Глава  I. Лермонтов и Библия

§ 1.  М.Ю.Лермонтов и мир Ветхого Завета

            Жизненно-поэтическое мышление Лермонтова, с детства соприкасавшегося с религиозно-молитвенным обиходом в доме своей бабушки  Е.А. Арсеньевой, было приобщено  к  кругу  образов "Писания" (Библии) даже в большей мере, чем умозрение многих других крупных фигур романтизма.  Так, Лермонтову чужд  внебиблейский  пантеизм йенских романтиков или П.Б.Шелли, увлечение магической стихией у первых и интерес  к  античному  мифу  у второго (например, образ Прометея).

            Вся внутренняя жизнь Лермонтова протекает как бы в присутствии  и перед взором личного бога Библии,  которого поэт именует,  в соответствии с книгой Бытия:

            "создателем мира" [1,I,118],

            "творцом природы" [1,III,491],

в одной из ранних редакций “Демона” вспоминается:

            Святой великий час,

            Когда от мрака отделился свет [1,III,511], -

такие же строки можно найти в Бытие 1.3-4: "И отделил Бог свет от тьмы". В светлые минуты своей жизни поэт слагает дивные гимны Создателю прекрасной, величественной вселенной. В стихотворении "Кладбище" [1,I,118]:

            Над головой

            Жужжа, со днем прощается игрой

            Толпящиеся мошки, как народ

            Существ с душой, уставших от работ!..

            Стократ велик, кто создал мир! велик!..

            Сих мелких тварей надмогильный крик

            Творца не больше ль славит иногда,

            Чем в пепел обращенные стада?

            Чем человек, сей царь над общим злом,

            С коварным сердцем, с ложным языком?..

Разве это  не  то же,  что некогда сказал Давид: "Всё дышущее да хвалит Господа"? (Псалом СL,6).

            Мцыри чудилось, будто какие-то голоса шептались по кустам

            О тайнах неба и земли;

            И все природы голоса

            Сливались тут; не раздался

            В торжественный хваленья час

            Лишь человека гордый глас [1,III,439].

Вся природа славословит Бога:

            "Да восхваляет Его небеса и земля,

            моря и все, движущееся в них" (Псалом LХIХ,35).

            В ясный день,  когда всюду царит тишина, поэт созерцает в небесах Бога:

            Когда волнуется желтеющая нива,

            И свежий лес шумит при звуке ветерка,

            И прячется в саду малиновая слива

            Под тенью сладостной зеленого листка;

            Когда росой обрызганный душистой,

            Румяным вечером иль утра в час златой,

            Из-под куста мне ландыш серебристый

            Приветливо кивает головой;

            Когда студеный ключ играет по оврагу

            И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

            Лепечет мне таинственную сагу

            Про мирный край, откуда мчится он,-

            Тогда смиряется души моей тревога,

            Тогда расходятся морщины на челе,-

            И счастье я могу постигнуть на земле,

            И в небесах я вижу бога... [1,II,24]

Это напоминает пророка Илью,  которому Бог явился не при вихре, не при землетрясении или в огне,  а в таинственной тишине. Лермонтов говорит о ветерке, Библия - "о веянии тихого ветра"(I кн. Царств, ХIХ, 11-13).

            Но могучий как Яаков (и хром,  как он),  поэт не раз дерзал вступать в богоборчество. Его религиозно-богоборческие переживания отличаются большой  непосредственностью  и внутренней независимостью.  И это естественно для  романтика-бунтаря,  склонного  презирать  "суеверное" послушание толпы и разговаривать с "высшей силой" на равных, отстаивая свою личную исключительность и достоинство.

            На Бога  при  случае возлагает Лермонтов ответственность за несовершенства миропорядка и надломы в собственной жизни.

            Бог представляется ему по-библейски "всесильным"- это тот, кто может, но не хочет ответить благославляющим "да"  на  бурные  притязания поэта, хотя в иных случаях это всемогущество промыслителя для Лермонтова как бы ограничено соприсутствием демонического мирового начала.

            Короче всего  "кредо"  Лермонтова выражено в юношеской драме "Испанцы" [1,IV,21]: “...верь, что  есть на небе бог - и только!  Я сам не верю больше этого!” И действительно поэт постоянно сомневается в прочих существенных принципах библейской веры.  Так,  в той же драме "Испанцы"  можно  увидеть сомнение автора в благости провидения:

            "Бог знал заране всё: зачем же он не удержал судьбы?..

            Он не хотел!" [1,IV,97].

            В словах Демона: "Ждет правый суд: простить он может,  хоть  осудит" [1,III,474], - чувствуется сомнение в милосердии божием. Но в своем отношении  к  божьему  суду  Лермонтов в разных своих произведениях противоречит сам себе.  В стихотворении "Смерть  поэта"  [1,II,17]  он твердо уверен в честности и справедливости божьего суда:

            Но есть и божий суд, наперсники разврата!

            Есть грозный суд: он ждет;

            Он не доступен звону злата,

            И мысли и дела он знает наперед.

            Противоречит поэт и в вере в загробную жизнь. Так, строки из стихотворения "Не смейся над моей пророческой тоскою" [1,II,30]:

            Но я без страха жду довременный конец.

            Давно пора мне мир увидеть новый, -

дают право полагать, что Лермонтов уверен в загробном существовании. А вот другие произведения говорят об обратном. Лермонтов  сомневается  в загробной жизни  и  в стихотворении "Слова разлуки повторяя":

            Слова разлуки повторяя,

            Полна надежд душа твоя;

            Ты говоришь: есть жизнь другая,

            И смело веришь ей ... но я ?..

            Оставь страдальца!- будь покойна:

            Где б ни был этот мир святой,

            Двух жизней сердцем ты достойна!

            А мне довольно и одной.

            Тому ль пускаться в бесконечность,

            Кого измучил краткий путь?

            Меня раздавит эта вечность,

            И страшно мне не отдохнуть!

            Я схоронил навек былое,

            И нет о будущем забот,

            Земля взяла своё земное,

            Она назад не отдает!.. [1,I,371]

и в  финале  драмы  "Menschen und Leidenschafen" ("Люди и страсти"):

            Юрий:                        Мы никогда, никогда не увидимся.

            Любовь:         Если не здесь, то на том свете...

            Юрий:                        Друг  мой!  нет  другого света...  есть хаос...он поглощает

                                   племена... и мы в нём исчезнем... мы никогда не увидимся...

разные дороги... нет рая - нет ада... люди брошенные бесприютные созданья [1,IV,181].

            Говоря обо всем этом,  Лермонтов прибегает то к яростным сарказмам, то впадает в тон усталой иронии. И все же, какова бы ни была дерзость его сомневающейся и отрицающей мысли,  ценностный мир поэта в значительной степени организован вокруг остро прочувствованной библейской символики с её антитезами райского сада и адской бездны, блаженства и проклятия, невинности и грехопадения.

            Тексты Лермонтова  обнаруживают  следы  внимательного чтения библейских книг обоих заветов.  Ветхий Завет - это так называемая Иудейская Библия,  написанная на древнееврейском языке и включающая описание зарождения и развития жизни на земле до рождения Иисуса Христа.  Новый завет - это собственно христианская часть Библии.

            Среди черновых заметок, сделанных на заре поэтической деятельности, лермонтоведы нашли такую: "Демон". Сюжет. Во время пленения евреев в Вавилоне ( из Библии).  Еврейка.  Отец слепой. Он в первый раз видит её спящую. Потом она поет отцу про старину и про близость ангела - как прежде. Еврей возвращается на родину.  Её могила остается на чужбине" [1,V,348].

            Лермонтов нередко употребляет библейские собственные имена:

·      Аарон:       "служитель Аарона" [1,III,55]

                        "премудрый пастырь Аарон" [1,II,20]

·      Авраам:     "Нет, Аврааму было легче самому

                        на Исаака нож поднять, чем мне [1,IV,118].

·      Адам:         "внук Евы иль Адама" [1,III,365]

                        "она не одному Адамову внуку вскружила голову" [1,IV,185]

·      Ева:            "Евы дочь" [1,III,395]

·      Израиль:    "плачь, плачь Израиля народ" [1,I,145]

                        О, Израиль,

                        Израиль!.. ты скитаться должен в мире,

                        тебя преследуют стихи даже [1,IV,68]

·      Иуда:         Отовсюду

                        Гоняли наглого Иуду [1,III,57]

                        Пришло Иуде наказанье [1,III,57]

                        Иуда! мыслит мой улан [1,V,189]

                        "За тридцать серебрянников продал

                        Иуда Христа..." [1,IV,151]

                        "Поцелуй Иуды" [1,V,51]

·      Каин:         "один, всегда один, отверженный, как Каин, Бог знает,  за чьё

                        преступленье" [1,V,104]

·      Моисей:    Отец мой сказал, что закон Моисея

                        Любить запрещает тебя [1,I,385]

                        "закон Моисея не существовал прежде земли"[1,III,145]

·      Павел:       "послание апостола Павла" [1,V,49]

·      Соломон:  Когда бы Тирзу видел Соломон,

                        То верно б свой престол украсил ею,

                        У ног ея и царство, и закон,

                        И славу позабыл бы... [1,III,376]

                        "Я говорил о царе Соломоне, который воспевал умеренность

                        и советовал поститься,  а сам был не из последних скоромников [1,III,150].

            Это конечно же не полный список,  а только лишь некоторые яркие примеры из него.  В произведениях поэта можно найти ещё много библейских имен: Исаак, Саул и другие.

            Характерно также употребление  географических названий.

·      Иерусалим (Ерусалим, Солим):

                        "ветвь Ерусалима" [1,II,18]

                        "Клянусь Ерусалимом" [1,IV,24]

                        Солима бедные сыны. [1,II,18]

                        "Пророк рождён в Ерусалиме" [1,IV,75]

                        Плачь, Израиль! о, плачь! - твой Солим опустел!.. [1,IV64]

·      Иордан:     У вод ли чистых Иордана [1,II,18]

·      Ливан:       На гордых высотах Ливана [1,III,150]

                        Ещё у ног Ливана тишина.

                        Ночной ли ветер в горах Ливана

                        Тебя сердито колыхал? [1,II,18]

·      Мертвое море:  "воспоминанья?  да, но какие? горькие, обманчивые,

                        подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые

                        блистая румяной корою,  таят под нею пепел,  сухой, горячий

                        пепел!" [1,V,321]

·      Палестина: "Ветка Палестины" [1,II,18]

                        "на холмах Палестины" [1,III,193]

·      Сион:         Не раз в Сион они ходили [1,I,79].

            Библия внушила поэту то гуманное отношение к евреям,  которому он был верен всю жизнь и которое нашло  отражение  в  его  произведениях: "Плачь, плачь, Израиля народ!",  трагедия "Испанцы" , "Ветка Палестины".

            В "Вадиме"  поэт  говорит  о душах,  которые “подобно выкрашенным гробам притчи”.  Наружность их - блеск очаровательный, внутри - смерть и прах".  Это из Евангелия.  Матфей, 23.27. В "Княгине Лиговской" и в "Герое нашего времени" точно таким же образом брошены иронические блики на описания светского быта: души, старых кокеток "подобны выкрашенным гробам притчи" [1,V,109].

            В "Герое нашего времени":  "В тот день немые возопиют,  и слепые прозрят" [1,V,231]. Быть может, это из Исайи, где есть такие слова: "Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих услышат; Тогда хромой будет прыгать, как олень, и язык немого будет петь"(Исайя, 35.6).

            Но у  Лермонтова сравнительно немногочисленны цитаты или аллюзии, которыми автор пользуется просто как  поговорками.  В  большинстве  же случаев Лермонтов  глубоко проникает в дух названных источников и напряженно переосмысливает те или иные эпизоды.

            Интерес поэта  к  миру  Ветхого  Завета  роднит  его  с  Байроном (Л. Гроссман). Существует и другая точка зрения.  В.Т. Олейник считает, что "по всей вероятности,  Лермонтов прочитал английскую дилогию Мильтона о  рае  не позднее 1828 г.  И так называемый "библейский пласт" в поэзии Лермонтова, начиная с 1829г., представляет собой не столько художественную обработку общехристианских мотивов и образов, отражающую знакомство юного поэта с текстом священного Писания и с литературной традицией русского православия,  сколько интерпретацию тем и художественных деталей, восходящих к "библейским поэмам" Мильтона"[74,299]. Такое мнение весьма спорно, но оно существует, и его надо принимать во внимание. Несерьезно, конечно,  полагать,  что "Потерянный и  возвращенный  рай" произвел на Лермонтова такое впечатление, что тот потом всю творческую жизнь только и делал,  что занимался переложением и интерпретацией художественных тем и образов из этой поэмы.  "Библейский вопрос" Лермонтова куда шире и сложнее.  За ним стоит жизненно-поэтическое мышление поэта, его  мировоззрение,  духовное  развитие и всепоглащающая борьба двух начал: Добра и Зла.

            Грандиозная мистерия книги Бытия, сказания о "праотцах", царях и пророках как некие  основополагающие  образцы  жизненного  драматизма, сосредоточенность на народной судьбе и народной истории, тон прямодушной ответственной серьезности ("стиль библейский и наивный",  по лермонтовскому определению из письма к К.Ф.Опочину, 1840г.) - все это импонировало европейским романтикам и младшим "архаистам" ( в том числе А.С. Грибоедову, В.К. Кюхельбекеру и др.),  высоко ценившим "псалмопевческую" традицию М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина.

            Обращение Лермонтова к эпизодам библейских сказаний типологически находится внутри этой тенденции. Но можно выделить темы из Ветхого Завета, вызывавшие у него не столько литературный и культурно-эстетический, сколько лично-психологический отклик.

            Первая тема - тема чудесной сверхчеловеческой мощи.  Продолжая традиции своих знаменитых предшественников, в особенности Пушкина А.С., Лермонтов сопоставляет поэта по этой линии часто с пророком, и даже с самим творцом.

            Строка из стихотворения "Поэт", 1838г.: "Твой стих, как божий дух, носился над толпою" [1,П,42] вызывает в памяти картину сотворения мира:

            "Земля же была безвидна и пуста,

            и тьма над бездною; и Дух Божий

            носился над водою" ( Бытие, 1.2).

            Другими словами, призвание поэта - влиять на народную толпу так, как повеления бога благоустраивают первозданный хаос.

            Почти такая же власть может исходить и от демонической и потому в чем-то богоподобной личности. Так, Вадим, глава народного бунта, из одноименного романа  Лермонтова,  наделен  сверхчеловеческим могуществом вождя. Толпа расступается перед ним, "как некогда море, тронутое жезлом Моисея" (сравн. Исход 14:5-21: "Вскоре, когда израильтяне вышли на берег Чермного (Красного) моря и им некуда было бежать, египтяне стали настигать их...  Бог  повелел  Моисею  протянуть руку с жезлом к морю. Когда Моисей протянул свою руку, то Господь погнал морские воды сильным восточным ветром, так что в течение ночи часть моря перед израильтянами сделалась сушей,  воды как бы расступились перед ними. И пошли все потомки Израилевы среди моря по суше, а вода же была им стеною по правую и левую сторону.").

            Тому же чудотворному Моисееву жезлу, высекающему воду из скалы, уподоблено поэтическое вдохновение, способное преобразить даже "отвратительный предмет" [1,II,20]; этим величественным библейским сравнением Лермонтов неожиданно завершает шутливое и не вполне пристойное послание "Расписку просишь ты,  гусар" [правда здесь,  по мнению лермонтоведов, поэт неточен или сознательно контаминирует две библейские легенды: "Ударил в  скалу  жезлом  своим"  Моисей,  "и  потекло  много воды" (Числа 20:8-11); "жезл Ааронов...  расцвел,  пустил почки,  дал цвет и принес миндалины" (Числа 17.8)].

            Соединение достаточно легкомысленного содержания с библейской образностью придает  стихотворению  дополнительный  оттенок поэтического озорства, свойственного юнкерским стихам.

            Несмотря на   простоту   и  сдержанность  стихотворения  "Пророк" (1841г.) - одной из вершин лермонтовской лирики, стилистически как бы изъятого из круга библейских ассоциаций по мнению многих, в этом стихотворении тоже ярко выражено влияние Библии. Каждая фраза стихотворения опирается прямо  или  косвенно  на  библейское сказание и одновременно имеет острый злободневный смысл,  поэтически точна, конкретна и вместе с тем символически многозначна.

            По мнению О.В. Миллер [47,449] возникновение стихотворения, по-видимому, связано со спорами, которые Лермонтов вел с В.Ф. Одоевским по вопросам философии и поэзии. На первом листе записной книжки, подаренной им поэту перед отъездом на Кавказ, Одоевский написал несколько евангельских изречений. Одно из них (из апостола Павла) касалось темы пророка и соответствовало религиозно-просветительским взглядам Одоевского: "Держитеся любове, ревнуйте же к дарам духовным да пророчествуйте. Любовь николи отпадает". Можно предполагать, что эта цитата была непосредственным импульсом к созданию острополемического по отношению к ней стихотворения.

            В "Пророке" присутствует сближение с одной из самых могучих ветхозаветных фигур, издавна пленявших русское народное воображение. При чтении строк:

            И вот в пустыне я живу,

            Как птицы, даром божьей пищи;

            Завет предвечного храня,

            Мне тварь покорна там земная;

            И звезды слушают меня,

            Лучами радостно играя...  [1,II,145] -

вспоминаются не только евангельские "птицы небесные", но и вороны, по повелению свыше кормившие в пустыне пророка Илью (3 кн. Царств 17:1-6). Т. Жирмунская в своей статье "Библия и русская поэзия" [34], сравнивая  пушкинского и лермонтовского "Пророков", пишет, что от победоносного глашатая Бога,  носителя высшей истины, не осталось и следа. Лишь мирная, не знающая людских пороков природа внемлет лермонтовскому пророку. А венец тварного мира, человек, знать не хочет никакого пророка. "Шумный град" встречает его насмешками "самолюбивой" пошлости, неспособной понять высокого, аскетического инакомыслия.

            Так же не поняли люди Илью, не поверили в его пророческий дар, в его связь со Всевышним. Библейский мотив помогает здесь понять и идейную направленность стихотворения.

            Вторая тема - это тема "метафизической" тревоги и необъяснимых душевных терзаний.  Не стоит большого труда заметить, что Лермонтов чаще говорил в своих произведениях о  муках,  об  огорчениях,  доставляемых жизнью, нежели об ее радостях. Жизнь не очень-то жаловала поэта, судьбу его нельзя назвать счастливой.  Ведь прожил Лермонтов всего лишь двадцать шесть лет. Это такой малый срок, чтобы определиться, в мучениях и размышлениях искать свой смысл жизни.

            Поэт не раз говорил о жизни, как о чаше страданий:

            Мы пьем из чаши бытия

            С закрытыми очами,

            Златые омочив края

            Своими же слезами,

            Когда же перед смертью с глаз

            Завязка упадет,

            И все, что обольщало нас,

            С завязкой исчезает;

            Тогда мы видим, что пуста

            Была златая чаша,

            Что в ней напиток был - мечта,

            И что она - не наша! [1,I,203].

            "Я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую,  что  мне  еще долго жить".  Тема  "чаши  горя" также берет свое начало из Библии.  В разных ее местах можно встретить такие изречения:

"Ибо так  сказал мне Господь,  Бог Израилев:  возьми из руки моей

чашу сию с вином ярости и нотой из нее все народы, к которым я

посылаю тебя" (Иеремия 26:15).

"Если возможно,  да минует меня  чаша  сия" (Евангелие от Марка, 14:36).

Это уже из новозаветных книг Библии.

"Чаша в руке Господа, вино кипит в ней, полное смешения, и он на-

ливает из нее.  Даже дрожжи ее будут выжимать и  пить  все  нечестивые

земли" (Псалом 74.9.).

            Библейским источником служит для Лермонтова и эпизод из I-ой книги Царств (16),  где повествуется о "злом духе от Господа",  насланном за грехи на Саула, и о юном Давиде, разгонявшем игрой на арфе мрачную меланхолию царя.

            Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!

            Вот арфа золотая:

            Пускай персты твои, промчавшися по ней,

            Пробудят в струнах звуки рая.

            И если не навек надежды рок унес,

            Они в груди моей проснутся,

            И если есть в очах застывших капля слез -

            Они растают и прольются.

            Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,

            Мне тягостны веселья звуки!

            Я говорю тебе: я слез хочу, певец,

            Иль разорвется грудь от муки.

            Страданьями была упитана она,

            Томилась долго и безмолвно;

            И грозный час настал - теперь она полна,

            Как кубок смерти, яда полный [1,II,5].

            Лермонтов приближает переложение "Еврейской мелодии" Дж.Байрона к библейскому повествованию:  у английского поэта нет упоминания о царственном сане лирического героя, у Лермонтова - "Как мой венец, мне тягостны веселья звуки".

            Д. Гинцбургом указывалось также на отражение в этом  стихотворении некоторых мотивов экклезиаста [47,156]. Лермонтов усилил эмоциональное звучание "Еврейской мелодии".  В.Г.Белинский отметил внутреннюю  близость перевода Лермонтова  к  основному  содержанию его творчества: "Это боль сердца, тяжкие вздохи груди;  это надгробные надписи на памятниках погибших радостей..." [47,156].

            К этому же эпизоду (обращение  царя  Саула  к  Давиду)  Лермонтов возвращается в поэме "Сашка" (1835-1836):

            И жадный червь ее [душу] грызет, грызет, -

            Я думаю тот самый, что когда-то

            Терзал Саула; но порой и тот

            Имел отраду: арфы звук крылатый,

            Как ангела таинственный полет,

            В нем воскрешал и слезы и надежды;

            И опускались пламенные вежды,

            С гармонией сливалася мечта,

            И злобный дух бежал, как от креста.

            Но этих звуков нет уж в поднебесной, -

            Они исчезли с арфою чудесной... [1,III,380].

            Поэт окружает этот эпизод сетью многозначительных метафор. На одном полюсе у него - "жадный червь",  терзающий душу поэта, как некогда он терзал душу Саула (для сравнения можно привести печаль Демона, что "ластится как змей";  ср. также грешников в геенне, "где червь их не умирает и огонь не угасает", Марк 9.44,46).

            На другом полюсе - арфа Давида,  ангелическое начало  музыкальной гармонии, дающее  исход  слезам и надеждам и изгоняющее злобного духа, подобно крестному знамению. Видимо, "приставленного" к Саулу "злобного духа" Лермонтов мысленно сопоставлял сначала со своим "личным" Демоном (в юношеском стихотворении "Мой Демон", 1830-31г.г. есть такие строки:

            И гордый демон не отстанет,

            Пока живу я, от меня...),

а затем,  по мере героизации этого демона, - уже с его собственными необъяснимыми муками, источником которых теперь оказывается жестокая воля Всевышнего.

            Третья тема - это тема скоротечности и незаметности  скупо  отмеренной человеку жизни перед лицом вечного бытия.

            Люди обыкновенно старятся до срока,  хотя жизнь и без того  кратковременна. Поэт говорит:

            Взгляните на мое чело,

            Всмотритесь в очи, в бледный цвет:

            Лицо мое вам не могло

            Сказать, что мне 15 лет.

            И скоро старость приведет

            Меня к могиле [1,I,104].

            И жизнь им в тягость с юных лет [1,III,162].

            Стихотворение "1831-го июня 11 дня" - центральная поэтическая медитация раннего периода творчества  Лермонтова.  Он  перелагает  здесь слова псалма:

            Есть всему конец;

            Немного долголетней человек

            Цветка; в сравненье с вечностью их век

            Равно ничтожен... [1,I,173].

            В Псалтыре 102.15-16 написано:  "Дни человека -  как  трава;  как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его."

     Люди как растения, цветут недолго, быстро увядают [1,I,74].

            Говоря о недолговечности красоты женщины,  Лермонтов  чаще  всего прибегает к сравнению с цветком.

            Вадим Ольге: "Узнав мою тайну, ты отдашь судьбу свою в руки опасного человека: он не сумеет лелеять цветок этот, он изомнет его" [1,V,7].

            В "Герое нашего времени", в главе "Княжна Мэри", Печорин произносит следующее:  "А ведь есть необъятное наслаждение в обладании  молодой, едва распустившейся души! Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!" [1,V,270]. Ничтожная философия. Хочется надеяться, что это не есть мысли самого Лермонтова,  хотя у нас и принято отождествлять воинствующего Печорина с автором произведения, его мыслями и чувствами.

            Демон говорит, что на земле нет "долговечной красоты".

            На страницах Библии можно найти аналогичное: "Всякая плоть - трава, и вся красота ее - как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа:  так и  народ  -  трава" (Исайя 40:6,7).

            "По утру они как трава,  которая зеленеет:  По утру она цветет  и зеленеет, а вечером подсекается и иссыхает" (Псалом 89:6).

            Все эти изречения говорят о бренности жизни, о том, что все в ней преходяще и  уходяще,  вечным является лишь слово Господне.  Сравнение женщины с цветком стало традиционным в  поэтическом  слове  начиная  с древних времен и до наших дней. Это еще раз подтверждает тот факт, что Библия -"книга книг" на все времена.

            Поговорив о женской недолговечной красоте, нельзя не остановиться и на такой теме как любовь.Что говорят о  любви  герои  Лермонтова,  и есть ли здесь параллель с библейскими текстами?

            Любовь также недолга, непостоянна.

            Любить... но кого же? На время - не стоит труда,

            А вечно любить невозможно [1,II,60].

            Устами Арбенина поэт говорит:

            Я все видел,

            Все перечувствовал, все понял, все узнал;

            Любил я часто, чаще ненавидел

            И более всего страдал [1,IV,430].

            Эти слова сходны со словами Соломона,  которые он произнес на закате своей жизни: Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во  всех  трудах  моих,  и это было моею долею от всех трудов моих... И возненавидел я жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем; ибо все - суета и томление духа!" (Экклезиаст II,10,17).

            Может быть знания наполнят жизнь? Печорин в главе "Бэлла" говорил: "Я стал читать,  учиться - науки также надоели" [1,V,213]. Все это "затеи ветряные, ибо  при многой мудрости много раздражительности,  и кто умножает познания, умножает огорчения" (Экклезиаст, 1,17,18).

            И слава, "купленная кровью", не прельщает поэта.

            Все суета, все преходяще.

            Человек - это вечный, одинокий странник.

            Я меж людей беспечный странник,

            Для мира и небес чужой [1,I,238].

            Как путешественник забвенный,

            Я чуждым стал между родных [1,I,345].

            "Гонимый миром странник" [1,I,350].

Следующие строчки  относятся  к самому поэту:

"Я в мыслях вечный странник ..." [,II,139].

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника в свете безродного [1,II,25].

            Такие герои как Печорин, Демон - тоже скитальцы.

            К поэту применимы слова из Библии: "Странник я у  тебя,  пришелец, как и все отцы мои" (Псалом 39:13); "Странник я на земле" (Псалом 118:19).

            Перед лицом вечности кратковременно бытие не только человека,  но и целых поколений.

Демон: "Что люди? Что их жизнь и труд?

                        Они прошли, они пройдут!" [1,III,476].

            "Одно поколение  отходит,  другое поколение приходит,  а земля во вехи пребывает" (Экклезиаст, I,4).

            И все  же Лермонтов ищет выход из этой тесной ограниченности земного существования. Ищет не в сверхвременном благополучии, которое было обещано  роду  праведников ("хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их" - Псалом 101.18),  а в высвобождении души  из телесной оболочки и в творческом бессмертии:

Пережить одна

Душа лишь колыбель свою должна.

Так и ее созданья [1,I,173].

            В таком же духе эпиграф к поэме "Мцыри": "Вкушая,  вкусих мало меда, и cе аз умираю". Об этом эпиграфе стоит поговорить поподробнее.

            Данный ветхозаветный  текст  библейский относится сегодня к числу устойчивых выражений традиционно - книжного происхождения, обогативших собою фонд  "крылатых слов" русского языка.  Источник у поэта указан в самой общей форме,  без обозначения главы и стиха. Комментаторы Собрания сочинений Лермонтова тоже не указывают с большей точностью на место заимствованного из Ветхого завета эпиграфа. Попытка объяснить идейный смысл его - работа Н. Любович [61]. Но и там не отмечается, из какой главы библейского произведения взята цитата. Что же касается пересказа того эпизода, который послужил сюжетным фоном избранных Лермонтовым слов, то его изложение также дается с немалым числом искажений содержания и словесной формы.

            В названной Лермонтовым 1 кн.  Царств (по древнееврейскому оригиналу - это 1 кн. Самуила) эпизод, откуда заимствуется эпиграф, читается в главе 14,  ст.22 по 45.  По церковнославянскому переводу стих  43-ий гласит: "И рече Саулъ ко Iонаqану:  возвtсти ми,  что сотворил еси;  и возвtсти ему Iонаqанъ, и рече: "Вкушая вкусихъ мало меду смочивъ конецъ жезла, иже въ руку моею, и се азъ умираю".

            Цитата у Лермонтова достаточно точно воспроизводит  источник.  Но для чего поэт выбрал именно это изречение к данной поэме?

            В указанной главе рассказывается о борьбе в ХI  в.до  н.э.  главы первого объединенного  палестинского  государства  Саула с враждебными племенами филистимлян, вторгшихся в пределы восточного побережья Средиземного моря. После одного из сражений у Ефремовой горы войны Саула были весьма утомлены,  и Саул "сотворил безумие великое", т.е. дал народу заклятие, сказав: проклят, кто вкусит хлеба до вечера, доколе я не отомщу врагам моим.  И никто из народа не вкушал пищи.  И пошел 10-тысячный отряд во главе с сыном Саула Ионафаном в лес.  И был там на поляне мед.  Но никто не протянул руки своей к меду,  ибо  народ  боялся заклятия. Ионафан же не слышал о заклятии и протянул конец палки, бывшей в руке его,  обмакнул ее в медовый сот и обратил к устам своим,  и просветлели глаза его. Когда кто-то сказал ему о заклятии отца, Ионафан ответил осуждением,  сказав,  что поражение филистимлян было  бы  еще большим, если  бы  народ "поел от добычи".  Когда вслед за тем удалось захватить обоз филистимлян,  народ накинулся на овец,  волов и телят, захваченных у врагов;  животных тут же,  в поле, закалывали и пожирали мясо с кровью,  что было строго запрещено в  законодательстве  Моисея. Узнав о нарушении заклятия,  Саул счел это тягчайшим грехом.  Он обратился к Богу с вопросом:  преследовать ли ему своих воинов,  но ответа не было.  Тогда Саул дал распоряжение собраться всем старейшинам народа, чтобы определить,  на ком именно лежит  грех  нарушения  заклятия. Старейшины становятся по одной стороне судного поля, Саул с сыном - по другой. Царь обращается к Богу с молитвой, чтобы получить от него знамение, кто виновен.  По жребию уличены Саул и его сын.  Тогда царь еще раз приказывает бросить жребий.  Жребий падает на Ионафана.  И  сказал Саул Ионафану:  расскажи мне, что сделал ты, и тот рассказал: "Я отведал концом палки немного меду,  и вот я должен умереть". Но народ, жалея и уважая Ионафана,  который способствовал победе над врагами, единодушно вступился перед царем в защиту его сына.  Ионафан был оправдан и избежал казни. Последний ответ юноши и послужил эпиграфом.

            Выражения "мед земной",  "медовая тропа" встречаются у Лермонтова еще до создания "Мцыри". Шестнадцатилетний поэт писал:

            Но тот блажен, кто может говорить,

            Что он вкушал до капли мед земной,

            Что он любил и телом, и душой!... [1,I,133].

            Далее вспоминается  центральная  в  идейном отношении сцена поэмы "Боярин Орша",  где драматически столкнулись две силы, два мира: с одной стороны  -  судьи-монахи  "  в высоких черных клобуках,  с свечами длинными в руках",  с другой - "преступник",  юноша,  нарушивший закон монастыря. В речи монаха-обвинителя фигурирует тот же библейский образ:

            Безумный, бренный сын земли!

            Злой дух и страсти привели

            Тебя медовою тропой

            К границе жизни сей земной [1,III,281].

            Главным образом,  "Боярин Орша" и "Мцыри" внутренне связаны одним и тем же символическим понятием "земного меда", запрещенного якобы Богом. Арсений говорит:

            Не говори, что божий суд

            Определяет мне конец:

            Все люди, люди, люди, мой отец! [1,III,105].

            Эти строки Лермонтов перенес в поэму из  "Исповеди".  И  в  обоих этих произведениях  они  выражали мысль,  близкую к смыслу библейского сказания об Ионафане:  нельзя приписывать Богу "безумные" решения  людей, несовместимые с природой человека.

            Заменив эпиграфом из  ветхозаветной  книги  Царств  первоначально избранное им как эпиграф к этой поэме французское изречение "On n’a qu’une seule patrie" ("Родина бывает только одна") на  библейское  изречение, Лермонтов преследовал определенные творческие цели.  Если в первом эпиграфе на главное место ставилась идея любви к Родине,  в разлуке  с которой томится в заточении и умирает герой поэмы,  то колорит церковной библейской цитаты дал возможность поэту перенести основной идейный пафос поэмы  на  борьбу  против традиционного религиозно-аскетического мировоззрения, ставящего человека в определенные рамки, выход за которые наказуется.

            Лермонтову, конечно,  было известно то определение художественной роли эпиграфа, которое читалось в распространенном литературоведческом пособии его времени - "Словаре древней и новой поэзии" Н. Остолопова: "Епиграф. Одно слово или изречение в прозе или стихах, взятое из какого-либо известного писателя,  или свое собственное,  которое  помещают авторы в начале своих сочинений и тем дают понятие и предмет оных" [75].  Следуя этому общепринятому канону,  Лермонтов и в данном  случае сумел найти в тексте книги,  служившей главнейшей опорой традиционного миросозерцания, слова,  которые помогли бы ему выразить  свой  глубоко прочувствованный протест против смирения и покорности.

            Рассчитывая на восприятие читателей, которым были хорошо известны библейские тексты, Лермонтов не только сравнивает героя своей свободолюбивой поэмы с вызывающим сочувствие образом юноши Ионафана, но, возможно, противопоставляет своего героя библейскому: ведь Ионафану народ не дал погибнуть, юноша избежал казни за нарушение безрассудного обета. Не мог ли и Лермонтов этим эпиграфом поэмы "Мцыри", обращенным к знающему Библию читателю,  напомнить ему о "мнении народном", которое расходится с  жестоким судом власть имущих и не может не оправдать свободолюбивые порывы героя?!

            Да, Мцыри - это нарушитель запрета,  обреченный смерти за невоздержную любовь к жизни и свободе.  Но вместо оправдательной  интонации Ионафана: "Я  отведал...  немного меду" (там же,  43),  - у Лермонтова слышится горький упрек: "мало", "так мало" меда.