Островский

                     Островский   Мир и личность

        Кризис  патриархального  мира  и  патриархального  сознания  оста-

 ется в центре авторского внимания  и в  "Грозе". Но  в этой  драме Остро-

 вский  придает  проблеме  совершенно  иное  звучание,   рассматривает  ее

 под принципиально новым углом.

        Классицистическая   "окаменелость"  персонажей   глубоко  соответ-

 ствует  всей  системе  патриархального  мира.  Это  его  неспособность  к

 изменениям,,   его   яростное   сопротивление  любому   чужеродному  эле-

 менту  порабощает  всех,  входящих  в  круг  патриархального  мира,  фор-

 мирует  души,   неспособные  существовать   вне  его   замкнутого  круга.

 Безразлично, нравится им эта жизнь  или нет  - в  другой они  жить просто

 не  сумеют.  Герои  пьесы  принадлежат  к  патриархальному  миру,  и  их

 кровная с ним  связь, их  подсознательная от  него зависимость  - скрытая

 пружина  всего  действия  пьесы;  пружина,  заставляющая   героев  совер-

 шать  по  большей  части  "марионеточные"  движения,   постоянно  подчер-

 кивать  свою  несамостоятельность,  несамодостаточность.   Образная  сис-

 тема   драмы   почти   повторяет    общественную   и    семейную   модель

 патриархального  мира.  В  центр  повествования, как  и в  центр патриар-

 хальной   общины,   помещены   семья   и  семейные   проблемы.  Доминанта

 этого  малого  мирка  -  старшая  в семье,  Марфа Игнатьевна.  Вокруг нее

 группируются  на  различном  отдалении  члены  семейства  -   дочь,  сын,

 невестка  и  почти  бесправные  обитатели  дома: Глаша  и Феклуша.  Та же

 "расстановка сил" организует и  всю жизнь  города: в  центре Дикой  (и не

 упомянутые  в  пьесе  купцы  ем уровня),  на периферии  - лица  все менее

 и  менее  значительные,  не  имеющие  денег  и  общественного  положения.

      От  мира  Калинов  отгородился  столь  прочно,  что  вот  уж  больше

 века  не  проникает  в  город ни  одно веяние  живой жизни.  Посмотрите на

 калиновском  "прогрессиста  и   просветителя"  Кулигина!   Этот  механик-

 самоучка,  чьи  любовь  к науке  и страсть  к общественному  благу ставят

 его  на  грань  юродства  в  глазах  окружающих,  все  пытается  изобрести

 "перпету-мобиль":  он,  бедняжка,  и  не  слыхал,  что  в   большом  мире

 давным-давно   доказана   принципиальная   невозможность    вечном   дви-

 гателя...  Он  вдохновенно  декламирует  строки  Ломоносова   и  Держави-

 на, и даже сам пишет стихи в их духе...  И оторопь  берет: будто  не было

 еще  ни  Пушкина,  ни  Грибоедова,  ни Лермонтова,  ни Гоголя,  ни Некра-

 сова! Архаизм,  живое ископаемое  - Кулигин.  И его  призывы, ем  идеи, его

 просветительские  монологи  об  общеизвестном,  о  давно  открытом кажутся

 калиновцам безумными новшествами, дерзостным потрясением основ:

      "Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему? А? Ну, говори!

      Кулигин. Электричество.

      Дикой  (топнув ногой).  Какое еще  там елестричество!  Ну как  же ты

 не  разбойник!  Гроза-то  нам  в  наказание  посылается, чтобы  мы чувст-

 вовали,  а  ты  хочешь  шестами  да  рожнами  какими-то,  прости  господи,

 обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин?

      Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:

                Я телом в прахе истлеваю,

                Умом громам повелеваю.

      Дикой. А за эти вот слова тебя к городничему..."

      Ни  громоотводы,  ни  Ломоносов,  ни  вечный  двигатель  Калинову не

 нужны:  всему  этому  попросту  нет  места в  патриархальном мире.  А что

 же  происходит  за  его  границами?  Там  бушует океан,  там разверзаются

 бездны  -  словом,  "Сатана  там  правит  бал".  В  отличие  от  Толстого,

 полагавшего   возможным   параллельное   и    независимое   существование

 двух  миров:  патриархального,  замкнутого  на  себе  и   неизменного,  и

 современного,   постоянно   меняющегося,   Островский  видел   их  принци-

 пиальную   несовместимость,  обреченность   застывшей,  не   способной  к

 обновлению    жизни.    Сопротивляясь   надвигающимся    новшествам,   вы-

 тесняющей   его   "всей   стремительно   несущейся   жизни",  патриархаль-

 ный  мир  вообще  отказывается  эту  жизнь  замечать,  он  творит  вокруг

 себя  особое  мифологизированное  пространство,   в  котором   -  единст-

 венном  -  может  быть  оправдана  его  угрюмая,  врачебная  всему чужому

 замкнутость.

      Вокруг  Калинова  творится  невообразимое:  там  с  неба  падают  це-

 лые   страны,   населенные   кровожадными   народами:   например,   Литва

 "на нас с неба упала... и где был какой бой с ней, там для памяти курганы

 насыпаны".  Там  живут  люди  "с  песьими  головами";  там   вершат  свой

 неправедный  суд  султан  Махнут  персидский   и  султан   Махнут  турец-

  "Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у  меня миллион,

  тогда я поговорю". Этот  миллион даст  Кулигину на  судилище "право

  сноса", будет самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона

  нет,  умница  Кулигин  "покоряется".  Покоряются,  ведя  свою тихую

  обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш,  покоряется затя-

  нутый  уже  в  замкнутое пространство  Калинова Борис.  Катерина же

  покориться  не  может.  Выродившаяся  в  патриархальном  сознании в

  пустой обряд Вера жива в ней, ее ощущение вины и греха прежде всего

  личностно; она верует и кается с пылом первых христиан, не закосте-  !

  невших  еще  в  религиозной обрядности.  И это  личностное восприятие

  жизни,  Бога,  греха,  долга  выводит Катерину  из замкнутою  круга и

  противопоставляет  ее  калиновскому  миру.  В  ней  увидели калиновцы

  явление  куда более  чужеродное, чем  горожанина Бориса  или деклами-

  рующет  стихи  Кулигина.  Потому Калинов  и организовался  в судилище

  над Катериной.

        В блестящем этюде "А судьи кто?" В. Турбин тонко исследует тему

  суда в "Грозе": "Никого не хочет судить  Кулигин. С  усмешечкой укло-

  няется от роли судьи простушка Варвара: "Что мне тебя судить?  У меня

  свои грехи есть." Но не им  противостоять охватившему  Калинов массо-

  вому психозу. А психоз  разжигают две  мельтешащих на  сцене чудачки:

  странница  Феклуша  и  барыня  с  лакеями."  Феклушины  повествования

  о Махнутах и людах с песьими головами представляются Турбину важ-

  нейшим элементом поэтики пьесы: "И глядятся друг  в друга,  будто в

  зеркало, два мира: фантастический и реальный. И опять мы встречаем-

  ся со сборищем монстров, кентавров. Правда, на сей раз их причудливые  Н

  фигуры - только фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы,  С

  яснее выступает праведность суда, творимого здесь, в  Калинове. Этот

  суд затаился в ожидании жертвы. И жертва является: в раскатах грома,

  в сверкании молнии раздается естественное, честное  слово взалкавшей

  очищения грешницы.  А что  было дальше,  слишком известно.  Где-то в

  царстве  Махнутов  турецкого  и  персидского  Катерину,  может быть,

  помиловали бы; но в Калинове пощады ей нет.

        Гонимая  в бездну,  в пропасть  всепроникающим, всенастигающим

  словом  самодеятельном  суда,  грешница  уходит  из  жизни:  "В омут

  лучше... Да скорей, скорей!"'