Желание и власть. Императивные речевые жанры

Лингвистическая прагматика разделяет жанры, ориентированные на убеждение собеседника (make-believe discourses, в нашей терминологии – аффективные жанры), и жанры, которые направлены на то, чтобы побудить адресата к действию, поступку (make-do discourses или императивные речевые жанры). Императивные жанры во внехудожественной речи содействуют осуществлению реальных событий: они призваны «вызвать осуществление / неосуществление событий, необходимых, желательных или, напротив, нежелательных, опасных для кого-то из участников общения». Не случайно в названии таких жанров, «как правило, фигурирует “перформативное существительное” – приказ, распоряжение, договор, инструкция, приговор, постановление и т. п.». Слово и дело в таких жанрах нераздельны. Поэтому в данной главе мы гораздо больше, чем в других, отклонимся от исследования изображенного слова у Чехова в сторону его имплицитных представлений о социальной реальности.
Ведущую роль в парадигме императивных жанров играют просьба и приказ – жанры, ориентированные на получение непосредственного результата. Велика их роль и в художественной литературе: выражая желания говорящего и побуждая к действию адресата, они драматизируют литературный текст. Связанные с категориями власти, воли, долга и желания, эти жанры оказываются наиболее важными на уровне действия, так как с ними связаны эффекты читательского сюжетного ожидания: получит ли герой желаемое? захочет или сумеет ли он выполнить должное? Распространение этих жанров может порождать значительные фрагменты текстов или целые тексты. Кроме того, в коммуникации прямого словесного воздействия должны быть наиболее ясны намерения говорящего, причины, побуждающие его к речи и другие характеризующие его аспекты.
Помимо доминирующих жанров просьбы и приказа, лингвисты относят к императивным жанрам запрет, мольбу, совет, рекомендацию, инструкцию, обещание, обязательство, распоряжение, убеждение и уговоры и некоторые другие. Но эти жанры, на наш взгляд, производны по отношению к вышеуказанным: запрет, распоряжение и инструкция – это формы приказа; мольба, убеждение и уговоры – усиленные формы просьбы. Обещание и обязательство – жанры, обычно зависимые от приказа и просьбы, они следуют за приказом и / или просьбой, или подразумевают их невысказанное присутствие. Таким образом, только совет можно считать абсолютно самостоятельным жанром, однако этот жанр в наименьшей степени обязывает говорящих к каким-либо действиям, и потому наименее императивен. Говоря о просьбе и приказе, мы будем иногда подразумевать и те речевые жанры, которые входят в их «жанровые кластеры».

4.1. Просьба: столкновение желаний

В речевом жанре просьбы партнеры по диалогу находятся во взаимодополнительных отношениях: проситель испытывает некую недостачу – материальную, эмоциональную или чисто знаковую, а потенциальный бенефактор способен эту недостачу восполнить. Восполнение недостачи и есть иллокутивная цель, структурирующая речевой жанр. При этом говорящие обычно находятся в неравных условиях. Проситель, как правило, лично заинтересован в исполнении просьбы, у бенефактора же такой заинтересованности нет: он волен исполнить просьбу или отказать . Собеседники соотнесены по критериям свобода / вынужденность, незаинтересованность / заинтересованность, сила / слабость, обладание / желание. В этом смысле просьба и структурируется отношениями власти, и одновременно структурирует их, распределяя социальные роли по шкале от «профессионального» просителя (нищего) и до обладателя высшей власти и богатства, который, по идее, никогда никого не о чем не просит. Жанр просьбы существует там, где есть отношения власти и желания, а не просто речевой акт.
Этими отношениями определяется и концепция адресанта в жанре просьбы: инициатор диалога в данный момент находится в зависимом положении от слушателя и его задача – убедить, уговорить, побудить (но не заставить) слушателя нечто сделать. Поскольку речь идет об убеждении, то успех часто зависит от риторических способностей говорящего и его возможностей воздействовать именно на данного слушателя. Поэтому просьба иногда перепоручается другому (высшему по статусу, близкому к бенефактору, лучше владеющему навыками убеждения и т. д.). Такая просьба для (за) другого двусубъектна, и посредник может проявлять собственную инициативу, вносить коррективы в мотивировку и даже содержание просьбы. Введение посредника в просьбу часто продиктовано желанием минимизировать зависимость просителя.
Концепция адресата определяется тем, что слушатель-бенефактор обладает ценностью (властью, богатством, символическим капиталом и т. д.), часть которой он может уделить просящему. Чем большей властью и богатством обладает человек, тем большее количество просьб к нему обращено. В пределе просьба может быть обращена не к лицу, а к высшей силе, в которую верит проситель. В этом смысле просьбой можно назвать одну из форм молитвы, которая сохраняет жанровые качества просьбы, но имеет специфические черты (условие веры; ритуальные форма, язык, место и время обращения и т. д.).
Предмет, объект просьбы должен существовать, быть достижимым и находится в распоряжении бенефактора. Мы оговариваем эти совершенно очевидные условия любой просьбы, потому что в дальнейшем убедимся: именно их нарушение часто придает чеховскому тексту парадоксальные черты.
Просьба должна быть эксплицитно высказана, ясно сформулирована, хотя в некоторых случаях (например, в случае обращения к врачу) адресат должен сам доформулировать за просителя его просьбу. В этом отношении просьба может граничить с жалобой: то же обращение к врачу – жалоба, которая одновременно включает просьбу о помощи.
Тональность просьбы может варьироваться (мольба, заклинание, уговоры, упрашивание, нейтральная просьба), но во всех случаях остается важное прагматическое условие: просьба должна быть скромна, она сопровождается формами вежливости, принижающими говорящего и возвышающими слушателя. Эти формы подчиняются прагматическим максимами такта и щедрости, входящими в принцип вежливости: минимизируй затраты для другого, максимализируй выгоду для другого; минимизируй выгоду для себя, максимализируй затраты для себя. Поскольку в случае просьбы реальные затраты и выгода распределяются не в соответствии с принципом вежливости, они должны быть символически компенсированы риторикой просьбы. Этому служит так называемый «минимизатор обязательности» (imposition minimizer): «высказывание, указывающее на то, что говорящий не стремится «навязать» адресату выполнение действия». Требование и тем более приказ на месте просьбы – серьезное нарушение речевого этикета.
По отношению к коммуникативному прошлому просьба обычно предстает как инициативный жанр: проситель всегда инициирует общение, и его просьба обычно сопровождается объяснением, почему он нуждается в том, о чем просит. Разъяснение просьбы часто содержит указание на невиновность говорящего в событиях или обстоятельствах прошлого, которые вынуждают его просить (ссылки на несчастья, стихийные бедствия и т. п.). Даже в тех случаях, когда просьба обусловлена только личным желанием просителя, он склонен представлять ее как вынужденную.
Фактор коммуникативного будущего предполагает, что ответ слушателя должен быть положительным или отрицательным. Если все-таки дается неопределенный ответ, то он тяготеет к одному из названных полюсов. В любом случае ответ не должен быть имитацией или подменой исполнения просьбы. Нельзя признать нормальным ответ, при котором человек вместо просимого получает нечто иное, ни в каком отношении не способное заменить объект просьбы («вместо хлеба – камень»). Негативный ответ (отказ) обусловлен неспособностью или нежеланием помочь. Отказ должен быть мотивирован – по меньшей мере, для самого несостоявшегося бенефактора с целью самооправдания. Вежливый отказ предполагает формулировку, которая будет понятна просителю. Грубый отказ всегда равен оскорблению. Позитивный ответ может выступать в формах немедленного исполнения или обещания. Последнее предполагает некие разумные сроки исполнения.
Таковы в общих чертах особенности просьбы как речевого жанра. Как мы видим, ее структуру центрируют отношения говорящих по двум осям: ‘сила – слабость’ и ‘желание ценности – обладание ею’. Поэтому диалектика желания и зависимости у Чехова и будет главным предметом нашего интереса в этом разделе.

Чехов, выше всего ценивший свободу, крайне редко изображает людей, которые сознательно добиваются собственной свободы. Если не считать героев, которые стремятся к полному уходу от мира в солипсическую самодостаточность (Рагин – «Палата № 6», Семен Толковый – «В ссылке»), то персонажей такого рода можно пересчитать по пальцам: Соломон («Степь»), Мисаил Полознев («Моя жизнь»), Надя Шумина («Невеста») и некоторые другие. Но и для них – а тем более для всех остальных героев, каковы бы ни были их возраст, психология, социальное и имущественное положение, – сохраняется зависимость от людей и обстоятельств, и возможность любого социального движения оказывается неотделима от просьбы. Поэтому этот речевой жанр пронизывает все чеховское творчество, часто составляет основу сюжета и подчиняет себе характеристики персонажей. Есть ли что-то общее во всех бесчисленных случаях зависимости и просьбы?
Как и в случаях других речевых жанров, Чехов подвергает испытанию жанр просьбы, экспериментирует на его границах, показывает множество ситуаций, в которых самые незамысловатые просьбы предстают, в сущности, парадоксальными. Так, может меняться обычное для просьбы соотношение актантов: униженным и зависимым просителем становится тот, кто по своему статусу таковым быть не должен: в рассказах «Кошмар» и «Письмо» таковыми оказываются священники, в «Тайном советнике» и «Скучной истории» – статские генералы. Отношения власти очень зыбки, они зависят от множества неформализованных факторов, что очень наглядно демонстрирует рассказ «Анна на шее», где от начала к финалу статус героини сохраняется неизменным, но суть ее отношений с мужем меняется на противоположную, что на уровне речевых жанров концентрировано выражается в постановке приказа на место просьбы: «Выдать подателю сего 200 р.» (9, 172).
Как и при изображении спора, Чехов часто демонстрирует легкость, с которой просьба переходит в пограничные с ней жанры, в особенности в требование и приказ. Трансформация просьбы в требование, то есть нарушение принципов, о которых мы писали выше, порождает парадоксальную коммуникативную структуру рассказа «Хористка». Жена Колпакова чувствует себя вправе требовать, но здесь и сейчас она находится в зависимом положении и вынуждена просить. Речь, подчиненная интенции просьбы, оказывается смешением полярных жанров: здесь соседствуют оскорбления, мольбы, проклятия и извинения. Паша воспринимает этот сверхэмоциональный, почти «достоевский» монолог как и подлинный, и театральный одновременно.
Просьбы людей, убежденных в своей правоте и «праве», звучат парадоксом и тогда, когда эта правота верифицирована для них их либеральными и гуманными убеждениями. Так изъясняется в повести «Три года» эмансипированная Полина Рассудина, бывшая любовница Лаптева: «Вы проведете сегодня вечер со мной. <…> Мы отсюда поедем вместе чай пить. Слышите? Я этого требую. Вы мне многим обязаны и не имеете нравственного права отказать мне в этом пустяке» (9, 41). Понятия о личных правах и обязанностях для нее неотличимы от понятий об общественных: столь же императивно звучат слова Рассудиной, когда она обращается к богатому Лаптеву с просьбой о благотворительном пожертвовании (внести плату за отчисленных студентов): «Ваше богатство налагает на вас обязанность поехать сейчас же в университет и заплатить за них» (9, 73). Нарушение правил речевого жанра раскрывает целую либеральную «социологию» Рассудиной: представление об обменном характере нравственных ценностей, о легитимации неправедного богатства при помощи благотворительности, об общении как непрерывном наложении обязанностей и реализации прав и т. д.
Но главная закономерность при изображении просьбы у Чехова, сближающая ее со спором и проповедью, – это не формальные нарушения правил речевого жанра, а отсутствие результата. Просьба у Чехова, как правило, не осуществляется: она либо не высказывается вовсе, либо не приносит просителю желаемого.
Наиболее яркий из вариантов неудачи речевого воздействия – это случай, когда просьба остается только намерением. Так происходит в рассказе «Знакомый мужчина»: проститутка Ванда так и не решается попросить денег у зубного врача Финкеля. То, что казалось простым и легким в прошлом, в ее теперешних обстоятельствах становится невозможным по причинам, неясным самой героини. К этому варианту близки и случаи несостоявшегося брачного предложения (Подгорин – «У знакомых», Лопахин – «Вишневый сад»). При всем различии ситуаций, они сходны в том, что автор оставляет читателю целый ряд возможных интерпретаций пассивности героя, ни одна из которых не может быть строго доказана.
Если просьба и высказана, то ее выполнение может быть отложено на неопределенный срок: герои не получают определенного ответа (просьба спасти имение – «У знакомых») или получают обещание, которое будет потом нарушено («Житейская мелочь»).
Трагикомичность может придавать чеховским текстам и парадоксальное нарушение естественной «грамматики» жанра просьбы, о которой мы писали в начале: за просьбой должно следовать ее выполнение или отказ. Но вот в рассказе «Неосторожность» человек, случайно отравившийся (или думающий, что он отравился) керосином, который он выпил вместо водки, просит о помощи. В ответ он слышит поток абсурдных упреков – как он смел пить керосин, который нынче так дорог, и т. д.
Мотив неисполненной просьбы – отказа или неопределенного ответа – становится матрицей, сюжетообразующим ядром для целого ряда рассказов: от «Мести» (1882) до «У знакомых» (1898). В них, как мы еще увидим, можно встретить самых разнообразных героев, что доказывает: безрезультатность не зависит от статуса просителя и отношений между ним и возможным бенефактором, действует некий универсальный и труднообъяснимый закон. Герои могут быть равными, друзьями и соседями, или находиться в отношениях подчинения, быть чужими друг другу или близкими родственниками – результат оказывается один.
Помимо явно не выполнененных просьб, чеховские тексты полны случаями имитации выполнения – результата, который не предполагает нормальная коммуникация и описанные выше жанровые характеристики просьбы. Тема ранней сценки «Сельские эскулапы» – прием больных некомпетентными фельдшерами. Рассказ фактически рисует целый ряд просьб, каждая из которых получает чисто формальное удовлетворение : растираться нашатырным спиртом при катаре желудка и т. п. Дело осложняется здесь еще и тем, что крестьяне не могут сформулировать просьбу (например, пациент говорит, что «болит сердце», и показывает под ложечку), а фельдшер не способен осуществить необходимое дополнение просьбы и установить диагноз. Как коммуникативный акт такое лечение представляет собой вариант диалога глухих, в котором устранены основные составляющие коммуникации, однако внешне он сохраняет видимость успешного действия. Еще более радикальный вариант – это рассказ «Скорая помощь», в котором доброхотные помощники «откачивают» захлебнувшегося в воде человека, доводя его до смерти. В данном случае перед нами значимое отсутствие просьбы: «помощь» осуществляется так интенсивно, что герой лишен возможности даже попросить не делать этого.
Медицинская тема у Чехова имеет, помимо всех прочих аспектов, еще и коммуникативное измерение: всякое обращение к врачу – это просьба о помощи. В чеховских текстах эта просьба вольно или невольно не удовлетворяется. Бесчисленных чеховских докторов, как кажется, не объединяет ничто, кроме профессии: они могут быть равнодушными (Чебутыкин – «Три сестры»), идейными (Львов – «Иванов»), равнодушными и идейными одновременно (Рагин – «Палата № 6»); спокойными (Дорн – «Чайка») и нервными (Овчинников – «Неприятность»), альтруистами (Соболь – «Жена») и эгоистами (Белавин – «Три года»), добрыми (Самойленко – «Дуэль») и злыми (Устимович – «Дуэль») и т. д. Однако, присмотревшись, можно заметить у них одну общую черту: в большинстве случаев чеховские доктора не лечат. Причины могут быть самыми разными: нежелание самого врача, отсутствие больных, переутомление или болезнь врача ; неквалифицированное лечение, в том числе «народными» средствами ; ситуация, когда из-за обилия больных лечение становится неэффективным, или ситуация, когда лечить уже поздно . Объединяет эти ситуации только результат: в чеховских текстах практически нет случаев, когда доктор сумел бы помочь больному, но есть множество случаев, когда он не захотел или не смог помочь. Разумеется, у Чехова есть героические земские врачи, как Астров («Дядя Ваня») или Овчинников («Неприятность»). Но Чехов всегда настойчиво подчеркивает, что они замучены, перегружены работой, лишены лекарств, трезвых и знающих помощников, и т. д. Есть закономерность: почти везде, где речь идет о таком враче, изображается или упоминается смерть больного («Беглец», «Беда», «Дядя Ваня» и др.), то есть медицина оказывается бессильной, помощь не приходит. Очевидна социальная обусловленность этого мотива – менее очевидна его обусловленность парадоксальными закономерностями чеховского мира, которые открываютсЏ при сопоставлении этих фрагментов с мотивом неисполненной просьбы.
Доктора, за редкими исключениями, изображаются сочувственно. Совершенно иным по тональности, но абсолютно тождественным по результатам оказывается у Чехова изображение людей другой профессии, чья задача – помогать людям: адвокатов. Тональность здесь осуждающая: адвокат – это бессовестный краснобай и паразит: «Без паразитов... нельзя... Ты у меня поверенный... шесть тысяч в год берешь, а... а за что?», – говорит фабрикант Фролов своему адвокату Альмеру («Пьяные»; 6, 63). Точно так же относится к «юрисконсульту» Лысевичу героиня поздней повести: «Анна Акимовна знала, что на заводе ему нечего делать, но отказать ему не могла: не хватало мужества, да и привыкла к нему» («Бабье царство»; 8, 279). В чеховских художественных текстах более 100 упоминаний адвокатов, но нельзя найти ни одного случая, когда адвокат оказал бы справедливую и эффективную защиту подсудимому. Несмотря на все «архитектонические» различия, дисфункциональность просьбы о помощи здесь столь же очевидна, как в описанной выше «врачебной» парадигме.
В большинстве приведенных примеров причиной неудачи не служит злая воля, нежелание человека помочь другому: осуществлению просьбы с неумолимостью рока препятствуют жизненные обстоятельства. Эта фатальная оставленность чеховских героев наиболее ясно видна на примере самой простой просьбы: дать денег. В ранней шутке «Новейший письмовник» читаем: «Письмо с просьбой дать в долг. Отвечать следует так: “Не могу”» (3, 126). Изображения скупости у Чехова не только традиционно карикатурны , но во многих случаях углубляются до парадокса тем, что скупость проявляется в нежелании помочь самым близким людям: дедушка – внучке («В приюте для неизлечимо больных и престарелых»), отец – сыну («Тяжелые люди»), сын – матери и брату («На мельнице»), мать – сыну («Чайка»). В подобных случаях раздражение вызывает уже сам факт просьбы. Но гораздо более «чеховским», чем скупость, представляется случай, когда у человека есть искреннее желание помочь другим, но по каким-то странным причинам это желание не осуществляется. Так, в «Бабьем царстве» фабрикантша Анна Акимовна решает осчастливить бедного чиновника Чаликова: дать крупную сумму, которая позволит жить безбедно его многочисленному семейству. Выполнение решения встречает совершенно неожиданное препятствие. Дать денег тому, кто просит письменно, оформляя просьбу в соответствии с законами речевого жанра, кажется легко и просто. Но встретив самого просителя, героиня меняет свое решение из-за чувства отвращения: беды Чаликова – настоящие, но сам он в жизни слишком фальшив. Как и для многих других чеховских героев, для него невозможно слово вне риторических штампов, что на фоне его действительно бедственного положения производит отталкивающее впечатление. В данном случае риторика, которая по законам жанра просьбы должна помогать просителю, парадоксальным образом оборачивается против него. В конце концов деньги достаются тому, кто их не заслужил и / или не просил (адвокату Лысевичу и генералу Крылину). Благотворительность у Чехова обычно фальшива (ср. рассказ «Княгиня») или же неэффективна. Наиболее яркий пример последнего – Раневская, отдающая золотой пьяному прохожему, когда «дома людям есть нечего» (13, 226). В поступке Раневской есть и другой парадокс: она берет деньги у других без отдачи (у Лопахина, у ярославской бабушки) и за чужой счет благотворительствует. Такого поворота темы, кажется, не было нигде в либеральной литературе, несмотря на распространенность в ней мотива фальшивой благотворительности.
Эффективна у Чехова, по всей видимости, только «разумная» благотворительность, о которой говорит доктор Соболь в повести «Жена»:

Отношения наши должны быть деловые, основанные на расчете, знании и справедливости. Мой Васька всю свою жизнь был у меня работником; у него не уродило, он голоден и болен. Если я даю ему теперь по 15 коп. в день, то этим я хочу вернуть его в прежнее положение работника, то есть охраняю прежде всего свои интересы, а между тем эти 15 коп. я почему-то называю помощью, пособием, добрым делом. <…> Логики в нашей жизни нет, вот что! Логики! (7, 497).

Именно эти слова убеждают Асорина заняться помощью бедным вплоть до раздачи всего имущества. Парадоксальным образом «логика» ведет к выполнению христианского императива.
Но казус, произошедший с инженером Асориным, – это единичный случай. В большинстве же чеховских текстов «дар» остается у его владельца, за просьбой о подаянии следует отказ. Мотивы отказов могут быть разными в разных рассказах: эмоциональными, рациональными или смешанными, однако почти каждый раз у Чехова есть некий парадокс, странность, которая хорошо видна, если эксплицировать причины отказа – что не всегда делают сами герои. Тогда оказывается, что мотивы их поведения таковы, что в разумном мире эти же мотивы должны были привести к противоположному результату – исполнению просьбы. Так, в рассказе «Нищий» дать милостыню бедняку не позволяют высокие моральные принципы, в рассказе «Казак» поделиться пасхальным куличом мешают религиозные убеждения. Гуманистическая или христианская идеология вопреки всякой логике мешает выполнить императив «просящему у тебя дай».
Но мешает не только идеология, а и простейшие, общечеловеческие жизненные обстоятельства. В «Кошмаре» ситуация совсем проста: когда Кунин решает помочь обездоленным, он обнаруживает, что у него сейчас нет денег. Так же не оказывается денег у отца Шамохина, разоренного Ариадной, у Самойленко, когда он хочет одолжить их Лаевскому («Дуэль»). В «Архиерее» преосвященный Петр обещает помочь семье покойного брата, но умирает, не успев этого сделать. На пути благого намерения (в отличие от дурного) у Чехова всегда возникает «объективное» препятствие. Это касается не только денег, но и любой просьбы о помощи. Наиболее часто цитируемая в работах о Чехове просьба – просьба Кати к Николаю Степановичу («Скучная история») подсказать, что делать, как жить? – звучит как раз в тот момент, когда профессор уверился в своем жизненном банкротстве. Вся повесть «Скучная история» заполнена просьбами о помощи, на которые герои не отвечают друг другу. Просьба всегда звучит для них не вовремя, и в этом смысле она может быть сопоставлена с неуместным просветительством или проповедью, о которых мы писали в предыдущих главах.
Разнообразие причин отказов и в то же время некую странность, недосказанность их мотивировок можно особенно ясно увидеть на примере одного из самых загадочных чеховских произведений – драмы «Иванов». Остановимся на ней подробнее. Все исследователи отмечали центростремительный характер построения этой пьесы. Эффект центрированности создается не в последнюю очередь тем, что один из доминантных речевых жанров здесь – это просьба, причем большинство просьб обращено именно к главному герою. Просьбы обусловлены либо стечением обстоятельств, объективной необходимостью, как ее понимают герои (и в таком случае персонажи становятся как бы «проводниками» воздействия самой действительности на Иванова), либо субъективными желаниями (однако и в этом случае ими чаще руководит стремление помочь Иванову, чем эгоистические интересы). Эти два вида просьб, из всех возможных, по-видимому, должны быть наиболее оправданны в глазах героя и потому должны реже других встречать отказ. Однако в пьесе отказы следуют один за другим с фатальной неизменностью. Мотивировки отказов вступают в определенную корреляцию со степенью субъективности самих просьб. Просьбы совершенно объективные (заплатить рабочим) получают столь же объективный отказ (нет денег). Просьбы личные (Шабельский просит взять его к Лебедевым, так как дома скучно) наталкиваются на отказ почти не мотивированный («А тебе зачем туда ехать?»; 12, 18). Отсутствие явно выраженной мотивировки – главная странность отказов Иванова; он часто рационализирует подлинные причины своих поступков. Так, отказываясь ехать в Крым с больной женой, Иванов перебирает несколько причин: отсутствие денег, отказ самой Анны Петровны, «не дадут отпуска» (12, 12), – но не высказывает самой главной: своего нежелания. А это нежелание, как потом выясняется, связано с его болевой точкой: он разлюбил жену, а почему – сам не понимает. Глубинная причина, последнее звено в цепи оказывается скрыто от героя – об этом неоднократно говорит он сам и это чувствуют окружающие. Тяжесть ситуации обусловлена не только невозможностью что-то изменить, но и тем, что конечные причины этого вытеснены и не поддаются анализу.
Другая (оборотная) сторона центростремительного построения пьесы заключается в том, что все герои по тем или иным причинам оказываются несамостоятельны : для них возможность действия зависит от Иванова и потому остается нереализованной. Иванов блокирует активность персонажей, не дает им действовать в соответствии со своими желаниями. Центральный герой в этой пьесе предстает как своеобразная аллегория общего чеховского закона невозможности исполнения желания.
Попытки героев все-таки исполнить свое желание, невзирая на отказы Иванова, приводят к иному варианту безуспешного итога – катастрофе. Так, Анна Петровна, решив поехать к Лебедевым вопреки воле Иванова, застает мужа во время любовного объяснения с Сашей, что приводит к окончательному расстройству семейных отношений и обострению болезни. Самостоятельное решение Саши приехать к Иванову (третий акт) влечет за собой тяжелую семейную сцену Иванова и Анны Петровны и служит окончательным доказательством «подлости» героя в глазах окружающих. Доктор Львов, оставив попытки воздействовать на Иванова убеждениями (то есть действовать «через Иванова») оскорбляет его, что оказывается последним в ряду обстоятельств, приведших к самоубийству. Таким образом, конфликтная ситуация невозможности действия, в которую поставлены герои, окружающие Иванова, представляется неразрешимой: попытки ее как-то изменить либо встречают пассивное сопротивление главного героя и остаются безрезультатными, либо, при действиях «в обход» его, становятся деструктивными.
Подводя сравнительно недавно итог столетней истории интерпретаций «Иванова», В. Б. Катаев заметил, что «до сих пор нет единого мнения даже о том, какие события происходят в пьесе, о чем она». С точки зрения нашего подхода главное событие можно определить так: осознание Ивановым ситуации безвыборности. Главный герой понимает, что попал в «мир без альтернативы», где невозможен поступок, который удовлетворит желание другого. Через Иванова чеховский мир как бы осознает самого себя. Большинство отказов Иванова окружающим связано либо с осознанием невозможности вернуться к прошлому (отказы Анне Петровне – «кувыркаться на сене», оставаться дома, «как прежде», и т. д.), либо с осознанием невозможности «новой жизни» (отказ от свадьбы) . Полная ясность в понимании своего положения приходит к герою не сразу. Все, что он делает до определенного момента, – не выбор, а попытка сохранить ситуацию в неизменности. Так, поездки к Лебедевым он объясняет Анне Петровне так: «Когда меня мучает тоска, я… я начинаю тебя не любить. Я и от себя бегу в это время. Одним словом, мне нужно уезжать из дому» (12, 19). То есть действие совершается не для того, чтобы изменить положение вещей (создать новое), а чтобы не было хуже (сохранить то, что есть). Время в такой ситуации полностью застывает, причем герой еще и прикладывает усилия к этому, понимая, что за выбором, поступком последует катастрофа. Однако и существующее состояние оценивается Ивановым как процесс необратимой деградации: многократно повторяются жалобы на то, что он катится по наклонной плоскости. Роман с Сашей – момент выбора, тот шаг, который губит сперва Анну Петровну, а потом и самого Иванова – с самого начала осознается героем как нежелательный:

Саша. <…> Одна только любовь может обновить вас.
Иванов. Ну вот еще, Шурочка! Недостает, чтобы я, старый мокрый петух, затянул новый роман. Храни меня бог от такого несчастия! (12, 37)

И положение Саши он считает безнадежным, рисуя ей малореальную «литературную» перспективу: «Одна только надежда, что какой-нибудь проезжий поручик или студент украдет вас и увезет…» (12, 38). Но Иванов непоследователен в своем осознании безнадежности и в своих действиях. В ударном месте традиционного мелодраматического сюжета – моменте крушении семьи, уходе «безумца» – в «Иванове» повторяется ситуация <Безотцовщины>: под влиянием Сашиных признаний герой готов поверить в «новую жизнь» – чтобы тут же разочароваться. Но, в отличие от Платонова, Иванов осознает это: «Сашу, девочку, трогают мои несчастья. Она мне, почти старику, объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: “Новая жизнь! Счастье!”, а на другой день верю в эту жизнь и счастье так же мало, как в домового…» (12, 53). Колебания Иванова подобны затухающему маятнику, замирающему в конце концов в точке устойчивого равновесия, полного самоотрицания.
«Иванов» – пьеса, написанная во время так называемого кризиса Чехова 1888–1890 гг., и потому ситуация безнадежности и безвыборности здесь наиболее рельефна. Однако наши наблюдения над общими закономерностями речевых жанров у Чехова позволяют утверждать, что мотив зависимости человека от другого и фатально не исполняющихся желаний (в том числе отказов в просьбе), концентрированно представленный в «Иванове», характерен для чеховского творчества в целом.

Еще один частный лейтмотив в рамках мотива «отказа просящему» состоит в том, что настоятельная и важная просьба встречает другую, противонаправленную первой и с точно такой же основательностью мотивированную. В комической форме эта ситуация представлена, например, в юмореске «Один из многих». Герой, замученный бесконечными просьбами знакомых доставить ту или иную вещь на дачу, просит у приятеля револьвер, чтобы застрелиться. Разговор заканчивается встречной просьбой приятеля: отвезти на дачу швейную машинку (6, 235). Пока это водевильный прием, но та же структура повторится во множестве драматических и даже трагических ситуаций. Абогин («Враги») умоляет Кирилова выполнить долг врача, поехать к его заболевшей жене. Но Кирилов, у которого только что умер сын, просит оставить его в покое. У Елены Андреевны («Леший» и «Дядя Ваня») впервые за долгое время возникает желание поиграть на рояле. Она просит разрешения у мужа, но получает отказ, то есть встречную просьбу – не беспокоить больного. Лаевский («Дуэль») просит в долг у Самойленко. Самойленко, подговоренный фон Кореном, дает деньги, но с условиями – то есть встречной просьбой – которые крайне неприятны Лаевскому.
Последний случай очень характерен: просьба всегда неприятна тому, кого просят, – и это, пожалуй, самая строгая закономерность у Чехова, которая может порождать сюжетное движение. Примеры можно найти в самых разных рассказах, как ранних, так и поздних. В «Попрыгунье» Дымов приезжает на дачу уставший и голодный, мечтая об обеде и отдыхе, но тут же вынужден ехать обратно в город по просьбе жены за ее платьем. В рассказе «Беззащитное существо» (и в водевиле «Юбилей») настырная просительница получает деньги, на которые не имеет никакого права, доведя своих благодетелей до эмоционального срыва. В рассказе «Дамы» директор гимназии поддается просьбам знакомых и соглашается оказать протекцию пустозвону, идя против собственной воли и отказывая тому, кому он сочувствует. Заметим, что последний рассказ представляет собой парадокс с точки зрения обычного соотношения актантов действия в просьбе: бенефактор и получатель оказываются одинаково бессильны. Ценность, «дар» принадлежит не тому, кто номинально ей владеет.
Все эти совершенно разные случаи – редчайшие у Чехова исполненные просьбы. И похоже, что единственным повторяющимся – необходимым, хотя и не достаточным – условием выполнения просьбы становится именно то, что ее выполнение неприятно, противно тому, кого просят. Фактически это означает, что выполнение одной просьбы равно невыполнению другой – явно высказанной («Дамы») или подразумеваемой. Исполненная просьба не до конца успешна.
Возможен также вариант успешной просьбы, если она неприятна тому, о ком просят. Например: мать просит третье лицо (соседа – «Случай с классиком», директора гимназии – «Накануне поста», брата – «О драме») высечь ее сына. Еще один вариант – просьба удовлетворяется в том случае, если герой просит о неприятном для себя, не понимая последствий. В рассказе «Гриша» трехлетний ребенок просит у взрослых водки, – эта просьба тут же исполняется. Заведомо невыполнимая просьба может быть использована как средство достижения другой цели: в рассказе «Гость» наиболее неприятная для водевильных героев просьба – дать денег в долг – оказывается только средством, чтобы выжить из дома засидевшегося гостя.
Просьба, как мы уже писали, – это аллегория (а часто и прямое выражение) желания. Желания чеховских героев противонаправлены – вот смысл, который стоит за парадоксами отдельного речевого жанра. Чеховский мир не так случаен, как кажется, если из всех возможных вариантов совпадений, частичных совпадений и несовпадений человеческих желаний автор упорно выбирает только несовпадения.
Абсолютно успешные выполненные просьбы, исполненные желания – большая редкость у Чехова. Пожалуй, можно привести пример только одного рассказа, в котором просьбы героя систематически удовлетворяются, – но этот случай оказывается и самым парадоксальным. Мы имеем в виду рассказ «Пари». Здесь герой добровольно подвергает себя одиночному заключению и, согласно договору, получает все, что пожелает, но только при одном условии. Условие это следующее:

С внешним миром, по условию, он мог сноситься не иначе, как молча, через маленькое окно, нарочно устроенное для этого. Всё, что нужно, книги, ноты, вино и прочее, он мог получать по записке в каком угодно количестве, но только через окно (7, 230–231).

Герою также разрешается писать письма – но не получать ответа. Таким образом, человек, все просьбы которого исполняются, исключен из коммуникации. Точнее говоря, трудно даже решить, можно ли назвать коммуникацией ситуацию, когда герой может высказываться, обращаться к миру, но не получает никакого словесного ответа, кроме исполнения просьб. Просьба здесь полностью изолирована из континуума речевых жанров, в котором существует человек, а желание – из других универсалий существования. В результате, как показывает Чехов, постоянно удовлетворяемые желания субъекта (и, соответственно, просьбы) постепенно сходят на нет. В финале окончательного варианта рассказа перед нами герой, который не хочет вообще ничего. Исполнение всех желаний приводит к утрате желаний.
Объект желания ускользает от человека: в чеховских текстах постоянно повторяется архетипическая, восходящая к анекдотической сказке ситуация, когда человек просит одно, а получает другое. В раннем рассказе «Устрицы» ребенок хочет попробовать сказочное блюдо, а получает склизкую гадость. Таким же «не тем» оказываются любые объекты желаний: богатство («Сапожник и нечистая сила»), возлюбленная («Ариадна», «Супруга», «Три года», «Дуэль» и мн. др.), родной дом («В родном углу»), заграница («Ариадна»), возвращение в прошлое («У знакомых»), практически всегда – брак и т. д. В «Дуэли» Надежда Федоровна, потрясенная смертью мужа, умоляет Лаевского о сочувствии – в ответ Лаевский тайком убегает от нее через окно (7, 395). Очень похожая сцена повторяется в «Рассказе неизвестного человека» с участием Орлова и Зинаиды Федоровны (8, 180). То же происходит с желаниями героя стать или не стать кем-то: Сорин хотел стать писателем, а не действительным статским советником – и стал последним, «это вышло само собою» («Чайка»; 13, 49); Ольга в «Трех сестрах» хочет выйти замуж, а вовсе не стать начальницей гимназии («Это мне не по силам»; 13, 159) – и становится начальницей. Если тема неадекватности человека его судьбе действительно является, как считал Бахтин, главной романной темой, то судьбы этих и многих других чеховских героев еще раз говорят о «романизации» драмы.
Просьба – только явное выражение непосредственного желания, а чеховский человек желаемого не получает никогда, зато очень часто получает прямо противоположное.
Наконец, самый парадоксальный с точки зрения теории коммуникации вид просьбы у Чехова – это просьба, которую абсолютно невозможно выполнить, невозможная просьба. В «Истории одного торгового предприятия» в книжную лавку каждый день врывается покупательница, требующая: «Дай на две копейки уксусу!» (8, 37). Это просто квипрокво, комическое обращение не по адресу: «Дверью ошиблись, сударыня», – отвечает хозяин. Но мы уже писали, что смешные квипрокво перерастают у Чехова в драматические познавательные заблуждения. В «Темноте» тот же мотив обращения не по адресу оказывается сложнее и серьезнее: крестьянин просит отпустить брата, посаженного в тюрьму. Свою просьбу он адресует доктору, мировому, становому, следователю, непременному члену по крестьянским делам – то есть совершенно не тем людям, которые могли бы ему помочь. Герой не знает и не может знать адреса для апелляции и кассации. В написанной почти следом за «Темнотой» противоположной по тональности юмореске «Беззащитное существо» звучит та же тема. Здесь просьба предстает уже дважды безосновательной – во-первых, она обращена не по адресу, а во-вторых, оказывается, что такого адреса попросту нет и не может быть: даже в учреждении, где служил Щукин, возвращать деньги никто не обязан, потому что он просто вернул долг в кассу взаимопомощи.
В юмористических рассказах мотив ложной просьбы малозаметен в ряду других комических ошибок, но в свете сказанного нами ранее об интересе Чехова к «познавательным» квипрокво, референциальным иллюзиям, когда герой видит только то, что хочет видеть, этот мотив приобретает более серьезное звучание. А с другой стороны, для человека, которого просят о невозможном, такая просьба – это пустой знак. Обе указанные нами во второй главе закономерности действуют и в отношении просьбы.
В поздних текстах мотив невозможной просьбы усложняется и получает идеологическую или этическую нагрузку. Так, в «Иванове» Львов обращается к Иванову с просьбой «не торопиться» в ухаживании за Сашей – то есть не гнаться за ее приданым – и подождать смерти жены (12, 54). В то же время зрители понимают, что Иванов вовсе не охотится за богатством Саши и не добивается скорой смерти жены, это всего лишь интерпретация его поступков, которая существует только в сознании Львова и персонажей «бытового фона». Просьба основана на ложных предпосылках и потому в принципе не может быть выполнена. Заметим, что и в этом случае сохраняется закон неприятной просьбы: постоянные разговоры с «глухим» доктором доводят Иванова до отчаяния. В рассказе «Хористка» жена героя обращается к его любовнице-хористке с просьбой вернуть ценные подарки, которые делал муж. Муж не делал никаких подарков, референт просьбы не существует. Но настойчивые просьбы, мольбы, переходящие в требования, сопровождаемые (вопреки всем правилам речевого жанра) оскорблениями, вынуждают хористку отдать свои собственные вещи. С юридически невозможной просьбой – спасти заложенное и обреченное на продажу с аукциона имение – обращаются к приятелю-адвокату герои рассказа «У знакомых».
Иногда чеховский сюжет строится так, что за уже удовлетворенной просьбой сразу следует другая, «невозможная». Так, в повести «Три года» вторая жена Панаурова обращается к Лаптеву с просьбой о денежной помощи. Как только эта просьба выполняется, за ней следует другая – помочь вернуть ушедшего от героини мужа. С этим драматическим эпизодом прямо рифмуется комическая ситуация рассказа «Беззащитное существо» и водевиля «Юбилей», где представлен «каскад» невозможных просьб: как только Щукина-Мерчуткина получает деньги, она просит банкира: «Ваше превосходительство, а нельзя ли моему мужу опять поступить на место?» (6, 91).
Еще один вариант невозможной просьбы – обращение к фантому, призраку. В рассказе «Гусев» герой просит племянницу, которую видит в полусне-полубреду: «Поди-кась дядьке служивому напиться принеси» (7, 331). В «Черном монахе» этот мотив разворачивается в диалоги с призраком, который выполняет желание Коврина: легитимизирует его собственные мысли. И Мерчуткина, и Львов, и Коврин – при всех различиях этих героев и архитектоники текстов, в которые они включены, – воспринимают мир по принципу: «Существует то, что я хочу». Желание доминирует над реальностью и подменяет референт знака – в полном соответствии с тем принципом, о котором мы говорили во второй главе.
Обреченность просьбы может быть ясна герою или скрыта от него – это меняет только эмоциональный ореол повествования, но не результат. С заведомо невыполнимыми просьбами обращаются друг к другу герои «Егеря», «Доктора», рассказа «Осенью» и пьесы «На большой дороге», «Убийства», «Рассказа неизвестного человека», «Мужиков», «У знакомых», «Вишневого сада» и многих других текстов, причем ситуация просьбы часто рисуется Чеховым как повторная, возникающая не в первый раз.
Приведенные выше примеры невозможных просьб касаются адресата, бенефактора. Но возможен и случай, когда при правильном адресате ложен или неопределен сам предмет просьбы. Так, в «Драме на охоте» читаем: «Сумасшедший отец в вечер убийства, как показала потом прислуга, сидел у себя в лесном домике и весь вечер сочинял письмо к исправнику, прося его обуздать мнимых воров» (3, 384).
Молитвы чеховских героев в «Мужиках» или «Нахлебниках», о которых мы писали ранее, – это просьбы, адресованные к Богу, но не имеющие никакого содержания. Фактически такие просьбы смыкаются с невысказанными. В них чеховская коммуникация предстает в наиболее парадоксальном виде: бесконечно отсроченный адресат и повторяющееся сообщение, лишенное смысла. «Успешность» здесь принципиально невозможна уже потому, что формально оставаясь молитвой, речь героев ни о чем не просит. В то же время предел бессмыслицы оказывается наиболее близок к полноте смысла: абсурдные молитвы вкладываются в уста наиболее обездоленных героев.
Заметим, что все перечисленные случаи объединяет то, что бессмысленная, невозможная просьба навязчиво повторяется. В сущности, к этой повторяемости и сводится в данном случае коммуникация: все элементы цепи оказываются разомкнуты. Формально оставаясь просьбой, требованием или молитвой, они представляют собой только изолированное от мира, никогда не реализуемое желание.
Мы начали этот раздел с констатации того факта, что Чехов при всей своей любви к свободе изображал почти исключительно человека зависимого. В этом, казалось бы, нет ничего странного: достаточно вспомнить, что он сознательно ставил своей задачей (по крайней мере, в определенный период творчества) «правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы» (П 3, 186). Но анализ речевого жанра просьбы вызывает сомнения в том, что чеховский текст – апофатическое утверждение нормы: в мире, где постоянно действует закон безрезультатности просьбы, невыполнимости желания, трудно говорить об ином, «нормальном» мире. Ничто не говорит о том, что за пределами изображенного мира есть другой, в котором человеческие желания могут быть исполнены. Только лирический отсвет, падающий на поздние рассказы, выражает слабую надежду в слове повествователя, пронизанном словом героя:

Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью («В овраге»; 10, 165–166).

Но эти надежды никогда не осуществляются в рамках изображенного мира. Закон «хотел одного, а получил противоположное» действует в отношении героев поздних рассказов с той же неизменностью, что и в отношении персонажей ранних юморесок. Чеховские зависимые люди зависят не столько от доброй воли дающего, сколько от объективных обстоятельств, которые не в силах изменить ни они сами, ни те, кого они просят. Выполнение евангельского императива «просящему у тебя дай» оказывается невозможным даже при наличии доброй воли, потому что просящий не знает, чего он просит, или же просит невозможного, или же выражает желание, противоположное желанию бенефактора. Но и сами обладатели ценности отнюдь не счастливы в чеховском мире. Они сплошь и рядом уравниваются с зависящими от них людьми. Эта закономерность говорит уже о других отношениях – отношениях власти.

Читать далее>>

Материал публикуется с разрешения администрации сайта www.poetics.nm.ru