимость, верность самому себе, находившего опору в осознании единства мировой культуры.

 Столица Франции становится его второй духовной родиной. Когда в начале 1903 г. Волошин, начинающий поэт и критик, с рекомендательными письмами от К. Д. Бальмонта, А. В. Гольштейн и других литераторов появляется вновь в России, быстро и легко входит в круг писателей-символистов и художников «Мира искусства».

Из книги Андрея Белого «Начало века»: «…этот юноша, выросший перед нами, в три дня примелькался, читая, цитируя и дебатируя; даже казалось, что не было времени, когда Волошина – не было.

Так же внезапно исчез он.

Его явления, исчезновения, всегда внезапные, сопровождают в годах меня; нет – покажется странным, что был, что входил во все тонкости наших кружков, рассуждая, читая, миря, дебатируя, быстро осваиваясь с деликатнейшими ситуациями, создававшимися без него, находя из них выход, являясь советчиком и конфидентом; в Москве был москвич, парижанин – в Париже. …

«Свой» многим!

Друг К. Д. Бальмонта, спец литературы, настоянной на галльском духе, …свой «скорпионам» и свой радикалам, - обхаживал и тех и других; если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, то Волошин умел стать на сторону их в очень  умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах; те были – колючие: он же – сама борода, доброта, - умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия; ловко парируя чуждые мнения, вежливо он противопоставлял им свое: проходил через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь…. Везде выступая, он точно учил всем утонченным стилем своей полемики, полный готовности – выслушать, впитать, вобрать, без полемики переварить; и потом уже дать резолюцию, преподнести ее, точно на блюде, как повар, с приправой цитат – анархических и декадентских: не дерзко».[6]

 Большое значение в литературной судьбе Волошина имела встреча с Брюсовым, благодаря которому в петербургском журнале «Новый путь» появились несколько волошинских стихотворений. Брюсов вскоре пригласил Волошина принять участие в символистском журнале «Весы», который начал выходить в Москве с января 1904 г. Волошин стал постоянным парижским корреспондентом «Весов» и активно привлекал к участию в новом московском журнале парижских авторов и иллюстраторов. В том же году Волошин начинает публиковать свои парижские корреспонденции и заметки также в петербургской либеральной газете А.А. Суворина «Русь». Таким образом, он получил возможность регулярно писать серьезные обзорные статьи и знакомить русских читателей с художественной жизнью Франции, размышляя о путях нового искусства и подводя определенные итоги.

«Странничество» во многом определило и литературную судьбу Волошина. Крылатые слова из стихотворения, посвященные Брюсову: «В вашем мире я – прохожий, Близкий всем, всему чужой», - содержат намек и на осознание Волошиным своего удела в среде русских символистов в пору расцвета этой поэтической школы. Волошин попеременно сближался то с редакцией московского журнала «Весы» – главного органа русского символизма, возглавлявшегося Брюсовым, то с Вячеславом Ивановым, стоявшим в центре круга петербургских модернистов, то с устроителями петербургского журнала «Аполлон» – и нигде не оказывался до конца «своим», везде был приемлем лишь с определенными ограничениями и оговорками. «Чувствую себя как-то очень «не ко двору» в русской литературе, но примиряюсь с этим охотно», - резюмировал Волошин в письме к Константину Эрбергу от 1 апреля 1914 г. Менее всего озабоченный созданием прочной литературной репутации, Волошин первый сборник стихотворений выпустил в свет лишь в 1910 г., после десяти лет профессиональной поэтической работы, когда его произведения уже перепечатывались в антологиях и «чтецах-декламаторах». [7]

«Почетней быть твердимым наизусть

И списываться тайно и украдкой,

При жизни быть не книгой, а тетрадкой…»

                                «Дом поэта», 1926      

Весной 1903 года в Москве Волошин знакомится с Маргаритой Сабашниковой, художницей, ученицей Врубеля, он очарован ее талантом в живописи, знакомит ее с Борисовым-Мусатовым, впервые привезшим свои картины в Москву.  Екатерину Бальмонт «поразило сходство картин этого художника с вещами Маргариты Васильевны, сходство, о котором раньше рассказывал Макс. Маргарита Васильевна не знала тогда, у кого ей учиться, и Макс настойчиво убеждал ее ехать учиться в Париж».[8] А вот  впечатления Маргариты Сабашниковой : «О Волошине заговорили… Одна из своеобразных черт русского общества того времени: каждое новое лицо встречали с восторженным интересом. Это ни в коей мере не было провинциальным любопытством, о нет, люди просто верили в необходимость и возможность перемен, жаждали обновления… А Макс? Его внешний облик, парадоксальное поведение и, наконец, удивительная непредвзятость по отношению к любой мысли, любому явлению… И эта его радостность, бившая ключом. Он был радостный человек, для России непривычно радостный. Ему уже минуло 29 лет, но детскость, искрящаяся детскость оставалась сутью, основой его личности… Он говорил, что не страдал никогда и не знает, что это такое… Странник…«Близкий всем, всему чужой» – это из его стихотворения, это он сам…».[9]  Она удивительно верно понимает его. Как девиз и жизненная программа Волошина в тот период может восприниматься  стихотворение «Сквозь сеть алмазную зазеленел восток»:

Сквозь сеть алмазную зазеленел восток

Вдаль по земле, таинственной и строгой,

Лучатся тысячи тропинок и дорог.

О, если б нам пройти чрез мир одной дорогой!

Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить,

Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,

Пройти по всей земле горящими ступнями,

Всё воспринять и снова воплотить.

Макс настойчиво убеждал ее уехать учиться в Париж. 

 «Маргарита уехала в Париж учиться  живописи…. По галереям Лувра, в садах Версаля медленно зрел их роман, - не столько роман, как рука об руку вживание в тайну искусства».

Для нас Париж был ряд преддверий

В просторы всех веков и стран,

Легенд, историй и поверий.

Как мутно-серый океан,

Париж властительно и строго

Шумел у нашего порога.

Мы отдавались, как во сне,

Его ласкающей волне.

Мгновенья полные, как годы…

Как жезл сухой, расцвел музей

Здесь все теперь воспоминанье,

Здесь все мы видели вдвоем,

Здесь наши мысли, как журчанье

Двух струй, бегущих в водоем.

Я слышу Вашими ушами,

Я вижу вашими глазами,

Звук Вашей речи на устах,

Ваш робкий жест в моих руках.

Я б из себя все впечатленья

Хотел по-Вашему понять,

Певучей рифмой их связать

И в стих вковать их отраженье.

Но только нет…Продленный миг

Есть ложь…И беден мой язык.

                       «Письмо» 5 июля 1904 г.

    «У нее подлинное дарование, чистота рисунка, вкус. Почему она не стала художником с мировым именем? …Не потому ли, что, как многие из моего поколения, она стремилась сперва решить все томившие вопросы духа, и решала их мыслью, не орудием мастерства своего, не кистью?..» [10]

***

«К 9-му января 1905 года судьба привела меня в Петербург и дала почувствовать все грядущие перспективы русской революции. Но я не остался в России, и первая русская революция прошла мимо меня».[11] «Волошин дает во французскую газету «L Europeen» (1905,11 февр., №167) взволнованный очерк о Кровавом воскресенье, придавая трагическому дню громадное историческое значение. Статья заканчивается утверждением, что «этот день является мистическим прологом к большой народной трагедии, которая пока еще не началась». Та же мысль – в стихотворении «Уж занавес дрожит перед началом драмы…». По возвращении в Париж вдали от России Волошин размышляет о судьбе России, обращается к историческим аналогиям,  пытаясь разгадать скрытые связи между далекими по времени, но, как ему кажется, внутренне связанными  событиями. Появившиеся в 1906 г. статьи «Дневник Людовика ХУI», «Гильотина как филантропическое движение», «Революционный Париж», «Во времена революции» звучали актуально для русского читателя»[12].

Из воспоминаний Евгении Герцык: «Парадоксальность в судьбе человека всегда манит его. В судьбе человека – в судьбе народов, потому что Волошин с легкостью переходил на широкие исторические обобщения. Заговариваем о революции – ведь так недавно еще 5-й год так тревожит душу, не сумевшую охватить, понять его…

- Революция? Революция – пароксизм чувства справедливости. Революция – дыхание тела народа.… И знаете, - Волошин оживляется, переходя на милую ему почву Франции, - 89-й год, или, вернее, казнь Людовика, - корнями в 14-м веке, когда происками папы и короля сожжён был в Париже великий магистр ордена Тамплиеров Яков Молэ, - этот могущественный орден замышлял социальные преобразования, от него и принципы: egalite (равенство) и т.д. И вот во Франции пульсация возмездия, все революционное всегда связано с именем Якова: крестьянские жакерии, якобинцы…

Исторический анекдот, остроумное сопоставление, оккультная догадка – так всегда строилась мысль Волошина и в те давние годы, и позже, в зрелые. Что ж,  и на этом пути случаются находки. Вся эта французская пестрядь, рухнувшая на нас, только на первый взгляд мозаична – угадывался за ней свой, ничем не подсказанный Волошину опыт».[13]

В революционных событиях Волошин не столько распознает их социальный смысл, сколько находит благодарный материал для осмысления «психологической истории человечества» «в тревожные времена» его духа. Как философ и гуманист он предостерегает: идея справедливости влечет за собой идею мести -–и любовь к людям часто оборачивается кровопролитием. Эта тема из статьи «Пророки и мстители», напечатанной в московском символистском журнале «Перевал»(1906, №2). Говоря в ней о «надвигающемся ужасе» грядущих общественных катаклизмов, Волошин трактует предстоящие испытания в апокалипсическом аспекте: при всем страхе за судьбы культуры, с которой он живейшим образом связан, поэт и критик воспринимает ожидаемую «Великую Революцию» как «очистительный огонь», видит в ней «меч Справедливости – провидящий и мстящий».[14] Статья заканчивается стихотворением «Ангел мщения», в котором отчетливо проступали впечатления от событий Кровавого воскресенья. Ангел мщения говорит русскому народу:

…Прошли века терпенья,

И голос мой – набат. Хоругвь моя, как кровь…

И далее:

О, камни мостовых, которых лишь однажды

Коснулась кровь! Я ведаю ваш счет…

Я камни закляну заклятьем вечной жажды,

И кровь за кровь без меры потечет.

***

Киммерия (восточный Крым) – это особая волошинская тема, в трактовке которой отчетливее всего проявилось своеобразие его художнической натуры, а Коктебель – своего рода материализация творческого духа поэта. Немного  в истории мировой культуры отыщется примеров столь тесной связи между человеком-творцом и местом, где он жил и творил. Чувство общности с Коктебелем возникло у Волошина не сразу. “Я приезжал туда лишь путешественником”, - признается он в письме к А.М.Петровой (1908 г.). [15]Впервые Коктебель раскрылся Волошину в своей сокровенной сути весной 1907 г., когда он решил побыть некоторое время в уединении, вдали от петербургской и московской литературной среды; тогда Волошин переживал тяжелые душевные испытания – осложнение и фактическое распадение отношений с М.В.Сабашниковой, ставшей за год до этого его женой. Любовь к Сабашниковой наложила отпечаток на всю лирику Волошина 1904-1905гг., ею в ту пору был целиком поглощен внутренний мир поэта. Личная драма во многом способствовала перелому в мироощущении Волошина.

Смертельной горечью была мне та потеря,

И в зрящем сумраке остался я один.

Если предшествовавшая ей пора жизни проходила под знаком жадного познавания нового, стремления охватить всю реальность во всем ее многообразии, освоения неизведанных горизонтов культуры и земного пространства, то теперь Волошин приходит к большей внутренней сосредоточенности. Предельно распахнувшийся перед ним мир постепенно сужается и ограничивается местностью вокруг Коктебеля, которую поэт начинает осознавать как предопределенный ему дар судьбы. «Теперь я  глубоко понял, что для человека нет иного откровения, кроме того, что сокрыто в каждом событии жизни, в каждом мгновении бытия. Что надо внимательно читать жизнь, не упуская ни одного извива ее. Что своего истинного «я» надо искать не во внутреннем созерцании, а в том, как преображается в нас внешний мир. Я понял теперь глубокую и нежную любовь к жизни и в то же время отсутствие желаний, стесняющих свободное и широкое течение ее».[16] Это мироощущение, суть которого будет позднее отчеканена в строках самого знаменитого стихотворения Волошина -  «Дом поэта» (1926), было выношено им во многом благодаря открытию и постижению Киммерии.

…Будь прост, как ветер, неистощим, как море

И памятью насыщен, как земля.

Люби далёкий парус корабля

И песню волн, шумящих на просторе,

Весь трепет жизни  всех веков и рас

Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Пейзажи восточного Крыма – скалы и утесы, полынные нагорья и равнины, выжженные солнцем, море и суровая нагота земли – стали в ту пору глубоко созвучны Волошину: «безрадостный Коктебель» помог избыть горечь личных переживаний, ощутить «сыновность и сиротство» своего пребывания в мире. Все это проявилось в первом сборнике стихотворений, который вышел в 1910 году. Особый интерес здесь представляет цикл «Киммерийские сумерки», посвященный художнику Константину Богаевскому. И Волошин, и Богаевский одинаково понимали и чувствовали эту землю, частью которой себя ощущали.

В стихотворении «Полынь» горечь и тоска передаются не как личные переживания, а через метафору, которая сближает человека и природу.

              Костер мой догорал на берегу пустыни.

              Шуршали шелесты струистого стекла.

              И горькая душа тоскующей полыни

              В истомной мгле качалась и текла…

              ……………………………………..

              Я сам – уста твои, безгласные как камень!

              Я тоже изнемог в оковах немоты.

              Я свет потухших солнц, я слов застывших пламень

              Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.

               О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни

               Склоняюсь я в полночной тишине…

               И горький дым костра, и горький дух полыни,

               И горечь волн останутся во мне.

Постигая пейзаж, Волошин воссоздаёт в стихотворениях не внешние его черты, а ищет корни каждого увиденного образа, его скрытый смысл. Поэтому он чаще всего выбирает те моменты, когда окружающее преображается, изменяет свои формы и открывает свою сокровенную сущность.

Ступни горят, в пыли дорог душа…

Скажи: где путь к невидимому граду?

Остановись. Войди в мою ограду

И отдохни. И слушай не дыша,

Как ключ журчит, как шелестят вершины

Осокорей, звенят в воде кувшины…

Учись внимать молчанию садов,

Дыханью трав и запаху цветов.

                                       1910 г.

Сумерки – излюбленное поэтом время суток. Именно в вечернем свете открывается то, что не видно днём, - истинный смысл. Через него поэт заглядывает в свою душу:                        

 Безлесны скаты гор. Зубчатый их венец

 В зеленых сумерках таинственно печален.

 Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален?

 Кто знает путь богов – начало и конец?

 Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни,

 И море древнее, вздымая тяжко гребни,

 Кипит по отмелям гудящих берегов.

 И ночи звездные в слезах проходят мимо,

 И лики темные отвергнутых богов

 Глядят и требуют, зовут…неотвратимо.

                                                                           1907г.

Однако Коктебель был для него не новым затвором, а земным приделом, открытым для разнообразных веяний живой жизни. Постепенно волошинский дом в Коктебеле становится густонаселенным пристанищем и местом отдыха писателей и друзей поэта.

***

 Много позже, 13 сентября 1925 года Волошин извещал прозаика А.А.Кипена: «Я превратил свой дом в бесплатную колонию для писателей, художников и ученых, и это дает мне возможность видеть русскую литературу у себя, не ездя в Москву и Спб».[17] С годами волошинский Коктебель приобрел известность как своеобразный культурный центр, не имевший тогда в стране никаких аналогов. «Киммерийскими Афинами» назвал его поэт и переводчик Георгий Шенгели. «...И Коктебель, как магнитные горы аравийских преданий, влечет к себе художников: мрамора, кисти, слова. …Коктебель – республика. Со своими нравами, обычаями и костюмами, с полной свободой, покоящейся на «естественном праве», со своими патрициями – художниками и плебеями – «нормальными дачниками».

И признанный архонт этой республики – Максимилиан Волошин».[18]

 Брюсов заявлял, что сейчас в России нет нигде такого сосредоточия интересных людей. В самом деле, в гостеприимном доме Волошина в разное время обретались А.Н.Толстой, Н.С.Гумилев, М.И.Цветаева, Е.И.Замятин, О.Э.Мандельштам, В.Я.Брюсов, Андрей Белый, В.Ф.Ходасевич, М.А.Булгаков,С.М.Соловьев, К.И.Чуковский, многие другие писатели, а также художники, артисты, ученые. Сам Волошин был отзывчив на самые разнообразные проявления человеческого духа, и эту энергию своей личности щедро передавал окружающим. Андрей Белый назвал Коктебель «целым единственной жизни Волошина», а самого  поэта – «творцом быта», «хозяином единственного в своем роде сочетания людей, умевшим соединять самые противоречивые устремления, соединяя людские души так, как художник-мозаичист складывает из камушков неповторимую картину целого».[19] Коктебель, запечатленный в стихах, акварелях, образе жизни, в самом Доме Поэта, остается  значительным, подлинно нерукотворным плодом деятельности жизнетворческого духа Волошина.

“Одно из жизненных призваний Макса было сводить людей, творить встречи и судьбы. Бескорыстно, ибо случалось, что двое, им сведенные, скоро и надолго забывали его. К его собственному определению себя  как коробейника идей могу прибавить и коробейника друзей. Убедившись сейчас, за жизнь, как люди на друзей скупы, насколько все и всех хотят для себя, ничего для другого, насколько страх потерять в людях сильнее радости дать, не могу не настаивать на этом рожденном Максином свойстве: щедрости на самое дорогое, прямо обратной ревности. Да, ревности в нем не было никакой – никогда, кроме рвения к богатству ближнего – бывшего всегда. Он так же давал, как другие берут. С жадностью. Давал, как отдавал.”- Марина Цветаева “Живое о живом”. [20]

В 1910 году Максимилиан Волошин благословил молодую Цветаеву на путь Поэзии теплыми и проницательными словами в статье “Женская поэзия” о только что вышедшей первой ее книге “Вечерний альбом”. «Это очень юная и неопытная книга, - писал Волошин. - …Многие стихи, если их раскрыть случайно, посреди книги, могут вызвать улыбку. Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. Если же прибавить, что ее автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга, принесенная из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство… Невзрослый» стих М. Цветаевой, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому… “Вечерний альбом” – это прекрасная и непосредственная книга, исполненная истинно женским обаянием».[21] Его благословение и в  присланных стихах.

 Вам душа так радостно влекома!

О, какая веет благодать

От страниц Вечернего Альбома!

(Почему альбом, а не тетрадь?)

Отчего скрывает чепчик черный

Чистый лоб, а на глазах очки?

Я отметил только взгляд покорный

И младенческий овал щеки.

Я лежу сегодня – невралгия,

Боль, как тихая виолончель…

Ваших слов касания благие

И стихи, крылатый взмах качель,

Убаюкивают боль: скитальцы,

Мы живем для трепета тоски…

Чьи прохладно-ласковые пальцы

В темноте мне трогают виски?

Ваша книга – это весть оттуда,

Утренняя благостная весть.

Я давно уж не приемлю чуда,

Но как сладко слышать: чудо – есть!

 Горячая дружба с Волошиным, их взаимопонимание  отражены в замечательных воспоминаниях  Цветаевой “Живое о живом”.

Интересен случай, когда Максимилиан Александрович решил помочь поэтессе Елизавете Ивановне Дмитриевой. Она посылала свои стихи в журналы, но никто их не печатал. Школьная учительница Дмитриева, «скромная, хромая» («любят красивых, некрасивых не любят») вряд ли могла опубликоваться.  Волошин придумал красивую легенду для этой девушки, назвав ее Черубиной де Габриак. Под этим именем в редакцию журнала «Аполлон» стали посылать стихи. Многие считали, что Волошин сочинил не только легенду, но и стихи. Сам Волошин неоднократно это опровергал, утверждая, что в стихах Черубины  играл только роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала «только Лиля». Все в редакции, начиная с редактора Маковского,  влюбились в таинственную и талантливую незнакомку.  Стихи Черубины похвалил Брюсов. Все поэты акмеисты мечтали ее встретить. Сам Волошин пишет в это время для «Аполлона» критическую статью «Гороскоп Черубины де Габриак».  «Никто не подозревал, что никакой Черубины де Габриак нет, есть никому неизвестная  талантливая поэтесса  Дмитриева, которая пишет стихи, а Волошин помогает ей мистифицировать поэтов Петербурга. В Черубину влюбился и Гумилев, а Макс развлекался. Возмущенный Гумилев вызвал Волошина на дуэль»,[22] - рассказывает Илья Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь», - «Макс рассказывал: «Я выстрелил в воздух, но мне не повезло – я потерял в снегу галошу…»». Автор статьи о Волошине в «Истории русской литературы» Е.Эткинд назвал всю эту веселую игру своеобразной «формой литературной полемики». Волошин, считает он, «подорвал символизм, да и вообще декадентство, нанеся ему чувствительный удар», используя двойную пародию (так как  и облик Черубины и стихи ее были пародийны). Возможно, основания для подобных утверждений есть, но и сами стихи Черубины и статья о ней Волошина не являются только пародией, по его мнению  стихотворение «К чему?» «в своих сжатых строках заключает целую сжатую психологическую поэму и может служить образцом удивительного мастерства…».[23]

Цветаева («Живое о живом») считает, что мифотворчество в отношении к людям у Волошина заключалось в том, что он извлекал из человека основу, усиливал ее и выводил на свет.       

***

Начало первой мировой войны   застало Волошина в Швейцарии. В годы первой мировой войны, когда из Эльзаса доносился грохот орудий, на строительстве духовного храма в Дорнахе, Гетеанума, совместно работали представители восемнадцати народов Европы. Факт сам по себе знаменательный, тем более что все строительство осуществлялось на добровольные пожертвования сторонников антропософии. Среди тех, кто приехал сюда участвовать в общем деле, в которое они верили, было много русских учеников Р.Штейнера: А.Белый, сестры Тургеневы, М.Волошин, М.Сабашникова и др. 

Через полгода Волошин перебрался в Париж, где прожил до весны 1916 г. Общественная позиция, занятая им тогда, не имела ничего общего с националистическим энтузиазмом, охватившим многих русских писателей. Стихи Волошина, в которых он сказал свое слово о мировой войне, составили небольшой сборник «Anno mundi ardentis» (В год пылающего мира»). Трагедия Европы предстала в восприятии Волошина как темный бунтующий хаос, разорвавший покровы современного сознания.

Почти за год до Февральской революции Волошин возвращается в Россию и обосновывается в Коктебеле, где живет постоянно уже до конца своих дней.

Стихи, написанные в те годы, - самое значительное из всего, что создал Волошин, в них его поэтический голос обрел мощь и выразительность, каких он ранее не достигал, и это хорошо понимали многие современники поэта. «Революция ударила по его творчеству, как огниво по кремню, и из него посыпались яркие, великолепные искры, - писал о Волошине В.В. Вересаев. – Как будто совсем другой поэт явился, мужественный, сильный, с простым и мудрым словом».[24]

Испытания, которые суждено было перенести его родине, Волошин встретил достойно и бесстрашно. Из автобиографии (1925): «Вернувшись весною 1917 года в Крым, я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую – и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой. Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся. Но в 17-ом   году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября, и в 1918 году я заканчиваю книгу о революции «Демоны глухонемые» и поэму «Протопоп Аввакум»».

 Н.Я.Рыкова (литературовед и переводчик) в воспоминаниях «Мои встречи» описывает первое впечатление о Волошине. Шел декабрь 1918 года, Крым был в полосе гражданской войны: «Крымом управляло «краевое правительство», в которое входили по преимуществу разные местные деятели, но Симферополь превратился в своего рода «культурный центр», где было много беженцев с севера – ученых, писателей, артистов. Какие-то общественные организации устроили вечер Волошина. Он читал свои стихи – те, из которых составились «Демоны глухонемые», а также два произведения, о которых мы знали только понаслышке: «Двенадцать» и  «Скифы» А.Блока. Кроме того, он говорил. Говорил о культурной жизни Петрограда и Москвы, говорил о революции и интеллигенции, о России, ее трагедии и ее судьбах – словом, обо всем, что   было тогда для нас самым главным….вот было что-то пережито, выстрадано, что-то угадывалось, в чем-то хотелось увидеть смысл и значение, и пришел поэт, который дал вещам, событиям и обстоятельствам имена, о-смыслил их, обо-значил. Дело было не в конкретном содержании мыслей, которые высказывал Максимилиан Волошин. И при тогдашней моей восторженности я видела, что многие из них – поэтическая утопия, а не практический выход. Но эти мысли, а особенно стихи – «Святая Русь», «Стенькин суд», «Dmetrius Imperator», «Ангел Времен», сонеты о французской революции, с их густой и терпкой образностью, с невероятной остротой и убеждающей наглядностью того, что можно назвать поэтическими формулировками, тревожили, соблазняли, укрепляли в ненависти и в любви к тому, что было любимо и ненавистно, а главное – доказывали, что жить можно и нужно, что где беды, там и победы, что все поправимо…».[25]

           В эпоху гражданской войны Волошина нередко обвиняли в политическом инфантилизме, в попытке уклониться от неизбежного выбора и стать «над схваткой». На деле Волошин ощущал себя в самом центре революционного циклона, находясь в клокочущем Крыму. Он не отделял свою судьбу от судьбы России и принимал на себя все испытания, которые ей предстояло перенести. Волошин не анализирует, кто прав и кто виноват в братоубийственной борьбе. Свою задачу он видит в том, чтобы передать с предельной откровенностью и со всей силой сострадания те муки, которые переживает его Родина в гражданскую войну. «Не будучи ни с одной из борющихся сторон, - писал Волошин 10 сентября 1920 г. А.В.Гольштейн, - я в   то же время живу только Россией и в ней совершающимся». И когда возникал вопрос об эмиграции, позиция Волошина была вполне определенной. «Там – в эмиграции меня, оказывается, очень ценят: всюду перепечатывают, цитируют, читают, обо мне читают лекции, называют единственным национальным поэтом, оставшимся после смерти Блока, и т.д., предлагают все возможности, чтобы выехать за границу. Но мне (знаю это) надо пребыть в России до конца», - сообщал он К.В.Кандаурову 18 июля 1922 г.[26]

Иль на дне твоих подвалов сгину,

Иль в кровавой луже поскользнусь,

Но твоей Голгофы не покину,

От твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба,

Но судьбы не изберу иной:

Умирать так умирать с тобой,

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.

                        «На дне преисподней», 1922

            «Общение с Волошиным оказывало на всех, кто с ним близко встречался, удивительное действие, - пишет Н.Я.Рыкова, - От него исходили спокойствие и мягкость – два качества, весьма прочно утраченные всеми, кто только что прошел через гражданскую войну. Но, так как он тоже прошел через нее и выстрадал ее и к тому же со-страдал (что вообще было ему очень свойственно), - спокойствие и мягкость казались необычными, тем более, что каждый сразу же ощущал, что первое проистекает из понимания и любви, и за второй – кроется подлинная сила. И еще одно: он проявлял к собеседнику – кто бы он ни был – глубокое внимание, притом одинаковое ко всем, независимо от того, кто с ним говорил. Как форма вежливости, это свойство встречается у людей по-настоящему воспитанных, но у Максимилиана Волошина оно проистекало не от учтивости, а просто было вниманием, как таковым. Каждый человек для него что-то значил. Разумеется, он делал выбор, он оценивал, одобрял и осуждал, но его первым движением было внимание».[27] 

«Ни война, ни революция не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно и в формах, еще более жестоких. Напротив: я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже",- пишет Волошин в автобиографии по семилетьям (Революция 1919-1926).      

             Поэт не способен был принять и оправдать насилие, льющуюся кровь, обесценивание человеческой жизни и оскудение людских душ.

             Единственной формой общественной деятельности, приемлемой для себя, Волошин считал борьбу с террором независимо от его окраски. Некоторых людей ему удалось спасти, спрятав в своем доме, Мандельштаму и Эренбургу помог выбраться из врангельского Крыма, Никандра Александровича Маркса спас от приговора суда белой армии, о чем Волошин рассказал в воспоминаниях «Дело Маркса» (1932г.)

Усобица, и голод, и война,

                             Крестя мечом и пламенем народы 

                             Весь древний Ужас подняли со дна.

                             В те дни мой дом, слепой и запустелый,

                             Хранил права убежища, как храм,

                             И растворялся только беглецам,

                             Скрывавшимся от петли и расстрела.

                             И красный вождь, и белый офицер, -

                             Фанатики непримиримых вер –

                             Искали здесь, под кровлею поэта,

                             Убежища, защиты и совета.

                                                     «Дом поэта», 25 декабря 1926 г.

Волошин писал: «Мои стихи о России, написанные за время революции, вероятно, будут восприняты как мое перерождение как поэта: до революции я пользовался репутацией поэта наименее национального, который пишет по-русски так, как будто по-французски. Но это внешняя разница. Я подошел к русским, современным и историческим, темам с тем же самым методом творчества, что и к темам лирического, первого периода моего творчества. Идеи мои остались те же. Разница только в палитре, которая изменилась соответственно темам и, может быть, большей осознанности формы».[28]

Отрицая свое перерождение как поэта, тем не менее, Волошин признает, что был первый период – лирический. Каков же второй, его тематика, идеи, поэтическое кредо?

Еще в ранних стихотворениях Волошин говорил об осознании своего особого места в мире:

                      Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…

                      Пускай другим он чужд…я  не зову с собой –

                      Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.

В программном стихотворении «Подмастерье», написанном в июне 1917 года, поэт рисует испытания, которые предстоит преодолеть на этом долгом пути:

                      Мне было сказано:

                      Не светлым лирником, что нижет

                      Широкие и щедрые слова

                      На вихри струнные, качающие душу, -

                      Ты будешь подмастерьем

                      Словесного, святого ремесла,

                      Ты будешь кузнецом

                      Упорных слов, 

                       Вкус, запах, цвет и меру выплавляя

                       Их скрытой сущности, -

                       Ты будешь ковалом и горнилом,

                       Чеканщиком монет, гранильщиком камней

                       Душа твоя пройдет сквозь пытку и крещенье

Страстною влагою,

Сквозь зыбкие обманы

Небесных обликов в зерцалах земных вод.

Твое сознанье будет

Потеряно в лесу противочувств,

Средь черных пламеней, среди  пожарищ мира.

Твой дух дерзающий познает притяженье

Созвездий правящих и волящих планет…

Только пройдя эти испытания (добром и злом, властью и изгнанием) подмастерье может стать Мастером, к чему и шел в своей трудной жизни Волошин:

В нас тлеет боль внежизненных обид.

Томит печаль, и глухо точит пламя

И всех скорбей развернутое знамя

В ветрах тоски уныло шелестит.

Но пусть огонь и жалит и язвит

Певучий дух, задушенный телами, -

Лаокоон, опутанный узлами

Горючих змей, напрягся…и молчит.

И никогда – ни счастье этой боли,

Ни гордость уз, ни радости неволи,

Ни наш экстаз безвыходной тюрьмы

Не отдадим за все забвенья Леты!

                                                            «Corona astralis»

Философская поэма «Путями Каина». Трагедия материальной культуры. Огромный и неоплатный счет, предъявленный цивилизации и  человеку, который «преобразил мир, но не себя». Сегодня, в эпоху торжества технократии, вопросы, поставленные Волошиным, звучат с еще большей остротой и актуальностью. Обнажились катастрофические перспективы и тупики, к которым влечет Землю и человечество путь безоглядных «пытаний естества».

«Вы взвесили и расщепили атом,

Вы в недра зла заклинили себя.

И ныне вы заложены, как мина,

Заряженная в недрах вещества!

                                       (Бунтовщик)

Известно, что в ходе работы над циклом Волошин не только опирался на прежние свои познания в области античной и средневековой философии, буддизма, теософии и т.д., но и изучал новейшие труды по физике и небесной механике (Пуанкаре, Эйнштейн и др.), сочинения экономистов и публицистов. Но все это не превратило «Путями Каина» в подобие философско-культурологического трактата. Об эстетической природе этого уникального ( и по художественному замыслу и по исполнению) свода хорошо сказал в мемуарном очерке о Волошине Сергей Маковский: «В философских послереволюционных стихах Волошина, несмотря на отдельные лирические взлеты, - может быть и больше мысли, метафизической риторики и выпукло-определительных слов, чем того, что собственно и составляет поэзию, т.е. звучит за мыслью и словами….Одно несомненно: бывает в стихах Волошина «риторика такой силы, что тут грани стираются между изреченным словом и напором вдохновенного чувства. Это уже словесное волшебство, и оно убедительней всякой надуманной мудрости».[29]

Огонь

Плоть человека, свиток, на котором

Отмечены все даты бытия.

Как вехи, оставляя по дороге

Отставших братьев:

Птиц, зверей и рыб,

Путем огня он шел через природу.

Кровь – первый знак земного мятежа,

А знак второй –

Раздутый ветром факел.

Многие мысли, идеи и концепции, выраженные в цикле «Путями Каина», были впервые сформулированы Волошиным еще в статьях и стихотворениях 1905 г. Мироощущение его принципиально не изменилось, оно только выкристаллизовалось, отшлифовалось.

Кулак

Когда из пламени народных мятежей

Взвивается кровавый стяг с девизом:

«Свобода, братство, равенство иль смерть» –

Его древко зажато в кулаке

Твоем, первоубийца Каин.

Меч

Так из грабителя больших дорог

Меч создал рыцаря

И оковал железом

……………………………..

Мир, рассекающий на «Да» и «Нет»,

На зло и на добро.

Война

Людей же стало меньше,

Но для них

Среди пустынь недоставало места,

Они горели только об одном:

Скорей построить новые машины

И вновь начать такую же войну.

Так кончилась предбредовая схватка,

Но в этой бойне не уразумели,

Не выучились люди ничему.

Государство

Древнейшая

Из государственных регалий

Есть производство крови.

Судья, как выполнитель Каиновых функций,

Непогрешим и неприкосновенен.

……………………………..

В нормальном государстве вне закона

Находятся два класса:

                   Уголовный

                   И правящий.    

Во время революций

Они меняются местами.

Книга «Путями Каина» вынашивалась Волошиным всю жизнь. В одном из писем за 1923 год он пишет: «Мне хочется в афористической форме закрепить целый ряд  своих социальных, и общественных, и исторических соображений, которые я связываю вольным ритмом».[30]

          Илья Эренбург: «Иногда я спрашиваю себя, почему Волошин, который полжизни играл в детские, подчас нелепые игры, в годы испытаний оказался умнее, зрелее да и человечнее многих своих сверстников-писателей? Может быть, потому, что был по своей натуре создан не для деятельности, а для созерцания, - такие натуры встречаются. Пока все кругом было спокойно, Макс разыгрывал мистерии и фарсы не столько для других, сколько для самого себя. Когда же приподнялся занавес над трагедией века – в лето 1914 года и в годы гражданской войны, - Волошин не попытался ни взобраться на сцену, ни вставить в чужой текст свою роль. Он перестал дурачиться и попытался осознать то, чего не видел и не знал прежде. Воспоминания о нем то смешат знавших его, то трогают, но никогда не принижают, а это немало…»[31]

***

В стихотворении «Четверть века» он подвел итоги трудного и богатого опыта своего времени, свидетелем которого довелось ему стать.

Было… все было… так полно, так много…

Больше, чем сердце может вместить:

И золотые ковчеги религий,

И сумасшедшие тромбы идей…

Хмель городов, динамит библиотек,

Книг и музеев отстоенный яд,

Радость ракеты рассыпаться в искры,

Воля бетона застыть, как базальт.

Все упоение ритма и слова,

Весь Апокалипсис туч и зарниц,

Пламя горячки и трепет озноба

От надвигающихся катастроф.

Я был свидетелем сдвигов сознанья,

Геологических оползней душ

И лихорадочной перестройки

Космоса в «двадцать вторых степенях»…

 Эти стихи Волошина можно поставить в качестве эпиграфа к сборнику его критических статей. В 1914 году вышел первый том Волошина «Лики Творчества», а последующие тома стало возможно собрать благодаря сохранившимся вариантам спустя многие годы.

Какой смысл вкладывал Волошин в название книги художественной критики «Лики творчества»? Это можно понять из некоторых его высказываний. Волошин различал в человеке лицо и маску. Лицо – самая чувствительная, утончённая часть нашего тела. Это то «особенное, неповторимое, что отмечает своею печатью индивидуальность». Поэтому в европейской живописи «вся сила выразительности человеческой фигуры была сосредоточена в лице и в руках». В современных городах, в скопищах людей человек всё чаще «по особому инстинкту самосохранения» старается «скрыть свою особливость от других…Таким образом, создаётся маска – условная ложь» («Лицо, маска и нагота»). Для Волошина лицо и маска – только внешнее проявление Лика. Из его тетради 1909 г.: «Мудр всей земной мудростью только тот, кто от духа приходит к лику, кто, познав в себе бессмертную душу, поймёт, что только в преходящем лике жива она и что только ликом утверждается дух в мироздании».[32]

Вот как описывает кстати живописноеизображение самого М. Волошина Н. Я. Рыкова («К портрету Волошина»): …Волошинский (портрет) был репродукцией с рисунка или офорта какого-то из «мирискусников»: не просто лицо, а лик – пышнокудрый и пышнобородый и ничего не говорящий о возрасте, как у греческих богов, которым по иконографии полагается быть бородатыми и которые поэтому ни молоды, ни стары, ибо их свойство – вечная, непреходящая мужественная зрелость».[33]

Познать собственный лик можно только путём сопоставления с другими и со всем миром явлений. «В других познавай свой лик, и сам будь зеркалом для других», - пишет Волошин. По существу, «во всех явлениях  и во всех людях мы видим только свой лик»

Постигнутое через лик –достояние искусства. Иначе говоря: цель искусства – постижение через лик. Для Волошина – пустынные побережья восточного Крыма, его любимой Киммерии, выражают один из неповторимых ликов земли. Найти самое характерное во внешности человека или страны, свести их многообразие к одной формуле и воплотить эту формулу в красках или в слове – вот задача художника.

Именно такой лик Волошин стремился выявить в каждом писателе, в каждом художнике, о котором говорил в своих статьях.

За исключением ранних статей о Некрасове, об инсценировке «Братьев Карамазовых» Достоевского и одной из поздних статей «Судьба Л.Н.Толстого», Волошин не обращался к классике, хотя прекрасно знал ее. Он весь был в современности и охотно делился с читателем своими впечатлениями и размышлениями о событиях текущего дня в литературе, театре и изобразительном искусстве, о встречах с писателями, художниками деятелями сцены. Один из самых одаренных критиков своего времени, он спешил познакомить читателя со всем значительным, что происходило в мире искусства, он был смелым открывателем новых имен.

 Волошин предпочитал писать о тех, кого он знал лично. Общение с художником слова или кисти открывало путь к подлинному пониманию личности художника, а значит его творений, ибо истинное искусство всегда неразрывно связано с его творцом. В нем – голос и выражение лица художника. Так полагал Волошин и всегда отстаивал этот принцип художественной критики. Каждая оценка, любое обобщение в его работах всегда возникают из конкретных впечатлений, отсюда их убедительность и достоверность. При этом Волошин никогда не был бескрылым фактографом. Его концепции возникали не в безвоздушном пространстве, они возникали в предгрозовой атмосфере 1903- 1914 гг., обогащали впоследствии поэтическое творчество и проступали в акварелях киммерийских пейзажей.

Волошин удивлял современников разносторонностью интересов. Его увлекали астрономические и метеорологические наблюдения, геология, проблемы биологии. Он был одним из первых и самых осведомленных краеведов Крыма. Размышляя об архитектуре и ее связи с географическим ландшафтом, он предвосхитил идеи Корбюзье. Почти одновременно с Рене Гилем и Валерием Брюсовым Волошин внес заметный вклад в теоретическую разработку проблем научной поэзии. Место и значение Волошина в истории развития русского искусствознания и художественной критики  оставались неясными и недооцененными. Лишь много лет спустя, после смерти поэта, началось собирание и осмысление его историко-теоретических работ о живописи и скульптуре, о художественных выставках, об отечественных и зарубежных мастерах изобразительного искусства, статей, затерянных в течение долгих лет в старых газетах и малодоступных журналах.

Волошин с редким постоянством и так же высокопрофессионально, как и о литературе и изобразительном искусстве, писал о театре. Есть основания считать, что у него были незаурядные актерские способности, а его страсть к мистификациям и розыгрышам – возможно, проявление врожденной тяги к перевоплощению. Еще гимназистом Волошин с блеском сыграл роль Городничего в «Ревизоре», и современники считали, что он, не пойдя на сцену, похоронил в себе актера. В зрелые годы Максимилиан Александрович выступал в постановке «Ночных плясок» Ф.Сологуба (1909г.), а в своем доме в Коктебеле охотно принимал участие в различных «живых картинах». 34 статьи Волошина посвящены театру, французскому и русскому, и среди них проницательный разбор таких значительных постановок, как «Борис Годунов», «Горе от ума», «Братья Карамазовы».

          Наконец, что совсем уже уникально, - Волошин с увлечением писал о танце. Сам он был почти лишен музыкального слуха и танцевал только в шутку. И его "«платоническое"  пристрастие к танцу, особенно к новейшему, мелопластическому (Айседора Дункан, школа Е.И.Рабенек), имело исток в своеобразном «язычестве», которое питало дух и формировало неповторимые основы быта Волошина в Коктебеле, проявляясь, в частности, и в любви к свободной одежде, к хождению босиком и без шапки, к длительному ритмическому движению по горам. Статей, посвященных танцу, у критика всего 11.

          Отличало Волошина от большинства собратьев по критическому ремеслу и еще одно качество: его исключительная и неизменная приверженность французской культуре. Андрей Белый считал Волошина мостом «между демократической Францией, новым течением в искусстве, богемой квартала Латинского и – нашей левой общественностью». «Он так и жил, головой, обернутой на Париж, - писала Марина Цветаева в очерке о Волошине «Живое о живом». – Его ношение по Москве и Петербургу, его всеприсутствие и всеместность везде, где читались стихи и встречались умы, было только воссозданием Парижа». Пропагандист и интерпретатор французской культуры в России, Волошин посвятил ей 132 статьи (более половины своих статей!). И еще в нескольких присутствуют отсылки к французским материалам, примеры, упоминания явлений французской культуры. Можно сказать, что Франция пронизала все творчество Волошина, все виды его деятельности – и поэзию, и прозу, и живопись, и даже поведение и быт.

        В самый разгар своего увлечения Францией Волошин берется за сопоставление двух русских поэтов-классиков. В январе 1902 г. он выступает с лекцией «Опыт переоценки художественного значения Некрасова и Алексея Толстого», где выдвинул несколько положений, которые затем прочно вошли в систему его эстетических взглядов. Волошин ценит прежде всего неповторимую индивидуальность творца и незаёмность творчества. Отсюда – требование к поэту искать слова и по-своему их сочетать. Непременным условием подлинного творчества является, по Волошину, стремление автора к краткости, преднамеренной недоговоренности: «Художник должен всегда оставить простор для фантазии читателя».  [34]

        Знакомство Волошина с русской классической литературой началось еще в детстве, в домашней библиотеке матери, Елены Оттобальдовны, широко образованной женщины. Уже в пятилетнем возрасте мальчик знал наизусть описание Полтавского боя из «Полтавы» и всего «Медного всадника» Пушкина, «Бородино» и «Песню про царя Ивана Васильевича…» Лермонтова, стихотворение …Некрасова «Дедушка Мазай и зайцы», «Конька-Гобунка» Ершова, сказки Даля. С семи-восьми лет начинается увлечение Достоевским, самым любимым русским писателем Волошина, с произведениями которого он не расставался до последних дней. В 1892 г. Волошин мечтает написать после окончания гимназии «роман в стиле «Детства, отрочества, юности» Льва Толстого». В конце февраля 1899 г. студентом университета Волошин навещает в Ялте А.П.Чехова, произведения которого он также хорошо знал.

         Большое впечатление произвели на Волошина ранние произведения М.Горького.  В самом начале 1900 г. он писал из Парижа своему феодосийскому другу А.М.Петровой: «…прочтите роман Горького «Фома Гордеев», напечатанный в журнале «Жизнь». Горький – это будущая громадная сила, да и теперь он уже не маленький.  Вы читали книжки его рассказов? Если нет, то непременно прочтите и напишите, какое впечатление произведет».  В одном из последующих писем Петровой: «Ваши восторги относительно Горького я вполне разделяю…». Через год, 23 мая 1901 г., Волошин сообщает матери: «Горький имеет громадный успех в Париже, и на всех французских митингах протеста его имя всегда упоминается рядом с именем Толстого. А его арестом здесь возмущаются, право, кажется, больше, чем в России».  Проходит несколько дней, и в письме к матери он делится мыслями о трех великих русских современниках: «Мне представляется, как какой-нибудь будущий историк уже совершившейся и отошедшей в то время вдаль русской революции будет отыскивать ее причины, симптомы и веянья и в Толстом, и в Горьком, и в пьесах Чехова, - как историки французской революции видят их в Руссо и Вольтере, и Бомарше…».[35] В чем-то эти слова Волошина оказались пророческими.

***

Ещё одна грань волошинского таланта – неповторимые акварели.         Волошин овладевал мастерством живописца и графика и с прикладной целью – специально имея в виду использовать его для нужд искусствоведения. «В теоретических лекциях я не находил ничего, что бы мне помогало разбираться в современных течениях живописи. Оставался один более практический путь: стать самому художником, самому пережить, осознать разногласия и дерзания искусства…В ранние годы я не прошел никакого специального живописного воспитания и не был ни в какой рисовальной школе, и теперь рассматриваю это как большое счастье – это   не связало меня ни с какими традициями, но дало возможность оформить самого себя в более зрелые годы, сообразно с сознательными своими устремлениями и методами», -  писал он в автобиографическом очерке «О самом себе». Из 251 волошинской статьи, появившейся в печати, 69 посвящены изобразительным искусствам: живописи (французской и русской), графике, скульптуре.         

Эмилий Миндлин из книги «Необыкновенные миры». «В последние годы небольшие выставки его акварелей изредка открывались в Москве. В сущности, почти все они об одном и том же – о мудрости и красоте близкой ему киммерийской земли и неба над ней. Такого малого куска земли и такого малого участка неба над ней! Но в этих малых кусках земли и неба зоркий поэт и художник видел неисчерпаемые миры! В какой-то мере эти несколько условные, с графической четкостью выписанные пейзажи, в которых камни дышат и облака поют, сродни полуфантастическим пейзажам известного художника Богаевского, чьи работы давно уже нашли место в залах Третьяковской галереи.» Константину Федоровичу Богаевскому (другу) некогда (в 1912 г. № 6) был посвящен специальный номер «Аполлона» - с репродукциями его картин и превосходной статьей о нем Максимилиана Волошина. Отношения Волошина и Богаевского были трогательно дружественны. Какая-то взаимная нежность в их обращении друг к другу сочеталась с таким же взаимным глубоким уважением. Словно каждый считал другого своим учителем. Волошин охотно раздаривал свои акварели, но, бывало, и продавал их.

   Какая-то геологическая партия работала в районе Коктебеля. Геологи познакомились с Волошиным и стали бывать у него. Увидев его коктебельские пейзажи, писанные его кистью поэмы камней, скал, излогов, размывов почвы, геологи радостно переглянулись. Они нашли, что условный акварельный пейзаж Волошина дает более точное и правдивое представление о характере геологического строения района, нежели фотография! Они заказали ему целую серию акварелей. Ни одна из них не являлась изображением какого-либо определенного уголка. Но каждая с необычайной поэтической точностью передавала общий характер пейзажа – даже строения почвы! Это был какой-то доведенный до предельной поэтической выразительности условно-обобщенный пейзаж. Волошин с гордостью говорил о заказе геологов. В их научном интересе к его акварелям он видел подтверждение давнишней своей веры в искусство как в самую точную и верную меру вещей. «Я горжусь тем, что первыми ценителями моих акварелей явились геологи и планеристы…»  [36]

Волошин в автобиографическом очерке «О самом себе» рассказывает о том, как впервые зашел в мастерскую Елизаветы Сергеевны Кругликовой  и на ее предложение ««А почему бы тебе не попробовать рисовать самому?» - смело взял в руки уголь и попробовал нарисовать человеческую фигуру с натуры… А когда три месяца спустя мы с Кругликовой, Давиденко и А.А.Киселевым отправились в пешеходное путешествие по Испании через Пиренеи в Андорру, я уже не расставался с карандашом и записной книжкой».[37] Но первые впечатления этого путешествия Волошин выразил в стихотворении «В вагоне»,  так изумившем  поэтический Петербург после авторского прочтения. Лучше всего о живописном творчестве Волошина расскажет он сам: «Если масляная живопись работает на контрастах, сопоставляя самые яркие и самые противоположные цвета, то акварель работает в одном тоне и светотени. К акварели больше, чем ко всякой иной живописи, применимы слова Гете, которыми он начинает свою «теорию  цветов», определяя ее как трагедию солнечного луча, который проникает через ряд замутненных сфер, дробясь и отражаясь в глубинах вещества. Это есть основная тема всякой живописи, а акварельной по преимуществу.

Ни один пейзаж из составляющих мою выставку не написан с натуры, а представляет собою музыкально-красочную композицию на тему киммерийского пейзажа. Среди выставленных акварелей нет ни одного «вида», который бы совпадал с действительностью, но все они имеют темой Киммерию. Я уже давно рисую с натуры только мысленно.

Я пишу акварелью регулярно, каждое утро по 2-3 акварели, так что они являются как бы моим художественным дневником, в котором повторяются и переплетаются все темы моих уединенных прогулок. В этом смысле акварели заменили и вытеснили совершенно то, что раньше было моей лирикой и моими пешеходными странствиями по Средиземноморью. В акварели не должно быть  ни одного лишнего прикосновения кисти…

Пейзажист должен изображать землю, по которой можно ходить, и писать небо, по которому можно летать, то есть в пейзажах должна быть такая грань горизонта, через которую хочется перейти, и должен ощущаться тот воздух, который хочется вдохнуть полной грудью, а в небе те восходящие токи, по которым можно взлететь на планере.

Вся первая половина моей жизни была посвящена большим пешеходным путешествиям, я обошел пешком все побережья Средиземного моря, и теперь акварели мне заменяют мои прежние прогулки. Это страна, по которой я гуляю ежедневно, видимая естественно сквозь призму Киммерии, которую я знаю наизусть и за изменением лица которой я слежу ежедневно.

         С этой точки зрения и следует рассматривать ретроспективную выставку моих акварелей, которую можно характеризовать такими стихами:

Выйди на кровлю. Склонись на четыре

Стороны света, простерши ладонь…         

Солнце…Вода…Облака…Огонь…-

Все, что есть прекрасного в мире…

Факел косматый в шафранном тумане…

Влажной парчою расплесканный луч…

К небу из пены простертые длани…

Облачных грамот закатный сургуч…

Гаснут во времени, тонут в пространстве

Мысли, событья, мечты, корабли…

Я ж уношу в свое странствие странствий

Лучшее из наваждений земли…»

***

 «…И всегда, припоминая Максимилиана Александровича, я прежде всего вижу и ощущаю это: шалаш, послегрозовой воздух, сухую намокшую полынь и голову, кудлатую, бородатую, глазастую, а в глазах немного беспокойства («как тут у вас?) и много смеха («вот как у нас, в Коктебеле, бывает!»). Да, это был действительно домовой, леший. Великий пан Коктебеля.» (Н. Я. Рыкова).

***

«Обычно музеи сохраняют нам след многих жизней, но объединенных каким-нибудь частным, отдельным признаком, не охватывающим полноты живой жизни отдельных людей. Музей живописи, книжный музей, этнографический музей, музей эпохи, литературный – представляют собой отборы черт, не характеризующих жизнь в ее целом. Музей имени М.А.Волошина есть как бы слепок с жизни одного человека. А между тем он являет собой Коктебель, впервые открытый зрению и показанный в творческом преломлении. Коктебель – это Волошин, в том смысле, что покойный поэт увидел как бы самую идею местности и дал ее в многообразии модификаций, где краеведение, поэзия, ландшафт, переданный мастерскою кистью художника, являют нам и древнюю Киммерию, и отложения Греции в ней, но претворенные по-новому.

…В поэзии Волошина, в его изумительной кисти, рождающей идею им открытого Коктебеля, во всем быте жизни, начиная с очерка дома, с расположения комнат…встает нам творчески пережитый и потому впервые к жизни культуры рожденный Коктебель. Сорок лет творческой жизни и дум в Коктебеле, дум о Коктебеле и есть культура раскрытого Коктебеля, приобщенная к вершинам западноевропейской культуры. Сам Волошин, как поэт, художник кисти, мудрец, вынувший стиль  своей жизни из легких очерков коктебельских гор, плеска моря и цветистых узоров коктебельских  камешков, стоит мне в воспоминании как воплощение идеи Коктебеля.  И сама могила его, влетевшая на вершину горы, есть как бы расширение в космос себя преображающей личности.

Дом Волошина и есть это целое: целое единственной жизни; поэт Волошин, Волошин-художник, Волошин-парижанин, Волошин – коктебельский мудрец, отшельник и краевед – даны  в Волошине, творце быта. Волошин – краевед – дан в Волошине-человеке.

И дом Волошина – гипсовый слепок с его живого, прекрасного человеческого лица, вечная живая память о нем; ее не заменят монументы».[38]

***

Я обратился к личности Максимилиана Волошина как к интереснейшему представителю русской культуры Серебряного века. Этот период не может не поражать разнообразием и неповторимостью людей и событий, наполнявших его. Десятки талантливейших писателей, поэтов, философов, художников и других деятелей науки и искусства были как бы соединены судьбой, чтобы в своём слиянии создать уникальный пласт культуры России. Выдающимися представителями Серебряного века был заново осмыслен весь опыт предыдущих поколений, он был переработан и на его основе были сделаны новые, свежие, неповторимые произведения и открытия. Так и Волошин, изучив творчество русских литературных деятелей периода Золотого века, приобщившись в то же время к культуре и философским идеям современной ему Европы, тонко чувствовал и воспринимал всё происходящее в Российском обществе. Его яркое, самобытное поэтическое творчество стало результатом восприятия и осмысления исторических событий и вечных общечеловеческих проблем.

Волошин, помимо прочего, отличался от многих своих современников законченностью, основательностью в творчестве. В то время как другие поэты выпускали новые сборники стихов с частотой в полгода, Волошин прорабатывал их «до блеска» и печатал иногда одну небольшую книжку почти за десять лет. Эта отшлифованность и  профессиональность   привлекают меня в творчестве поэта. Волошин восхитил меня тонкостью восприятия и изысканностью стиля своих стихов, в которых в художественном полотне переплетаются и философские, и научные и психологические мотивы. Это сочетание с одной стороны характеризует его как типичного представителя литературы своего периода, а с другой – подчёркивают его индивидуальность и неповторимость.