1. Введение

Европейский феодализм зарождается в условиях столкновения и взаимодействия античного рабовладельческого общества с родоплеменным «варварским» обществом германских, кельтских, славян­ских и других народов Центральной, Северной и Восточной Европы.

Кризис в Римской империи (III—V вв. н.э.)

Кризис рабовладения. Античное общество характеризовалось ярко выраженной социально-экономической разнородностью. Рабовла­дельческие виллы с их централизованным производством, осно­ванные на непосредственной эксплуатации труда рабов, сосуще­ствовали с поместьями, объединявшими мелкие самостоятельные хозяйства зависимых людей (клиентов, арендаторов разного рода, испомещенных на землю рабов), и с небольшими хозяйствами полисных крестьян, в которых рабский труд играл вспомогатель­ную роль или отсутствовал вовсе.

Рабовладельческое хозяйство было рентабельным до тех пор, пока дешевизна и стабильность притока новых рабов позволяла эксплуа­тировать их нещадно, не заботясь об их физическом износе. Однако со II в. н.э. приток новых рабов с варварской периферии (основ­ного их источника) стал уменьшаться, а цена их расти. Тем самым рабовладельцы были поставлены перед необходимостью наладить естественное воспроизводство рабов в своих поместьях и вообще перейти к долговременному их использованию. И то и другое пред­полагало определенное снижение интенсивности эксплуатации.

Наиболее состоятельные рабовладельцы попытались компенси­ровать снижение доходов путем простого расширения хозяйства, т. е. прежде всего — увеличением числа эксплуатируемых рабов. Но возникшие таким образом рабовладельческие латифундии себя не оправдывали, так как при этом резко возрастали расходы на надзор за рабами и управление вообще. В этих условиях измене­ние отношения к рабам как к агентам производства оказалось неизбежным. В рабе начинают видеть человека, признают его право на семью, запрещают разлучать ее членов, закон все решительнее отказывает господам в праве самим казнить рабов (теперь это можно было сделать только по решению суда), рабы получают право жаловаться в суд на плохое обращение с ними и добивать­ся, чтобы их продали другому человеку. Поощряется отпуск ра­бов на волю, законодательство предусматривает больше случаев и способов их освобождения. Однако главным стимулом для увели­чения производительности рабского труда служило предоставле­ние рабу вместе с правом на семью некоторого имущества — пе­кулия, под которым подразумевались не только личные вещи, но и средства производства: рабочий инструмент, скот, мастерская, участок земли. Собственником пекулия считался рабовладелец, раб же — всего лишь держателем, пользователем, но реальные права такого держателя были весьма обширными и обеспечивали ему хозяйственную и бытовую самостоятельность: он мог всту­пать в деловые отношения даже со своим господином, давать ему в долг, совместно с ним заключать сделки с третьими лицами. Хотя, согласно правовым представлениям, а затем и законам рим­лян, господин всегда имел право отобрать у раба его имущество, на практике это, вероятно, случалось не часто, так как было не­выгодного рабовладельцу и осуждалось моралью.

Наибольшее значение для судеб общественного развития имело наделение земельным пекулием сельских рабов, ставшее в период поздней античности обычным явлением, особенно в крупных по­местьях — латифундиях. Стимулируя таким образом заинтересо­ванность раба в труде и экономя на надсмотрщиках, латифундист одновременно перекладывал хотя бы часть расходов на плечи не­посредственного производителя. Со временем такой раб превра­щался в прикрепленного к земле и продаваемого только вместе с ней самостоятельно хозяйствующего земледельца, уплачивающе­го господину в виде ренты определенную часть урожая.

Эволюция колоната. Особая роль в рассматриваемом процессе принадлежит колонату. Изначально колон — это поселенец, ко­лонист, а также земледелец вообще, но уже с I в. н.э. так называ­ли мелких арендаторов различного статуса — свободных людей, граждан, обрабатывающих чужую землю на договорных началах, чаще всего на условиях уплаты денежного, а со II в. н.э. нату­рального оброка (как правило, трети урожая). В это время коло­нат обычно уже не оформляется договором и колон становится, по сути дела, наследственным съемщиком, постепенно оказыва­ясь в зависимости от земельного собственника.

В IV—V вв. колоны делились на свободных и приписных. Пер­вые обладали большим объемом личных и имущественных прав; их приобретения не считались собственностью господина. Вторые рассматривались как «рабы земли» (но не рабы господина), записывались в ценз поместья, их держания расценивались как пекулий и принадлежали землевладельцу. И те, и другие несли разнообразные повинности в пользу господ. Постепенно разли­чие между этими категориями колонов стираются. Колон эпохи домината утрачивает многие черты свободного человека и граж­данина. Он еще уплачивает государственные налоги, но сбор их уже поручается землевладельцам, которые с середины IV в. ста­новятся ответственны за выдачу колонов в суд, посылают их на военную службу, причем вправе заменить поставки рекрутов вне­сением государству специальной подати, а к середине V в. доби­ваются полного отстранения колонов от воинской повинности. К этому времени частная власть посессоров над колонами настоль­ко усиливается, что грань, отделяющая их от рабов, становится, по мнению римских юристов, трудноразличимой: все чаще ста­вится под сомнение личная свобода колонов, они подвергаются одинаковым с рабами наказаниям, не могут свидетельствовать против своего господина и т.д.

Владельческие права колонов на возделываемые ими участки ос­таются в силе, но приобретают новое качество. Не позволяя земле­владельцам сгонять колонов с земли, отчуждать землю без сидя­щих на ней колонов, использовать их в качестве домашней челяди, закон в то же время прикреплял колонов к этой земле. Эдикт Константина I от 332 г. запрещал колонам под угрозой наложения оков переходить из одного имения в другое, обязывая землевла­дельцев возвращать обосновавшихся у них чужих колонов их преж­нему хозяину. Эдиктом Валентиниана I от 371 г. была оконча­тельно санкционирована наследственная прикрепленность колонов к тому или иному имению. Несмотря на ущемление гражданско­го статуса колонов, ограничения их владельческих прав, колоны были более самостоятельны в хозяйственном отношении, чем рабы; их повинности фиксировались законом и обычаем. В римском колонате угадываются контуры новых, феодальных отношений.

Число самостоятельно хозяйствующих, но зависимых и эксплу­атируемых производителей увеличивалось и за счет других социаль­ных источников: крестьян, подпавших под власть какого-нибудь магната, пленных варваров, которых теперь все чаще обращают не в рабов, а в колонов, и т.п. Тем самым в эпоху поздней империи ведущим постепенно становится тип хозяйства, связанный с экс­плуатацией мелких землевладельцев в крупных поместьях. Орга­низатором производства в этом случае являлся не собственник земли, а непосредственный производитель, у которого оставалась часть выращенного им продукта. Этот механизм имеет сходство с экономическим механизмом, характерным для феодализма. Но поскольку в эпоху домината продолжали сохраняться рабовладельческие методы эксплуатации и огромная масса самостоятельно хозяйствующих землевладель­цев в социально-юридическом смысле оставалась рабами, а с дру­гой стороны, заметно усилился налоговый гнет, то непосредст­венный производитель, видимо, располагал в основном лишь весь­ма урезанным необходимым продуктом. В конечном счете, это явилось одной из важнейших причин наблюдавшегося в эту эпо­ху экономического застоя, одним из главных препятствий, стояв­ших на пути осуществления тех возможностей, которые были за­ложены в формирующемся новом хозяйственном механизме.

Эмфитевсис. В поздней античности значительное распростра­нение получает аренда — теперь уже не только на государствен­ных и муниципальных, но и на частных землях. Аренда претерпе­вает качественные изменения: из долгосрочной она развивается в вечную, так называемую эмфитевтическую аренду, обеспечиваю­щую владельцу широчайшие права, сопоставимые с правом соб­ственности. Эмфитевт был обязан собственнику небольшой фик­сированной платой (каноном), должен был вносить налоги с зем­ли и тщательно ее обрабатывать. В остальном он мог распоряжаться ею по своему усмотрению: передавать по наследству, сдавать в субаренду, закладывать, даже продавать. В последнем случае соб­ственник имел лишь право преимущественной покупки; не вос­пользовавшись им, он получал только пошлину в размере 2% про­дажной цены. Съемщиками земли на эмфитевтическом праве чаще всего были крупные землевладельцы, поэтому распространение эмфитевсиса знаменовало серьезную перестройку господствующего класса в направлении феодализации.

Прекарий. Заметно большую роль стала играть и мелкая аренда, также приобретшая новые черты. Особенно показательна эволю­ция так называемого прекария (буквально — «испрошенного» дер­жания). Прекарист первоначально, по-видимому, вообще не нес каких-либо повинностей в пользу собственника, довольствовав­шегося тем, что земля его не пустует и не может быть на этом основании конфискована общиной. Однако собственник был впра­ве в любой момент согнать прекариста с предоставленного ему участка, невзирая на то, как долго тот его обрабатывал; соответ­ственно прекарист считался не владельцем, а лишь держателем.

В эпоху домината прекарий все чаще оформляется письменно, становится долгосрочным, нередко пожизненным, и обусловли­вается определенными в договоре платежами. В перспективе это приводило к попаданию прекариста в зависимость от земельного собственника, но при этом владельческие права его укреплялись, а сам прекарий становился если не юридически, то фактически своеобразной формой условного землевладения, отчасти предвос­хищавшей отношения зависимого крестьянина и феодала.

Патронат и коммендация. Важную роль в трансформации отно­шений собственности сыграло развитие еще одного древнего ин­ститута, а именно патроната (патроциния), заключавшегося в самоотдаче, разумеется, не всегда добровольной, одних граждан под покровительство других, более обеспеченных и влиятельных. Такой акт назывался коммендацией. Патроцинии III—V вв. — это, по сути дела, форма личной зависимости мелких, а также сред­них землевладельцев от землевладельцев крупных. Стремясь це­ной личной свободы и гражданского полноправия избавиться хотя бы от некоторых государственных и муниципальных повиннос­тей, найти защиту от притеснений со стороны властей и более сильных соседей, вступавший под патронат человек, в конце кон­цов, а иногда и сразу, утрачивал право собственности на землю, превращаясь в ее держателя. Логичным следствием установления патроната являлось возникновение в латифундиях режи­ма частной власти, противостоящей государству. Императоры, хотя и безуспешно, боролись с патронатом.

Натурализация хозяйства. Постепенное превращение рабовла­дельческой виллы в децентрализованную латифундию имело да­леко идущие последствия для всей позднеантичной экономики. Важнейшим из них следует признать растущую натурализацию, ослабление рыночных связей. Посаженные на землю рабы и мел­кие арендаторы старались свести свои расходы к минимуму и по возможности обходиться изделиями, изготовленными самолично или в пределах латифундии. С другой стороны, свертывание ла­тифундистами собственного земледельческого хозяйства (особен­но хлебопашенного) нередко сопровождалось развитием помест­ного ремесла. В крупных позднеантичных имениях появились самостоятельно хозяйствующие ремесленники, в том числе пере­бравшиеся из городов. Экономические связи господского хозяй­ства с городом ослабевали. Солидная часть сельскохозяйственной продукции попадала в город, минуя рынок, прежде всего по госу­дарственным каналам, через налоговую систему.

Экономический спад III-V вв. Ослабление рыночных связей со­провождалось экономическим спадом. Он выразился в таких яв­лениях, как сокращение посевных площадей, снижение урожай­ности, огрубление ремесленной продукции, уменьшение масшта­бов городского строительства и торговых перевозок. Спад был порожден кризисом рабовладельческого строя в целом. Непо­средственной же его причиной следует считать саму перестройку производственных отношений, вызвавшую нарушение устоявшихся хозяйственных связей и ориентиров и совпавшую по времени с рядом неблагоприятных конкретно-исторических обстоятельств. В их числе — похолодание и увлажнение климата, пагубно сказав­шееся на севооборотах; демографический кризис (обусловленный не в последнюю очередь принесенными с Востока эпидемиями); усиление политической нестабильности и вторжения варваров; ис­сякание в Средиземноморье большинства известных тогда место­рождений драгоценных металлов и хронический дефицит в торговле с Востоком, способствовавшие монетному голоду и порче монеты.

Вместе с тем экономический спад III—V вв. было бы непра­вильно расценивать как катастрофу. Земледелие и ремесло оста­вались все же на высоком уровне, несомненно превосходящем уровень раннего средневековья. Города, хотя и сокращались в размерах, не утратили своей специфически римской инфраструк­туры. Сохранялась и поддерживалась густая сеть хороших моще­ных дорог, Средиземное море оставалось относительно безопас­ным для судоходства до середины V в. Денежное обращение все еще играло немаловажную роль, обслуживая довольно бойкую местную и региональную торговлю. Материальные возможности античной цивилизации далеко еще не были исчерпаны, о чем сви­детельствует, между прочим, монументальное строительство, про­должавшееся в V в. в Риме, Равенне, Арле, Гиппоне, не говоря уже о городах восточной половины империи.

В экономическом спаде поздней античности проглядывают и чер­ты обновления. Интенсивное хозяйствование предшествовавшей эпохи, еще не подкрепленное соответствующими техническими и естественнонаучными достижениями, основывалось на хищничес­кой эксплуатации природы и человеческого труда, предполагав­шей неограниченность этих ресурсов. Экономический подъем ру­бежа старой и новой эры был оплачен последовавшим вскоре ис­тощением земли и износом работника, как физическим, так и моральным. Поэтому переход к экстенсивным формам хозяйство­вания в известной мере содействовал улучшению экологической и социальной ситуации. Особого внимания заслуживает процесс ста­новления работника нового типа: из простого исполнителя, без­различного к результату своего труда, социально одинокого, заби­того и озлобленного, убогого в своих желаниях и наклонностях, он постепенно превращался в рачительного хозяина, гордого своей сопричастностью какому-то коллективу, важностью своего труда для общества. Эти социально-экономические возможности проявились не сразу, но в конечном счете именно они обусловили более высо­кий уровень средневековой цивилизации по сравнению с античной.

2. Общественный и государственный строй

Римской империи в конце III-начале V вв.

В эпоху домината государственный строй Римской импе­рии претерпел радикальные изменения. Они были вызваны как рассмотренными выше экономическими процессами, так и суще­ственными социальными сдвигами. Во II — начале III в. н.э. воз­никает новое сословное деление: на honestiores («достойные», «по­чтенные») и humiliores («смиренные», «ничтожные»), В период до­мината сословная структура еще более усложняется, так как среди «достойных» выделяется элита — так называемые clarissimi («свет­лейшие»), в свою очередь с IV в. подразделявшиеся на три разряда. Что же касается «смиренных», то в эту группу наряду со свободно­рожденными плебеями все чаще стали включать неполноправные слои населения: колонов, отпущенников, в дальнейшем и рабов. Так складывается принципиально новая структура общества, в рамках которой постепенно преодолевается деление на свободных и ра­бов, а древние полисные градации уступают место иным, отража­ющим усиливающуюся иерархичность общественной организации.

В этой ситуации древние римские магистратуры окончательно утрачивают всякое значение: одни (квесторы, эдилы) исчезают вовсе, другие (консулы, преторы) превращаются в почетные долж­ности, замещаемые по воле государя его приближенными. Сенат, разросшийся к 369 г. (когда представители восточных провинций стали собираться в Константинополе) до 2 тыс. человек, выро­дился в собрание тщеславных магнатов, то раболепствующих пе­ред императором, то фрондирующих, озабоченных в основном защитой своих сословных привилегий и внешних атрибутов влас­ти. С конца III в. многие императоры, выбранные армией или назначенные предшественником, не обращаются в сенат даже за формальным утверждением в этом сане. Поскольку резиденция императора все чаще находится вне Рима (в Константинополе, Медиолане, Равенне, Аквилее и т.д.), он все реже удостаивает се­наторов своим посещением, предоставляя последним автомати­чески регистрировать направляемые им эдикты. В периоды поли­тической нестабильности, например в середине V в., значение се­ната возрастало, случалось, он открыто вмешивался в борьбу за власть, оспаривая ее у армии. При «сильных» императорах его роль низводилась до роли городского совета столицы империи, каковым он оставался на протяжении всего раннего средневековья.

Реальная власть сосредоточивается в совете императора, полу­чившем название священного консистория. Отныне император уже не принцепс — первый среди равных, лучший из граждан, высший магистрат, чья деятельность хотя бы в теории регулиру­ется законом, а доминус — господин, владыка, воля которого сама является высшим законом. Особа его объявляется священной, пуб­личная и даже частная жизнь обставляется сложным помпезным церемониалом, заимствованным во многом у эллинистических и персидских монархов. Из «республики» империя превратилась в деспотию, а граждане — в подданных. Управление государством все в большей мере осуществлялось при помощи огромного, ие­рархически организованного и разветвленного бюрократического аппарата, включавшего помимо центральных ведомств многочис­ленную провинциальную администрацию и целую армию кон­тролировавших и инспектировавших ее столичных чиновников.

В конце III в. было ликвидировано старое административное устройство империи (с его традиционным делением на импера­торские и сенаторские провинции, личные владения императора, союзные общины и колонии разного статуса). Отныне Восток и Запад имели, как правило, а с 395 г. всегда, раздельное управле­ние. При этом каждая из империй (Западная и Восточная) дели­лась на 2 префектуры, те в свою очередь — на диоцезы (общим количеством 12), а последние — на более или менее равновели­кие провинции, число которых резко возросло и достигло в конце концов 117. В нарушение многовековой традиции одной из про­винций был объявлен Рим. Наместники провинций, раньше управ­лявшие вверенными им территориями, регулярно объезжая их и опираясь в решении дел на магистратов автономных общин, те­перь прочно обосновываются, вместе с многочисленными чинов­никами, в постоянных резиденциях. Главными их обязанностями становятся сбор налогов и высшая юрисдикция; военные функ­ции постепенно переходят к специально назначенным военачаль­никам, подчиненным только вышестоящим военным инстанциям.

Шедшее вразрез с древней римской практикой разграничение гражданской и военной власти на местах было вызвано стремле­нием центрального правительства ограничить могущество провин­циальной администрации, воспрепятствовать возможным прояв­лениям сепаратизма. В то же время оно явилось следствием ко­ренной перестройки римской армии, все реже комплектовавшейся из полноправных римских граждан. Причина этого кроется не только в сокращении общей численности земельных собственни­ков. С предоставлением в 212 г. римского гражданства большинству свободного населения империи исчез один из главных стимулов, побуждавших перегринов идти на военную службу. В условиях социально-политической нестабильности и прогрессирующего обесценивания денег нужного эффекта не давали и такие меры, как постоянное повышение солдатского жалования и освобожде­ние ветеранского землевладения от муниципальных налогов.

Попытка превращения легионеров в особое наследственное со­словие и своего рода прикрепление их вместе с потомством к предоставленным им наделам имела результатом лишь дальней­шее падение престижа и боеспособности армии. Более успешны­ми на первых порах оказались: рекрутчина (при которой магна­там вменялось в обязанность выставлять определенное число но­вобранцев из своих колонов) и особенно наем варваров (отдельных лиц и целых формирований). Охрана границ стала поручаться вар­варским племенам, поселяемым там на правах федератов. В даль­нейшем именно эта практика явилась одной из главных непо­средственных причин крушения империи.

Финансовые реформы эпохи домината. В эпоху домината корен­ным образом трансформируется и система налогообложения. До конца III в. римские граждане были освобождены от уплаты регу­лярных прямых налогов; допускались лишь экстраординарные налоги, связанные по большей части с военной угрозой. Прямые налоги платило лишь население провинций. Доходы казны скла­дывались также из средств от эксплуатации государственной соб­ственности, косвенных налогов и пошлин.

Однако неуклонно расширявшаяся практика предоставления римского гражданства провинциалам и провинциальным общи­нам весьма отрицательно сказывалась на налоговых поступлени­ях. Ситуация усугублялась систематической порчей монеты (сни­жением содержания в ней серебра), что вело к дезорганизации хозяйства и также способствовало оскудению казны. Преодоле­ние кризиса, охватившего в III в. римское общество, предполагало поэтому и упорядочение государственных финансов.

Энергичные меры по выпуску полноценной монеты были пред­приняты в первые же годы правления Диоклетиана (284—305), по­пытавшегося также — впервые в истории — регламентировать цены на основные продукты и услуги. Но стабилизировать денежное об­ращение удалось лишь при Константине I (306—337). Была уточне­на стоимость золота в слитках и введен монометаллический золо­той стандарт; из серебра наряду с медью чеканили только мелкую разменную монету. На этой основе был налажен выпуск новой высокопробной золотой монеты — солида — весом в 1/72 римского фунта, реальная стоимость которой в целом соответствовала номина­лу. Эти меры подготовили базу для проведения налоговой рефор­мы, начатой при Диоклетиане и завершенной при Константине I.

Отныне все собственники (исключая все же жителей Средней и Южной Италии) должны были уплачивать прямые налоги. В сель­ской местности размер налога определялся соотношением коли­чества земли, принадлежащей тому или иному человеку (с учетом ее качества, расположения и характера использования), и коли­чества занятых на ней работников. Для оценки земельной собст­венности и рабочей силы вводились условные расчетные едини­цы — iugum («ярмо», т.е. упряжка волов) и caput («голова»), по которым вся система получила название iugatio-capitato. Со «сми­ренных» налог взимался в натуре, он именовался термином, обо­значавшим годовой урожай, — анноной, «достойные» вносили его в звонкой монете. В городах оценка имущества производилась с учетом доходности мастерской, лавки и т.д. Низшие слои обще­ства (и горожане, и селяне) были, кроме того, обязаны государст­ву многочисленными — до 40 наименований — отработочными повинностями: по ремонту дорог и мостов, обеспечению транс­портом и т.п. В целом по сравнению с эпохой принципата нало­говый пресс заметно усилился, затронув и городские общины. Со времени Валентиниана I (364—375) городам оставалась лишь треть доходов с принадлежащих им общественных земель.

Города, в меньшей мере племенные общины, сами уже не справ­лялись с выполнением общественно необходимых функций по поддержанию хозяйственной деятельности, охране правопорядка и т.д. Императоры все чаще прибегали к административным ме­рам, постепенно переходя от ограниченного контроля к жесткой регламентации. Этой цели, помимо превращения органов муни­ципального самоуправления в придаток общеимперского государ­ственного аппарата, служил и ряд конкретных мер, направлен­ных на сохранение разлагавшейся общественной системы.

Сталкиваясь с непрекращающимся бегством граждан из город­ской общины, Диоклетиан, а затем Константин I законодательно запретили выход из нее представителям всех сословий. Принад­лежность к некоторым профессиональным коллегиям стала на­следственной, к концу IV в. ремесленникам было отказано в пра­ве служить в армии, принимать сан священника, занимать муни­ципальные должности. Эдиктами 316 и 325 гг. к своему сословию и к своей курии (городскому сенату) были прикреплены и декурионы, называемые теперь чаще куриалами. На них была возло­жена тягостная обязанность по сбору налогов, причем куриалы должны были возмещать недоимки из своих средств. Результатом явилось разорение этого сословия, бывшего главной социальной опорой ранней империи.

Государственные реформы эпохи домината продлили Римско­му государству жизнь примерно на полтора столетия, отсрочив его гибель, казавшуюся в середине III в. близкой и неотвратимой. Некоторые из этих реформ, например монетная, были весьма ус­пешными: солид Константина I служил расчетной единицей на протяжении всего раннего, а в Византии и классического, сре­дневековья. Удачными в целом следует признать также ново­введения в области провинциального управления и кодификации римского права. Однако многие мероприятия императоров, в част­ности в военных и финансовых вопросах, дав временный эффект, возымели в конечном счете самые плачевные последствия. Госу­дарственность периода домината была по природе своей чужда как уходящему в прошлое античному обществу, так и нарождав­шемуся феодальному. Прообраз феодальной государственности можно усмотреть скорее в тех социально-политических явлениях, с которыми императоры эпохи домината энергично, но не очень последовательно и в общем безуспешно боролись, прежде все­го—в режиме частной власти, складывавшемся в латифундиях.

Кризис идеологии. Главнейшим проявлением кризиса в идеоло­гии позднеантичного общества был постепенный отход от пред­ставления о гармонии интересов отдельного человека и граждан­ской общины в целом. Для всех категорий населения утрачивают значение социально значимые цели и ориентиры. К III в. стала совершенно очевидной иллюзорность, если не лживость, регулярно провозглашаемого императорами (начиная с Августа) наступле­ния золотого века под эгидой мощного и слаженного Римского государства. Неустанно повторяя тезис о совершенстве существу­ющего строя, нацеливая граждан на благоговейное оберегание раз и навсегда установленного положения вещей, официальная про­паганда содействовала лишь усилению социальной апатии и не­доверия к любому публичному слову и действию. Все большее число римских граждан, от плебеев до сенаторов, самоустраняет­ся от общественных дел, стремится жить незаметно, не обнару­живая лишний раз свое богатство, искусство, личное превосход­ство вообще. Человек сосредоточивается на своих внутренних пере­живаниях, приобретавших постепенно большую важность, чем политические перипетии внешнего мира. Поскольку, сообразно общей тональности античной культуры, отчуждение от общества воспринималось и осмысливалось как отчуждение от гармонии космоса, интеллектуальная и эмоциональная энергия индивида направляется на восстановление нарушенной связи человека и миропорядка, все чаще воплощенного для него в божестве.

Одновременно пересматриваются и другие идеологические пред­ставления классической эпохи. Теряет прежнюю четкость деление людей на свободных и рабов, в рабе начинают видеть личность, философы все настойчивее проводят мысль о том, что свобода и рабство — это состояния не столько юридические, сколько моральные: сенатор может быть рабом порочных страстей, тогда как добродетельный раб внутренне свободен. Меняется и отноше­ние к труду: в среде «почтенных» на него по-прежнему смотрят с презрением, но для «смиренных», чьи взгляды все меньше опреде­ляются стереотипами разлагающейся, но пока что поддерживае­мой государством полисной идеологии, труд становится благом, залогом здоровой и честной жизни. Складывается новая система ценностей, во многом уже чуждая рабовладельческому обществу.

С наибольшей силой и ясностью перестройка общественного сознания проявилась в сфере религии. Это выразилось, в част­ности, в попытках создать, все еще в рамках полисной религии, единый для всей империи культ верховного и всемогущего, как правило, солнечного божества. В том же направлении эволюцио­нировали и религиозные настроения народных масс, все чаще искавших в культе не помощи в конкретном деле, находящемся в «ведении» того или иного божества, а утешения во всех жизненных горестях и обретения душевного равновесия через индивидуаль­ное приобщение к божественной силе, мудрости и благодати. В древних земледельческих и солнечных культах упор теперь дела­ется преимущественно на единое животворное начало всего сущего; приобретают популярность дуалистические учения (например, митраизм) с их представлениями о равновеликости и бескомпромисс­ной борьбе добра и зла. Однако яснее и последовательнее всего на духовные запросы своего времени ответило христианство, на долю которого выпал поэтому наибольший успех.

Христианизация империи. Христианство представляло собой уже не полисную, а мировую религию, преодолевающую жесткие эт­нические и социально-правовые барьеры, присущие умирающе­му античному обществу. «Для Бога несть эллина и иудея, ни сво­бодного, ни раба», — говорится в одном из посланий апостола Павла. Бог христиан воплощает и себе мировой порядок, его ве­личие столь беспредельно, что в сравнении с ним любые соци­альные градации и общности оказываются несущественными, поэтому ему предстоит абстрактный человек, оцениваемый по его личным качествам, а не по принадлежности к той или иной об­щественной группе. Связь человека с Богом мыслится в христи­анстве как основополагающая, опосредующая его связи с другими людьми. Соответственно истинная благодать достигается не сует­ными мирскими усилиями (к каковым относилась и всякая граж­данская деятельность), а через близость к Богу, понимаемую одно­временно как прижизненная причастность его величию («Царство Божие внутри вас») и как посмертное воздаяние за праведную жизнь. Отсюда следует, что человеку надлежит заботиться не о внешних обстоятельствах своего существования, но о духовном и уповать во всем на Бога. Так в превращенной форме христианство отразило социальную действительность поздней античности: да­леко зашедшее стирание национальных, политических, отчасти правовых и идеологических различий; прогрессирующее исчез­новение привычных общественных гарантий существования, де­лавшее человека беззащитным перед лицом все более авторитар­ной политической власти, природных и экономических катаклиз­мов; отсутствие общего для всех обездоленных реального выхода из тупика, в который завело общество рабство; растущая разо­бщенность людей, их социально-психологическое одиночество и индивидуализм как проявление кризиса общественного строя.

Распространению христианства немало способствовало и то обстоятельство, что оно предлагало своим приверженцам не только мировоззрение (более стройное и содержательное, чем в сопер­ничавших религиях), но и сплоченную церковную организацию. Принадлежность к ней временами была небезопасна, но зато обес­печивала прихожанам многообразную моральную и материальную помощь, объединяла их в коллектив. Своим влиянием, а посте­пенно и богатством христианская община объективно, часто и субъективно, противостояла государству и его идеологии. Перио­дические гонения на христиан (особенно жестокие в середине III и в первые годы IV в., при Диоклетиане) возымели, однако, про­тивоположный результат, способствовав сплочению христианских общин и привлечению в них новых членов, плененных душевной стойкостью мучеников за веру и солидарностью их единомыш­ленников. Убедившись в тщетности попыток сломить христиан­скую церковь, преемники Диоклетиана прекратили преследова­ния и постарались поставить ее на службу государству, делая при этом акцент на те стороны христианского учения, которые могли быть использованы для пресечения социальных конфликтов: идеи смирения, непротивления злу насилием, признания греховности всего человеческого рода, тезис «нет власти не от Бога».

В 313 г. императоры Лициний и Константин, сами оставаясь еще язычниками, издали знаменитый Медиоланский (Миланский) эдикт, предоставлявший христианам свободу вероисповедания. Их перестали принуждать к совершению языческого обряда покло­нения гению императора, а христианская церковь получила даже некоторые привилегии, в частности статус юридического лица, позволявший ей наследовать имущество. Церковь не замедлила откликнуться на этот шаг, и уже в 314 г. епископы Галлии призвали своих единоверцев не уклоняться впредь от воинской службы, вообще не чураться гражданской деятельности. В 323 г. христианин стал консулом, и очень скоро церковная организация оказалась подключенной к системе государственного управления. Со своей стороны императоры оказывали церкви растущую поддержку. В 325 г. в малоазийском городе Никее, с целью уладить спорные богословские вопросы, упорядочить богослужение и церковную догматику, под эгидой императора Константина I был созван Все­ленский собор, т.е. собрание всего высшего христианского духовен­ства. На соборе был выработан так называемый Символ веры — краткое официальное изложение сути христианского учения, про­изведен отбор и канонизация текстов священных для христиан книг, сформулированы обязательные для них правила поведения; несогласные (а таких было немало) объявлялись еретиками, ина­че говоря, отколовшимися от церкви.

Сам Константин принял крещение лишь на смертном одре в 337 г., но его преемники были уже христианами, а в 381 г. хрис­тианство было провозглашено государственной религией и нача­лись преследования уже язычников. Столетие спустя в язычестве продолжали упорствовать главным образом жители глухих сель­ских районов и отдельные прослойки городской интеллигенции, основная же масса населения была обращена в христианство. Од­нако обращение это носило нередко формальный характер. В своих представлениях и повседневной жизни многие из принявших кре­щение еще долго оставались язычниками и даже совершали язы­ческие обряды. Подлинная христианизация культуры произошла в Западной Европе уже в эпоху средневековья.

Формы социального протеста народных масс. Кризис античного общества проявился также в обострении социальных конфлик­тов. Усилившийся налоговый гнет, произвол чиновников, при­теснения со стороны магнатов, бесчинства германских наемни­ков, вторжения варваров — все эго усугубляло прежние социаль­ные противоречия, вовлекало в социальную борьбу новые группы населения. В народных движениях 111-У вв. активно участвуют не только рабы, но и колоны, мелкие земельные собственники, городской плебс, иногда и средние слои общества — куриалы. Эти движения переплетаются с внутриполитической борьбой и вторжениями иноземцев, сепаратистскими выступлениями про­винциальной знати и конфессиональными конфликтами.

Наряду со старыми формами сопротивления — бегством рабов от своих господ и налогоплательщиков от государственных чи­новников — в этот период проявляются и более активные формы, в том числе восстания, направленные как против латифундистов, так и государства в целом. Самое крупное из этих восстаний свя­зано с движением багаудов (от кельтского «бага» — борьба), охва­тившим Северо-Западную Галлию, особенно Арморику, позднее также Северо-Восточную Испанию. Выступления багаудов про­должались с перерывами с III по V в. и были особенно интенсив­ными в 30 — 50-е годы V в. Это были мелкие землевладельцы, в основном, видимо, кельтского и иберийского происхождения, а также рабы и арендаторы, пытавшиеся отложиться от Рима, уста­новить свои порядки и жить никому не подвластными самоуп­равляющимися общинами.

Активизируется и социальный протест городского плебса, тре­бовавшего теперь не только хлеба и зрелищ, но и защиты от зло­употреблений местных магнатов, все чаще контролирующих го­родскую администрацию. Защиты добивались и куриалы. Это по­будило Валентиниана I учредить в 365 г. должность дефенсора (защитника) города, призванного оберегать простой народ от при­теснений, разбирать жалобы и наблюдать за отправлением право­судия. Первоначально дефенсоры назначались из Рима, затем их стали выбирать сами горожане, обычно отдававшие предпочте­ние кому-то из именитых сограждан, например епископу. Очень скоро поэтому пост дефенсора оказался в руках городской вер­хушки и к середине V в. лишился прежнего значения.

Достаточно часто народные движения облекались в одежды ре­лигиозного протеста или сочетались с ним. В языческий период истории Римской имперли сопротивление рабовладельческому обществу и государству чаще всего проявлялось в исповедании христианского вероучения. С превращением христианства в госу­дарственную религию эту функцию стали выполнять различные ереси, иногда также язычество. Ереси IV—V вв. по преимуществу питались не народным истолкованием Евангелия, а богословской мыслью, тонкости которой простому люду обычно были недо­ступны. Тем не менее, многие массовые движения того времени происходили под знаменем того или иного еретического учения: арианства, несторианства, монофизитства на Востоке (см. гл. 5), донатизма и пелагианства на Западе.

Пелагианство, названное так по имени священника Пелагия (начало V в.), отвергавшее один из основных догматов христиан­ской церкви о греховности человеческого рода, делало из этого далеко идущий вывод о противоправности рабства и других форм социального угнетения. Получив значительное распространение, особенно в Галлии, пелагианство послужило одним из важных источников еретической мысли средневековья, но не породило массового народного движения.

Иначе было в Северной Африке, где действовали донатисты — последователи жившего в начале IV в. епископа Доната. Они ра­товали за очищение церкви от мирской скверны, настаивали на вторичном крещении грешников, выступали против вмешательства государства в церковные дела. Донатистов поддержали различные слои населения Северной Африки, от сепаратистски настроенной части знати до рабов, мелких арендаторов и городских низов, ви­девших в донатистском учении отрицание ненавистных им поряд­ков как безбожных. К середине IV века в рамках донатизма оформи­лось течение так называемых агонистиков («борющихся»), иначе циркумцеллионов («блуждающих вокруг хижин»). Они отвергали су­ществующий мир как неправедный и стремились либо доброволь­но уйти из него через аскетизм или самоубийство, либо преодолеть его неправедность силой, изгоняя священников и сборщиков на­логов, освобождая рабов, уничтожая долговые расписки и т.д. По­добные действия вызывали осуждение со стороны донатистского духовенства и карательные меры со стороны государства, нередко воспринимавшиеся агонистиками как возможность уйти в мир иной. Народные движения эпохи домината немало способствовали расшатыванию основ рабовладельческого общества, но уничто­жить его не могли. Эксплуатируемые массы империи представля­ли собой конгломерат множества социальных групп, разделенных сословными перегородками и несовпадающими интересами. Мел­кие земельные собственники, арендаторы и даже колоны нередко сами являлись рабовладельцами. Городской плебс, существовав­ший в значительной мере за счет государства, оказывался соучаст­ником эксплуатации налогоплательщиков. Вторгавшиеся на тер­риторию империи варвары также были не прочь захватить рабов, обложить данью землевладельцев. Отношение обездоленных сло­ев населения римского государства к варварам было неоднознач­ным: иногда они приветствовали их, помогая овладеть городом (как случилось в 410 г. в Риме), в других случаях вместе с регу­лярными войсками оказывали им сопротивление. Союз низших слоев империи с варварами в реальной истории не имел места.

3. Разложение родоплеменного строя у древних германцев

Северные соседи Римской империи — варварские, по оценке греков и римлян, племена германцев, а также кельтов, славян, фракийцев, сарматов — в первые столетия новой эры жили еще родоплеменным строем. Уровень развития этих племен был весь­ма различен, но к моменту массовых вторжений варваров на тер­риторию империи в IV—VI вв. все они в той или иной мере и форме обнаруживали признаки складывания государственности, причем постепенно все более очевидной становилась феодальная направленность происходящих изменений. У германцев эта тен­денция прослеживается с особой ясностью.

Хозяйственный строй. Хозяйственный строй древних германцев остается предметом острых историографических дискуссий, что обусловлено, прежде всего, состоянием источников. Согласно пре­обладающей точке зрения (учитывающей наряду с письменными источниками достижения археологии, ономастики и историчес­кой лингвистики), германцы уже в I в. вели оседлый образ жиз­ни, хотя эпизодические перемещения отдельных коллективов и целых племен на значительные расстояния еще имели место. Миг­рации вызывались по большей части внешнеполитическими ос­ложнениями, иногда нарушениями экологического равновесия в результате колебаний климата, демографического роста и други­ми причинами, но отнюдь не диктовались природой хозяйствен­ного строя. Наиболее развитыми являлись племена, жившие на границах империи по Рейну и Дунаю, тогда как по мере удаления от римских пределов уровень цивилизованности падал.

Главной отраслью хозяйства у германцев было скотоводство, иг­равшее особо важную роль в Скандинавии, Ютландии и Северной (Нижней) Германии, где много прекрасных лугов, земли же, при­годной для земледелия, мало, а почвы сравнительно бедны. Разво­дили в основном крупный рогатый скот, а также овец и свиней. Земледелие было на втором плане, но по важности уже мало усту­пало скотоводству, особенно к IV в. Местами еще сохранялись подсечно-огневое земледелие и перелог, однако преобладала эксплуа­тация давно расчищенных и притом постоянно используемых участ­ков. Обрабатывались они радом (сохой) либо плугом, приводимыми в движение упряжкой быков или волов. В отличие от рала плуг не просто бороздит взрыхляемую лемехом землю, но подрезает глыбу земли по диагонали и с помощью специального устройства — от­вала — отбрасывает ее в сторону, обеспечивая более глубокую па­хоту. Позволив, таким образом, существенно интенсифицировать земледелие, плуг явился поистине революционным изобретением. Однако его применение или неприменение в конкретном районе было обусловлено не столько стадией развития, сколько особен­ностями почв: плуг незаменим на тяжелых глинистых почвах, от­воеванных у леса; на распаханных лугах с их легкими податливыми почвами он необязателен; в горной местности, где плодородный слой неглубок, использование плуга чревато эрозией.

Правильные севообороты еще только складывались, тем не ме­нее, к концу рассматриваемого периода начало распространяться двухполье с обретающим понемногу регулярность чередованием яровых и озимых, реже — зерновых с бобовыми и льном. В Скан­динавии сеяли в основном морозоустойчивый неприхотливый овес и быстросозревающий яровой ячмень, на самом юге, в Сконе, также яровые сорта ржи и пшеницы. Зерна здесь хронически не хватало, основой пищевого рациона служили мясомолочные про­дукты и рыба. В Ютландии и в собственно Германии пшеница занимала значительные и все расширявшиеся площади, но пре­обладали все же ячмень (из которого помимо хлеба и каши изго­товляли также пиво — главный хмельной напиток германцев) и особенно рожь. Германцы возделывали также некоторые огород­ные культуры, в частности корнеплоды, капусту и салат, прине­сенные ими впоследствии на территорию империи, но садоводст­ва и виноградарства не знали, удовлетворяя потребность в слад­ком за счет дикорастущих плодов, ягод, а также меда. Охота уже не имела большого хозяйственного значения, рыболовство же иг­рало важную роль, прежде всего у приморских племен.

Вопреки сообщению Тацита, германцы не испытывали недо­статка в железе, которое производилось в основном на месте. Ве­лась также добыча золота, серебра, меди, свинца. Достаточно раз­вито было ткачество, обработка дерева (в том числе для нужд кораблестроения), выделка кож, ювелирное дело. Напротив, ка­менное строительство почти не практиковалось, керамика была невысокого качества: гончарный круг получил распространение лишь к эпохе Великого переселения народов — массовому мигра­ционному процессу в Европе в IV—VII вв. Видное место в хозяй­ственной жизни германцев занимал товарообмен. Предметом внут­рирегиональной торговли чаще всего служили металлические из­делия; римлянам германцы поставляли рабов, скот, кожу, меха, янтарь, сами же покупали у них дорогие ткани, керамику, драго­ценности, вино. Преобладал натуральный обмен, лишь в погра­ничных с империей областях имели хождение римские монеты.

Население всего германского мира едва ли превышало тогда 4 млн. человек и в первые столетия нашей эры имело тенденцию к сокращению из-за эпидемий, непрерывных войн, а также не­благоприятных экологических изменений. Соответственно, плот­ность населения была крайне низка, и поселения, как правило, разделялись большими массивами леса и пустоши. Согласно Та­циту, германцы «не выносят, чтобы их жилища соприкасались; селятся они в отдалении друг от друга, где кому приглянулся ручей, или поляна, или роща». Это свидетельство подтверждается раскоп­ками, выявившими во всех германских землях уединенно стоящие усадьбы и небольшие, в несколько домов, хутора. Известны и выросшие из таких хуторов крупные деревни, все более многочис­ленные к середине I тысячелетия, однако и в это время типич­ным остается все же сравнительно небольшое поселение. Жили­ща древних германцев представляли собой высокие удлиненные постройки размером до 200 кв. м, рассчитанные на два-три де­сятка человек; в ненастье здесь содержали и скот. Вокруг или неподалеку лежали кормившие их поля и выгоны.

При близком соседстве нескольких домохозяйств поля или их участки отделялись от соседских не подлежащими распашке межами, возникавшими из камней, удаляемых с поля и постепенно скреп­ляемых наносами земли и проросшей травой; эти межи были до­статочно широки, чтобы пахарь мог по ним проехать с упряжкой к своему участку, не повредив чужие. С увеличением населения такие поля иногда делились на несколько долей, но сами грани­цы поля оставались, по-видимому, неизменными. Такая система полей была наиболее характерна для открытых низменностей Се­верной Германии и Ютландии. В Средней и Южной Германии, где хлебопашество велось в основном на землях, очищенных от леса, положение было, вероятно, несколько иным, поскольку лес­ные почвы требовали более длительного отдыха, который нельзя было компенсировать, как на богатом скотом Севере, избыточ­ным унавоживанием. Соответственно здесь дольше держался пере­лог и связанное с ним периодическое перекраивание участков.

Община. Та или иная форма общины характерна для всех родоплеменных, а также более развитых обществ докапиталистичес­кой эпохи. Конкретная форма общины зависела от многих фак­торов: природных условий, типа хозяйства, плотности населения, степени социальной дифференциации, развитости товарообмена и государственных институтов. Община как таковая была необхо­димым и нередко важнейшим элементом всех древних обществ, позволявшим человеческому коллективу заниматься хозяйствен­ной деятельностью, поддерживать освященный обычаем, порядок, защищаться от врагов, отправлять культовые обряды и т.д.

Самой ранней формой общины считается родовая, или кровно­родственная, основанная на совместном ведении хозяйства и со­вместном пользовании и владении землей кровными родственни­ками. Эта форма общины была характерна едва ли не для всех народов мира на ранних стадиях их развития. В дальнейшем под влиянием внешних условий община могла приобрести самые раз­нообразные очертания, причем история общины не сводима к раз­ложению и угасанию ее родовой формы, правильнее говорить о развитии и видоизменении форм и функций общины. Так назы­ваемой соседской общине (иначе — община-марка), распростра­ненной в средневековой Германии и в некоторых сопредельных с ней странах, некогда завоеванных германскими племенами, свой­ственна индивидуальная собственность малых семей на наделы пахотной земли при сохранении коллективной собственности об­щины на леса, поля и другие угодья. Жители древнегерманских хуторов и деревень несомненно так­же образовывали некую общность. В первые века нашей эры род все еще играл очень важную роль в жизни германцев. Члены его селились если не вместе, то компактно (что особенно ясно про­являлось в ходе миграций), вместе шли в бой, выступали соприсяжниками в суде, в определенных случаях наследовали друг дру­гу. Но в повседневной хозяйственной практике роду уже не было места. Даже такое трудоемкое дело, как корчевание леса, было по силам большой семье, и именно большая семья, занимавшая опи­санное выше просторное жилище и состоявшая из трех поколений или взрослых женатых сыновей с детьми, иногда с несколькими невольниками, и являлась главной производственной ячейкой гер­манского общества. Поэтому независимо от того, происходили ли жители поселения от общего предка или нет, соседские связи между ними преобладали над кровнородственными.

При небольшой плотности населения и обилии свободных, хотя обычно не освоенных еще земель, споры из-за возделываемых пло­щадей, равно как и общие всем проблемы, связанные с их обра­боткой, вряд ли часто возникали между домохозяйствами. Гос­подство примитивных систем земледелия, чуждых строгому, обязательному для всех соседей чередованию культур и неукос­нительному соблюдению ритма сельскохозяйственных работ (что свойственно для развитого двухполья и особенно трехполья), также не способствовало превращению этой общности в слаженный производственный организм, каким была средневековая крестьян­ская община. Функционирование древнегерманской общины еще сравнительно мало зависело от организации хлебопашества и зем­леделия в целом. Большее значение имело регулирование эксплу­атации необрабатываемых, но не менее жизненно важных угодий: лугов, лесов, водоемов и т.д. Ведь главной отраслью хозяйства ос­тавалось скотоводство, а для нормальной его организации безус­ловно требовалось согласие всех соседей. Без этого согласия невоз­можно было наладить удовлетворяющее всех использование и дру­гих ресурсов дикой природы: рубку леса, заготовку сена и т.д. Членов общины объединяло также совместное участие во множестве об­щих дел: защите от врагов и хищных зверей, отправлении культа, поддержании элементарного правопорядка, соблюдении простей­ших норм санитарии, в строительстве укреплений. Однако коллек­тивные работы все же не перевешивали труда общинника в своем домохозяйстве, бывшем поэтому с социально-экономической точ­ки зрения по отношению к общине первичным образованием.

В конечном счете, именно поэтому древнегерманская община, в отличие от общины античного типа (полиса), а также общин других варварских народов, например кельтов и славян, сложилась как об­щина земельных собственников. Таковыми выступали, однако, не отдельные индивиды, а домохозяйства. Глава семьи имел решаю­щий голос во всех делах, но власть его все же существенно отлича­лась от власти римского pater familae: германский домовладыка го­раздо менее свободно мог распоряжаться «своим» имуществом, ко­торое мыслилось и являлось достоянием семьи, отчасти и всего рода.

Для германца начала нашей эры его земля — это не просто объект владения, но прежде всего малая родина, «отчина и дедина», на­следие длинной, восходящей к богам, вереницы предков, которое ему в свою очередь надлежало передать детям и их потомкам, иначе жизнь теряла смысл. Это не только и даже не столько источник пропитания, сколько неотъемлемая часть или продолжение его «я»: досконально зная все секреты и капризы своей земли (и мало что зная кроме нее), будучи включен в присущие ей природные ритмы, человек составлял с ней единое целое и вне его мыслил себя с трудом. В отличие от скота, рабов, утвари земля не подлежала отчуждению; продать или обменять ее, во всяком случае, за пределы рода, было практически так же невозможно, нелепо, святотатст­венно, как и бросить. Покидая отчий дом в поисках славы и богат­ства, германец не порывал с ним навсегда, да его личная судьба и не имела особого значения — главное было не дать прерваться роду, тысячами уз связанному с занимаемой им землей. Когда же под давлением обстоятельств с места снималось целое племя, вмес­те с экономическими и социальными устоями общества начинала деформироваться и сложившаяся в нем система ценностей. В част­ности, возрастала роль движимого имущества, а земля все яснее обнаруживала свойства вещи, которую можно оценивать и при­обретать. Не случайно архаические воззрения германцев на зем­лю если не изживаются, то претерпевают принципиальные изме­нения именно в эпоху Великого переселения народов.

Социально-экономическая структура. Имущественное и социаль­ное неравенство, известное германскому обществу по крайней мере с I в., еще долго выражалось сравнительно слабо. Наиболее типич­ной фигурой этого общества был свободный, ни от кого не зави­сящий человек —.домовладыка, занятый сельскохозяйственным трудом, и одновременно воин, член народного собрания, хранитель обычаев и культов своего племени. Это еще не крестьянин в сре­дневековом смысле слова, так как хозяйственная деятельность пока что не стала для него единственной, заслонившей и заменившей ему всякую другую: при очень низкой производительности труда, когда прокормить общество было возможно лишь при условии личного участия почти всех его членов в сельском хозяйстве, но общественное разделение труда и разграничение социальных функ­ций (производство, управление, культ и т.д.) еще только намеча­лось. Следует отметить, что сочетание производственной и обще­ственной деятельности, в котором наряду с экономической само­стоятельностью воплощалось полноправие древнего германца, могло осуществляться только благодаря его принадлежности к большесемейному коллективу, достаточно мощному и сплочен­ному, чтобы без особого ущерба для хозяйства переносить перио­дическое отсутствие домовладыки и его взрослых сыновей. Поэ­тому социальный статус германца определялся в первую очередь статусом его семьи, зависевшим еще не столько от богатства, сколь­ко от численности, родословной и общей репутации семьи и рода в целом. Комбинация этих ревностно оберегаемых признаков оп­ределяла степень знатности человека, т.е. уровень гражданского достоинства, признаваемый за ним обществом.

Большая знатность давала известные привилегии. Если верить Тациту, она обеспечивала наряду с уважением преимущество при дележе земли и доставляла предводительство на войне даже юно­шам; судя по тому, что последние могли позволить себе подолгу пребывать в праздности, чураясь сельскохозяйственного труда, большая знатность, как правило, сочеталась с большим достат­ком. О крепнущей взаимосвязи социального превосходства с бо­гатством свидетельствуют и материалы раскопок, показавших, что наиболее солидная богатая усадьба обычно занимала в поселении центральное место, соседствуя с культовым помещением и как бы группируя остальные жилища вокруг себя. Однако во времена Тацита знатность еще не превратилась у германцев в особый со­циальный статус. Все свободные и свободнорожденные остава­лись полноправными и в целом равноправными членами племе­ни; различия в их среде, по сравнению с их общим отличием от несвободных, были еще относительно несущественными и опре­делялись принадлежностью не к тому или иному социальному разряду, а к конкретному роду.

Несвободные, как и у римлян, формально стояли вне общества, но в остальном рабство играло в жизни германцев принципиально другую роль. Хотя обычаи германцев не запрещали обращать в рабство соплеменников, а беспрестанные войны с соседями обеспечивали стабильный источник пополнения рабов за счет чужаков, рабы образовывали достаточно узкий слой населения. Пленных часто выменивали или продавали римлянам, а иногда и убивали на поле боя или приносили и жертву, рабов же по про­шествии некоторого времени нередко отпускали на волю и даже усыновляли. По-видимому, рабы имелись далеко не во всяком домохозяйстве, и даже в самых крупных и зажиточных они вряд ли были столь многочисленными, чтобы господская семья могла переложить на них главные хозяйственные заботы. Рабство оста­валось патриархальным, и в том, что касается повседневной про­изводственной деятельности и условий существования, образ жиз­ни рабов мало отличался от образа жизни свободных. Часть рабов трудилась рука об руку с хозяином и делила с ним кров и пищу, однако внимание Тацита больше привлекло то обстоятельство, что германцы «пользуются рабами иначе, чем мы, распределяю­щие обязанности между челядью, — каждый из них распоряжает­ся в своем доме, в своем хозяйстве. Господин только облагает его, словно колона, известным количеством зерна, скота или ткани, и лишь в этом выражаются его повинности как раба». Можно га­дать, действительно ли то были рабы или какой-то другой, чуж­дый социальному опыту римлянина разряд населения, однако показателен сам факт существования слоя эксплуатируемых част­ным лицом, но самостоятельно хозяйствующих производителей. Отношения этого типа, разумеется, не определяли социально-эко­номический облик германского общества конца I в., еще не знав­шего систематической эксплуатации человека человеком. Тем не менее налицо симптомы разложения древнего общественного строя и формирования качественно нового хозяйственного механизма. В последующие три—четыре столетия германское общество де­лает заметный шаг вперед. Археологический материал недвусмыс­ленно говорит о дальнейшем имущественном и социальном рас­слоении: погребения все больше различаются по инвентарю, наи­более богатые из них сопровождают символические атрибуты власти; в скученных поселениях крупнейшая усадьба понемногу становится не только административным, но и экономическим центром: в частности, в ней концентрируются ремесло и торгов­ля. Углубление социальной дифференциации зафиксировано и позднеантичными авторами. Так, в изображении Аммиана Марцеллина (конец IV в.), аламанская знать (нобилитет) уже вполне определенно противостоит простонародью и держится обособленно даже в бою. Ретроспективные данные варварских судебников также позволяют сделать вывод, что к эпохе Великого переселения сво­бодные уже не составляли единой массы ни в имущественном, ни в социально-правовом отношении. Как правило, преобладающим было деление соплеменников на знатных, свободных в узком смыс­ле слова и полусвободных, в германских наречиях именуемых обычно литами. С большей или меньшей четкостью эти категории уже различались объемом прав. Например, по обычаям саксов, жизнь знатных защищалась более высоким вергельдом (штрафом за убийство — ср. древнерусское «вира»), его клятва оценивалась выше, чем клятва просто свободного, но в ряде случаев строже карались и совершенные им преступления.

Степень знатности в канун Великого переселения по-прежнему в большой мере определялась происхождением: учитывалось, на­пример, были ли в роду несвободные или представители поко­ренных племен. Однако все более заметную роль при этом играло имущественное положение человека. Типичный знатный, судя по варварским правдам, окружен многочисленной родней, рабами, отпущенниками, зависимыми людьми. Рабы и зависимые могли быть и у свободного простолюдина, и даже у лита, но чаще лит, а иногда и свободный на положении лита сам являлся чьим-то че­ловеком, обязанным своему господину послушанием и какими-то повинностями. Его свобода, понимаемая в варварском обще­стве как нерасторжимое единство известных прав и обязаннос­тей, постепенно ущемлялась, а сам он понемногу устранялся от участия в общественных делах, все больше сосредоточиваясь на хозяйственных заботах. Характерно, что даже некоторые древней­шие правды причисляют к литам вольноотпущенников (чей ста­тус, по германским понятиям, непреодолимо ущербен), а подчас прямо противопоставляют литов свободным. Сохраняя хозяйст­венную самостоятельность, неполноправные свободные станови­лись зависимыми эксплуатируемыми людьми, сближаясь таким образом с испомещенными на землю рабами. Однако при всей значимости этого процесса в период, предшествующий Великому переселению народов, он успел создать лишь предпосылки ста­новления феодального общества, причем во многих случаях са­мые ранние, отдаленные предпосылки.

Социально-политическая организация. Первые государства гер­манцев возникли в V—VI вв., и лишь у тех племен, которые, вторг­шись на территорию Западной Римской империи и по частям завоевав ее, уже самим фактом господства над намного более раз­витыми народами были поставлены перед необходимостью при­способить свою систему управления к новым условиям. У других (как правило, более отсталых) племен, не столкнувшихся непо­средственно с общественными и политическими институтами рим­лян, складывание государства затянулось на несколько столетий и завершилось опять-таки не без внешнего воздействия со стороны франкского, англосаксонского и других обогнавших их в своем развитии обществ. Таким образом, даже накануне Великого пересе­ления германские племена были еще сравнительно далеки от обра­зования органов власти, которые можно было бы квалифицировать как государственные. Социально-политический строй древних германцев — это строй, характерный для высшей ступени варвар­ства, притом отнюдь еще не исчерпавший своих возможностей.

Каждый полноправный член племени был лично и непосредст­венно, сопричастен управлению, не только в принципе, но и на деле выступая носителем народовластия. Высшим органом влас­ти было народное собрание, или вече племени — тинг, куда име­ли доступ все совершеннолетние свободные мужчины, за исклю­чением тех, кто обесчестил себя трусостью в сражении. Народное собрание созывалось от случая к случаю (но, видимо, не реже, чем раз в год) для решения наиболее важных дел, каковыми счи­тались вопросы войны и мира, суд по особо тяжким или запутан­ным преступлениям, посвящение в воины (а значит, в полноп­равные члены общества), а также выдвижение предводителей пле­мени. Согласно Тациту, последние ведали всеми текущими делами, в первую очередь судебными; кроме того, они предварительно обсуждали в своем кругу выносимые на тинг вопросы и предлага­ли рядовым его участникам заранее подготовленные решения, которые те вольны были, однако, шумом и криками отвергнуть либо, потрясая, по обычаю, оружием, принять. Тацит именует этих предводителей principes («начальствующие», «главенствующие»). Специального термина для обозначения совета принцепсов у Та­цита нет, и, похоже, не случайно: судя по всему, это было доста­точно аморфное образование, объединявшее первых лиц племе­ни. Цезарь, однако, уcмотрел в нем подобие сената, и, по всей вероятности, речь действительно идет о совете старейшин, состо­явшем, правда, уже не из патриархов всех родов племени, а из представителей родоплеменной знати, оказавшихся к началу на­шей эры на положении «старших» в обществе.

Наряду с коллективной властью народного собрания и совета старейшин у германцев существовала индивидуальная власть пле­менных вождей. Античные авторы называют их по-разному: одних — принцепсами, дуксами, архонтами, игемонами, т.е. пред­водителями, других — так же, как своих правителей героической эпохи — рексами или василевсами, иначе говоря, царями. Тацит, например, рассказывает, что когда Арминий — знаменитый предводитель херусков, нанесший в 9 г. в Тевтобургском лесу со­крушительное поражение легионам Квинтилия Вара, вознамерился стать рексом, свободолюбивые соплеменники убили его. Перед нами племенные вожди или верховные вожди племенных союзов, чью власть лишь условно, с учетом исторической перспективы, можно квалифицировать как монархическую. Могущество и проч­ность положения этих вождей, естественно, различались, но за­висели ли эти различия от уровня развития племени и находили ли отражение в языке самих германцев, неясно. Переходный характер древнегерманских институтов власти, еще несомненно догосударственных, но уже далеко не первобытных, затрудняет выбор терминов, которые бы правильно передавали их суть. Это касается и титулов. Так, применительно к вождям германцев термины «василевс» и «реке» чаще всего переводятся на русский язык как «король». Между тем это слово (произведен­ное славянами от собственного имени Карла Великого, франк­ского монарха, умершего в 814 г.), принадлежит уже эпохе феода­лизма и может быть отнесено к политическим реалиям родоплеменного строя лишь с оговорками.

Говоря о германских древностях, разумнее, наверное, взять на вооружение общегерманское слово konung. Как и связанное с ним славянское «князь», слово «конунг» восходит к индоевропейскому keni — «род» (ср. латинское gens). Таким образом, в первич­ном значении термина конунг — это родовитый, благородный, следовательно, знатный и в силу этого достойный уважения и послушания человек, но никак не повелитель и не господин.

По наблюдениям Тацита, конунг располагал весьма ограничен­ной властью и управлял соплеменниками, скорее убеждая и увлекая примером, нежели приказывая. Конунг был военным предводи­телем племени, представлял его в международных делах, имел преимущество при дележе военной добычи и право на более или менее регулярные, хотя и добровольные, подношения со стороны соплеменников, а также на часть штрафов с осужденных, причи­тавшуюся ему именно как главе племени. Однако ни судьей, ни хранителем, тем более творцом племенных обычаев он не был и особой распорядительной властью не обладал. Даже на войне, пишет Тацит, «казнить, заключать в оковы, подвергать телесному наказанию не дозволено никому, кроме жрецов», действующих как бы по повелению божества. Вместе с тем конунг и сам вы­полнял определенные сакральные функции. У ряда племен он и много столетий спустя играл важную роль в совершении публичных гаданий и жертвоприношений, считался лично ответственным за неудачу на войне и неурожай и мог быть на этом основании не только смещен, но и принесен в жертву, дабы умилостивить богов. Власть конунга была выборной. Избирали его на народном со­брании из числа наиболее знатных мужей, еще не обязательно принадлежащих к одному роду, иногда по жребию, но чаще со­знательным решением присутствовавших, поднимавших тогда своего избранника на щит. На народном собрании же, не без под­стрекательства со стороны оппозиционно настроенной части знати, происходило и смещение ставшего почему-либо неугодным конунга. Особое место в древнегерманском обществе занимали предводи­тели дружин. В отличие от племенного войска-ополчения, включавшего всех боеспособных членов племени, строившегося по ро­дам и семьям и возглавлявшегося конунгом, дружины составля­лись из случайных, не связанных родством людей, надумавших со­обща попытать ратное счастье и ради этого примкнувших к како­му-то бывалому, удачливому, известному своей отвагой воину. В основном это была молодежь, часто знатного происхождения, на­долго, если не навсегда, отрывавшаяся от отчего дома и сельскохо­зяйственного труда и всецело посвящавшая себя войне, а точнее, разбойным набегам на соседей. В промежутках между набегами дружинники проводили время в охотах, пирах, состязаниях и азарт­ных играх, постепенно проедая и проматывая награбленное. Эту долю, может быть и завидную для германского юношества, изби­рали, однако, немногие: в дружинники шли наиболее знатные и богатые, чьи семьи могли позволить себе потерю работника, либо самые беспокойные, вольные или невольные изгои, порвавшие с родней, а то и с племенем. Нередко они нанимались в солдаты к римлянам; так, например, начинал свою карьеру Арминий.

Внутри дружины существовала своя иерархия, положение в ней определялось не столько знатностью рода, сколько личной доб­лестью. Это порождало соперничество между дружинниками, но все противоречия между ними заслонялись общей безоговороч­ной преданностью предводителю. Считалось, что предводителю принадлежит не только слава, но и добыча, дружинники же кор­мятся, получают оружие и кров от его щедрот.

Будучи чрезвычайно сплоченной, дружина занимала особое место в племенной организации. Она то противопоставляла себя пле­мени, нарушая заключенные им договоры (чего, похоже, не по­нимали дисциплинированные римляне, принимавшие самоволь­ные вылазки отдельных отрядов за вероломство целого племени), то составляла ядро племенного войска, оказываясь средоточием его мощи и нередко обеспечивая своему предводителю достоин­ство конунга. По мере того как такие случаи учащались, облик дружины менялся, и постепенно из разбойничьей ватаги, сущест­вовавшей как бы на периферии племени, она превращалась в на­стоящее княжеское войско и в этом качестве становилась осно­вой власти племенного вождя. В дальнейшем, к эпохе Великого переселения, из дружины, во всяком случае «старшей» ее части, вырастала новая, служилая знать, постепенно оттеснявшая ста­рую, родоплеменную, хотя корнями многие представители новой знати были связаны со старой.

Древние германцы не составляли этнического целого и, по-ви­димому, не воспринимали себя как единый народ. Привычный нам этноним Germani возник как название какого-то одного германского племени; кельты распространили его на всех своих се­веро-восточных соседей и в этом значении передали римлянам. Сами германцы, хотя и осознавали общность своего происхожде­ния, культов и языка, похоже, не испытывали потребности в об­щем наименовании. Показательно, что слово diutisk (от thiuda — «народ»), к которому восходит современное самоназвание нем­цев — Deutsch, зарегистрировано в источниках только с конца VIII — начала IX в. При этом и на континенте, и в Англии оно первоначально употреблялось (в смысле «простонародный») лишь в отношении языка германцев, противопоставляемого латыни. Эт­нической характеристикой оно стало не ранее XI в., закрепив­шись, однако, к этому времени за одними немцами. Связанный с тем же корнем этноним «тевтоны», в средние века и в новое вре­мя применявшийся иногда ко всем германцам, в древности обо­значал только одно, правда, знаменитое, племя — первое, наряду с кимврами, с которым столкнулись средиземноморские народы и которое едва не погубило римскую державу.

Реальной политической единицей древнегерманского мира яв­лялось племя. Возникавшие время от времени племенные объ­единения строились не столько по родственному, сколько по тер­риториальному признаку и в условиях непрестанных миграций нередко включали и негерманские (кельтские, славянские, фра­кийские) племена. Таким объединением было, например, недол­говечное «царство» Маробода — предводителя германцев и кель­тов, населявших в начале I в. н.э. территорию современной Чехии.

Племенные объединения рубежа старой и новой эры были еще очень рыхлыми и непрочными. Они вызывались к жизни времен­ными, главным образом внешнеполитическими обстоятельства­ми (переселением в чужую страну и покорением ее или угрозой завоевания, нависшей над собственной страной) и с переменой обстоятельств распадались.

В изображении римских авторов, склонных принимать родоплеменные подразделения германцев за чисто территориальные, гер­манская «цивитас» состоит из довольно обособленных, живущих своей жизнью округов, управляемых собственными принцепсами. Римляне обозначали эти округа словом pagus, германским экви­валентом правильно, видимо, считать слово Gau. Судя по данным топонимики, это были крупные, порядка 1000 кв. км, территории, жители которых обычно имели общее название, отличающее их от прочих соплеменников. Примером может служить расположен­ный в большой излучине Рейна Брейсгау — «округ бризов».

Внутреннюю организацию округов приходится изучать в основ­ном по материалам раннесредневековых источников, рисующих эти институты древнегерманского общества не просто угасающи­ми, но и деформированными. В каждом округе, видимо, имелось свое, малое собрание, где избирался военный вождь, а также лагман - знаток и хранитель местных обычаев. Округ в свою оче­редь дробился на несколько сотен, обязанных выставлять в пле­менное ополчение по сотне воинов и потому так называвшихся. В сотне также существовало свое собрание, созывавшееся чаще, чем собрания более высокого уровня, по нескольку раз в год. На сотенном собрании заключались сделки, рассматривались совер­шенные в пределах сотни правонарушения, вообще все значимые для нее вопросы правового характера. Дела, касавшиеся сразу двух и более сотен (например, тяжбы между членами разных сотен), слушались в окружном или даже в племенном собрании.

Круг вопросов, обсуждавшихся на племенном собрании, был шире, а сами вопросы — серьезнее. Так, внешнеполитические дела имело смысл решать всем племенем сообща. Однако полномочия и функции собраний были в принципе одни и те же, принудить округа и сотни к выполнению своих решений племенное собра­ние было не в состоянии: все держалось на добровольном согла­сии соплеменников, объединенных в сотни и округа. Не будучи политически самостоятельными, они являлись все же вполне жизнеспособными образованиями и, если решения племени шли враз­рез с их частными интересами, сравнительно легко и безболез­ненно откалывались от него, чтобы затем примкнуть — в целях самосохранения — к другому племени. Случалось, что раскол со­вершался не в результате разногласий, а под натиском врагов, подчинивших и увлекших за собой жителей отдельных округов и сотен, или даже как вынужденная мера — вследствие перенасе­ленности, истощения почв и т. д. Тогда бросали жребий, и часть племени отправлялась в путь в поисках новой родины. Так, по всей вероятности, обстояло дело у семнонов, позднее у вандалов, саксов, некоторых других племен.

Эволюция политического строя германцев. К IV-V вв. в полити­ческом строе германцев происходят важные изменения. Племенные объединения перерастают в племенные союзы, более сплоченные, устойчивые и, как правило, более многочисленные. Некоторые из этих союзов (например, аламанский, готский, франкский) на­считывали по нескольку сот тысяч человек и занимали или кон­тролировали огромные территории. Уже по этой причине совмест­ный сбор всех полноправных членов союза был практически невозможен. Нормально продолжали функционировать лишь ок­ружные и сотенные собрания, постепенно утрачивавшие, однако, политический характер. Собрание племенного союза сохранялось лишь как собрание идущего войной или явившегося на смотр войс­ка. Таковы Мартовские поля франков, войсковой тинг лангобар­дов. На общесоюзном собрании продолжали решать вопросы вой­ны и мира, провозглашать и низвергать конунгов, но сфера его деятельности сузилась, активность и реальное значение как само­стоятельной политической силы упали. На первый план выдви­нулись другие органы власти.

Совет родоплеменных старейшин окончательно уступил место совету дружинной, служилой знати, группирующейся вокруг ко­нунга. Среди советников выделялись предводители подразделе­ний племенного союза — «царьки» (reguli), как называет их Аммиан Марцеллин в отличие от остальной знати. Каждый из них располагал собственной дружиной, уже заметно обособившейся от массы соплеменников и проживавшей вместе с ним в специ­ально построенной крепости (бурге), бывшей поначалу чисто воен­ным, впоследствии также торгово-ремесленным, но никак не сельскохозяйственным поселением. Знать оказывала весьма ощу­тимое влияние на действия верховного союзного конунга, непо­средственно или через войсковое собрание, заставляя его считать­ся со своими интересами. Тем не менее власть конунга несомненно усилилась. Не будучи еще наследственной, она уже стала преро­гативой какого-то одного рода. Сосредоточение власти в руках одной семьи способствовало накоплению ею все больших богатств, в свою очередь укреплявших политические позиции правящей ди­настии. У вестогов на этой основе уже в V в., если не раньше, возникает казна — важный элемент зарождавшейся государствен­ности. Возросший авторитет королевской власти выразился так­же в изменившемся отношении к личности конунга. Оскорбле­ние и даже убийство конунга еще может быть искуплено уплатой вергельда, но размер его уже заметно (обычно вдвое) выше, чем вергельд других знатных людей. Конунги и их родня начинают выделяться и внешним обликом: платьем, прической, атрибутами власти. У франков, например, признаком принадлежности к ко­ролевскому роду Меровингов были длинные, до плеч, волосы.

Начиная с IV в. предводители отдельных германских племен и племенных подразделений все чаще поступают на службу к рим­лянам, сражаясь со своими дружинами в составе римской армии там, куда их пошлют (будь то даже Сирия), но в большинстве случаев оставаясь на прежнем месте и обязуясь всем племенем охранять на своем участке границу империи от других германцев. Эта практика еще больше, чем торговля с Римом, содействовала приобщению германцев к римской культуре, в том числе культу­ре политической. Получая от римского правительства высокие должности в военной, затем гражданской администрации и со­путствующие этим должностям звания, конунги пытались пере­строить и свои отношения с соплеменниками.

Важным средством социально-политического возвышения ко­нунгов, как и знати в целом, явилось восприятие германцами (ра­зумеется, поверхностное) христианства, которое более подходило меняющейся общественной структуре варварского мира, чем древ­няя языческая религия германцев. Первыми на эту стезю вступи­ли вестготы. Начало массового распространения христианства в их среде относится к середине IV в. и связано с миссионерской деятельностью вестготского священника Ульфилы, приспособив­шего латинский алфавит к готскому языку и переведшего на него Библию. Рукоположенный в сан епископа в 341 г., когда в церкви временно возобладали ариане, Ульфила проповедовал соплемен­никам христианство арианского толка, которое в самой империи вскоре было объявлено ересью. Познакомившись с христианским учением в основном через вестготов и не вникая, во всяком случае поначалу, в богословские споры, другие германские народы также восприняли его по большей части в форме арианства. Раз­личия в вероисповедании усугубили и без того непростые взаи­моотношения германцев с империей; арианство нередко служило им знаменем борьбы против Рима. Однако сама по себе христиа­низация сыграла очень важную роль в социально-политическом развитии германских племен, ускорив и идеологически оформив становление у них государства.

4. Падение Западной Римской империи и

образование варварских королевств

Причины Великого переселения народов. Период с IV в. по VII в. вошел в историю Европы как эпоха Великого переселения наро­дов, названная так потому, что на эти четыре столетия приходится пик миграционных процессов, захвативших практически весь кон­тинент и радикально изменивших его этнический, культурный и политический облик. Это эпоха гибели античной цивилизации и зарождения феодализма.

Усиление имущественного и социального неравенства подтал­кивало различные слои варварских племен к тому, чтобы попы­таться захватить новые, занятые чужаками, земли — на этой ста­дии развития варварское общество склонно к экспансии. Сказа­лось также давление шедших с Востока степных кочевников. Однако наиболее общей причиной, повлекшей одновременное перемещение огромной разноплеменной массы людей, по всей видимости, было резкое изменение климата. Приблизительно со II в. начинается и к V в. достигает максимума похолодание, вы­звавшее усыхание сухих и увлажнение влажных почв с соответст­вующими изменениями растительного покрова. Эти перемены отрицательно сказались на условиях хозяйствования как кочевых народов евразийских степей, так и оседлого населения европейского севера, побуждая и тех и других искать новую среду обита­ния в более южных широтах.

Ухудшение климата хронологически совпало для многих вар­варских племен Европы с разложением у них родоплеменного строя. Экстенсивное по преимуществу развитие производства и сопутствовавший ему рост народонаселения натолкнулись в на­чале новой эры на ограниченность природных ресурсов лесной, отчасти и лесостепной зоны континента, которые при тогдашнем уровне производительных сил были менее удобны в хозяйствен­ном отношении, чем районы Средиземноморья. В числе основ­ных причин миграций нужно назвать и внешнеполитические фак­торы, а именно: давление одних варварских племен (чаще всего кочевых) на другие и ослабление Римской империи, оказавшейся более неспособной противостоять натиску со стороны своих ок­репших соседей. В IV — V вв. главную роль в Великом переселе­нии играли германские и тюркские, впоследствии также славян­ские и угро-финские племена.

Передвижения германских племен. Родиной германцев были се­верные, приморские области Германии, Ютландия и Южная Скан­динавия. Южнее жили кельты, восточнее — славяне и балты. Пер­вая волна германской экспансии вылилась в грандиозные пере­мещения кимвров и тевтонов, за четверть века исколесивших пол-Европы (крайние точки: Ютландия, Венгрия, Испания) и наконец в 102—101 гг. до н.э. разгромленных Гаем Марием в от­рогах Западных Альп. Вторая волна приходится на 60-е годы I в. до н.э., когда свевы под предводительством Ариовиста попыта­лись закрепиться в Восточной Галлии. В 58 г. до н.э. они были разбиты Цезарем. Однако к этому времени германцы уже прочно обосновались на среднем Рейне, к концу столетия и на верхнем Дунае, покорив и по большей части ассимилировав местное кельт­ское население. Дальнейшее продвижение германцев на юг было остановлено римлянами, поэтому с конца I в. до н.э. экспансия их направляется в основном на восток и юго-восток: в верховья Эльбы и Одера, на средний, затем и нижний Дунай.

После разгрома в Тевтобургском лесу (9 г. н.э.) римляне больше не предпринимали серьезных попыток завоевать Германию. Редкие экспедиции вглубь германской территории носили по преимуществу демонстрационный характер; более действенным было при­знано дипломатическое вмешательство, позволявшее при помо­щи подкупа, шантажа и натравливания одних племен на другие удерживать пограничных варваров от нападения. Граница же ус­тановилась по Рейну и Дунаю, где впредь в многочисленных кре­постях было сосредоточено большинство легионов. В последней трети I в. н.э. для облегчения переброски войск в стратегически важном районе Шварцвальда были сооружены новые мощные укрепления — лимес; земли между лимесом, Рейном и Дунаем (так называемые Десятинные поля) были заселены приглашенными из Галлии кельтами. В начале II в. римляне захватили также Дакию, обезопасив себя от варварских набегов и на нижнем Дунае.

Положение стало меняться во второй половине II в., когда в ходе так называемой Маркоманской войны (166-180) значитель­ные массы варваров впервые прорвали римскую границу, создав угрозу даже Италии. Марку Аврелию с трудом удалось отбросить их за Дунай, но с этого времени германские вторжения заметно учащаются. Борясь с ними и сталкиваясь с падением боеспособ­ности и численности собственных войск, римляне пошли по пути поселения отдельных варварских племен на территории империи, перепоручая им охрану ряда рубежей; одновременно усилилась варваризация самой римской армии.

В 50-е годы III в., воспользовавшись охватившей империю сму­той, германцы проникли на римскую территорию сразу на не­скольких участках. Наибольшую опасность для Рима представля­ли вторжения аламанов и франков в Галлию и дальше в Испа­нию, а также появление готов на северных Балканах, откуда они совершали набеги во внутренние районы полуострова и пират­ские нападения с моря на побережье Пропонтиды и Эгеиды. Фран­ки и аламаны были оттеснены за Рейн приблизительно в 260 г.: последние, правда, закрепились на Десятинных полях. На Балканах в 269 г. готы потерпели сокрушительное поражение при Наиссусе и отступили за Дунай. Однако, несмотря на несомненный успех два года спустя римляне эвакуировали войска и гражданское население из Дакии. После этого граница на несколько деся­тилетий стабилизировалась. В дальнейшем, несмотря на периодические вторжения и мятежи германских поселенцев (например, I середине IV в., когда франки и аламаны вновь попытались перешли в наступление), римляне прочно удерживали рейнско-дунайский вал: на Западе — до 406 г., на Востоке — до последней трети VI в

Вестготы. К середине IV в. из объединения готских племен вы делились союзы западных и восточных готов (иначе вест- и ост готов), занимавшие соответственно земли между Дунаем и Днепром и между Днепром и Доном, включая Крым. В состав союзов вхо­дили не только германские, но также фракийские, сарматские, возможно, и славянские племена. В 375 г. остготский союз был разгромлен гуннами — кочевниками тюркского происхождения, пришедшими из Центральной Азии и подчинившими к этому времени некоторые угорские и сарматские племена, в том числе аланов. Теперь эта участь постигла и остготов.

Спасаясь от гуннского нашествия, вестготы в 376 г. обратились к правительству Восточной Римской империи с просьбой об убе­жище. Они были поселены на правом берегу нижнего Дуная, в Мезии, в качестве федератов — союзников с обязательством ох­ранять дунайскую границу в обмен на поставки продовольствия. Буквально через год вмешательство римских чиновников во внут­ренние дела вестготов (которым было обещано самоуправление) и злоупотребления с поставками вызвали восстание вестготов; к ним примкнули отдельные отряды из других варварских племен и многие рабы из поместий и рудников Мезии и Фракии. В ре­шающем сражении у Адрианополя в 378 г. римская армия была наголову разбита, при этом погиб император Валент.

В 382 г. новому императору Феодосию I удалось подавить вос­стание, но теперь вестготам для поселения была предоставлена не только Мезия, но также Фракия и Македония. В 395 г. они снова восстали, опустошив Грецию и вынудив римлян выделить им новую провинцию — Иллирию, откуда они, начиная с 401 г. совершали набеги в Италию. Армия Западной Римской империи состояла к этому времени по большей части из варваров, во главе ее стоял вандал Стилихон. В течение нескольких лет он достаточ­но успешно отбивал нападения вестготов и других германцев. Хороший полководец, Стилихон вместе с тем понимал, что силы империи истощены, и стремился по возможности откупиться от варваров. В 408 г., обвиненный в потворстве своим соплеменни­кам, разорявшим тем временем Галлию, и вообще в чрезмерной уступчивости варварам, он был смещен и вскоре казнен. Взявшая верх «антигерманская партия» оказалась, однако, неспособной организовать сопротивление варварам. Вестготы снова и снова вторгались в Италию, требуя все большей контрибуции и новых земель. Наконец в 410 г. Аларих после долгой осады взял Рим, разграбил его и двинулся на юг Италии, намереваясь перепра­виться в Сицилию, но по пути внезапно умер.

Падение Вечного города произвело страшное впечатление на со­временников, многие восприняли это событие как крушение всей империи и даже как начало светопреставления. Однако, получив военную помощь с Востока, правительство Западной Римской империи сумело в короткий срок взять ситуацию под контроль. С вестготами было заключено соглашение: преемник Алариха Атаульф получал в жены сестру императора Гонория Галлу Плацидию и обещание земель для поселения в Аквитании. С 412 г. вест­готы воюют в Галлии и Испании с врагами империи, иногда и против нее, пока в конце концов не оседают — формально на правах федератов — в Юго-Западной Галлии, в районе Тулузы, ставшей столицей их государства — первого варварского государ­ства, возникшего на территории империи (418 г.).

Вандалы. Поражение римлян под Адрианополем совпало по вре­мени с их последним походом за Рейн, после чего они оконча­тельно перешли к обороне и на западном участке границы. Охра­на рубежей на нижнем Рейне была поручена франкам, которым пришлось уступить крайний север Галлии — Токсандрию; на сред­нем Рейне и верхнем Дунае все еще преобладали римские гарни­зоны, местами поддерживаемые аламанскими федератами. В 406 г., пользуясь тем, что основные силы Западной Римской империи были отвлечены на борьбу с вестготами, вандалы, аланы и квады (принявшие теперь имя свевов), преодолев сопротивление фран­ков, прорвали римский лимес в районе Майнца и хлынули в Гал­лию. Другая часть вандалов, аланов и свевов присоединилась к остготскому союзу, возглавлявшемуся Радагайсом; вместе они форсировали Дунай возле Аугсбурга и через Норик вторглись в Италию. В 406 г. недалеко от Флоренции Стилихон разгромил воинство Радагайса, год спустя британские легионы восстанови­ли границу на среднем Рейне, но выдворить варваров из Галлии римлянам уже не удалось. Разорив восточные, центральные и юго-западные районы страны, вандалы, аланы и свевы в 409 г. пере­секли Пиренеи и ворвались в Испанию, закрепившись в основ­ном в ее западных областях.

Наибольшую опасность для Рима в тот период представляли вандалы, к которым в 416 г. присоединились остатки разбитых вестготами аланов. Отличаясь особой дикостью и агрессивнос­тью, они не шли на договор с империей, не оседали в какой-то одной местности, предпочитая временный захват и грабеж все новых и новых территорий. Между 422 и 428 гг. жертвами ванда­лов стали приморские города Восточной Испании. Завладев на­ходящимися там кораблями, они в 429 г. под предводительством Гейзериха высадились в Африке в районе Тингиса (Танжера) и начали наступление на запад.

Римское господство в Северной Африке было основательно поколеблено участившимися набегами берберских племен, толь­ко что закончившейся войной наместника, Бонифация против центрального правительства, наконец, непрекращающимися вы­ступлениями народных масс. В этой обстановке вандалы без тру­да преодолели за год 1000 км и осадили Гиппон-Регий, где епи­скопом был знаменитый христианский богослов Августин. Взяв город в 431 г. после 14-месячной осады, вандалы четыре года спустя вырвали у империи согласие на владение захваченными землями в качестве федератов. Мир был, однако, недолгим. Уже в конце 435 г. вандалы заняли Карфаген и, получив в свои руки огромный торговый флот, стали совершать налеты на побережье Сицилии и Южной Италии. В 442 г. римское правительство было вынуждено признать их полную независимость и власть над большей частью Северной Африки.

Гунны. Потеря главных африканских провинций, снабжавших Италию зерном и оливковым маслом, явилась для римлян тяжелым ударом: враг обосновался в глубоком тылу. И все же военная уг­роза исходила, прежде всего, с севера. После вторжений 406 г. им­перские войска уже почти не контролировали рейнско-дунайский вал. Римские гарнизоны оставались лишь в некоторых пунктах Реции и Норика, тогда как защита рейнского рубежа была почти всецело передана германским федератам — теперь уже не только франкам, но также бургундам, пришедшим вслед за вандалами и обосновавшимся на среднем Рейне в районе Вормса, и аламанам, постепенно занявшим современный Эльзас. Что же касается Паннонии, то там к 20-м годам V в. прочно утвердились гунны.

С гуннами Рим столкнулся еще в 379 г., когда те, идя по пятам вестготов, вторглись в Мезию. С тех пор они неоднократно напа­дали на балканские провинции Восточной Римской империи, иногда терпели поражение, но чаще уходили лишь по получении откупного, так что понемногу константинопольское правительст­во превратилось в их данника. Отношения гуннов с Западной Рим­ской империей поначалу строились на другой основе: гуннские наемники составляли заметную часть западно-римской армии, осо­бенно с 20-х годов V в., главная императорская резиденция ис­пользовала их для борьбы с то и дело поднимавшими мятеж фран­ками и бургундами, обосновавшимися на Рейне, а также с багау-дами — крестьянами северо-западной Галлии, пытавшимися отложиться от Рима и жить никому не подвластными самоуправ­ляющимися общинами.

В 436 г. гунны, возглавляемые Аттилой (за свои насилия про­званным христианскими писателями Бичом Божьим), разгроми­ли королевство бургундов; это событие легло в основу сюжета «Песни о Нибелунгах». В результате часть бургундов влилась в состав гуннского союза, другая была переселена римлянами к Женевскому озеру, где позднее, в 457 г., возникло так называемое второе Бургундское королевство с центром в Лионе.

В конце 40-х годов ситуация изменилась. Аттила стал вмеши­ваться во внутренние дела Западной Римской империи и претен­довать на часть ее территории. В 451 г. гунны вторглись в Гал­лию, вместе с ними шли гепиды, герулы, остготы, ругии, скиры, другие германские племена. В решающем сражении на Каталаун-ских полях (близ Труа в Шампани) римский полководец Аэций, бывший когда-то заложником у гуннов и не раз водивший в бой гуннские отряды, с помощью вестготов, франков и бургундов раз­бил войско Аттилы. Это сражение по праву считается одним из важнейших в мировой истории, поскольку на Каталаунских по­лях в известной мере решалась судьба не только римского влады­чества в Галлии, но и всей западной цивилизации.

Однако силы гуннов отнюдь еще не были исчерпаны. На сле­дующий год Аттила предпринял поход в Италию, взяв Аквилею, Милан, ряд других городов. Лишенная поддержки германских союзников римская армия оказалась не в состоянии ему противо­стоять, но Аттила, опасаясь поразившей Италию эпидемии, сам ушел за Альпы. В 453 г. он умер, и среди гуннов начались усоби­цы. Два года спустя восстали подчиненные им германские племе­на. Потерпев поражение сначала от гепидов, затем от остготов, гунны откочевали из Паннонии в Северное Причерноморье. Дер­жава гуннов распалась, остатки их постепенно смешались с иду­щими с востока тюркскими и угорскими племенами.

Крушение Западной Римской империи. Победа на Каталаунских полях явилась последним крупным успехом Западной "Римской империи. В 454 г. по приказанию Валентиниана III был убит чрез­мерно популярный и независимый, по его мнению, Аэций. В 455 г. от рук одного из военачальников Аэция свева Рикимера погиб сам император. После этого началась политическая чехарда: за 21 год на престоле Западной Римской империи сменилось 9 прави­телей, ставленников италийской или галльской знати, варварской армии под командованием Рикимера (сместившего или убравшего не одного августа), а после его смерти в 472 г. — Византии, ван­далов и бургундов. Это время дальнейшего нарастания кризиса империи и стремительного сокращения ее границ.

В мае 455 г., вскоре после убийства Валентиниана III, вандаль­ский флот внезапно появился в устье Тибра; в Риме вспыхнула паника, император Петроний Максим не сумел организовать со­противление и погиб. Вандалы без труда захватили город и под­вергли его 14-дневному разфому, уничтожив при этом множест­во бесценных памятников культуры. Отсюда происходит термин «вандализм», которым обозначают намеренное бессмысленное уничтожение культурных ценностей.

Вандалы не пытались закрепиться в Италии, но с этого времени твердо контролировали все крупные острова и морские коммуни­кации в Западном Средиземноморье. Тогда же начинается экспан­сия бургундского государства. В 461 г. бургунды овладевают Лио­ном и начинают успешное продвижение вниз по Роне, в сторону Прованса, и одновременно на север, завоевав к концу 70-х годов те земли, которые в средние века и получили название Бургундия. Навстречу им с севера, на территорию нынешней Лотарингии, про­двигались франки, а с северо-востока, в современный Эльзас (позд­нее также в немецкую Швейцарию) — аламаны. Наибольший ус­пех в этот период выпал на долю вестготов, понемногу занявших прилегающие к Бискайскому заливу области Аквитании, а затем большую часть Центральной Галлии, до среднего течения Луары. В отличие от вандалов вестготы, бургунды, франки и аламаны формально оставались федератами, их правители имели высший римский титул патриция, контролируемые ими земли продолжа­ли считаться частью римского государства. Однако на деле это были уже вполне самостоятельные политические образования, притом далеко не всегда дружественные по отношению к Риму. Вестготы, например, неоднократно пытались захватить средизем­номорские области римской Галлии. Будучи призваны в начале 50-х годов в Испанию для борьбы с багаудами, а также со свевами, прочно обосновавшимися на северо-западе страны и регу­лярно совершавшими набеги в другие ее районы, вестготы дейст­вительно помогли римлянам разгромить и тех и других, но уйти из Испании уже не пожелали. К началу 70-х годов они шаг за шагом подчинили почти весь полуостров, кроме удерживаемого свевами северо-запада и твердынь басков в Западных Пиренеях и Кантабрии. То обстоятельство, что вестготы выступали не как враги, а как уважающие римские законы федераты империи, лишь облегчило им расширение своего государства.

В последние годы своего существования Западная Римская им­перия являла собой причудливое и в целом печальное зрелище. Под прямым контролем Равенны оставались: Италия (без остро­вов), приморская часть Иллирии, некоторые районы в Реции и Норике, три оторванные друг от друга области Галлии — Прованс, Овернь и территория между средним течением Луары, Соммой и Ла Маншем (будущая Нейстрия), а также прибрежная Мавритания и, может быть, отдельные пункты в Юго-Восточной Испании. При этом центральное правительство, как правило, не было в состоя­нии реально помочь удаленным от Италии провинциям, предо­ставляя местным властям самим решать возникающие проблемы.

Ярким примером служит история Британии, которая после 408 г. с уходом римских легионов была, по сути дела, брошена на про­извол судьбы. На неоднократные мольбы жителей Британии о помощи против вторгавшихся из Ирландии и Шотландии кель­тов западно-римское правительство, насколько известно, не реа­гировало. Некоторое время британцы защищались самостоятель­но, затем, в 20-е годы, пригласили с этой целью германское пле­мя саксов, выделив им для поселения земли в юго-восточной части острова, в Кенте. В 40-е годы саксы перестали повиноваться рим­ским властям, объявили себя независимыми и, опираясь на все прибывающие с континента отряды соплеменников (а также анг­лов, ютов и фризов), начали войну с вчерашними хозяевами ост­рова. Бритайцы сопротивлялись, временами нанося противнику серьезные поражения (перипетии этой борьбы в преобразован­ном виде нашли отражение в легендах о короле Артуре), но по­степенно отступали все дальше на запад к Ирландскому морю.

Нечто подобное происходило и на других территориях, где еще сохранялась римская государственность. В Норике римская власть удерживалась в некоторых городах лишь благодаря союзу с гер­манским племенем ругиев, которым платили что-то среднее меж­ду данью и жалованьем за службу; в Мавритании сохранность римских порядков зависела от умения местных магнатов догово­риться с берберами; Овернь долгое время оставалась римской из-за соперничества бургундов и вестготов. Даже в самой Италии власть императора обеспечивалась главным образом поддержкой почти полностью варварской армии, периодически домогавшей­ся увеличения жалованья.

В 476 г. варвары и здесь потребовали земель для поселения; отказ римлян удовлетворить это требование привел к государственному перевороту: предводитель германских наемников Одоакр из пле­мени скиров сместил последнего западно-римского императора Ромула Августула и был провозглашен солдатами конунгом Ита­лии. Заручившись поддержкой римского сената, Одоакр отослал знаки императорского достоинства в Константинополь с завере­ниями в послушании. Восточноримский василевс Зенон, вынуж­денный признать сложившееся положение вещей, пожаловал ему титул патриция, тем самым узаконив его власть над италийцами. Так прекратила существование Западная Римская империя.

Варварские королевства после падения империи. Свержение Ромула Августула принято считать концом не только Западной Римской империи, но и всего античного периода истории. Дата эта, разу­меется, условная, символическая, поскольку большая часть им­перии уже давно находилась вне реального контроля равеннского правительства, так что образование еще одного варварского госу­дарства, теперь уже на территории Италии, знаменовало лишь завершение длительного процесса.

Великое переселение народов отнюдь не закончилось в 476 г. В VI в. приходят в движение баски: успешно сдерживая натиск вест­готов в Кантабрии и Пиренеях, они одновременно начинают ко­лонизацию галльских земель к югу и западу от Гаронны (о чем свидетельствует, помимо всего прочего, закрепившийся за этой территорией топоним Гасконь). Продолжается миграция в Бри­танию саксов, англов и их союзников, и к концу раннего средне­вековья ее уже обычно называют Англией, тогда как северо-за­падная оконечность Галлии — Арморик, куда переселилась часть бежавших от германцев бриттов, получила название Бретань. Дру­гая часть саксов с лангобардами переместилась с низовий Эльбы на верхний Дунай, в то время едва ли не самый неспокойный район Европы, где одно германское племя чаще всего сменяло другое, а посреди этой варварской стихии еще несколько десяти­летий сохранялись островки римского населения.

Лежащая дальше на восток Паннония стала в VI в. ареной борьбы между германцами, славянами и аварами — тюркоязычными по преимуществу племенами, пришедшими из евразийских степей. Последние в итоге взяли верх и в 60-е годы VI в. создали на среднем Дунае могущественную державу, терроризировавшую всех своих соседей, — Аварский каганат. К тому же примерно времени относит­ся начало массовых вторжений славян на Балканы и их постепенное движение на запад к Эльбе и Альпам. Средиземноморье в то время оставалось относительно спокойным; положение стало меняться в середине VII в., когда на Леванте, а затем в Египте и Северной Африке обосновались арабы, которые стали оказывать все более заметное воздействие на исторические судьбы Западной Европы.

После падения Западной Римской империи ее провинциальные владения были скоро захвачены варварами. Вестготы окончатель­но утвердились на большей части Испании, закрепили за собой Овернь и поделили с бургундами Прованс, вандалы тем временем прибрали к рукам мавританские порты. Дольше всех сопротивля­лись римляне Северной Галлии, создавшие там самостоятельное государство. Однако в 486 г. близ Суассона они потерпели пора­жение от салических (приморских) франков, захвативших после этого все галльские земли к северу от Луары, кроме Арморики.

К концу V в. на обломках Западной Римской империи сложи­лось несколько варварских королевств: Вандальское, Вестготское, Свевское, Бургундское, Франкское и государство Одоакра в Ита­лии. Племена, обитавшие во внутренних областях Германии, равно как в Британии, а тем более в Скандинавии, еще не имели собст­венной государственности. Судьба этих политических образова­ний была неодинаковой. Наименее долговечным оказалось со­зданное бывшими наемниками, в основном из числа герулов, скиров и некоторых других столь же немногочисленных германских племен, государство Одоакра — видимо, потому, что не обладало прочной племенной основой. В 493 г. оно было уничтожено при­шедшими из Норика и Паннонии остготами; возглавлял их ко­нунг Теодорих (493—526), действовавший с ведома восточноримского императора Зенона. Королевство остготов, включавшее по­мимо Италии Сицилию, Норик, часть Паннонии и Иллирии, а позднее также Прованс, вскоре стало самым сильным в Западной Европе, но в 555г., после затяжной войны, было завоевано Ви­зантией. Еще раньше, в 534 г., эта участь постигла королевство вандалов.

Наиболее жизнеспособным и динамичным оказалось Франкское королевство. В сражении возле Пуатье в 507 г. франки одержали решительную победу над вестготами и в течение не­скольких месяцев захватили почти все их владения в Галлии, вклю­чая Тулузу. Вмешательство остготов предотвратило завоевание франками и действовавшими в союзе с ними бургундами среди­земноморских областей Галлии. Прованс около 510 г. отошел к остготам, Септимания осталась за вестготами, чья столица была перенесена за Пиренеи в Толедо. Однако с этого времени верхо­венство в Галлии перешло к франкам. В 534 г. они завоевали ко­ролевство бургундов.

Дальнейшая история варварских королевств связана с завоева­тельной политикой восточноримского императора Юстиниана I. Помимо Северной Африки и Италии ему удалось отобрать в 551 г. у ослабевших вестготов ряд городов в Южной Испании: Картахе­ну, Кордову, Малагу и др. Но развить успех византийцы уже не сумели. В 568 г., теснимые аварами, на Апеннинский полуостров вторглись лангобарды, в считанные годы овладевшие большей частью Северной и Южной Италии, после чего Константинополь перешел к обороне и уже не пытался расширить владения импе­рии. Тем временем в наступление перешло стабилизировавшееся королевство вестготов. В 585 г. они положили конец независи­мости свевов и одновременно начали теснить византийцев, от­воевав южную часть полуострова к 636 г. Северная Африка оста­валась в руках Константинополя до арабского завоевания в 60-е годы VII в. В начале VIII столетия арабы вышли к Гибралтарско­му проливу, пересекли его и за несколько лет полностью уничто­жили Вестготское королевство.

5. Генезис феодализма в Западной Европе. Вывод.

Становление феодализма — долгий и многосложный процесс. И в позднеантичном, и в варварском обществе возникли предпо­сылки для формирования феодальных отношений. Исторически сложилось так, что в Западной Европе дальнейшее становление феодализма происходило в условиях столкновения и взаимодей­ствия этих обществ. Речь идет не о механическом соединении протофеодальных элементов обоих обществ, а именно о взаимо­действии, синтезе этих элементов и двух общественных систем в целом, в результате которого родились качественно новые отно­шения. Даже такой удаленный от рубежей античной цивилиза­ции регион, как Скандинавия, не избежал ее воздействия, прав­да, косвенного: через торговлю и политические контакты с дру­гими частями континента, через христианскую церковь, чья религиозная доктрина, а также право выросли на античной поч­ве, через технологические и идеологические заимствования.

То же можно сказать о районах, которые практически не испы­тали непосредственного воздействия варварского мира, например о побережье Южной Италии, Провансе, островах Западного Сре­диземноморья, где классические античные общественные отно­шения были все же заметно деформированы вследствие подвласт­ности этих районов варварским правителям, нарушения прежних экономических связей, изменения социокультурного климата и т.д. Полное отсутствие синтеза можно констатировать в тех слу­чаях, когда в соприкосновение с античной цивилизацией вступа­ли народы, находившиеся на слишком низком уровне общест­венного развития, такие, как гунны или берберы.

Каково сравнительное значение античного и варварского ком­понентов феодального синтеза? Ответить на этот вопрос позволя­ет сопоставление различных вариантов генезиса феодализма, пред­ставленных историей отдельных регионов Западной Европы.

Наиболее активно феодальный синтез протекал там, где анти­чное и варварское начала были достаточно уравновешены. Клас­сическим примером такого варианта развития является Северо-Восточная Галлия, где феодализм утвердился рано, уже в VIII—IX вв., и был относительно слабо отягощен дофеодальными пережитка­ми в виде различных модификаций родоплеменного и рабовла­дельческого укладов. Напротив, в тех случаях, когда один из ком­понентов явно и безусловно преобладал, процесс становления феодализма замедлялся, осложняясь при этом многоукладностью и другими привходящими обстоятельствами и принимая подчас причудливые формы. Первоначально варварское общество обна­руживало меньше феодальных потенций, чем античное; объясня­ется это, вероятно, тем, что оно в меньшей степени исчерпало свои исторические возможности. Однако впоследствии в числе наиболее отстающих по темпам развития оказались как раз те области, где античный элемент синтеза решительно превалиро­вал над варварским. Показательно, что именно эти области слу­жат примером особенно очевидных отклонений от северофран­цузской модели феодализма, условно принимаемой за эталон. Иными словами, по сравнению с позднеантичным римским об­ществом разлагавшийся родоплеменной строй древних германцев нес в себе более сильный феодальный заряд.

Степень активности феодального синтеза в том или другом реги­оне зависела от многих факторов. На первое место среди них сле­дует поставить численное соотношение варваров и римлян (вклю­чая романизированных галлов, иберов и т.п.), оказавшихся на одной территории. В большинстве провинций бывшей Римской империи германцы составляли всего лишь 2—3% населения; правда, за счет неравномерности расселения доля их в некоторых местах (например, в районах Бургоса и Толедо в Испании, Тулузы и Нарбонны в Южной Галлии, Павии и Вероны в Италии) была замет­но выше. В Британии и Токсандрии, а также на Рейне и Верхнем Дунае германцы преобладали, в Северо-Восточной Галлии усту­пали галло-римлянам приблизительно в соотношении 1 к 10. То обстоятельство, что наиболее успешно феодализм развивался имен­но в этой части континента, доказывает, что влияние германцев как господствующего этноса, к тому же принесших с собой совер­шенно новые порядки, было намного больше их доли в населении. По всей видимости, требовалось определенное количественное сочетание носителей двух культур, чтобы имевшиеся в них протофеодальные элементы вступили в энергичное взаимодействие.

Второй важный фактор — это сам характер расселения варваров на территории империи. Чаще всего германцы занимали земли фиска, если же их не хватало в данной местности, — производили раздел земли и другого имущества тамошних посессоров, оставляя им обычно треть пахотных земель и половину угодий. Так посту­пали вестготы, бургунды, герулы и остготы. Некоторые племена, стремясь селиться компактно, захватывали приглянувшуюся им местность целиком, изгоняя оттуда всех прежних собственников. Особенно яркий пример такой политики дает история освоения Италии лангобардами. Случалось, что римские посессоры вместе с челядью сами покидали свои пенаты и варварам доставались фактически безлюдные земли. Такой ход событий характерен, в частности, для Британии и Норика. Естественно, что в тех случа­ях, когда германцы создавали новые, отдельные поселения, как бы отгораживаясь от римлян, хозяйственные, правовые и прочие контакты между ними оказывались довольно слабыми, и это ска­зывалось отрицательно на темпах феодализации. Поэтому, напри­мер, развитие феодальных отношений у лангобардов происходи­ло медленнее, чем у бургундов и вестготов, чьи владения, хотя и достаточно обособленные, все же соприкасались с владениями римлян, способствуя тем самым хозяйственным заимствованиям и появлению общих дел и интересов.

Третий фактор — сравнительный культурный уровень пришло­го и местного населения. Провинции были освоены римлянами далеко не равномерно. Если средиземноморские районы Галлии и Испании мало чем отличались от Италии, то, например, Армо­рика, тем более Британия или Кантабрия, были романизированы сравнительно слабо, так что германцы застали там не столько ра­бовладельческие виллы, сколько деревни и хутора древнего авто­хтонного населения, мало в чем превосходящего их самих по уровню культуры. Да и сами германские племена находились на разных ступенях развития. Так, вестготы к моменту своего за­крепления в Испании уже около ста лет проживали на террито­рии империи. Предки франков были непосредственными соседя­ми римлян фактически с самого начала новой эры. Другое дело лангобарды, переселившиеся с низовий удаленной отлимеса Эльбы в уже утратившую следы римского владычества Паннонию и от­туда вторгшиеся в Италию. Лангобарды оказались в целом не го­товы к восприятию достижений античной цивилизации в области сельского хозяйства и ремесла, тем более права и политических институтов. Понадобилось около полутора веков их пребывания в Италии, чтобы феодальный синтез пошел полным ходом.

Скорость этого процесса зависела и от других факторов, в том числе религиозных и правовых. То, что франки сразу же, в 496 г., приняли христианство в католической форме, несомненно облегчало им контакты с римлянами, тогда как приверженность вестготов и лангобардов арианству (соответственно до конца VI и начала VII в.) эти контакты сильно затрудняла. Не говоря уже об определенном антагонизме, существовавшем между арианами и католиками, зако­ны вестготов и лангобардов категорически запрещали им браки с римлянами. На конкретные формы феодализации в том или ином районе заметное влияние оказывали также природно-географические и внешнеполитические условия. Так, замедленность тем­пов феодализации в Скандинавии и яркое своеобразие сканди­навского феодализма (в частности, высокий удельный вес свобод­ного крестьянства) помимо всего прочего связаны с бедностью почв, ориентацией на скотоводство и рыболовство и с особеннос­тями ландшафта, затруднявшими организацию крупного хозяйства.

Поселение варваров на территории империи создало лишь пред­посылки для феодального синтеза. Для того, чтобы взаимодейст­вие двух систем стало реальностью, потребовалось минимум пол­тора-два столетия, в первые же десятилетия феодализация прохо­дила у каждого из двух народов по-своему, продолжая прежнюю линию развития, но уже в принципиально новых условиях. По­началу эволюция к феодализму обозначилась с наибольшей си­лой в римской части общества, преимущественно в крупных по­местьях, где протофеодальные явления были налицо по крайней мере с IV в. Резкое ослабление государственного вмешательства, открывшее дорогу росту частной власти, стоящий перед глазами пример общества мелких сельских хозяев, дальнейшее сокращение рыночных связей, распространение под влиянием варварской сти­хии нового, более уважительного отношения к физическому тру­ду – всё это, несомненно, способствовало развитию феодальных тенденций в поместьях галльской, испанской и италийской знати.

Продолжается начавшаяся еще в позднеантичный период транс­формация социально-экономической структуры и права класси­ческой древности. Рабство распространено еще очень широко, но статус раба уже существенно иной: закон все чаще рассматривает его как обладателя имущества, в том числе земли, и предполагает в какой-то мере его правовую ответственность. Вольноотпущен­ники понемногу утрачивают признаки свободы и опускаются до положения зависимых людей, держателей земли своих патронов. Мелкая аренда также все больше становится формой зависимости. Медленно, но неуклонно римское поместье превращается в фео­дальную вотчину.

В еще большей степени испытывают на себе влияние новой среды варвары. Они знакомятся с римской агротехникой и организа­цией римских поместий, с римским правом, проводящим более жесткие различия между свободой и рабством, чем их собствен­ные обычаи, с развитой торговлей, допускающей куплю-продажу всякого имущества, не исключая земли, с мощной государствен­ностью, приучающей к дисциплине и четкому делению на тех, кто управляет, и тех, кем управляют. В общественном строе вар­варов еще очень много первобытного. Сохраняются пережитки родовых связей, в первую очередь кровная месть, но этими связя­ми начинают тяготиться, и «Салическая правда» даже предусмат­ривает специальную процедуру отказа от родства.

Еще сильны догосударственные институты власти и правосу­дия, но в целом государство все больше отдаляется от народа. Этому очень содействовало знакомство германцев с римскими политическими институтами. Армия по-прежнему представляет собой народное ополчение с дружиной конунга во главе, и римлян в нее решительно не пускают. Но в некоторых отношениях свобод­ные германцы уже приравнены к законопослушным римлянам, в первую очередь в том, что касается уплаты налогов. Возникнув как нечто чуждое социальной природе завоеванного римского общества, как продолжение еще родоплеменной в своей основе власти, варварское государство к концу рассматриваемого периода оказывается вполне в гармонии с этим обществом. Эта трансформа­ция стала возможной в результате перерождения варварской зна­ти, превращения ее в слой крупных землевладельцев, сплотившихся вокруг теперь уже настоящего монарха. Германская по происхож­дению знать идет на установление родственных связей со знатью римской, начинает подражать ее образу жизни, участвовать в ее политических интригах и к началу VIII в. постепенно смыкается с ней. Этнические и социальные различия 6 среде господству­ющего класса если не исчезают полностью (в Галлии и Италии на это понадобилось еще два столетия), то ощутимо сглаживаются.

Подобный процесс наблюдался и в нижних слоях общества, но протекал он медленнее. Для того, чтобы сравняться с зависимым людом римского происхождения, германцам нужно было расте­рять ряд прочно укоренившихся в варварском обществе прав и обязанностей. Германец должен был перестать быть воином, членом сотенного собрания, наконец, собственником своей зем­ли, а этому препятствовали многие обстоятельства, в том числе необходимость контролировать отнюдь не всегда дружественное римское население, представления о праве как о сумме древних и единственно возможных установлений, архаическое отношение к земле как к продолжению своего «я».

В соответствии с темпами развития и несомненно под римским влиянием у разных германских племен постепенно совершается переход к свободной от родовых и общинных ограничений земель­ной собственности — аллоду. Это еще не вполне свободная част­ная собственность наподобие римской, но распоряжение ею огра­ничено уже заметно слабее, менее сильно выражена и наследст­венная связь с нею ее обладателя. Кроме того, понемногу исчезает связь между обладанием земельной собственностью и свободой. Все это постепенно привело к превращению германских общинников в зависимых крестьян, держащих землю от феодальных господ.