Российская интеллигенция в эпоху буржуазного общества

НОВОСИБИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

РЕФЕРАТ

По истории России

«Российская интеллигенция в эпоху буржуазного общества»

Выполнила:

студентка отделения социологии 175 гр.

******** ****** *********

Преподаватель:

Борзенков Алексей Георгиевич

Новосибирск, 2001 г.

Содержание

Введение

Основная часть

1.     Понятие интеллигенции эпохи буржуазного общества.    

2.     Формирование русской интеллигенции.                              

3.     Черты и особенности русской интеллигенции.                   

4.     Религиозная природа русской интеллигенции.                  

5.     Социальные воззрения русской интеллигенции.               

6.     Понятие права у русской интеллигенции.                           

7.     Отношение к философии у русской интеллигенции.         

8.     «Вехи» об интеллигенции.                                                       

9.     Интеллигенция и революция 1917 г.                                    

Актуальность.

Разговор  о  судьбе  отечественного интеллектуального слоя представляется уместным  по  крайней  мере  по  трем  причинам. Во-первых,  дискуссии  на  тему  "об интеллигенции" традиционно относятся к числу излюбленных в печати,  так  что  тема  эта сама по себе, очевидно, представляет интерес для нам подобных.  Во-вторых,  в последние      годы     отмечены     попытки     представителей интеллектуального   слоя    высказываться    от    его    лица,

сформулировать  его  корпоративные ценности и интересы (одно из наиболее характерных явлений такого рода - статья  И. Алексеева "Благородное   собрание   на  руинах  империи"  в  "Независимой газете",  1993,  14  июля).  В-третьих,  ведутся  разговоры   о возрождении  России, о возвращении к ее культуре, что немыслимо без воссоздания соответствующего  интеллектуального  слоя

Историография.

Книга «Русская интеллигенция. История и судьба» под редакцией Д.С. Лихачева представляет собой сборник научных статей, написанных преимущественно учеными-гуманитариями, а также представителями искусства и литературы, размышляющими о том, что такое русская интеллигенция как социальная группа, как этическое и культурологическое понятие, как феномен русской и мировой истории. Эти размышления, даже если они и не носят явно личностного характера, тем не менее всегда имеют личностную основу, поскольку о русской интеллигенции пишут русские интеллигенты, для которых рассматриваемые в книге проблемы имеют жизненно важное значение. Так как авторы статей, прежде всего ученые, содержание их исследований лишено злободневности и политизации, они не возражают, а доказывают, не просто отстаивают свою точку зрения, а отстаивают ее. Никто из создателей этой книги не тешит себя иллюзией относительно окончательного решения вопроса, точного описания указанного понятия.

Об интеллигенции существует также сборник статей «Вехи», но авторы «Вех» не скупятся на критику русской интеллигенции. Они явно настроены крайне отрицательно к представителям русской интеллигенции. Но все же освещают такие интересные вопросы, как правосознание интеллигенции, ее отношение к философии и т.д.

Хронологические рамки.

Эпоха буржуазного общества достаточно размытое понятие. Временные рамки включают почти целый век, начиная от отмены крепостного права (1861г.) и заканчивая серединой ХХ века.

Цели и задачи.

Цель моей работы осветить мировоззрения русской интеллигенции эпохи буржуазного общества: определить ее отношение к правосознанию, к философии. Главным источником моей работы является сборник статей «Вехи», и целью моей работы также является показать отношение авторов «Вех» к интеллигенции той самой эпохи. Немаловажный фактор для определения целей и задач моей работы – это отношение интеллигенции к революции 1917 г.

Классификация источников.

В своей работе я использовала в основном сборники статей и газеты. Сборники статей составляли более крупные издания – книги.

 «Русская интеллигенция, как особая культурная категория, есть порождение взаимодействия западного социализма с особенными условиями нашего культурного, экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской интеллигенции не существовало, был только «образованный класс» и разные в нем направления».

Струве

         Блестящий расцвет русской науки и культуры в XIX веке  был  обеспечен  людьми,   объективно   выдвинутыми   теми принципами  комплектования  и существования слоя интеллигенции, которые были заложены три столетия назад, тогда как удручающая  серость последних  десятилетий  связана  с целенаправленным принижением культуроносного  слоя  и  фактическим  его  уничтожением  путем формирования  такого его состава, который не способен выполнять свойственные этому слою функции.

Понятие интеллигенции эпохи буржуазного общества

Русский интеллигент - это, прежде всего, человек, с  юных лет признающий единственно  достойным объектом своего интереса и участия, нечто  лежащее вне его  личности  - народ, общество,  государство. Нигде в  мире  общественное мнение не властвует так  деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже  три четверти века неподвижно  на  признании  этого верховного принципа:  думать  о  своей личности  - эгоизм,  непристойность. Настоящий человек  лишь  тот,  кто  думает  об  общественном,  интересуется  вопросами общественности,  работает на пользу общую (см. п. № 9).

         Эпоха буржуазного общества – это какой-то неопределенный промежуток времени, его временные рамки «размыты», но лежат приблизительно с 1861 г, так как в этот год была осуществлена отмена крепостного права, по 40-е годы ХХ века. Следовательно, эпоха буржуазного общества длилась целый век: с середины ХIХ до середины ХХ века.

Между латинским понятием «intelligentia» и русским словом XIX-XX вв. интеллигенция есть большая разница. Работники умственного труда, способные к обобщенной, деятельной, и, если нужно, к абстрактной мысли, появляются в глубокой древности и приобретают устойчивые черты. Латинское слово «интеллигенция», когда оно выделяется из понятия «интеллект», обозначало не деятелей, а те высшие познавательные способности, которые после Канта удобнее назвать «рассудком».

М.А. Фонвизин писал: "Если Петр старался вводить в России европейскую цивили­зацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации... был ему, деспоту, чужд и даже противен. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений по образцам, виденным им за границей... Он особенно дорожил людьми специальными, для которых наука становилась почти ремеслом; но люди истинно образованные, осмысленные, действующие не из рабского стра­ха, а по чувству долга и разумного убеждения, - такие люди не могли нравиться Пе­тру".

В принципе понятие "интеллигенция" в отчетливо положительном смыс­ле было понятием пушкинского периода. Это слово внутренне противоречиво: оно связано с национальным подъемом времени антинаполеоновских (т.е. «анти­французских») войн, но связано противоречиво как явление не националистическое, а антинационалистическое. Эхо такого понимания отзывается и лет через 60 в мыс­лях Версилова в предпоследнем романе Достоевского "Подросток" - русские высту­пают более европейцами, чем сами европейцы. До недавнего времени понятие «интеллигенция» считалось синонимом понятия «нигилисты».

Формирование русской интеллигенции

Из многосложных и противоречивых процессов, в конечном счете, тор­мозивших формирование человека как субъекта истории, проистекала эконо­мическая и политическая отсталость России по сравнению с развитыми европей­скими странами. Многие годы Россия приглядывалась к неизменно опережавше­му ее на пути социально-экономического прогресса Западу, совершившему спер­ва первую, а затем и вторую промышленные революции, завидовала полученным результатам, пыталась, почти ничего не меняя в социально-политической сфере, отдельные фрагменты западного опыта перенести на свою почву и — одновремен­но с этим ужасалась издержкам этого процесса: социальной несправедливости первоначального капиталистического накопления, "обмещаниванию" и "обуржуазиванию" западного общества, росту "бездуховности" и погоне за мирскими, материальными благами.

            Принцип   комплектования   российского интеллектуального элитного слоя соединял лучшие элементы европейской и  восточной традиций,  сочетая  принципы наследственного привилегированного статуса образованного сословия и  вхождения  в  его  состав  по основаниям  личных способностей и достоинств. Наряду с тем, что абсолютное большинство  членов  интеллектуального  слоя  России вошли  в  него  путем  собственных  заслуг, их дети практически всегда наследовали статус своих родителей, оставаясь в  составе этого слоя. К началу XX века 50 - 60 % его членов были выходцами  из  той  же  среды,  но  при  этом,  хотя,  как  уже говорилось,  от  двух  третей  до  трех  четвертей   их   самих относились  к  потомственному  или личному дворянству, родители большинства  из  них  дворянского  статуса  не   имели.   Среди гражданских   служащих   дворян   по  происхождению  было  30,7 %, среди  офицеров  -  51,2  %,  среди  учащихся гимназий и реальных училищ - 25,6 %, среди студентов - 22,8  %  (на  1897  год).  Ко  времени  революции – еще меньше. Таким образом,  интеллектуальный  слой  в  значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурные традиции своей среды.        Прежде  всего  проводилась  политика прямого регулирования социального   состава   учащихся   с   предоставлением    льгот "рабоче-крестьянскому   молодняку"   и  ограничением  права  на образование выходцам из интеллектуального слоя. Уже в 1918 году был  принят  беспрецедентный  закон  о   предоставлении   права поступления  в  вузы  лицам  любого уровня образования или даже вовсе без образования, и под лозунгом "завоевания высшей школы" началось массовое зачисление туда "рабочих от станка".  В  1921 году  был  установлен "классовый принцип" приема в вузы с целью резкого ограничения доли детей интеллигенции  среди  студентов.

         Стали    использоваться    различные   методы   "командировок", "направлений" и  т.  п.  Выходцам  из  образованного  слоя  был законодательно   закрыт  доступ  не  только  в  высшие  учебные заведения, но и в среднюю школу II ступени, чтобы они не  могли пополнять  ряды даже низших групп интеллигенции. Лишь в порядке исключения для детей особо доверенных  специалистов  выделялось несколько  процентов  плана приема как представителям "трудовой интеллигенции". Особенно усилился "классовый  подход"  в  конце 20-х  годов,  в связи с известными политическими процессами над интеллигенцией -- именно  тогда,  когда  численность  студентов возросла  особенно  резко. 

Черты и особенности

         «Русская интеллигенция, — писал Струве, — воспитывалась на идее безответственного равенства. И поэтому она никогда не способна была понять самого существа экономического развития общества, ибо экономический прогресс общества основан на торжестве более производительной хозяйственной системы над менее производительной, а элементом более производительной системы является всегда человеческая личность, отмеченная более высокой ступенью годности. Так, русская интеллигенция в ее целом не понимала и до сих пор не понимает значения и смысла промышленного капитализма. Она видела в нем только «неравное распределение», «хищничество», «хапание» и не видела в его торжестве победы более производительной стороны, не понимала его роли в процессе хозяйственного воспитания и самовоспитания общества»

Наиболее характерными чертами «отщепенчества» русской интеллигенции веховцы считали ее «противогосударственностъ», «безрелигиозностъ» и «космополитизм». «Для интеллигентского отщепенства, — писал Струве, — характерны не только его противогосударственный характер, но и его безрелигиозностъ» («Вехи» с. 140). Именно «в безрелигиозном отщепенстве» русской интеллигенции от государства Струве видел «ключ к пониманию пережитой и переживаемой нами революции» («Вехи» с. 143). В результате основная масса интеллигенции, по мнению веховцев, проявила в годы революции неспособность к позитивному государственному творчеству. «Надо иметь, наконец, смелость сознаться, — писал А. С. Изгоев, — что в наших государственных думах огромное большинство депутатов, за исключением трех-четырех десятков кадетов и октябристов, не обнаружили знаний, с которыми можно было бы приступить к управлению и переустройству России» («Вехи» с. 207).

Подобного рода обвинения русской интеллигенции о «противогосударственности» не могли не задеть лидера кадетской партии П. Н. Милюкова. В статье «Интеллигенция и историческая традиция», опубликованной в сборнике «Интеллигенция в России», Милюков не только обратил внимание на историческую преемственность между различными поколениями русской интеллигенции, но и с особой силой подчеркнул, что она проявила себя в годы революции чуть ли не единственной и наиболее последовательной носительницей идеи государственности. «Интеллигенция (в широком смысле слова, конечно), — писал Милюков, — только одна и была государственна в России. Она была государственна против старого вотчинного режима, против полного почти отсутствия сознания права в неродной массе, против нарушений закона бюрократией и злоупотреблений законом привилегированных классов, против «темных стихий» народного инстинкта и против известной части революционных доктрин» («Вехи» с. 344).

Упрекая интеллигенцию в космополитизме, в потере «национального лица», веховцы предлагали положить в основу нового мировоззрения «идею нации взамен интеллигенции и классов». Они выступали в роли апологетов так называемого «здорового» великорусского национализма, поднимали на щит лозунги «государственности», создания «Великой России». Подобная позиция свидетельствовала о начавшемся сползании праволиберальной части интеллигенции на позиции национал-либерализма. Вместе с тем эта откровенно великодержавная позиция веховцев не была поддержана кадетским руководством, предпочитавшим более тонкую политику в национальном вопросе. Кадетских лидеров не могла удовлетворить категоричность высказываний веховцев, столь откровенно раскрывавшая истинное лицо российского буржуа, заботящегося о сохранении во что бы то ни стало «единой и неделимой» России как исходного государственного плацдарма осуществления своих империалистических притязаний. Отстаивая программный лозунг культурно-национального равноправия народов, населявших Российскую империю, кадетское руководство рассчитывало на его поддержку и со стороны национальных партий и организаций. (см. п. № 12)

Для мирового развития особенности русской интеллигенции важны как пример создания особого типа не просто интеллектуала, но интеллигента со своей карти­ной культуры мира. Конечно, когда это классическая интеллигенция, а не «образованщина», как говорит Солженицын, или «недообразованщина». Под особенностями прежде всего подразумевается тяга к универсальности, едва ли не при любой специализации русского интеллигента, которая до сих пор неред­ко поражает заграничных коллег.

И  "двуполушарность": живое, возобновляемое традицией стремление к сочетанию точных знаний, многосистемного интереса к рассудочному мышле­нию и технической практике с гуманным эмоционально-художественным подхо­дом. Тесное переплетение художественно-литературного с философ­ским, с особой силой проявившееся в конце XIX - начале XX столетия, стало доступным нашему современному исследовательскому анализу только со второй половины 1980-х годов.

Отрицательным у части русской дворянской интеллигенции XIX в. бы­ла причастность к придворной черни. Это было, если и не редким, но все же маргинальным явлением, а чаще - просто пропагандистской выдумкой против ин­теллигенции, первой из тех, которые докатились до определений вроде "гнилая ин­теллигенция".

Имманентно присущей чертой русской демократической интеллигенции было отстаивание интересов народа. Вместе с тем было бы неверно не видеть того обстоятельства, что в конкретных условиях России, где огромные массы населения жили на «границе» или даже за чертой бедности, широкие круги интеллигенции не могли оставаться равнодушными к судьбам своего народа и, вполне естественно, отдавали приоритет распределительным и уравнительным идеям

По мнению авторов «Вех», духовные вожди русской интеллигенции «никогда не уважали права», игнорировали «правовые интересы личности, или выказывали к ним даже прямую враждебность» («Вехи» с. 116). Действительно, в этих обвинениях присутствовала определенная доля истины. Отсутствие в России открытой политической жизни, вековых демократических традиций, законов, закрепляющих права личности, неизбежно отражалось на взаимоотношениях между классами, политическими партиями и организациями. И все же эти обвинения веховцев в адрес русской интеллигенции во многом были гиперболизированы.

Религиозная природа русской интеллигенции

Характер  русской интеллигенции складывался  под влиянием  двух основных  факторов:  внешнего  и  внутреннего.  Первым  было  непрерывное  и

беспощадное давление  полицейского пресса, способное расплющить,  совершенно уничтожить  более  слабую духом  группу, и  то, что  она  сохранила жизнь  и энергию и под этим прессом, свидетельствует, во всяком случае, о  совершенно исключительном ее мужестве и  жизнеспособности. Изолированность  от жизни, в которую ставила интеллигенцию вся атмосфера старого режима, усиливала  черты "подпольной"  психологии,  и  без того  свойственные  ее  духовному  облику, замораживало  ее духовно, поддерживай и  до  известной степени оправдывая ее политический  моноидеизм  и затрудняя  для   нее  возможность  нормального   духовного  развития.  Более благоприятная,  внешняя  обстановка  для  этого  развития  создается  только теперь, и в этом, во всяком случае,  нельзя не видеть духовного приобретения освободительного   движения.  Вторым,  внутренним   фактором,   определяющим характер нашей интеллигенции, является ее особое мировоззрение и связанный с ним ее духовный склад. Нередко делаются  попытки  отождествить  современных  революционеров  с древними христианскими мучениками.  Но  душевный тип тех и других совершенно различен. Различны и культурные плоды, рождаемые ими "Ибо мы знаем, - писал апостол Павел (2-е посл. к Коринфянам, гл. 5), - что когда земной наш  дом, эта  хижина  разрушится,   мы   имеем  от  Бога  жилище   на  небесах,  дом нерукотворенный,  вечный" (см. п. № 13).  

         Как известно, среди  христианских  мучеников было много  людей зрелого  и  пожилого  возраста,  тогда  как  среди  современных активных  русских   революционеров,  кончающих  жизнь   на  эшафоте,   люди, перешагнувшие за тридцать  пять-сорок лет, встречаются очень редко,  как исключение. В христианстве преобладало стремление научить человека спокойно, с достоинством встречать смерть и только сравнительно редко пробивали дорогу течения, побуждавшие человека  искать смерти во имя Христово.

Многократно  указывалось что в  духовном облике русской интеллигенции  имеются черты  религиозности,  иногда  приближающиеся даже  к христианской. Качества эти воспитывались,  прежде всего, ее внешними историческими    судьбами:    с   одной   стороны – правительственными преследованиями,   создававшими   в   ней   самочувствие   мученичества    и исповедничества,  с  другой - насильственной  оторванностью  от   жизни, развивавшей   мечтательность,   иногда   прекраснодушие,   утопизм,   вообще недостаточное чувство  действительности.  В связи  с  этим  находится  та ее черта, что ей остается  психологически чуждым - хотя, впрочем, может быть, только пока - прочно сложившийся "мещанский" уклад  жизни 3ападной Европы, сего повседневными добродетелями, с его трудовым  интенсивным хозяйством, но и  с  его бескрылостью,  ограниченностью. 

         Изолированное  положение  интеллигента  в стране,  его оторванность  от

почвы,   суровая   историческая  среда,   отсутствие   серьезных   знаний  и

исторического  опыта,  все  это  взвинчивало   психологию  этого   героизма.

Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние  героического экстаза, с

явно  истерическим оттенком. Россия  должна быть  спасена,  и спасителем  ее

может и должна явиться интеллигенция вообще  и  даже  имярек  в частности, и

помимо его нет спасителя и нет опасения. Ничто так не  утверждает психологии

героизма, как  внешние  преследования,  гонения,  борьба  с  ее перипетиями,

опасность и даже погибель. И -- мы знаем -- русская история не  скупилась на

это,  русская  интеллигенция  развивалась и росла  в  атмосфере непрерывного

мученичества,  и нельзя не  преклониться  перед  святыней страданий  русской

интеллигенции.  Но и  преклонение перед этими, страданиями в  их  необъятном прошлом и тяжелом настоящем, перед этим  "крестом" вольным или невольным, не заставит молчать о том, что все-таки остается истиной, о чем  нельзя молчать хотя бы во имя пиетета перед мартирологом интеллигенции.

         Вообще,  духовными  навыками,  воспитанными  Церковью, объясняется и не одна из лучших черт  русской интеллигенции, которые она утрачивает  по  мере своего удаления  от Церкви, например,  некоторый пуританизм, ригористические нравы,  своеобразный   аскетизм,  вообще  строгость   личной  жизни;  такие, например, вожди русской интеллигенции,  как  Добролюбов и  Чернышевский (оба семинаристы, воспитанные в религиозных семьях духовных лиц), сохраняют почти нетронутым свой прежний  нравственный облик,  который, однако же, постепенно утрачивают  их  исторические дети  и  внуки.

Социальные воззрения русской интеллигенции

В «Вехах» красной нитью проходила разоблачительная тенденция относительно социалистических воззрений русской интеллигенции. Содержание же социалистической доктрины сводилось веховцами исключительно к идее распределения материальных и духовных благ. «Интересы распределения и уравнения, — писал Бердяев, — в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества» («Вехи» с. 25). Эту мысль высказал и С. Л. Франк, считавший, что «производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их распределение; интеллигенция почти так же мало, как о производстве материальном, заботится о производстве духовном, о накоплении идеальных ценностей; развитие науки, литературы, искусства и вообще культуры ей гораздо менее дорого, чем распределение уже готовых, созданных духовных благ среди массы» («Вехи» с. 174). Веховцы усматривали «несчастие» русской интеллигенции в том, что она ставит благо народа «выше вселенской истины и добра», что для нее характерно «аскетическое отрицание богатства», а абсолютизация ею идеи распределения есть не что иное, как «философское заблуждение и моральный грех». (см. п. № 12)

Понятие права у русской интеллигенции

Значение права относительно,   его   содержание   создается   отчасти   изменчивыми экономическими и  социальными условиями.  Относительное значение права  дает повод некоторым теоретикам определять очень низко его ценность. Одни видят в праве только этический  минимум, другие  считают неотъемлемым элементом  его принуждение,  т. е.  насилие. Если это  так, то нет основания  упрекать нашу интеллигенцию  в  игнорировании права.  Она  стремилась  к  более высоким  и безотносительным   идеалам   и   могла   пренебречь   на  своем  пути   этою второстепенною ценностью (см. п. № 9).

Духовная   культура  состоит  не   из   одних  ценных   содержаний.

Значительную часть ее составляют ценные формальные свойства интеллектуальной и  волевой  деятельности. А из всех формальных ценностей право, как наиболее совершенно развитая и почти конкретно осязаемая форма,  играет  самую важную роль. Право в гораздо большей степени  дисциплинирует человека, чем логика и методология  или  чем  систематические   упражнения   воли.  Главное  же,  в противоположность  индивидуальному характеру этих последних дисциплинирующих систем, право - по преимуществу социальная система, и притом  единственная социально  дисциплинирующая  система. Социальная дисциплина создается только правом: дисциплинированное  общество и общество с развитым правовым порядком - тождественные понятия (см. п. № 9).

Притупленность   правосознания  русской  интеллигенции   и   отсутствие

интереса к правовым идеям являются результатом застарелого зла - отсутствия

какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа.

По поводу этого Герцен еще в  начале  пятидесятых годов прошлого века писал: "правовая  необеспеченность, искони тяготевшая  над народом,  была  для него своего  рода  школою. Основу  прочного  правопорядка  составляет  свобода   личности   и   ее неприкосновенность.  Казалось бы, у  русской  интеллигенции  было достаточно мотивов проявлять  интерес  именно  к  личным  правам.  Искони  у  нас  было признано, что все общественное  развитие  зависит  от того,  какое положение занимает  личность.  Поэтому  даже  смена  общественных  направлений  у  нас характеризуется заменой  одной формулы, касающейся личности, другой. Одна за другой  у  нас  выдвигались   формулы:  критически  мыслящей,  сознательной, всесторонне   развитой,  самосовершенствующейся,  этической,  религиозной  и революционной   личности.  Были   и  противоположные  течения,  стремившиеся потопить личность в  общественных  интересах, отстаивавшие соборную  личность. Однако  важнее  всего  то,  что,  как  было  отмечено   выше,  Кавелин, Михайловский  и вся  русская  интеллигенция,  следовавшая  за ними, упускали совершенно из вида правовую природу конституционного государства. Если же мы сосредоточим   свое  внимание  на   правовой   организации  конституционного государства,  то для уяснения его  природы мы должны  обратиться  к  понятию права   в  его   чистом  виде,  т.  е.  с   его  подлинным  содержанием,  не заимствованным из экономических и  социальных  отношений. Тогда недостаточно указывать на то, что право разграничивает  интересы или  создает  компромисс между  ними, а надо прямо  настаивать на том, что право только там, где есть свобода личности. В этом смысле правовой порядок есть система отношений, при которых все лица данного общества обладают  наибольшей свободой деятельности и самоопределения. Но в этом смысле правовой  строй нельзя противопоставлять социалистическому   строю.  Напротив,  более   углубленное  понимание  обоих приводит  к  выводу, что они тесно друг с другом связаны, и социалистический строй  с   юридической   точки  зрения  есть  только  более  последовательно проведенный    правовой    строй.   С    другой    стороны,    осуществление социалистического  строя  возможно только тогда,  когда  все его  учреждения получат вполне точную правовую формулировку (см. п. № 9).

Отношение к философии у русской интеллигенции

     В  эпоху  кризиса  интеллигенции  и  сознания  своих  ошибок,  в  эпоху

переоценки старых идеологий  необходимо остановиться и на нашем отношении  к

философии. Традиционное отношение русской интеллигенции к философии сложнее, чем это может  показаться  на первый взгляд, и анализ этого отношения  может вскрыть основные духовные  черты  нашего  интеллигентского  мира.  Говорю об интеллигенции  в традиционно-русском смысле  этого слова,  о нашей кружковой интеллигенции,  искусственно  выделяемой  из  общенациональной  жизни.  Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью  под двойным давлением, давлением казенщины  внешней - реакционной власти и казенщины внутренней - инертности  мысли  и консервативности  чувств,  не  без  основания  называют "интеллигентщиной" в отличие  от интеллигенции в  широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова. Те  русские философы, которых  не хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному,  враждебному миру, тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды "интеллигентщины". Каково же было традиционное  отношение нашей  специфической, кружковой интеллигенции к философии,  отношение, оставшееся  неизменным,  несмотря  на  быструю  смену философских  мод? Консерватизм и косность  в основном душевном  укладе у нас соединялись  с[о] склонностью новинкам,  к последним  европейским  течениям, которые  никогда  не  усваивались  глубоко.  То  же было  и  в  отношении  к философии (см. п. № 10).

Русская   история  создала  интеллигенцию  с  таким  душевным  укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не  могло быть настоящей любви к объективной, вселенской  истине  и ценности. К объективным идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция  относилась недоверчиво, так  как  предполагала,  что  подобные  идеи  и  нормы помешают  бороться  с самодержавием  и служить "народу", благо которого  ставилось выше вселенской истины и добра. Это роковое  свойство русской интеллигенции, выработанное ее печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая власть, калечившая  русскую  жизнь и роковым образом толкавшая интеллигенцию исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские  учения воспринимались   в   искаженном   виде,   приспособлялись   к   специфически интеллигентским  интересам,  а  значительнейшие  явления  философской  мысли совсем  игнорировались. Искажен и к домашним условиям приспособлен был у нас и научный  позитивизм,  и  экономический материализм, и  эмпириокритицизм, и

неокантианство, и ницшеанство (см. п. № 10).

     Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому,

то она просмотрела оригинальную  русскую философию, равно  как и философское содержание  великой   русской  литературы.  Мыслитель  такого  калибра,  как Чаадаев,  совсем не  был замечен и не  был понят  даже теми,  которые  о нем упоминали. Казалось, были все основания к тому, чтобы Вл. Соловьева признать нашим   национальным  философом,  чтобы  около  него  создать   национальную философскую  традицию. 

«Вехи» об интеллигенции

Сюжетная линия «Вех» сводилась к поискам виновников деструктивного характера развития революционных событий в России в 1905—1907 годах. Причем «виновники» были обнаружены без особых усилий. Ими была объявлена русская интеллигенция, над которой и был учинен самый настоящий суд. Интеллигенция, по словам Булгакова, «была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией» («Вехи» с. 45).

Однако предварительно веховцам пришлось проделать любопытную аберрацию, а именно вывести себя из числа обвиняемых. Для этого ими был применен метод противопоставления двух понятий: «интеллигенция» и «образованный класс». Такое искусственное разграничение понятий давало им возможность настаивать на своей генетической, идейной связи именно с «образованным классом», а не с «отщепенской», «кружковой» и «подпольной» интеллигенцией, которая и инспирировала революцию. Оговорку делали веховцы и относительно либеральной интеллигенции. «Русский либерализм… — писал Струве, — считает своим долгом носить интеллигентский мундир, хотя острая отщепенская суть интеллигента ему совершенно чужда» («Вехи» с. 143).

По существу же веховцы, употребляя термин «русская интеллигенция», основное внимание сфокусировали на «разоблачении» так называемых «пороков» и «грехов» именно революционно-демократической интеллигенции, задевая лишь как бы рикошетом либеральную интеллигенцию. О том, что в «Вехах» речь шла по преимуществу о социалистической интеллигенции (социал-демократического и народнического направлений), прямо и откровенно писал Струве: «Русская интеллигенция, как особая культурная категория, есть порождение взаимодействия западного социализма с особенными условиями нашего культурного, экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской интеллигенции не существовало, был только «образованный класс» и разные в нем направления» («Вехи» с. 151).

В чем же, по мнению веховцев, заключались органические «пороки» и «грехи» русской интеллигенции? Авторы «Вех» считали, что, в отличие от «образованного класса», передовые представители которого продолжали творчески развивать и обогащать собственную национальную идеологию, генетически связанную с идеалистическими и религиозно-мистическими течениями русской философской мысли, интеллигенция постоянно занималась трансплантацией модных западноевропейских идей (материализм, позитивизм, эмпириокритицизм, неокантианство, ницшеанство и т. п.) и приспособлением их без должной критической переработки к собственным специфическим утилитарным интересам. Причем игнорирование и даже вражда к идеалистическим и религиозно-мистическим системам (как русским, так и западноевропейским) происходили у русской интеллигенции якобы потому, что ее вообще мало интересовали гносеологические проблемы и тем более поиски абсолютной истины и что она всецело была поглощена сугубо утилитарными социальными идеями «уравнительной справедливости», «общественного добра», «народного блага» и т. п. Отсюда вытекали обвинения интеллигенции в «народолюбии», «пролетариатолюбии», «народопоклонстве» и т. д. «Интеллигенция, — писал Н. А. Бердяев, — готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные идеалы, и без критики отвергнет всякую, самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным настроениям и идеалам» («Вехи» с. 29). (см. п. № 12)

Одно из наиболее тяжких обвинений в адрес русской интеллигенции веховцы усматривали в том, что она вместо того, чтобы вести систематическое политическое воспитание народа в духе разумного компромисса, не только потворствовала, но и вполне сознательно разжигала «темные», «разрушительные» инстинкты масс. «Прививка политического радикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных инстинктов, — писал Струве, — совершилась с ошеломляющей быстротой» («Вехи» с. 148). В результате такого синтеза «идей» и инстинктов» революция приняла «бессознательный», «стихийный» и сугубо «разрушительный» характер.

Обвинив русскую интеллигенцию за произведенный ею синтез «отщепенческих» идей с «народными инстинктами», веховцы делали неожиданный вывод, что массы с «бессознательным мистическим ужасом» ненавидели интеллигенцию. Эти настроения предельно откровенно выразил М.О. Гершензон. «Каковы мы есть, — писал он, — нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» («Вехи» с. 101).

Иными словами, веховцы предлагали собственную модель «настоящей» интеллигенции, полностью интегрированной в капиталистическую систему. Историческая задача этой буржуазной интеллигенции должна была состоять в том, чтобы идеологически обосновать и политически защитить систему капиталистических общественных отношений, искать пути для ее совершенствования и дальнейшего развития. Практическая реализация подобного рода «модели» позволила бы, по мнению веховцев, с одной стороны, превратить интеллигенцию из некоего «особого слоя» в структурную часть капиталистического общества, а с другой — снять противоречие между «духовными и внешними формами общежития».

Веховские призывы к покаянию и перерождению русской интеллигенции были в основе своей поддержаны авторами сборника «Интеллигенция в России». Так, М. И. Туган-Барановский считал, что «спрос на идеологическую защиту интересов господствующих классов должен вызвать и соответствующее предложение — следует ожидать, что известная часть русской интеллигенции возьмет на себя эту защиту — «обуржуазится» (с. 436). В свою очередь, Милюков призывал к покаянию лишь левые, интеллигентские течения в политике, которые, по его мнению, принесли массу вреда «делу русского освобождения своим рецидивом утопизма» (с. 370). Призывать же к покаянию либеральные интеллигентские течения в политике Милюков, видимо, считал неправомерным.

Если в вопросах покаяния и перерождения русской интеллигенции между авторами сборников «Вехи» и «Интеллигенция в России» все же имело место взаимопонимание, то в отношении путей преодоления противоречия между «духовными» и «внешними формами общежития» выявились значительные расхождения. В отличие от веховцев авторы сборника «Интеллигенция в России» считали, что прежде всего следует всеми силами «налечь на «внешнее устроение», чтобы довести до крыши «просторный», но недостроенный дом» («Вехи» с. 378). Милюков призывал интеллигенцию отвергнуть струвистский тезис «жить поверх текущего момента» и активнее включиться в политическую жизнь, сохранять и укреплять партию «народной свободы», создание которой, по его словам, явилось «самым крупным и в высшей степени ценным положительным приобретением только что пройденной нами стадии русского политического развития» («Вехи» с. 371). В этом состояло тактическое различие между веховцами и официальным кадетским руководством.

Интеллигенция и революция 1917 г

     Социальный    слой   носителей   российской   культуры   и государственности  был   уничтожен   вместе   с   культурой   и государственностью    исторической    России    в    результате большевистского  переворота.  В  течение  полутора  десятилетий после  установления  коммунистического  режима  было в основном покончено с его остатками, и одновременно шел процесс  создания "новой  интеллигенции",  предопределивший  нынешнее положение с интеллектуальным слоем в нашей стране. В  основе  этого  лежали следующие обстоятельства.

     Большевистскую  революцию российский интеллектуальный слой встретил, естественно, резко  враждебно.  Более  того,  он  был единственным,  кто  оказал  ей  сразу  же  активное вооруженное сопротивление - еще в то врем (осень 1917 - зима 1918  года), когда  крестьянство и даже казачество оставались пассивны

     Тотальный контроль социалистического государства над всеми сферами жизни привел к  невиданному  разрастанию  и  собственно административно-управленческого  слоя.  Уже  в конце 1919 года, несмотря  на  потери  во  время  мировой  и  гражданской  войн, эмиграции   и   отпадения   от  России  огромных  территорий  с многомиллионным населением, только в 33  губерниях  Европейской России  насчитывалось  1880  тыс.  средних  и  480  тыс. высших государственных  служащих  (вместо  576  тыс.  до   революции).

Перепись 1923 года зафиксировала только в городах, без сельской местности,  1836 тыс. служащих. Несмотря на частные сокращения, их число с 1925 по 1928 год увеличилось с 1854,6 до 2230,2 тыс. человек. Если до 1917 года  в  России  на  167  млн.  населения приходилось  менее  0,6  млн.  государственных  служащих,  а  в Германии на 67,8 млн. населения  -  1,5  млн.,  то  уже  через

десять  лет  Германия  по  количеству  их  "на  душу населения" осталась далеко позади: к этому времени там в  управлении  было занято  20  человек  на  1000 человек населения, а в СССР - 33.

     В  результате  мер,  предпринятых  советской властью, доля студентов -  выходцев  из  образованных  слоев,  составлявшая первые  два-три  года  после  революции  еще свыше двух третей, стала стремительно снижаться. Уже  в  1923  году  в  приеме  на первый курс их было меньше половины. В конце 20-х- начале 30-х годов   выходцев   из   интеллигенции   среди  студентов  вузов

насчитывалось не более  20  -  30  процентов  (в  ряде  вузов, особенно  технических,  -  иногда и менее 10 процентов), среди учащихся техникумов – 10 - 15 процентов. При  этом  на  дневных отделениях  дол  их  была  вдвое-втрое  ниже, чем на вечерних и заочных. В конце 30-х годов в силу упоминавшихся причин процент выходцев из интеллектуального слоя повысился до 40 с небольшим, в 40 - 50-х годах составлял до 50 - 60, но затем, с введением новых льгот "производственникам" и "вторым рождением" рабфаков, вновь упал до 40 - 45  процентов  и  в  70-е  годы  обычно  не поднимался  выше  50  процентов.  Среди  принятых на 1-й курс с конца 60-х до конца 70-х годов доля выходцев  из  интеллигенции упала  почти  на  десять  пунктов (с примерно 55 до примерно 45 %).  Среди  выпускников  средних  специальных   учебных заведений,  замещавших  основную  массу должностей ИТР и других массовых интеллигентских профессий, выходцев  из  интеллигенции было в среднем не более 20 %.

Если необходим список литературы - обращайтесь: YMA@ngs.ru

Выводы

     Во время революции интеллигенция занималась творческой, организационной  работой. Были  интеллигенты,  которые  разными  способами  работали  для  организации рабочего класса; другие - соединяли крестьян для борьбы за их интересы, как потребителей, арендаторов земли, продавцов рабочей силы;  третьи – работали над  просвещением народа, земские деятели  трудились над начатками  местного самоуправления.   Все  это,  несомненно,  органическая,  творческая  работа, составляющая историческое  дело.  Но  известно  также,  что результаты  этой работы,   требовавшей   громадных  сил   и  полного   самоотвержения,   были сравнительно  очень малы: общее развитие  страны двигалось  вперед медленно.

Среди  интеллигенции были крайне непопулярны понятия  личной нравственности, личного самоусовершенствования, выработки личности (и,  наоборот, особенный, сакраментальный  характер  имеет слово  общественный).  Хотя интеллигентское мироотношение  представляет   собой  крайнее  самоутверждение  личности,  ее самообожествление, но  в своих теориях интеллигенция нещадно гонит эту самую личность,  сводя  ее  иногда без остатка  на влияния  среды и стихийных  сил истории (согласно общему учению просветительства).  Интеллигенция  не  хочет допустить, что в личности заключена  живая творческая  энергия,  и  остается глуха  ко  всему,  что  к  этой  проблеме  приближается: глуха  не только  к христианскому учению, но даже к учению Толстого (в котором  все же заключено здоровое зерно  личного,  самоуглубления)  и  ко  всем  философским учениям, заставляющим посчитаться с нею.

На освещение интеллигентских проблем сильнейший  отпечаток накладывает    социальная    самоидентификация   пишущих.   Как справедливо заметил в свое время Ф. Ницше, тщеславие других  не нравится  нам  тогда,  когда  идет против нашего тщеславия. Вот почему,  даже  несмотря  на  моду  на  дореволюционную  Россию, неприязнь  к  ее "образованному сословию" просматривается очень четко в писаниях самых разных по взглядам  авторов.  Для  одних это  буржуи,  сатрапы  и  реакционеры,  для  других - масоны и предатели, виновные в гибели России. Но какой бы ни изображать, чем бы ни мазать старую российскую элиту и каких бы  грехов  на нее ни взваливать, а все равно ничего лучшего в стране не было: элита, она и есть элита. И это она создала ту русскую культуру, которая  признана  ныне всем цивилизованным миром.