Рецензия книги Ф. Броделя "Время мира"
Ярославский Государственный Педагогический Университет
им. К. Д. Ушинского
Рецензия книги Ф. Броделя «Время мира»
Выполнил:
студент 151 гр. ИФ
Хортов А. А.
Проверил:
доктор исторических наук,
профессор Соколов А. Б.
Ярославль - 2005
Содержание.
Введение 3
Основная часть 7
Заключение 37
Введение.
Фернан Бродель (1902 – 1985), оригинальный мыслитель, один из крупнейших историков современности, родился в небольшой деревушке на востоке Франции, учился в Париже, окончил лицей Вольтера, а затем Сорбонну, в 1923 г. получил звание агреже исторических наук, затем преподавал в Алжире, Париже, Сан-Паулу. В 1937 г. Получил назначение в Практическую школу высших исследований. С началом Второй Мировой Войны Ф. Бродель оказался на фронте. Во время разгрома французской армии он попал в плен и в 1940 – 45 гг. находился в лагерях для военнопленных, сначала в Майнце, а затем в Любеке.
Находясь в лагере и не имея под рукой необходимых материалов, но обладая феноменальной памятью, он много работал, исписывая одну школьную тетрадь за другой, пересылая их Ф. Левру, и подготовил исследование «Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II». В 1947 г. Он защитил на эту тему диссертацию, а в 1949 г. вышла в свет и сама книга, плод двадцатилетнего труда.
С 1946 г. Ф. Бродель становится одним из архитекторов созданного М. Блоком и Л. Февром журнала «Анналы» и общепризнанным лидером этого историографического направления, с 1949 г. – заведующим кафедрой современной цивилизации в Колледж де Франс, а в 1956 г. – президентом VI Секции Практической школы высших исследований, где прилагает большие усилия для решения проблемы междисциплинарных связей, диалога истории с другими социальными науками.
В 1962 г. Ф. Бродель становится главным администратором Дома наук о человеке. Разносторонняя деятельность Ф. Броделя как организатора научных исследований получила международное признание, он был удостоен звания почётного доктора университетов Брюсселя, Оксфорда, Кембриджа, Мадрида, Женевы, Лондона, Чикаго, Флоренции, Сан-Паулу, Падуи, Эдинбурга.
«Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV – XVIII вв.» - фундаментальный трёхтомный труд, принадлежащий перу Фернана Броделя, одного из крупнейших мастеров исторического исследования. Этот труд представляет собой высшее достижение французской школы «Анналов» в стремлении учёных данного историографического направления осуществить исторический синтез всех сторон жизни общества.
Объектом исследования «Материальной цивилизации» является экономическая история в масштабе всего мира с XV до XVIII в. Трёхтомное сочинение Броделя отличается не только обширностью замысла, но и оригинальностью построения: в первых двух томах осуществляется типологическое исследование трёх предварительно смоделированных автором пластов экономической истории – материальной повседневности, рыночной экономики и капитализма. В третьем последнем томе, анализируемом в данной работе, мировая экономическая история предстаёт как чередование на протяжении пяти-шести веков господства определённых экономически автономных регионов мира – миров-экономик (далее – м/э), - в которых не только чувствуется наличие единого центра, но и ощущаются единые временные ритмы дл каждого их них.
Автор анализирует причины подъёмов и упадков м/э, образование национальных рынков, историю промышленной революции, выверяет в конкретно-исторической хронологической последовательности основные свои гипотезы, изложенные в первых двух томах.
Третий последний том работы назван «Время мира». В предисловии автор определяет цель написания работы «желанием предложить приемлемую схему истории мира на базе данных весьма неполных, но всё же слишком многочисленных для того, чтобы попытаться охватить их целиком». Главный сюжет настоящего тома - «это преимущественно история избранных секторов, материальная и экономическая». В свою очередь, «экономическая история – это вся история мира, но рассмотренная под определённым углом зрения: экономическим».
Помимо предисловия книга включает в себя шесть глав и заключение.
В главе I «Членение пространства и времени в Европе», теоретической, автор «пытается расчленить пространство, а затем расчленить время», вводит понятие м/э, разъясняет его суть, рассматривает его взаимодействие с войной, обществом, империей, рассматривает теории исторических циклов Китчина, Жюглара, Лабруса, Кузнеца, Кондратьева, вековую тенденцию.
Глава II «Старинные экономики с доминирующим городским центром в Европе: до и после Венеции» содержит анализ первого европейского м/э, почему Франция не стала экономическим лидером, борьба Брюгге, Венеции, Генуи, Антверпена за превосходство в Европе.
В главе III «Старинные экономики с доминирующим городским центром в Европе: Амстердам» рассматриваются причины, особенности взлёта экономического могущества Нидерландов с главным центром в Амстердаме, борьба Амстердама за доминирование, величие и упадок Ост-Индской компании, влияние нескольких кризисов и Батавской революции на развитие Нидерландов.
Особенностям складывания и функционирования национальных рынков посвящена глава IV «Времени мира», сравнивается Франция и Англия, автор пытается ответить на вопрос, почему первая стала «жертвой своего огромного пространства», а последняя, напротив, из Англии превратилась в Великобританию.
Глава V «Мир на стороне Европы или против неё» рассматривает такие м/э как Россия, Турецкая империя, Дальний Восток (Красное море, Персидский залив, территория от Аравии до Китая, Индия), влияние на них Европы. Анализируются особенности развития «двух Америк» - Северной и Южной, Чёрной Африки, торговли и рабства в ней.
В главе VI «Промышленная революция и экономический рост» определяется понятие революции, раскладывается, я бы сказал, на множители, что далее экстраполирунтся на английскую промышленную революцию «сектор за сектором»; рассматривается, что такое экономический рост, каковы его особенности.
В последней части тома «В виде заключения: реальности исторические и реальности нынешние» подводятся некоторые итоги всей работы и, говоря образно, поётся ода капитализму, далее ставится вопрос и даётся положительный ответ, выживет он или нет.
Книгу завершает список графиков, карт и схем, иллюстраций, указатель имён и географических названий.
Целью данной работы является выделение её сути, вычленение основных мыслей и выводов автора, того нового, что он внёс в рассмотрение экономической истории. Несмотря на то, что, по признанию самого Ф. Броделя, «от начала до конца я боролся с соблазном чересчур увлечься рассказом», именно этот рассказ представляет, на мой взгляд, особую ценность, поскольку, во-первых, изобилует ссылками на множество источников и литературы, содержащей подчас представляющую большой интерес информацию и, во-вторых, иллюстрирует логику размышлений автора.
Основная часть.
В самом начале труда Ф. Бродель разделяет понятия мировой экономики и м/э. Так, «мировая экономика простирается на всю землю… представляет «рынок всего мира», а «м/э захватывает лишь часть Вселенной, экономически самостоятельный кусок планеты, способный в основном быть самодостаточным, такой, которому его внутренние связи и обмены придают определённое органическое единство». Например, «средиземноморский ареал, хотя и разделённый в политическом, культурном, да и социальном плане, может восприниматься как определённое экономическое единство, которое, по правде говоря, строилось сверху, начиная с господствовавших городов Северной Италии, прежде всего Венеции, а также наряду с нею Милана, Генуи, Флоренции». «Характерной чертой этого особого м/э было как раз то, что он перешагивал через политические и культурные границы, которые каждая на свой лад дробили и дифференцировали средиземноморский мир… Экономика, вторгавшаяся повсюду, ворочавшая деньгами и обменами, вела к созданию известного единства, тогда как почти всё остальное способствовало размежеванию разнящихся друг от друга блоков».
«М/э существовали всегда, по крайней мере с очень давних времён, имелись общества, цивилизации, государства и даже империи… Московское государство, связанное с Востоком, Индией, Китаем, Средней Азией и Сибирью, было, по меньшей мере до XVIII в., само по себе м/э. Точно также и Китай, который очень рано завладел обширными соседними территориями, привязав их к своей судьбе». Ф. Бродель пишет, что «при изучении какого угодно м/э первая забота – это очертить пространство, которое он занимал…
- у этого пространства есть пределы;
- оно предполагает наличие некоего центра, служащего к выгоде какого-либо города и какого-либо уже господствовавшего капитализма, какова бы ни была форма последнего». Т. о., мы видим, что у Ф. Броделя зарождение капитализма происходит не в XVII – XVIII веках, а намного раньше (автор утверждает, что центром обязательно был город, и, «быть может, наиболее чётко выраженной характеристикой таких супергородов было раннее и сильное социальное расслоение». С другой стороны, несколькими страницами далее автор пишет, что «в центре мира-экономики всегда располагалось незаурядное государство – сильное, динамичное, внушавшее всем одновременно страх и уважение». Т. о., это мог быть как большой «супергород», так и государство. Там «мог быть одновременно только один полюс. Успех одного означал отступление другого в более или менее краткий срок… Если происходило падение столицы какого-либо м/э, то сильные сотрясения ощущались далеко, вплоть до самой периферии);
- будучи иерархеизированным, такое пространство было суммой частных экономик». Но «единожды открыв пространство, его необходимо удерживать – как воды Атлантики, так и земли Америки». «Всякий м/э есть складывание, сочетание связанных воедино зон, однако на разных уровнях. В пространстве обрисовывается по меньшей мере три ареала, три категории: узкий центр, второстепенные, довольно развитые области и в завершение всего огромные внешние окраины».
«Центральная зона не заключала в себя ничего таинственного: когда Амстердам был «мировым пакгаузом», Соединённые Провинции (или по крайней мере самые активные из их числа) были центральной зоной… Однако же, были различия резкими или не были, но они существовали, как о том свидетельствуют критерии цен, заработной платы, уровней жизни, национального продукта, дохода на душу населения, торговых балансов». Периферией же являлись «бедные, отсталые страны, где преобладающим социальным статусом зачастую бывало крепостное состояние или даже рабство (свободные или так называемые свободные страны имелись лишь в сердце Запада)». «Однако же отсталые зоны распределялись отнюдь не исключительно по настоящим перифериям… Все передовые экономики, были, таким образом, как бы пронизаны бесчисленными «ямами», лежавшими вне пределов времени мира».
«Разделение труда в мировом масштабе (или в масштабе одного м/э) не было соглашением равных партнёров, согласованным и доступным для пересмотра в любой момент. Оно устанавливалось постепенно, как цепь зависимостей, определявших одни другие». «Соотношение между нациями вытекало иногда из очень древнего положения вещей. Для какой-то экономики какого-то общества, какой-то цивилизации или даже политической общности оказывалось трудно разорвать единожды пережитое в прошлом состояние зависимости».
М/э, по словам Ф. Броделя, не был полностью замкнутым образованием, «даже стеснённый империей, угнетающей его и мало сознающей особые интересы разных своих владений, м/э, притесняемый, поднадзорный, мог жить и укрепляться с примечательными для него случаями выхода за имперские пределы».
Автор считает, что даже характер войн мог зависеть от расположения места её ведения по отношению к м/э. Так, «с XVI в. существовали войны «авангардные», которые яростно мобилизовывали кредиты, умы, изобретательность техников… Но такая война, дочь прогресса и его мать, существовала лишь в сердце м/э: для того чтобы развиться, ей требовалось обилие людей и средств, требовалось дерзкое наличие планов». «В XVII в. то была по преимуществу осадная война, война с артиллерией, тыловым обеспечением, в сомкнутом строю», т. е. «по правилам военной науки».
Об отношении м/э и общества Ф. Бродель пишет, что «социальный материал, который отливался в рамках м/э, в конце концов, по-видимому, приспосабливался к нему надолго, отвердевал и образовывал с ним одно целое. У него всегда хватало времени приспособиться к обстоятельствам, которые его стесняли, и приспособить обстоятельства для поддержания своего равновесия… В таком приспособлении социального к экономическому не было ничего механического или автоматического, имелись общие императивы, но существовали отклонения и вольности, заметные различия в зависимости от культуры и даже от географического окружения». «Матрица м/э в её социальном выражении показывает, что наличествовало существование нескольких «способов производства», от рабовладельческого до капитализма», который «прежде всего предполагает некую иерархию, он ставит себя на вершину такой иерархии, будь она создана им самим или нет. Там, где он вмешивается лишь на последнем этапе, капитализму достаточно промежуточного звена – чуждой, но потворствующей ему социальной иерархии, которая продолжает и облегчает его действия».
При рассмотрении различных исторических циклов Ф. Бродель приходит к выводу, что «ритм европейской конъюнктуры выходил за рамки её м/э, что Европа уже располагала определённой властью вне своих пределов управлять на расстоянии… Если ритм цен, навязанный или переданный, действительно является… знаком господства или верноподданничества, то распространение влияния европейского м/э очень рано перешагнуло самые амбициозные границы, какие только ему можно было бы приписать».
Европейский м/э.
«Европейский м/э долго ограничивался узким пространством города-государства, почти или совершенно свободного в своих действиях, ограниченного целиком или почти целиком только своими силами. Чтобы уравновесить свои слабости, он зачастую использовал те распри, что противопоставляли друг другу разные территории и человеческие группы; натравливал одних на других; опирался на десятки городов или государств, или экономик, которые его обслуживали… Всё происходило к выгоде всем известных семейств, служивших естественной мишенью для разного рода недовольства и удерживавших всю полноту власти… Верно, что охвативший эти города м/э сам по себе был ещё непрочной сетью. И менее верно, что если сеть эта рвалась, то прореха могла быть заделана без особых трудностей».
«Города и государства оставались потенциальными противниками… Главенство городов Ф. Бродель объясняет, исходя из структуры первого м/э, который наметился в Европе между XI и XIII вв. «Тогда создаются достаточно обширные пространства обращения, орудием которых служили города, бывшие также его перевалочными пунктами и получателями выгод. Следовательно, отнюдь не в 1400 г., с которого начинается эта книга [«Время мира»], родилась Европа – чудовищное орудие мировой истории, а по крайней мере двумя-тремя столетиями раньше, если не больше… Тогда уже обрисовывались главные черты и сочленения европейской истории, и обширная проблема модернизации (каким бы расплывчатым ни было это слово) густо населённого континента оказалась поставленной в более протяжённой и более расплывчатой перспективе. Вместе с появлением центральных зон почти непременно вырисовывался некий прокапитализм, и модернизация в таких зонах предстаёт не как простой переход от одного фактического состояния к другому, но как ряд этапов и переходов, из которых первые были куда более ранними, нежели классическое Возрождение конца XV в.»
По Броделю, «на юге более эффективным стало отвоевание вод Средиземноморья у мира ислама и у Византии». Обеспечение же функции общего подъёма Европы взял на себя, «подобно закваске в обильном тесте», город, «более или менее оживлённый в зависимости от места и времени». Это произошло, поскольку «город располагал материалом, над которым можно было работать и за счёт которого расти. А кроме того, здесь не присутствовало, чтобы ему мешать, столь медленно складывающееся государство: на сей раз заяц с лёгкостью и вполне логично опередит черепаху. Свою судьбу город обеспечивал своими дорогами, своими рынками, своими мастерскими, теми деньгами, которые он накапливал».
Одной из главных черт европейской истории автор считает биполярность, «разрывавшую континент между Северной Италией и Нидерландами в широком смысле слова», т. е. «Запад располагал не одной областью-«полюсом», но двумя» и «разумеется, объединение европейской экономики вокруг какого-то центра могло произойти лишь ценой борьбы между двумя полюсами».
Рассматривая Север Европы перед анализом этой борьбы, автор пишет, что «экономика Севера Европы создавалась с нуля» (хотя, необходимо заметить, что ровно через страницу Ф. Бродель противоречит сам себе, говоря, что «речь не шла о строительстве на голом месте»). В 1277 г., когда генуэзские суда пришли в Брюгге, он «оказался в центре слияния крупных потоков», но «Брюгге был всего лишь одним из пунктов – конечно, самым значительным, но всё же одним из пунктов – обширной зоны на Севере, простиравшейся от Англии до Балтийского моря». Исходя из этого, северные города были опутаны узами, «которые рождали сплочённость, солидарность, общие привычки и общую гордость. Общие для всех ограничения сделали остальное. В Средиземноморье при относительном сверхобилии богатств города могли вести каждый свою собственную игру и наперебой яростно драться между собой. На Балтике, на Северном море это было бы не в пример трудней».
Что касается Юга, то «судьба этих маленьких городов [итальянских и сицилийских] решалась за сотни лье от их родных вод. Для них успех заключался в том, чтобы связать между собой богатые приморские страны… Эта активность пробудила итальянскую экономику, пребывавшую в полудрёме со времени падения Рима». На Юге «в конечном счёте верх взяла Венеция. Но важно то, что впредь борьба на Средиземном море развёртывалась уже не между христианским миром и миром ислама, а внутри группы предприимчивых торговых городов, которые сформировало по всей Северной Италии процветание морских мероприятий».
Но в раннем строительстве европейского м/э «ни Север, ни Юг не одержали верх. Экономический центр на довольно долгие годы расположился на полпути между двумя этими полюсами… - на шести ежегодных ярмарках Шампани и Бри», они, «длившиеся по два месяца каждая. Заполняли весь годовой цикл, образуя, таким образом, «постоянный рынок», не имевший тогда соперников». Своеобразие же ярмарок Шампани заключалось «в торговле деньгами и ранних кредитах. Ярмарка всегда открывалась аукционом сукон, и первые четыре недели отводились для торговых сделок. Но следующий месяц был месяцем менял». Ф. Бродель считает, что, несмотря на это, Франция потеряла шанс стать экономическим лидером, поскольку «развитие дорог с севера на юг между Италией и Германией, связь по морю между Средиземноморьем и Северным морем определили ещё до того, как завершился XIII в., привилегированный кругооборот капитализма и современности: он шёл вокруг Франции на приличном расстоянии, почти не затрагивал её».
Каким же образом на Юге победила Венеция? Возможно, одной из причин этого стало то, что «Венеция, опередив своих соперниц, первой явилась в 1343 г. к воротам Сирии и Египта и нашла их незапертыми». По подсчётам автора, четыре миллиона ежегодных поступлений от торговли представляли от половины до четверти валового дохода города», это во-первых, а во-вторых, Венеция обладала «громадной концентрацией мощи» (галеры, грузовые суда, системы торговых галер). А «могущество и богатство приходят вместе», поэтому «сила Венеции проявлялась также – и с блеском – в политическом плане». Т. о., «в конце XVI в. первенство Венеции уже не вызывало сомнений». Но данный м/э «невозможно чётко обрисовать на карте Европы», это «архипелаг городов, ограниченный с юга линией, соединяющую Флоренцию с Анконой, а с севера – линией Альп, был, бесспорно, сердцем м/э, над которым доминировала Венеция».
Т. о., «европейское пространство пересекала с юга на север ось Венеция – Брюгге – Лондон, разделившая его надвое: на востоке, как и на западе, оставались обширные периферийные зоны, менее оживлённые, нежели главная ось. А центр вопреки элементарным законам, породившим ярмарки в Шампани, располагался на южной оконечности этой оси, фактически, у её соединения с осью средиземноморской, которая, протянувшись с запада на восток, представляла главную линию торговли Европы на дальние расстояния и главный источник её прибылей».
Размышляя о причинах упадка Венеции, Ф. Бродель пишет, что «тень, витавшая над величием Венеции, - это само её величие… Лидерство в масштабах м/э – это такое испытание могущества, которое рискует однажды сделать победителя слепым перед движущейся, создающей себя историей (но вновь через несколько строк автор делает вывод, противоречащий предыдущему утверждению: «центр богатства и капиталистических подвигов без лишнего шума покинул Венецию. Объяснение этого связано с великими географическими открытиями, с включением в кругооборот торговли Атлантического океана и с неожиданным успехом Португалии»).
Антверпен.
Венеция была побеждена Антверпеном. Каким образом это произошло? «Величие Антверпена создавалось не им самим… Не Антверпен жадно захватывал мир, как раз наоборот: это мир, выведенный из равновесия Великими [географическими] открытиями, устремившийся в сторону Атлантики, ухватился за Антверпен за неимением лучшего. Город не боролся за то, чтобы оказаться на видимой вершине мира. Он в одно прекрасное утро проснулся на ней». Это случилось потому, что «немецкие купцы… во множестве обосновались в городе и именно они… были первыми, кто предпочёл Брюгге порт на Шельде, более доступный для них». Также «в этой окружавшей Антверпен среде внезапное прибытие перца, который был доставлен сюда прямо после португальских плаваний, единым махом изменило общие условия обмена… К тому же, распределение через Антверпен было эффективным для Западной Европы». По ряду причин с 1523 г. для города начались мрачные времена, но снова на подъём его вывел «рост импорта американского белого металла через Севилью».
В 1557 г. Испанским банкротством был нанесён второй мощный удар по процветанию города, но «в таких условиях Антверпен стал искать и нашёл своё спасение в промышленности. Капиталы, не находя себе более полного употребления в торговой деятельности или в государственных займах, обратились к мастерским». Наконец, «антверпенское решение, вышедшее из практики брабантских ярмарок, было весьма простым: расчёты по дебету и кредиту производились обязательствами, обязательственными расписками, т. е. векселями… Одна и та же бумага переходила из рук в руки вплоть до того момента, как она аннулируется, когда кредитор, который получает обязательство в уплату, оказывается первоначальным должником, это обязательство подписавшим».
Выдвижение, расцвет и упадок Амстердама.
«С Амстердамом заканчивается эра городов с имперской структурой и призванием… Одни или почти одни города, недостаточно опиравшиеся на близлежащую экономику, которая их усиливала, вскоре не будут иметь достаточного веса. Эстафету примут территориальные государства». Особенностью было то, что «Северная Европа обрела преимущество над Южной, на этот раз окончательно».
«В сравнении с остальной Европой маленькие Соединённые Провинции предстают сверхурбанизированными, сверхорганизованными в силу самой плотности их населения, «относительно самой большой в Европе»… Поскольку нужно было жить, нидерландские города не могли избежать необходимости общих действий… Сколь бы они ни были сварливы, как бы ревниво ни относились друг к другу, но «улей» навязывал им свои законы, заставлял объединять свои усилия, сочетать их активность, коммерческую и промышленную. Они образовали могущественный блок». Амстердам стал их подлинным лидером, но ему «приходилось считаться со своими соратниками, терпеть зависть и враждебное отношение других городов и приспосабливаться к этому за неимением лучшего».
«Города суть потребители рабочей силы. Городской комплекс Соединённых провинций процветал лишь благодаря росту населения… взлёт голландской экономики призывал, требовал иностранцев, отчасти он был их созданием… В результате Амстердам будет быстро расти и скоро смешает все национальности, довольно быстро превратив толпу фламандцев, валлонцев, немцев, португальцев, евреев, французских гугенотов в истинных голландцев – Dutchmen». «Истинным орудием голландского величия был флот, равный один совокупности других европейских флотов… К количеству добавлялось качество… Другое преимущество голландского судостроения заключалось в недостижимых для конкурентов ценах на его верфях», которые были весьма низкими, поскольку 1) все необходимые материалы поступали прямо из стран Балтийского моря и 2) «они использовали самую новейшую технику». Наконец, «тем, что голландские политика и образ жизни не переставали защищать и охранять посреди благоприятных и неблагоприятных перипетий, через которые им приходилось переходить, был комплекс торговых интересов… Голландия завоевала торговую Европу - и вполне логично, что мир был ей отдан почти что в придачу».
«Первый широкий взлёт Голландии вытекал из обеспеченной кораблями и купцами связи между полюсом северным – Балтийским морем и фламандской, немецкой и французской промышленностью – и полюсом южным, которым была Севилья, великий выход на Америку», т. о., «успех Голландии был построен на основе Балтики и Испании одновременно». Как было сказано выше, «единожды открыв пространство, его необходимо удерживать», поэтому «долговременное удержание европейского м/э предполагало захват его торговли на дальние расстояния, следовательно, захват Америки и Азии… Их [Соединённых Провинций] экспансия быстро приняла черты стремительного взрыва». Так, «в Азии монополия на пряности, авторитарное установление цен, надзор за поступающим в продажу количеством товара долгое время обеспечивали голландцам преимущество перед их европейскими соперниками». «Приблизительно к 50-м или 60-и годам голландская империя обрела свои истинные размеры».
Ф. Бродель считает, что голландское отступление началось с колоний. «Голландцы, как и англичане елизаветинской эпохи, поначалу предпочитали грабёж задачам, решение которых присуще всякому постоянному обоснованию в странах пустынных и враждебных… В 1621 г. слабой зоной была Америка португальская, и именно против неё вполне логично оказалось направлено голландское наступление», но «во внутренних областях победители [голландцы] оставили в неприкосновенности португальскую Бразилию, которая сохранила свободу манёвра, своих плантаторов, свои сахарные мельницы, своих чёрных невольников и которая на юге опиралась на баиянскую Бразилию, снова ставшую свободной в 1625 г… Ошибка заключалась в желании создать торговую надстройку, не овладев производством, не занимаясь колонизацией в современном смысле этого слова».
В это время в самом Амстердаме «всё было сконцентрировано, скучено: корабли, набитые в порту как сельди в бочке, лихтеры, двигавшиеся по каналам, купцы на бирже, товары, которые поглощались складами и непрестанно выходили из них». В 1786 г. голландцы всё ещё были перевозчиками для всей Европы, и «если Амстердам был дирижёром оркестра европейских цен, то именно по причине запасов товаров, сбыт которых он мог регулировать по своему усмотрению… Голландская система была построена на совокупности торговых взаимозависимостей, которые, будучи связаны друг с другом, образовывали ряд почти обязательных каналов обращения и перераспределения товаров», Амстердам даже «не имел эмиссионного банка с повседневной озабоченностью о кассовой наличности металлической монеты», т. к. он в ней не нуждался.
«Процветание Голландии завершилось избытками, которые парадоксальным образом причиняли ей затруднения, такими избытками, что кредита, который Голландия предоставляла торговой Европе, окажется недостаточно, чтобы их поглотить, и она, таким образом, будет предлагать их также современным государствам, с их особым даром потреблять капиталы, хотя и без таланта возвращать эти капиталы в обещанный срок», поэтому «при сверхобилии свободных денег в Амстердаме стоимость кредита упала до 3 – 2%..., роковым оказывалось то, что любая плата за кредит, немного превышавшая местные ставки процента, увлекала капиталы во вне, иной раз очень далеко». И если «Франция была буквально порабощена крохотной северной республикой», то «английская реакция на вторжения голландцев началась очень рано… Именно в Англию выплеснутся избыточные капиталы голландских негоциантов», но «фактически Голландия XVIII в. позволила завоевать себя английскому национальному рынку, лондонской социальной среде, где голландские негоцианты чувствовали себя вольготнее, зарабатывали больше и даже находили развлечения, в которых им отказывал суровый Амстердам… Карта поначалу выигрышная становится вдруг проигрышной».
Кризисы 1763 и 1772 – 1773 гг. несколько подорвали Голландию, но в 1783 г. (подписание Версальского мира) Англия восторжествовала экономически…, а Голландия производила впечатление раздробленной на непримиримо враждебные друг другу партии; новые налоги, введённые дабы справиться с ситуацией, вызывали общее недовольство. Даже сама биржа сделалась «мрачной». «Наконец Голландия неожиданно столкнулась у себя дома с политической и социальной революцией – революцией «патриотов», сторонников Франции и «свободы».
Национальные рынки.
«Наступление такого момента [образованию национальных рынков] неизбежно соответствовало ускорению обращения, подъёму земледельческого и неземледельческого производства, равно как и возрастанию общественного спроса, - всем условиям, которые, абстрактно говоря, можно было бы себе представить достигнутыми и без вмешательства капитализма, как следствия постоянного половодья рыночной экономики… Национальный рынок – это сплочённость, навязываемая одновременно политической волей (не всегда действенной в этих делах) и капиталистическими напряжённостями торговли, в частности торговли внешней и на дальние расстояния. Обычно определённый расцвет внешних обменов предшествовал многотрудному объединению национального рынка. Вот это и побуждает нас думать о том, что национальные рынки должны были, с соблюдением первенства, развиться в центре или вблизи от центра м/э, в самых сетях капитализма».
«Занимая большую площадь, национальный рынок сам собою делится: он есть сумма пространств меньших размеров, которые схожи друг с другом или друг на друга непохожи, но которые этот рынок охватывает и принуждает к определённым отношениям». В итоге Ф. Бродель приходит к выводу, что «национальный рынок был сетью с неправильными ячейками, зачастую построенный наперекор всему: наперекор слишком могущественным городам, у которых была своя политика; провинциям, которые отвергали централизацию; иностранным вмешательствам, влёкшим за собой разрывы и бреши, не говоря уже о различных интересах производства и обменов – вспомним о конфликтах Франции между атлантическими и средиземноморскими портами, между внутренними районами и морскими фасадами страны. А также и наперекор анклавам простого воспроизводства, которые никто не контролировал. Ничего нет удивительного в том, что у начала централизованного рынка стояла централизующая политическая воля: фискальная, или административная, или военная, или меркантилистская». Также «нечего удивляться, что территориальные государства, рано преуспевшие в политическом плане, лишь с запозданием добьются экономического успеха, каким был национальный рынок, предвестие их материальных побед».
«Взгляд через глобальные величины подчёркивает во всей истории Европы очевидные преемственности. Первая – это постоянный, «наперекор стихиям», рост любого валового национального продукта… Другая преемственность: подъём государства, измеряемый увеличением им доли национального дохода».
Франция.
Автор считает Францию жертвой своего огромного пространства, которая была «первой современной нацией, появившейся в Европе и получившей завершение с гигантским последним штрихом революции 1789 г… Франция была мозаикой по-разному окрашенных небольших краёв, каждый из которых жил прежде всего сам по себе, в ограниченном пространстве», её «пересекали пути обменов на короткие, средние и дальние расстояния… Люди перемещались ещё легче, чем товары, важные особы мчались почтой, беднота пешком проделывала фантастические странствия по Франции. Так что разнородность французской территории, «ощетинившейся исключениями, привилегиями, ограничениями, без конца нарушалась… Франция Буагильбера исчезла, а так как все регионы были затронуты половодьем обменов, все они стремились специализироваться на определённых видах деятельности, которые были для них прибыльными, - доказательство того, что национальный рынок начинал играть роль распределителя задач».
«Хвалы заслуживали бы все речки Франции. Как только водный поток это позволял, суда приспосабливались к его возможностям, а в крайнем случае это были плоты леса или молевой сплав… Франция – это также обширная сеть сухопутных дорог, которые монархия сенсационным образом разовьёт в XVIII в. и которые часто изменяли основы экономической жизни края, по которому они проходили: новая дорога не обязательно следовала трассе старой… С теми дорогами, которые создали в XVIII в. прекрасные инженеры Управления мостов и дорог, определённо наступил прогресс в развитии французского национального рынка».
«Но национальный рынок, особенно вначале, был не только экономической реальностью. Он вышел из предшествовавшего политического пространства. И соответствие между национальными политическими и экономическими структурами устанавливалось лишь мало-помалу, в XVII и XVIII вв.» «Ничего удивительного нет, если столь обширное пространство, которое трудно было эффективно связать, не пришло естественным образом к полному объединению вокруг политического центра. Два города отстаивали друг у друга руководство французской экономикой: Париж и Лион». «Превосходство Парижа стало результатом – более ранним чем обычно считают, - появления «финансового капитализма». Для того чтобы это произошло, потребовалось, чтобы Лион потерял часть, если не большую часть, своей прежней роли… Это возрастание притягательной силы Парижа стало ощутимо как внутри страны, так и вне её».
«Внутренние регионы относились к второстепенной категории французской жизни (исключения лишь подтверждали правило), это без околичностей показывают те завоевания, что осуществляли в этом «нейтральном» (я имею в виду – малоспособном к сопротивлению) пространстве города периферии: они организовывали выходы [из него], они контролировали входы».
Автор заключает, что «она [Франция] попала между Сциллой и Харибдой. Во времена Кольбера и Людовика XIV ей не удалось вырваться из силков Голландии. И вот она оказалась захвачена английской сетью. Как вчера или позавчера Франция дышала через Амстердам, так она будет дышать воздухом большого мира только через Лондон».
Англия.
«Если рассматривать историю фунта стерлингов в целом, то каждый эпизод её ясен, объясним: удивительным остаётся его курс в виде прямой линии, как если бы прагматичные англичане с 1560 г. знали верную дорогу в будущее. В это нельзя поверить. А тогда – не следует ли видеть в том скорее повторявшийся результат агрессивного напряжения страны, побуждаемой своим островным положением (положение острова, который надо защитить), своим усилием прорваться в мир, своим ясным представлением о противнике». «Всё английское экономическое пространство подчинялось царственной линии Лондона. Политическая централизация, мощь английской монархии, продвинувшееся сосредоточение торговой жизни – всё работало на величие столицы».
Автор также озвучивает мысль, что «рынок Британских островов, вышедший из английского рынка, наметившегося уже давно, сильно и чётко обрисовался, начиная с американской Войны за независимость, что последняя с этой точки зрения отметила определённое ускорение, некий поворот», т. о., «Англия сделалась безраздельной хозяйкой европейского м/э к 1780 – 1785 гг. Разве не удалось тогда английскому рынку достигнуть трёх вещей разом: овладения самим собой, овладения британским рынком, овладения рынком мировым?»
Но, тем не менее, «всё сыграло свою роль, но могущество Англии, которое приведёт к промышленной революции, какую никто тогда не мог предвидеть, держалось не только на этом подъёме, на этой организации расширявшегося британского рынка, и не на одном только богатстве, которое было судьбой всей активной Европы XVIII в. Оно держалось также на ряде необыкновенных удач, которые поставили страну на путь современных решений без того, чтобы она всегда это осознавала. Фунт стерлингов? Современная монета. Банковская система? Система, которая формировалась и трансформировалась сама собой в современном направлении. Государственный долг? Он утвердился в надёжности долгосрочного и постоянного долга в соответствии с эмпирическим решением, которое окажется шедевром технической эффективности».
В главе V Бродель рассматривает ряд м/э («актёров второго плана»), коими он считает:
- обширную маргинальную Восточную Европу, тот сам по себе м/э, каким долго была Московская Русь и даже новая Россия вплоть до эпохи Петра Великого;
- Чёрную Африку, которую несколько поспешно именуют первобытной;
- Америку, европеизировавшуюся медленно, но верно;
- мир ислама в пору упадка его великолепия;
- громадный Дальний Восток.
Америка.
По Броделю, «Америка, однажды войдя в жизнь Европы, мало-помалу изменила все её глубинные характеристики, она даже переориентировала её деятельность… Америка была «деянием» Европы, созданием, которым та лучше всего проявила своё существо».
«Как любая природная данность, американская бескрайность, правда, играла разные роли, говорила на разных языках. Она была тормозом, и она же была стимулятором, ограничением, но также и освободительницей. В той мере, в какой её было слишком много, земля обесценивалась, а человек возрастал в цене. Пустынная Америка могла существовать лишь в том случае, если человека в ней прочно удерживало его дело, в котором он оказывался замкнут: крепостничество, рабство, эти древние оковы возрождались сами собой как необходимость или как проклятие, навязанные избытком пространства. Но последнее также означала освобождение, соблазн. Индеец, бежавший от своих белых господ, располагал убежищами, не имевшими границ. Чёрным рабам, чтобы избавиться от мастерских, от рудников и от плантаций, нужно было только уйти в гористые зоны или в непроходимые леса… Что касается белых трудящихся, более или менее добровольных иммигрантов, то контракт привязывал их к хозяину, редко бывавшему доброжелательным. Но по окончании контракта зоны пионерской деятельности предоставляли им бескрайние новые земли».
Автор высказывает мысль, что в Америке «существовало широко распространённое и долго длившееся «рабство» белых», которое «вступило в игру лишь в той мере, в какой недоставало индейского, а рабство негров, эта громадная проекция Африки в Новый Свет, развилось только из-за нехватки индейцев и рабочей силы, доставляемой из Европы… Белые «рабы» уступили место, потому что обладали тем недостатком, что были таковыми лишь временно: а возможно, они стоили слишком дорого, хотя бы из-за своего питания».
Ф. Бродель рассматривает вопрос совпадения интересов колоний и метрополий под следующим углом зрения. «Англия и Испания предоставили своим первым Америкам расти в своё удовольствие, так, как те могли и даже желали. Затем, когда дети выросли и достигли процветания, их взяли в руки, и, когда всё стало на своё место, наступила, как говорили, «централизация», к выгоде институтов метрополии», НО! «централизация была естественной, тем лучше воспринимавшейся, что она была необходима для обороны юных колоний от посягательства других европейских держав… Централизация наверняка облегчалась также тем фактом, что внутри колонии она обеспечивала господство белого меньшинства, а последнее оставалось привязанным к верованиям, мыслям, языкам и манере жить уже «старой» Европы».
Но «мог ли «колониальный договор» сохраняться вечно под знаком вопиющего неравенства? Колонии существовали только для того, чтобы служить богатству, престижу, силе метрополий».
В промышленном плане «давно назревал конфликт между колониями и метрополией… Старея, вся Америка достигла своего собственного равновесия и изыскала и наладила свои уловки… Конфликт определённо вырос из экономического взлёта XVIII в., который поднял английские колонии, как и остальную Америку, и, вне сомнения, ещё больше, ибо они находились в самом центре внутренних и внешних обменов».
Что касается Южной Америки, то автор вместо понятия эксплуатации колоний вводит понятие их маргинализации, под которым он понимает маргинализацию в рамках м/э, осуждённость на то, чтобы служить другим, позволять диктовать себе свои задачи властному международному разделению труда. «Это именно та роль, какая выпала иберо-американскому пространству (в противоположность пространству североамериканскому), и при том до независимости политической, так и после её достижения».
«Контрабанда, присутствовавшая всегда, имела, однако, в разные периоды, разное значение… По объёму она… превосходила нормальную (официальную) торговлю испанской империи… В конце концов испанское правительство стало реагировать на эти беспорядки» и «создало по французскому образцу Министерство флота и Индий… Ещё одной важной мерой стало образование в 1776 г. вице-королевства Буэнос-Айрес: оно сократило контрабанду по Рио-де-ла-Плате», поэтому контрабанда «более не подрывала столь серьёзно, как в предшествовавшем столетии, прочность испанской империи».
В завершении, Ф. Бродель приходит к общему по всему американскому континенту выводу, что «Америка в целом представляется наслоением, нагромождением разных обществ и экономик. У основания – полузакрытые экономики…; над ними – экономики полуоткрытые, да и то с оговорками; наконец, на верхних уровнях – рудники, плантации, быть может, некоторые крупные скотоводческие предприятия (не все!) и крупная торговля… На самом деле мы оказываемся в плоскости связей европейского м/э, которые составляли как бы сеть, накинутую на всю Америку. Не внутри национальных капитализмов, но в рамках мировой системы, управлявшейся из самого центра Европы».
Размышляя о Чёрной Африке, Ф. Бродель анализирует причины, почему она не была колонизирована внутри так, как вдоль своих очертаний. Он считает, что «внутренняя область Африки была защищена относительной плотностью своего населения, энергией обществ, которые, в отличие от американо-индейских, знали металлургию железа и нередко включали в своё число народы воинственные. К тому же, ничто не подталкивало Европу к приключениям вдали от океана, потому что на побережье она имела в пределах досягаемости слоновую кость, воск, сенегальскую камедь, перец, золотой песок и чудо-товар – чёрных невольников». Автор считает, что в Африке «ещё раз выявилось глубинное тождество империализма мусульманского и империализма Запада. Двух агрессивных цивилизаций, бывших рабовладельческими и та и другая, которым Чёрная Африка заплатила за отсутствие бдительности и за свою слабость… Мир ислама с его верблюжьими караванами, был настолько же волен выбирать для себя подступы, как Европа с её судами». Несмотря на те несчастья, которые колонизация Африки принесла её обитателям, Европа «преподнесла» ей кукурузу, маниока, американскую фасоль, сладкий батат, ананас… и христианство».
Россия – долгое время сама по себе м/э.
«Московское государство никогда не было абсолютно закрытым для европейского м/э… если Россия оставалась наполовину замкнутой в себе, то происходило это одновременно от громадности, которая её подавляла, от её ещё недостаточного населения, от его умеренного интереса к Западу, от многотрудного и без конца возобновляющегося установления её внутреннего равновесия, а вовсе не потому, что она будто бы была отрезана от Европы или враждебна обменам. Русский опыт – это, несомненно, в какой-то мере опыт Японии… Россия не была жертвой ни поведения, которое она бы избрала сознательно, ни решительного исключения, пришедшего извне. Она имела единственно тенденцию организоваться в стороне от Европы, как самостоятельный м/э со своей собственной сетью связей».
«Россия, отсрочив своё столкновение с европейским капитализмом, убереглась, возможно, от незавидной судьбы соседней Польши…, где авторитет государства уменьшался, а развитие городов хирело… Напротив, в России государство стояло как утёс посреди моря», оно , как и в других странах, составляло с обществом единую реальность. Так, «когда армейские склады бывали пусты, царь объявлял постный день – и всё было в порядке».
Ф. Бродель считает, что «в России рано обрисовался национальный рынок, разбухавший у основания за счёт обменов, осуществлявшийся барскими и церковными имениями, и излишков крестьянской продукции. Оборотной стороной такого сверхизобилия сельской активности были, возможно, незначительные масштабы городов… За пределом этой мелкой рыночной активности существовали обмены с большим радиусом. В национальном масштабе их навязывало разнообразие Русских областей, в которых в одних недоставало хлеба или дров, в других – соли. И импортные изделия или товары пушной торговли пересекали страну от края до края». Города же в России являлись незрелыми, поскольку эти «местечки» НЕ: 1) были большими по размерам, 2) способствовали очень высокому развитию собственно городских функций, 3) имели современного кредита.
Московское государство также стало своего рода жертвой своих территорий, «громадность ставила его в ряды экономических чудовищ первой величины… в таких масштабах поездки и перемещения по необходимости удлинялись, становились бесконечными, нечеловеческими. Расстояния задерживали, усложняли всё. Обменам требовались годы, чтобы сомкнуться». Но «этот пространство, лежавшее в основе реальности Русского м/э и на самом деле придававшее ему его форму, обладало также тем преимуществом, что гарантировало его от вторжений других. Наконец, оно делало возможной диверсификацию производства, а также более или менее иерархеизированное от зоны к зоне разделение труда. Свою реальность Русский м/э доказывал также существованием периферийных областей».
«Если Европа «изобрела» Америку, то России пришлось «изобретать» Сибирь», но «в Русской экспансии всё было непрочным и неопределённым. Подвиг поразителен, но окружён хрупкими звеньями. Слабости Русского м/э поддаются измерению на севере и на западе в противопоставление странам Запада (это само собой разумеется), но также и на юге (от Балкан и Чёрного моря вплоть до Тихого океана) перед лицом двойного присутствия мусульманского и китайского миров».
Положительное в отношения с Европой Бродель видит в том, что «поставки сырья в Европу обеспечили России превышение её баланса, и, следовательно, постоянное снабжение монетой. А последнее было условием проникновения рынка в крестьянскую экономику, важнейшим элементом модернизации России её сопротивления иноземному вторжению».
Дальний Восток.
«Дальний Восток, взятый в целом, - это три огромных м/э: мир ислама, который опирался (в сторону индийского океана) на Красное море и Персидский залив и контролировал нескончаемую цепь пустынь, пронизывающих массив азиатского континента от Аравии до Китая; Индия, которая простирала своё влияние на весь Индийский океан как к западу, так и к востоку от мыса Коморин; Китай, одновременно сухопутный (он вырисовывался вплоть до самого сердца Азии) и морской (он господствовал над окраинными морями Тихого океана и над странами, которые те омывают)». «Главным в этой схеме было двойное движение, то к выгоде запада – ислама, то к выгоде востока – Китая».
«Три м/э – это уже многовато. С вторжением европейцев к ним примешался четвёртый, тот, что может быть занесён в актив португальцев, голландцев, англичан, французов и некоторых других… Горстка европейцев навязывала свою власть не только одной Индии, но всему Дальнему Востоку. Они не должны были добиться удачи, однако они её добились… «Территория» конторы или «центра» бывала уступлена местными властями – уступки трудно было добиться, и она никогда не предоставлялась даром. В целом система была тоже своего рода чисто торговой колонизацией: европеец обосновывался в пределах досягаемости производящих зон и рынков, на перекрёстках дорог, используя то, что сущёствовало до него, так, чтобы не заботиться об «инфраструктурах», оставить на ответственности местной жизни перевозки к экспортным портам, организацию и финансирование производства и элементарных обменов. Европейская колонизация, вцепившаяся, как паразит, в чужое тело, оставалась вплоть до английского завоевания (если исключить голландский успех в специфической зоне Индонезии) точечной оккупацией».
Индия.
«Индия – это деревни. Тысячи и тысячи деревень… Деревню удерживали изнутри её собственная иерархия и кастовая система (ремесленники и пролетарии-неприкасаемые)... Она имела… зажиточных крестьян, собственников лучших земель, обладателей четырёх или пяти плугов… В обмен на свои привилегии и на индивидуальную собственность на поля, обрабатывавшиеся ими самими с помощью семейной рабочей силы, они были солидарно ответственны перед государством за уплату податей со всей деревни».
У индийского земледелия автор выделяет несколько преимуществ. Во-первых, это два урожая в год и, во-вторых, «то место, которое там занимали «богатые» культуры, предназначавшиеся для экспорта: индиго, хлопчатник, сахарный тростник, мак, табак, перец». Возделывание индиго и сахарного тростника в силу своей сложности, по мнению ф. Броделя, являлось мероприятием капиталистическим, широко распространившееся в Индии при активном сотрудничестве крупных откупщиков налогов, купцов…»
Но «промышленность, или точнее – протопромышленность, сталкивалась в Индии с многочисленными препятствиями». Так, «европеец часто поражался небольшому числу орудий, всегда рудиментарных, которыми пользовался ремесленник в Индии».
Ф. Бродель склонен считать, что в Индии всё же существовал национальный рынок, т. к. «огромный континент допускал определённую связность, сплоченность, важным, главным элементом которой была денежная экономика. Такая сплочённость создавала полюса развития, организаторов асимметрии, необходимой для оживлённого обращения».
Анализируя причины отставания Индии, автор приходит к выводу, что «среди внутренних на первое место стоит, пожалуй, поставить низкую заработную плату». Второе объяснение он видит лишь в одном слове: Англия. «Недостаточно сказать: англичане владели Индией и её ресурсами. Индия была для них инструментом, с помощью которого они овладели пространством, более обширным, чем она, чтобы господствовать над азиатским супермиром-экономикой, и именно в таких расширенных рамках очень рано можно видеть, как деформировались и отклонялись внутренние структуры и равновесие Индии, дабы отвечать чуждым ей целям». Индия «была сведена к роли великого поставщика сырья».
Здесь автор возвращается к первоначально поставленной проблеме: «общей жизни Дальнего Востока, охваченного с 1400 г. одним супермиром-экономикой, очень обширным, грандиозным, но хрупким… логической точкой слияния, рандеву в центре такого супермира-экономики была, могла быть только Индонезия», а «экспансии – первая, индийская, потом китайская – сделали из Индонезии если не господствующий полюс, то по меньшей мере оживлённый перекрёсток».
Сравнив некоторые экономические показатели ВНП США, Франции, Англии, Индии, Китая, автор приходит к выводу, что «когда Европа повсюду блистательным образом торжествовала и когда её корабли под командованием Кука, Лаперуза и Бугенвиля исследовали бескрайний Тихий океан, она далеко не достигла уровня богатства, который бы колоссальным образом затмевал (как это имеет место сегодня [конечно же, ситуация в начале XXI века несколько иная по сравнению со временем написания «Времени мира»]) рекорды остальных стран мира… Не вызывает сомнения, что Европа (по причине ещё более возможно, социальных и экономических структур, чем технического прогресса) одна оказалась в состоянии довести до благополучного завершения машинную революцию, следуя за Англией. Но революция эта была не просто инструментом развития, взятым самим по себе. Она была орудием господства и уничтожения международной конкуренции. Механизировавшись, промышленность Европы оказалась способной вытеснить традиционную промышленность других наций. Ров, вырытый тогда, впоследствии мог только шириться. Картина мировой истории с 1400 или 1450 г. по 1850 – 1950 гг. – это картина старинного равенства, которое рушилось под воздействием многовекового искажения, начавшегося с конца XV в. По сравнению с этой доминировавшей линией всё прочее было второстепенным».
Т. о., здесь Ф. Бродель, фактически, отрицает, что что-то иное (география, культура, войны, религии/менталитет и др.) могло бы серьёзно влиять на историю человечества. Главное для него – вытеснение промышленностью Европы традиционной промышленности других наций.
Промышленная революция и экономический рост.
По мнению Ф. Броделя, промышленная революция – явление сложное и двусмысленное. По меньшей мере, она была двоякой: «революция в обычном смысле слова, заполняющая своими видимыми изменениями следующие друг за другом краткие периоды, она была также и процессом весьма длительной протяжённости – нарастающим, незаметным, тихим, зачастую едва различимым, «настолько мало революционным, насколько это возможно».
«Английская промышленная революция открыла двери серии революций, бывших её прямыми потомками, прошедшими когда под знаком успеха, когда под знаком неудачи». «Промышленная революция (можно было бы даже сказать более широко: какой бы то ни было взлёт в производстве и обмене) не может быть, строго говоря (stricto sensu), простым экономическим процессом. Экономика, никогда не замыкавшаяся в самой себе, выходила разом на все секторы жизни. Они зависели от неё, она зависела от них».
Первой промышленной революцией в Европе автор считает революцию лошадей и мельниц XI, XII, XIII вв. Революция мельниц шла своим путём в Англии, как и по всему Европейскому континенту, «который ни коим образом не отставал от соседнего острова». Но «важным было то, что эта революция располагалась посреди сопровождавших её революций: мощной земледельческой революции, которая двинула крестьян сплочёнными рядами против препятствий в виде леса, болот, морских и речных побережий, и благоприятствовала расцвету трёхпольного севооборота; подобным же образом развивалась революция городская, которую нёс на себе демографический подъём: никогда ещё города не росли так густо, один у ворот другого».
«Когда Европа воспряла после этого тяжкого и продолжительного кризиса [XIV- XV вв.], взлёт обменов, быстрый, революционный рост происходил вдоль оси, связывавшей Нидерланды с Италией, пересекая Германию. И именно Германия, второстепенная зона торговли, находилась во главе промышленного развития».
Но почему же именно Англия, заимствовав великие инновации того времени, стала экономическим лидером мира? «Удивительное заключается в том, что, внедрив их у себя, Англия придала им неведомый до того размах: увеличение предприятий, размеры построек, рост численности рабочих… С другой стороны, решающей чертой этой революции, чертой чисто самобытной, был рост использования каменного угля, ставший главной характеристикой английской экономики… Следовательно, в техническом отношении посредством увеличения своих предприятий, посредством нарастающего употребления каменного угля Англия внедряла инновации в промышленной сфере. Но тем, что толкало промышленность вперёд и, вероятно, порождало инновацию, был сильный рост внутреннего рынка в силу двух дополнявших друг друга причин. Во-первых, очень сильного демографического подъёма… Во-вторых, значительного увеличения доходов от сельского хозяйства, которое многих крестьян превратило в потребителей промышленных изделий».
«Но сколь бы многообещающим ни было это движение, оно не увлекло за собой всего. Имелись также важные секторы, которые тащились в хвосте». Во-первых, это металлургическая промышленность, продукция которой долгое время «оставалась средней, как количественно, так и качественно, уступая даже после принятия кокса металлургической продукции России, Швеции и Франции». Во-вторых, это суконная промышленность, «столкнувшаяся с продолжительным кризисом внешнего спроса, который вынудил её на трудные преобразования».
Т. о., «индустриализация была эндемична для всего континента. Сколь бы блистательной и решающей ни была её роль, Англия не одна несла ответственность и была изобретательницей промышленной революции, которую она осуществила. К тому же именно поэтому эта революция, едва возникнув, даже ещё до своих решающих успехов, так легко покорила близлежащую Европу и узнала там серию сравнительно быстрых успехов».
На первое место среди катализаторов промышленной революции в Англии Ф. Бродель ставит сельское хозяйство. «В Англии «кризис XVII в.» способствовал обретению зрелости деревнями, довольно медленному и неравномерному, но вдвойне благотворной для будущей промышленной революции: оно благоприятствовало утверждению высокопродуктивного сельского хозяйства, которое будет способно, отказавшись от экспорта, выдержать после 50-х годов XVIII в. мощный демографический напор. Оно умножило в бедных районах мелких предпринимателей и пролетариат, более или менее привычный к ремесленным задачам, короче – «податливую и обречённую» рабочую силу, готовую откликнуться на призыв крупной городской промышленности, когда та появится в конце XVIII в. Именно из этого резерва рабочей силы будет черпать промышленная революция, а не из чисто сельскохозяйственной рабочей силы, которая сохранит свою численность, в противоположность тому, что ещё недавно полагали, следуя за Марксом».
Наконец, «английские деревни очень рано оказались связанными с национальным рынком острова; охваченные его сетью, они вплоть до начала XIX в. с успехом кормили города и промышленные посёлки..; образовывали главную часть внутреннего рынка, бывшего первым и естественным местом сбыта для пришедшей в движение английской промышленности».
За промышленной революции в Англии следовала демографическая революция, Ф. Бродель считает этот процесс индуктированным. Также происходила хлопковая революция, сменившаяся революцией железа, первые счета которой как раз оплачивались прибылями от хлопка. В XVIII в. в Англии также произошла торговая революция, приведшая к настоящему торговому разрыву. «Английский успех за пределами острова заключался в образовании весьма обширной торговой империи, т. е. в открытии британской экономики в сторону самой крупной зоны обмена, какая только была в мире», при чём «центр тяжести британской торговли проявлял тенденцию в некотором роде отдалиться от Европы, тогда как её торговые операции с американскими колониями (а вскоре - США) и с Индией (особенно после Плесси) нарастали».
Т. о., у Англии были преимущества, которые она обретала, «опираясь в своих обменах на страны «периферии», бывшие резервом м/э, в котором она доминировала. Её высокие внутренние цены, которые побуждали её модифицировать свои средства производства (машины появились потому, что человек стоил слишком дорого) толкали её также и на то, чтобы вывозить сырьё (и даже готовые изделия, пригодные для прямой перепродаже в Европе) из стран с низкими ценами».
В связи с этим в Англии умножились внутренние перевозки. «Два десятка активных портов вдоль английских берегов поддерживали эти почти непрерывные обмены, одни из них были великолепно были расположены и легко доступны, другие же, как и следовало ожидать, использовались, невзирая на затруднения, которые были им присущи… Вторым «везением» английского обращения была пресная вода рек». На суше «по всем землям платная дорога позволила создать более чем приемлемую торговую сеть.., но в конечном счёте новые дороги с твёрдым покрытием… и победоносные каналы не разрешали всех проблем, например, связанных с перевозкой угля от приёмной площадки шахты до места погрузки». В конечном итоге, «рельс сыграл свою роль в оснащении британских «катящих средств».
Без промышленной революции, по мнению Ф. Броделя, невозможен был никакой экономический рост, т. к. любой его натиск разбивался о поток сельскохозяйственного производства, или транспорта, или энергии, или рыночного спроса. «Современный рост начинается тогда, когда потолок, или предел, непрестанно поднимается или отдаляется. Но это не означает, что потолок в один прекрасный день не восстановится».
В свою очередь, «любое продвижение роста затрагивало разделение труда. Последнее было процессом производным, явлением арьергардным: оно следовало на хорошем расстоянии за ростом, который некоторым образом тянул его за собой. Но в конечном счёте его постепенное усложнение утверждалось как хороший индикатор прогресса роста, почти что как способ его измерить».
«Любое общество, оказавшееся во власти продолжительного роста, неизбежно бывает целиком переворошено разделением труда», оно, по Броделю, происходило как на базовом уровне, так и у вершины предприятий, когда «появился «промышленник» - новый активный персонаж…, который стремился избавиться от посредничества купца», «узнавать о движениях рынка и к ним приспосабливаться…» «В конце концов разделение труда между промышленностью и другими секторами деловой активности завершилось», это было пришествие промышленного капитализма.
Ф. Бродель также призывает не спешить утверждать, что капитализм есть совокупность общественного, что он охватывает наши общества в целом, автор отмечает, что «имеется более или менее плотная нижняя зона экономики… и она состоит из независимых единиц».
В заключении Ф. Бродель пишет, что «главной привилегией капитализма ныне, как и в прошлом, остаётся свобода выбора, - свобода, которая зависит одновременно от его господствующего социального положения, от веса его капиталов, от его способности делать займы, от его информационной сети и в неменьшей степени от тех связей, которые создают между членами могущественного меньшинства, как бы оно ни было разделено игрой конкуренции, ряд правил и форм соучастия. Поле деятельности капитализма, вне сомнения, намного расширилось. Поскольку для него все секторы экономики хороши, особенно же хорошо он проник в производство. В конце концов, так же, как и в прошлом, капитализм не охватывал всю торговую экономику, он и сегодня оставляет за пределами своего охвата значительные объёмы деловой активности…» «Капитализм не может рухнуть сам собой вследствие расстройства, которое было бы «эндогенным»; для такого падения потребовались бы исключительной силы внешний толчок и заслуживающее доверия решение проблемы его замещения». «Чтобы избавиться от капитализма, надлежит с корнем вырвать индивидуальное производство и свободу обменов».
Заключение.
Большой заслугой Ф. Броделя является также, что он стал одним из первых, кто увидел так называемые лаги в экономике, т. е. события, наступление которых послужило импульсом для целых явлений, но заметно это стало лишь по истечении долгого времени (Великие географические открытия – капитализм в Европе).
По моему мнению, безусловно, экономика играет очень важную роль в человеческой истории, но нельзя сводить все процессы в истории именно к ней, а единство цивилизации определять не культурным, а только экономическим фактором, используя разработанный Броделем микросистемный подход. Где же природно-климатические условия, ментальность, особенности самих «маленьких» историй наций. Наконец, само понимание м/э представляется спорным, главным образом, его глобальная распространённость на все без исключения обитаемые человеком территории земного шара, причём факты для подтверждения своей позиции автором подобраны явно выборочно, приведение других сведений может, мягко говоря, поставить под сомнение его теорию (теорию характера войн, например).
Но то, что Ф. Бродель своей книгой внёс значительный вклад в изучение истории человечества, бесспорно по той простой причине, что, подробнейшим образом рассмотрев экономический аспект её развития, на многое был пролит свет с данной стороны (не только теоретически, но и практически, так, малоизвестен тот факт, что добровольцы, ехавшие в Америку, часто не были такими уж добровольцами, а отправлялись в Новый Свет полунасильственным путём), кто-то, занимаясь изучением истории с другой стороны, сделает более ясным что-то в своей сфере исследования; такript>