Русские народные суеверные рассказы

Один крестьянин в Пудожском уезде отправился к светлой заутрене на погост с вечера в субботу. Идти ему надо было мимо озера. Идет он берегом и видит: на другом берегу человек таскает что-то кошелем из воды в лодку. Ударили в колокол на погосте, и человек вдруг пропал. Крестьянин обошел озеро, подошел ц лодке и видит, что она полна рыбьим клеском. «Не клад ли?» — подумал мужик; набрал клеску полные карманы и воротился домой. Дома он опорожнил карманы, захватил мешок и опятъ пошел на озеро к тому месту, но лодки уже не было. Тогда мужик пошел к заутрене. Воротился домой из церкви, захотел посмотреть свою находку, а вместо рыбьего клеску — серебро. Мужик разбогател. А тот, что сидел в лодке, каждогодно великую субботу кричит и жалуется на свою пропажу и грозит мужику. Мужик с той поры никогда больше не подходил к озеру.

ДЕНЬГИ В ГРОБУ

Сибирский богач Твердышов, говорят старожилы, зашил собственноручно в подушку все свои бумажки просил своего приказчика положить эту подушку в ему, под голову. После смерти Твердышова родственники умершего засадили приказчика в острог — за скрытие денег. К приказчику во сне явился Святитель Николай Чудотворец и посоветовал ему объявить родственникам Твердышова, что деньги покойным зашиты в мертвую подушку и лежат с ним в гробу. С разрешения губернатора, в присутствии начальства и кладбищенского священника, могила Твердышова была разрыта, открыта гробовая доска, но деньги взять было нельзя, потому что вокруг головы мертвеца обвилась страшная змея и бросалась на всех, кто только близко подходил. Говорят, что священник будто бы проклял Твердышова и он провалился в бездонную пропасть.

КЛАД РУКАМИ МЕРТВЕЦА

Старик один в подполье клад зарывал, а сноха и видела. Вот он зарывает и говорит: «Чьи руки зароют, те руки и отроют». На другой день старик и помер. Сноха стащила его мертвого в подпол — и давай его руками клад отрывать да приговаривать: «Чьими руками зароется, теми и отроется! Чьими руками зароется, теми и отроется!» Ей клад-то и дался.

КЛАД НЕ ДАЛСЯ

Две хлебницы рыли по наслуху, недалеко от Конной слободы, на валу. Когда эти хлебницы уж вырыли кинжал и пистолет, вдруг услыхали, что по горе от храма Иоанна Предтечи пошел сильный гул. Было это около полудня, летом. Взглянули они по направлению гула и увидали тройку лихих коней, которая скакала во весь дух с горы и быстро, с треском и шумом выехала из Конной слободы на большую московскую дорогу. Тройкой правил красивый кучер средних лет, одетый в черную бархатную безрукавку, в бархатных штанах, в поярковой шляпе с красными лентами. С ним рядом на козлах сидел красавец казачок, а в самой коляске — важный барин. Выехала тройка на дорогу, остановилась; барин слез с коляски, казачок спрыгнул с козел и пошел вдоль дороги вприсядку плясать; барин заложил руки назад, склонил голову и пошел впереди лошадей, а кучер шагом поехал за ним. Казачок так лихо, так чудно плясал, что хлебницы на него засмотрелись, да еще думали в это время и о том, как бы о себе не дать барину подозрения к тому, что они роют деньги, и чтоб он из любопытства их не спросил. Лишь тройка поравнялась с ними, они увидали, что из реки Свияги вылез страшного роста солдат, подошел к казачку, схватил его на руки и понес в омут, под водяную мельницу. Барин сел на лошадей: кучер ударил по всем по трем вожжами, гаркнул на них, и с посвистом молодецким тройка полетела вдоль дороги столбовой, только пыль взвилась за нею столбом. Солдат дошел с казачком до омута, бросился туда и пропал. Это видение так испугало кладоискательниц, что они перестали рыть клад и почувствовали, что сердца у них замирают, руки и ноги дрожат; они отправились домой, однако яму завалили снова и рассудили так, что это им клад давался, да не сумели они его взять, подойти к нему с молитвой и дотронуться.

После этого нашли они одного начетчика-чернокнижника, который по черной книге им прочитал, чтоб они отправились этот клад рыть на Пасху, между Заутреней и обедней, и взяли с собой по яичку, и, кто бы с ними на валу ни встретился, тотчас же похристосовались. Они испекли себе по три яичка, окрасили их и положили в подоткнутые передники, чтоб им скорее можно было похристосоваться. Пришли на вал, начали рыть клад и спустя короткое время заступом стали задевать за чугунную доску. И пошел от Баратаевки гул, зык, рев такой, что земля под ним задрожала!.. Услыхали они страшный крик, и видят — по валу идет медведь не медведь, человек не человек, а сами не могут понять, что за чудовище. По одеже будто солдат! Глазищи — как плошки; так и прядают, как свечи; рот ушей, нос кривой, как чекушка, ручищи — что твои грабли; рыло все на сторону скошено... Идет это чудовище, кривляется на разные манеры и ревет так, что земля стонет и гудит. Вот они встали рядом, оперлись заступы, припасли яички и думают: «Только подойдёт этот клад, мы ту же секунду с ним и похристосуемся». Чудовище медленно подошло да как топнет да рявкнет: «Вот я, шкуры барабанные! Так тут-то вы ребятишек зарываете!» Поднял над ними престрашный кулачище; они испугались, бросились от него бежать что есть духу, а чудовище все топало да кричало: «Вот я вас, шкуры эдакие!» Бежали они до паперти храма Иоанна Предтечи; тут без памяти и упали.

Их добрые люди отпрыскали водой и привели в чувство, думая, что с усердными христианами случился обморок в храме. Когда те опомнились, пришли домой, чернокнижник сказал им, что они уж больше не найдут этого клада, что он ушел в землю и что узнал он об этом по гулу, который раздавался по большой дороге.

ДЕЛИЛИ КЛАД

Лет более ста тому будет, как сарачиковские жители нечаянно открыли такой клад. Искали они в Мажарах кирпичи и открыли выход. В выходе нашли лодку, покрыта лодка болгарой. Приподняли с одного конца болгару и — удивились и обрадовались: лодка битком была набита, с краями вровень, деньгами, и серебряными и золотыми, больше золотыми. Тут жители и вспомнили, что на этом самом месте допрежь того они часто видели кто курочку, кто теленка, кто жеребеночка, но никому и в голову не приходило, что это клад казался. Хорошо. Стали теперь судить и рядить, как с кладом поступить, то ись как его делить, какой кому пай дать, по той самой причине, что на ту пору были тут и казаки, и малые ребятишки, и бабы с грудными младенцами, почитай, все жительство, семей двадцать. В Сарачике оставались только одни караульные казаки с есаулом да хворые. Сначала решили, как и быть должно, по-христиански: разделить клад поровну по всем обывателям, кто и был тут, кто и не был, одно слово, по всем живым душам, даже и по тем младенцам, что были еще в утробе матерей. Хорошо. Дело было под вечер. Отложили раздел до утра и разошлись по домам, а к кладу приставили троих караульщиков, что ни самых лучших богобоязных казаков.

Ночь никому не спалась — одним, семейным, у кого ребятишек много было, — с радости, другим, одиноким, бессемейным, — с зависти. Вот эти, бессемейные-то казаки, и подняли бунт, сошлись на крепостной двор, взбулгачили и есаула, на грех, и тот был без семьи, и тот принял их сторону; сошлись, говорю, на крепостной двор и подняли гвалт; кричат, что раздел положен неправедно. «Мы по крайности казаки! — кричат они. — Служим Богу и великому государю. За

чем же равнять нас с бабами, да с ребятишками, да с девчатами, а пуще с нерожденными младенцами? Это обидно! — кричат. — Этаких порядков, чай, ни в одной земле нет! У нас и военная добыча делится не всегда поровну». И пошла, и пошла потеха! Дело чуть до драки не дошло. Напоследок успокоились и решили так: есаулу, яко начальнику, дать два пая; каждому взрослому мужчине по паю, каждой женщине полпаю, каждому мальчишке, кто на своих ногах, по четвертой доле пая, каждой девчонке и каждому грудному ребенку по восьмой доле, а нерожденным младенцам ничего!

Но лишь только решили так и ударили по рукам, как в тот же миг раздался под землей гром, треск и — зашумело!.. Это, значит, лодка с казной пошла в землю. Когда затихло, казаки бросились сломя голову туда, где лодка была; но там пропасть одна, а по край пропасти оглушенные громом караульщики! Пожадничали казаки и всего лишились.

ПРОКЛЯТАЯ

В Новый год молоды парни собрались, девки, заспорили, кто пойдет в баню, принесет камень. Один парень пошел, подошел к каменке, хотел взять камень — а его цап за руки.

— Возьмешь замуж — отпущу, нет — задавлю.

Пришел домой парень, заболел. День, второй... на третий все рассказал матери. Мать дома все перекрестила и засвятила. А она ночью приходит:

— Что? Засвятила, закрестила? А я тебя все равно найду!

Ну вот, отец поехал к попу. А поп говорит:

— Пущай он ее заставит в церкви венчаться. Пришел парень в баню, сказал ей про венчанье-то, а она:

— Ну и что?! Я венчана буду, жена твоя буду. Мне платья не надо, ниче не надо. А откуль ты высватал меня, оттуль и бери. Ты придешь в баню, там будет стол, на нем закуски, вино. Вы не пейте, не ешьте. А ты бери меня за руку и выводи. Вот они пришли, открыли баню, а она правда сидит оболочена уже. А перед этим она ему сказала:

— Только не говори «Господи, благослови». Вывел ее. Пара коней стоит, а она ему сказала:

— Поезжай, а я за тобой следом.

В церковь пришли, окрестили, поставили к венцу, обвенчались. Приехали, смотрят: красавица девка, статна така. Поп сказал, чтоб двенадцать обедней отслужили.

Вот на масленку все молодые едут к теще на блины, а свекровка и говорит:

— Вот видишь че, а вы куда поедете? В баню?

— А че? И мы поедем, только далеко. У меня тоже отец и мать есть.

Собрались, поехали. День едут, второй едут, на третий заехали в деревню. Подъехали к одному дому, а в нем ребенок ревет. Она:

— Иди просись ночевать, да и полечить ребеночка надо.

Заехали, подошла она к зыбке-то, это невестка-то, посмеялась. А хозяйка-то ей:

— Девка, ты че? Умеешь, дак лечи.

Попросила топор, берет из зыбки осиновое полено в тряпице. На пороге трижды рубанула его и говорит матери:

— Вот ты с кем водилась. Ты меня прокляла, а чертенок-то в зыбке остался.

ПРОКЛЯТЬЕ

Одна старуха много терпела от сына своего. Он был очень злой. Вот один раз за обедом он три раза вырывал ложку у ней и бросал к порогу. Старуха не стерпела и вышла из-за стола, положила перед Богом три поклона и сказала сыну три раза: «Будь проклят!» И что-то ему сделалось — не смог он на нее даже руки поднять. А она отрезала у себя прядь волос и связала ему руки. И тут же он и помер. Вот похоронили его. Только земля-то, значит, его и не принимает — гроб-то вышел поверх земли. Стали ее просить, чтобы простила сына. Нет, она все не прощает. И пока она его не простила, все гроб был наружи, да и она не могла помереть. Старая-престарая сделалась, а все не умирает. Никто уж ее не стал помнить. Стали наконец ее спрашивать, отчего не умирает, — она рассказала. Наконец смирилось ее сердце. Благословила сына. И в ту же минуту и гроб ушел, и она умерла.

УБИЙЦА РОДИТЕЛЕЙ

Был у отца сын. Все по вечеревкам ходил. А им, родителям, не глянется: они бранятся. «Я убью их!» Отца, матерь убил, теперь некому браниться. Пожил. «Эх, — говорит, — я грех экой сделал, отца, матерю убил, что же за это мне будет!» Ушел каяться священнику: «Отец духовной, покай меня». — «Ну какие грехи? Сказывай». — «Отца, матерь убил». — «Нет, — говорит, — я этим грехам не знаю прощения, — священник отвечает. — Поди, — говорит, — есть старец, молится в таком-то месте, так он, может, знает прощения этим грехам». »» Колотится у кельи: «Отче-старец, пусти меня. А я, грешный человек, иду каяться». Старец келью отпер, пустил его, крест, Евангелье на налой вынес и — Сказывай, какие грехи». — «Вон, — говорит, — отца, матерь убил». — «Нет, —говорит, — я этим грехам не знаю прощения. Поди, в таком-то месте есть старец, он Божью половину знает, он скажет».

Он опять добрался до кельи. Колотится: «Отче-старец, пусти меня». Старец отвечает: «Кто есть?» — Грешный человек, иду каяться». Он келью отпер, жрест, Евангелье вынес на налой. «Какие грехи? Сказывай». Он говорит: «Отца, матерь убил», — кается. «Я, — говорит, — не знаю этим грехам прощения. Стань же на то место, где я молился». Ну, он стал на -то место, где молился этот старец, стоял. Он вышел на улицу, тот старец и говорит: «Господи, твой раб пришел каяться».

Господь с небеси опустился и стал перед икону прямо к образам, спиной к иконе и говорит: «Какие огрехи? Сказывай» (он сам Господь: креста в руке не держит). «Вот, — говорит, — отца и матерь убил». — «А, — говорит, — летите, ангелы за отцом, за матерью, несите сюда». Оне в три минуты слетали, поставили их тут рядом. «Проси у отца и матери. Я прощу». Вот он им кланяется: «Отец и матерь, простите за то, что я вас убил» (как живые стоят: души не умирают). А они отвечают: «Мы молоды были, хотелось нам пожить. Не простим грехов». Господь и говорит:

«Отлетите же в то место, где-ка были». А были они в аду. «Господи, простим мы сыну-то грехи, избави нас того места». И муки вечные избавились. Они ему грехи простили, и Господь им простил.

КАК КУПЦОВ СЫН У ГОСПОДА В ГОСТЯХ БЫЛ

Жил-был именитый купец, и у него был один-разъединый сын. Купец помер, осталась одна купчиха, и так она нищих братию не любила — никогда в комнату к себе не пускала. А сын был эдакий добродушный и нищую братию принимал; примет и напоит, накормит. И сделала эта купчиха поминки, и созвала несколько разных лиц — купцов и дворян, а сын ея превеличающий сделал стол и созвал нищу братию и потчеват нищу братию напаче всех гостей. Во время старичок нищий восходит к купчихе в комнату и просит у ней милостыню. Она милостинку ему не подала, из горницы прогнала да и сказала: «Вон ступай, там сын у меня есть дурак: он всех вас больно принимат, а я на вас и глядеть не хочу!» Он пошел в заднюю комнату. Богу помолился, нищим братиям всем поклонился, и у него около рыла сопли, глядеть нехорошо. Купеческий сын принял нищего, сосчитал его за брата и сказал: «Хозяйка, утри у братца: у него рыло нехорошо». Она полотенце сняла, утерла его как должно быть; посадил он его за стол и стал потчевать. И несколько было тут посторонних нищих. Все пообедали, встали, Богу помолились, за хлеб, за соль хозяина поблагодарили и пошли кто куды знает. Старичка хозяин оставил: «Погоди, братец, — говорит, — ты опосле всех пришел». Пищи он ему добавил и накормил, напоил его как следует и проводил. Нищий ему и говорит: «Ко мне, братец, в гости приходи». — «Где я тебя найду?» — «Я за тобой посла пришлю». Купеческий сын сказал: «Приду».

Приходит время светло Христово воскресенье; зазвонили к заутрене. Купеческий сын встал, умылся и пошел к заутрене. Говорит хозяйке своей: «Да-ка мне яичек похристосоваться с попом и с дьяконом, и с дьячком, да еще одно дай, какой нищий попадется». 0на ему четыре яичка дала. Он пошел, заутреню простоял, и стал весь народ подходить к кресту, стали с священником христосоваться, и он также подошел и похристосовался: и с попом, и с дьяконом, и с дьячком. Вдруг обернулся назад — стоит нищий. Он его немножечко признал: он будто у него на поминках был; подошел к нему и говорит: «Христос воскресе, дедушка!» — «Воистину воскрес, друг». И вынимает купеческий сын, и дает ему яичко. Пришел домой и Наговорит хозяйке: «А ведь старичок-то, что в гости меня звал, у заутрени был».

Может быть, через мало время он пошел к обедне, в воскресный день; шел прежде всех и — у святых церковных ворот стоит оседланный конь, только не промолвит. Смирно не стоит, копытом землю бьет. Вот он как шел в церковь да и посмотрел на него. Что ж это такое? — думает себе. — Кто же верхом приехал?» После всех выходит от обедни, и народу нет никого, а лошадка все стоит. Раздумалось ему: «Это не за мной ли кто приехал?» Он взял его и повел. Привел к себе на двор, пообедал в воскресный день да и говорит хозяйке своей: «Это непременно посланник мной. Я поеду да пойду у матушки благословенья попрошу». Пришел к ней в комнату, Богу помолился и матушке поклонился и говорит: «Матушка, благослови меня». Она не хорошими словами отвечала:

«Куда собрался?» Он ей сказал: «А вот в такое время у меня в гостях бывал, меня в гости звал». Она на него серчала, нашла эдакую щепочку, плюнула и вослед ему кинула. «На вот, пес, тебе благословенье мое!» Он перекрестился, поднял и поцеловал и в пазу-положил. Сел на добра коня да и поехал. Долго ли, мало ли ехал, был у него кусочек хлеба и захотелось ему закусить. Он взял сунул руку в пазуху: у него там медный образок лежит. Он перекрестился и взозрил на Господа. «Ах, Господи! Премудрости твои!» Сел и поехал. Немножечко проехал, видит селенье и околица и у околицы брат его стоит, дожидается его, здоровается и низко кланяется. Он слез с лошадки, в поле ее пустил; а брат взял повел его в особую свою комнату. В этой комнате разные цветы цветут и пташечки сидят райски, песенки поют херувимски. И стал брат его потчевать и на стол наставил чего он сроду не видал. И пьет, ест — ничего не убывает. Он сидит и думает: «Господи? Куды это я зашел?» Вот этот же брат наставил ему на стол всего множество и сказал: «Ты, братец, кушай, а я схожу в одно местечко». И говорит ему: «Во все в окошечки-то гляди, а вот в эту перегородочку не гляди». Он во все глядел и во всех хорошо. «Что же, — говорит, — мне брат не велел тут поглядеть? Дай погляжу». А тут взглянул — еще всех лучше! И увидал: сидит женщина и подобное лицо как хозяйка его. И сел опять за стол на свое место.

Брат подошел к нему и говорит: «Что, братец, плохо ешь? Ничего не убывает». — «Сытехонек я, братец». — «Во все ли окошечки глядел?» — «Нагляделся, братец». — «А ведь вот в это я тебе не велел!» — «Так, поохотился, братец. Виноват, поглядел». — «Ну, да горя нету. Что там ты видел?» — «Женщина сидит». — «Узнал ты ее?» — «Да где узнать? Только лицо на хозяйку на мою похоже». — «Ну пойдем, братец, мое заведенье поглядим». И ведет его вроде как по мостику. Крик везде, шум, плачут, котлы с смолой кипят... Этот же брат идет вперед, а купеческий сын — за ним. И вдруг обернулся купеческий сын: превеличающий котел кипит с смолой, и вымырнуло из котла его матери лицо. Он остановился и хотел дождаться, не вымырнет ли еще. А брат ушел. Оглянулся — он далеко от него. «Ты что, — говорит, — там остался?» — «Сейчас иду, братец». И так тихо идет (больно испугался). Спрашивает брат купеческого сына: «Али увидал что, братец?» Он не сказыват: не смеет. «Ты что не сказывашь?» — «Да матушка вы-мырнула в котле-то...» — «Что же ты ее не вытащил?» — «Я боюсь, не смею». Старичок и говорит: «Пойдем. Где ты ее видел?» Подошли к этому котлу. Она и вымырнула. Этот же старичок: «Лови, — говорит, — ее!» Купеческий сын пымал ее за власы и совсем было вытащил, — волосы в руках остались, и опять она — в смолу.

И пошли они назад. Старичок и говорит: «Пойдем, пообедай да с Богом и домой ступай!» Взошли опять в эту комнату; на столе опять всего много. Он и думает себе: «Господи, куды я зашел?» Старичок напоил его, накормил да и говорит ему: «Ну, братец, айда провожу». Он помолился Богу и пошел из комнаты вон, а волосы в пазуху положил. Вышел он из двери, стал прощаться. Вот дедушка и говорит: «А вот, друг, когда умрешь — вон это место твое будет (келейка-то), котору я комнату тебе глазеть не велел — это твоей хозяйки будет место. Прощай, брат!»

Он смотрит: стоит в своем селенье, у церкви. Взозрил на церкву: «Ах, Господи, где я был?» Ему показалось за один день. Приходит домой; сперва к хозяйке своей пошел. Хозяйка его встречала и так рада была, здоровалась с ним и кланялась ему — и говорит: «Ай, ай, ты долго!» — «А мне ведь недолго показалось». — «Три года вот уж прошло, как ты ушел». — Я ведь, хозяйка, на том свету был. Матушка здорова ли?» — « Третий год лежит на мертвой постеле, только явь и ночь тебя поминает. Иди скорее! Не знай, живую-то застанешь ли».

Взошел в ее комнату, Богу помолился; она лежит на кровати, в безобразии. «Здорово, матушка!» Она глянула; узнала его, горько заплакала и говорит: «Отколе ты, сыночек, упал? Я больно об тебе скучилась». — «Знать, ты, матушка, больно нездорова?» — Умирать, сыночек, хочу». — «Вот я принес штучку. Те знай, тебе казать, нет». — «Покажи; я хоть погляжу». Встала, села. Он вынул из пазухи волосы да и кажет: «Погляди-ка, матушка, я что тебе покажу! Я ведь на том свету был, тебя видел. Ты в смоле кипишь. Потащил тебя — вот волосы-то и оборвались». Повязана она была платочком; вдруг скинула его, хватила, а у ней голова-то гола! Испугалась, тут же и померла.

РАЗБОЙНИЧЬЯ ГОЛОВА

Пустынник молился Богу, трудился, и у него сын БЫЛ на возрасте и с ним трудился. Пришел к этому пустыннику разбойник, несколько казны принес и развалил ее середь полу. Старик вышел с сыном на двор и говорит сыну: «Сынок, давай разбойника этого удавим». Деньги наши будут». — «Эх, — говорит, — батюшка, мы тридцать лет с тобой трудимся, да это дело делать будем! Ты перва жени меня». Ну, отец женил сына, взяли к себе бабу в дом; а разбойник с деньгами у них живет.

Сын с хозяйкой пошли к своим побывать, за ними и катится вслед разбойничья голова, нагнала и говорит: «Молодец, айда, куда я тебя поведу!» — «Нет, погоди, к своим схожу». — «Ты сколько у своих пробудешь?» — «Три дня». Прошли три дня, идут назад, — голова опять навстречу катится; повстречалась и остановилась. «Ну, пойдем теперича со мной!» — «Ну пойдем!» Простился с своей хозяйкой; она домой пошла, а он за головой пошел. Катилась голова лесом, глухой дорожкой, докатилась до кельи; взошла в келью, и парень за нею.

В келье три окна прорублены; голова и говорит парню: «Сиди в келье, а я по саду погуляю; только в эти два окошка не гляди, а в одно гляди! Он сидит и думат: «Почему в те голова глядить не велела? Дай погляжу!» Поглядел на исход солнца и увидал все царствие небесно; во второе поглядел и увидал ад кромешный: писк, визг и отец в котле кипит, так и мырят. Пожалемши отца, уцепил его за бороду, борода в руках осталась. Прикатилась голова в келью и говорит: «Ну, что, я ведь не велела глядеть в окошки». — «Поглядел», — байт. «Ну, видел?» — «Все видел. Укажи мне, как до отца дойти; я долго здесь засиделся». — «Да, — говорит голова, — долго: три года сидишь». — «Как три года?» — «Да так, три года время прошло. Вот тебе дорога, ступай к отцу!» Он приходит к отцу в келью; отец еще жив, старенький стал, а борода облиняла. «Эх, батюшка, ты, видно, согрешил?» — «А что?» — «Да, видно, похитил разбойника?» — «Грешен, — говорит, — положил». — «Ну, батюшка, уготовлено тебе место».

КАК ЦЕРКОВЬ УШЛА

Старые люди сказывают, что из Василя Сурского церковь ушла за Волгу, с попом и семью прихожанами, и стала там в урёме, в таком месте, которое каждый год водой заливает. Редким удавалось ее видеть, а звон слыхали. Раз один мещанин (жена у него была, дети) переплыл за Волгу и забрался в болота, незнакомые, глухие места. Глядь — церковь стоит! «Что, — думает, — за чудо? Не слышно, чтобы тут церковь была, и зачем она в такой глуши и болоте?» Подошел; вышел поп, и люди с ним. Приглашают его здесь остаться. Он и не прочь бы: понравилось, да свалил на жену. «Коли, — говорит, — отпустит, приду». Пошел догмой, а дорогой на деревьях зарубки рубил. Пришел и рассказывает жене. «Что ж ты, — говорит,— не пошел? Мы бы как-нибудь обошлись, а тебе, может, денег бы дали за это. Ступай!» Он пошел. Искал, искал, ^плутал, плутал, так и не нашел, ровно и церкви никакой не было на том месте. Как в той церкви хоть один из семерых умирает, другой на его место сейчас.

СВЕКРОВЬ-КОЛДУНЬЯ

Муж с женой жили, и свекровка с ними жила, а детей нет. Беременная ходит, а не рожает, не рожает. Время придет — живот исчезнет. Однажды солдат шел со службы, ночевать к ним попросился. Муж сначала говорил:

— Зачем же? У меня сегодня жена должна рожать. А он говорит:

— Я немного места займу, у порога на шинели. Ночь наступила, все уснули. А раньше ведь ни врачей, никого не было. Все уснули, жена начала мучиться.А перед сном-то свекровка печь затопила. Достала головешку, а все спали. Солдат-то наблюдал, не спал, про него забыла. Три раза обвела головешкой вокруг жены. Она и родила легко, даже ребенок не плакал, ниче. Завернула она ребенка в тряпку, к печке подошла. У нее уже и волосы были распущены, все. Короче, колдуньей была.

Солдат соскочил, схватил нож, отрезал ей волосы и ребенка отобрал. А старуха сразу на печь залезла. Утром встали — опять ребенка нет. Сели есть, что-то жена к завтраку настряпала. А ребенок спит себе под шинелью. Солдат говорит:

— Зовите мать!

Потом достал ребенка и рассказал все...

ЗАКОЛДОВАННАЯ ЖЕНЩИНА

В одной версте от деревни Рожковичи Пружанско-го уезда стоят две сосны, промеж которых в одну и ту же пору года появляется женщина с распущенными волосами и в белой длинной одежде. Кто бы ни попался к этой женщине, он делается ее жертвой: она водит его по болотам, изнуряет до последней степени и умерщвляет изнуренного, так что никто не может найти и следов его гибели. Но лишь только в это время запоет вблизи петух, женщина мгновенно пропадает. Спасшиеся от гибели рассказывают, что во время странствования с этой ужасной женщиной им виделись длинные и широкие реки, громадные леса, обширные поля и луга и большие города.

МЕРТВЫЙ ВОЛШЕБНИК

<...> Умирает один муж да жене и наказывает: «Смотри ты, жена, только я умру, — того же часу подрежь мне подколенные жилы!» Умер мужик... А бабе-то пожалелось подрезать подколенные жилы: дружно, стало быть, с мужем жили. Ну вот, как ряд делу, покойника обмыли и «под святые» положили. Дело было к ночи. Семейства у вдовы и было, что три подростка — мал мала меньше; а никого чужого не было, а ей все же думно было. Ночь долга, тоскливо будет: давай баба печь топить; топит печь да клюку калит, а самой и мужа жаль, и покойника боится. Топит печь да клюку калит... «Мама, тятя-то пошевелился!» — «Молчи, — говорит, — тебе так показалось». А сама сидит у печи да клюку калит. «Мама! Тятя-то садится!»

А покойник попробовал сесть; покрывало на пол свалилось, и опять упал на подушку... «Молчи, — говорит мать, — это так показалось!» — «Мама! Тятя-то встал!..» Соскочила баба, схватила робят, пихнула через чилисник на печь, выхватила из печи каленую клюку и сама к робятам залезла.

Покойник встал и начал осматривать, где жена. Вот рассмотрел он жену на печи и пошел тихонько к печи, а под им половицы выгибаются, скрипят. Подошёл он к голбцу, — а на печь вылезти надо: зубами железными щелкает, к голбцу грудью наваливает...Баба с печи каленой клюкой хлесь по зубам — только зубы сбрякали. Он отступил и опять напирает: съесть, вишь, надо, а вылезть не может, потому руки крестом на груди сложены были, так и не может от груди своей отнять. Он подойдет, — а она опять по зубам клюкой каленой. Знамо дело, Богу молилась. Запел петух, — бросился еретик на старое место, но уж лег ничью. Так ничью и утром нашли, так и похоронили. И этих волшебников все ничью хоронят: куда лицом схоронишь, туда под землей и пойдет: кверху лицом — наверх выйдет, а ничью — дак в преисподнюю упрямо уходит.

СОЛДАТ И ЕРЕТИК

В одной деревне жил мужик. У его было три сына. Но вот отец стал совсем стар, призвал сыновей и говорит: «Вот, сыновья, я скоро помру. А кто меня повезёт в село, я того съем».

Но вот умер старик. Собрали его, а везти никоторому сыну неохота. Бросили жребий. Пал он младшому сыну. Делать нечего; собрался он и повез отца, а сам горько плачет.

Шел как раз солдат со службы и говорит: «Что плачешь? И ты когда-нибудь помрешь! А отец дожил до веку, значит, его не воротишь!» Тогда

братья обсказали, в чем дело. Солдат и говорит: «За четыреста рублей я его увезу». Братья, понятно, ему отдали деньги, и солдат сел на гроб и поехал.

Ехать было лесом верст десять. Когда они ехали в лес, еретик стает из гроба и говорит: «Ну, солдат, я ем тебя!» Солдат соскочил с гроба и побежал в лес. Покойник за ним и уже настигает его. Солдат взлез на дерево и говорит: «Николай Чудотворец, спаси меня! только у меня есть денег, половину положу в казну» Негде возьмись Николай Чудотворец и дал ему корень. И говорит: «Поди теперь к еретику. А когда будет вставать из гроба, и говори ему корнем-то: такой-сякой! И он будет тебя слушать».Привез его солдат в село. А когда его хотели унести в церковь, он хотел выпить кровь из попа. Солдат стегнул его корнем, только дым пошел, и более еретика не стало.

ЕРЕТИК И РАБОТНИК

Не очень давно еще жил на одной деревне богатый человек. Имел он водяную мельницу. Детей у его не было. Держал он работника. Но вот пришло ему время помирать. Он и говорит работнику: «Закладывай тройку лошадей и вези меня на мельницу: я буду сегодня ночью умирать».

Работник увез хозяина. А когда поехал домой, то подумал: «Почему же хозяин знает, что он сегодня умрет?» Остановил лошадей и пошел обратно на мельницу. Приходит и тихонько смотрит в окно. И что же? Сидит его хозяин и горько плачет. Открывается подпольная западня, и выходят оттудов дьяволы. И содрали с него кожу, а мясо съели. Потом один дьявол взлез в его кожу и остался там.

Работник в испуге приезжает домой, заказывает дубовый гроб и наложил на его четыре обруча железные. Потом запряг коня в розвальни и поехал за хозяином. Привязал его ногами за сани, а голова волокется по дороге. Привозит домой, кладет его в гроб, заколачивает крепко, и потом давай лить горячей смолой. Первое послышался из гроба рев, и впоследствии разорвало гроб. И оттудова только выскочила собака, и более не осталось ничего.

ЛЕШИЙ

В одной деревне жил богатой мужик. Он построил новой дом, а к нему в дом повадился ходить ночевать леший. Нельзя стало мужику жить в дому. Он перешел во старой, а новой все топил дом, чтобы не выстывало.

Дожили до осени. Шел солдатик со службы. Дело было вечером. Он попросился у того мужика ночевать. Хозяин пустил, ужином накормил и увел в новую избу спать. Думает, что «солдат, быть может, чего не знает ли от такой штуки?» Когда солдат пришел в избу, расположился на печку спать; только мужик ушел, — вдруг зашумел ветер, так что вся изба задрожала. Отворились двери, и в избу вошел мужичок среднего роста, в белом чажелке.

«А! Служивой здесь есть?» — «Есть. Выпросился ночевать».— «Ну, хорошо! Я тоже ночевать прошел. Пускай мы с тобой кое-что поталакаем!»

Пришел мужичок кверху и сел на печку, а служили зажег лучину огня и засветил. «Ну, что, служили, табачок нюхаешь?» — «Нюхаю». — «А у меня как раз табак вышел весь. Пожалуйста, одолжите мне вашего табачку!» — «С удовольствием, что ж?» И солдат подал свою берестяную тавлинку. Мужичок в одну ноздрю нюхнул, а в другую было нечего: он уж табакеррку выколачивал. «Ох, как вы, дядюшка, больно нюхаете! Мне и самому ничего не осталось!» — Ты, — говорит, — знаешь, служивой, кто я такой?» — «Да уж какой леший нюхает пуще тебя?!» — Это я самой и есть!»

Тогда солдат спрашиват: «Ну, что вы? Помираете или нет когда-нибудь?» — «Мы никогда не помираем, только — мы ходим по лесам, по домам: если попался под ногу игла, — как ступим на иглу, тут и помрем». — «А как же ваши телеса убирают? Ведь вы велики?» Тогда леший сказал: «Запрягай хоть пятнадцать лошадей, и никогда нас не вывезти! А привяжи курицу и петуха на мочалко, пугни их, и они утащат; а ветер дунет, ничего и не будет».

Легли они спать. Солдату не спится. Через несколько минут зажег он опять лучину, смотрит, а леший уснул; сам лежит на печи, а ноги на полатях у стены. Солдат вынимает из кармана бумажку игол, взял молоток и давай ему заколачивать в пяты иглы. Леший стал помирать и ростягаться, так что стены затрещали.

Утром приходит хозяин. «Ну что, служивой? Каково ночевал?» — «Да, хорош твой ночлег! Смотри, какой леший лежит!» Хозяин обрадовался, что солдат ухаял лешего; думает: «Только выбросить, и всё! Боле ходить не будет!» Солдат собрался и ушел.

Мужик выломал простенки из окон, привел трех меринов, привязал веревки (за лешего-то), запрег лошадей и давай понужать. Постромки рвутся, а он и с места не пошевелится.

Тогда подумал мужик: «Ведь солдат его ухаял, он может и убрать». Запрег телегу и поехал за солдатом.

Настиг в поле и говорит: «Ей, служивой, поедем ко мне: убери его! Сколько возьмешь с меня?» — «Сто рублей». Мужик посадил солдата в телегу и поехал домой.

Солдат поймал курицу и петуха и привязыват мочалком за лешего. А мужики над ним смеются. «Три мерина не могли вывезти, а он курицу и петуха привязыват!» Когда солдат все приготовил, пугнул курицу и петуха, — они полетели и вытащили на улицу лешего. Ветер дунул, ничего и не стало.

ЖЕНИТЬБА НА РУСАЛКЕ

Отправился добрый молодец вечером ловить рыбу за Онего в дальнюю губу, и задержал его до утра на островах сретный ветер. Как стало светать, видит молодец: прилетели три лебедушки, ударились оземь, обернулись красными девушками и стали купаться в губе, а на берегу у них оставлены птичьи шкурки. Молодец подкрался потихоньку и захватил одну шкурку. Две-то девушки, как выкупались, вышли на берег, надели шкурки, ударились оземь и полетели себе лебедушками. А третья девка ищет своей шкурки, не может найти. Тут к ней подошел молодец и говорит: «Что дашь за шкурку?» — «Хочешь несчетной золотой казны?» — «А не надо мне казны, отдай самою себя». — «Изволь, — говорит, — буду твоей женой». Дали они друг другу заклятье и стали мужем и женою. К вечеру ветер стих. Как надо им садиться в лодку, молодец и подай шкурку жене: «На, — говорит, — спрячь, чтобы не замокла». А жена накинула шкурку на себя, обернулась лебедушкой и полетела по поднебесью. А на прощанье только закричала мужу языком человеческим: «Не умел ты меня беречь-стеречь, не видать тебе меня три года. А как исполнится три года, приходи ко озеру Ильменю, увидишь на плоту женщину-портомойницу, она тебя проведет ко мне». Воротился молодец домой один-одинешенек; плохое ему житье, стосковался по своей по жене: крепко она ему полюбилась. Исполнилось срочное времечко, и пошел он к Новугороду, к Ильмень-озеру. Как пришёл туда, солнышко было навечере, и видит он, стоит на плоту портомойница и манит его к себе: «Сведи меня — говорит, — голубушка, к моей жене». — «Отчего не свести, пойдем». И пошли они берегом, дорожка Испускалась вниз, стало как-то холоднее. И пришли в большое село, к богатому дому. Говорит ему вожатая: «Ты как войдешь в избу, смотри не молитвись». И встрел их в избе большак — седая голова, седая борода: «Долго, — говорит, — зятек, ждали мы я». И вышла затем красавица, за руку вывела ребеночка по третьему году: «Смотри, — мол, — Иванушка, какой у тебя сыночек подрос». — «А пусть его растёт,— говорит дед, — нам это добро надобно». —Поздоровкался молодец с женой, и стали они жить ладком.

ДОМОВОЙ

<...> Это дело было давно. У одних было две дочери и сын. К ним как-то пришел парень. Василием звали, а её Дусей. Вот Дуся и Василий поженились и отделились от ее родителей в другой дом. У них родился ребёнок. Как-то сам ушел в картишки играть, а она на печке лежала, а ребенок в зыбке рядом с печкой. ВДРУГ в двенадцать часов получается стук — стучит и стучит, стучит и стучит... Стучит по-над полом. Она на тощий день говорит мужу: - Ты вечор никуда не ходи.

А ей все говорят, что это домовой ей чудится, стучит: .ведь муж-то кузнец... Однажды она опять осталась одна. Видит, кто-то вышел мохнатый — и такой верзила! Зыбку качает с ребенком. И хохочет, и хохочет! Лицо белое-белое, а сам весь чернущий. Вот так покачат зыбку и исчезнет, а ребенок не выпадает из зыбки. Позвала она сестру Гальку. Пришло время -— он опять выходит...

Бились оне, бились и перекочевали в другой дом. А в этом доме никто долго-долго не мог жить. А потом он, этот дом-то, сгорел.

КИКИМОРЫ

У нас в одной деревне было. <…> Шел один нищий по этой деревне, зашел к одной хозяйке. Она стирала, че ли. Говорит:

— Некогда мне тебя угощать.

Ну, он и пошел. Пошел да и сказал:

— Попомнишь меня.

С этого дня и началось чудиться. Акулька с Дунькой разговаривают друг с другом на печке <...> и пакостят. То золы, то коровьего кала намешают в еду. Суп поставят в русскую печь, сами в поле уйдут, а Акулька с Дунькой намешают всякой дряни. Чай только скипятят да и пьют один. А масла раньше помногу сбивали, так его в баню поставили, они и там все обезобразили.

Так и мучились с ними. Дело к зиме стало. Ночью уйдут во двор, скот гоняют. Утром кони в мыле, пена изо рта, косы в гриве. А потом придут и разговаривают:

— Ты замерзла, Дунька?

— Да нет, а ты, Акулька?

А самих-то не видно.

Мучились, мучились с ними. Потом кто-то научил попа позвать. Поп пришел, молитву читает. Народ в избе собрался. А Акулька с Дунькой пустили с печки в попа скалкой. Поп перепугался, народ тоже. Как давай все из избы! А Акулька с Дунькой ступеньки крылечка разобрали — все кубарем!

Сколько времени, может с год, так в этом доме было. Они и в другой дом укочевывали, так Акулька с Дунькой тоже туда перешли. Давай отыскивать старичка, нашли в одной деревне. Говорят:

— Напоим, накормим, денег дадим, только давай, мол, дед, помогай, убери.

Ну и правда, напоили, накормили, денег много дали. Пошел он. Где-то из поленницы вытащил две куклы. Вот вам, говорит, Акулька с Дунькой.

Это тетка из той деревни нам рассказывала.

БАННИК

Дед Тимофей Распутин рассказывал.

Построили одни баню, и в это время заболела у них дочка. А под подушкой каждое утро мать находила кусочки сахара. Уже и покупать стали сахар-песок, а всё равно каждое утро мать находила сахар. А девочка хуже и хуже себя чувствует. В это время в их доме остановился старик проезжий. У него-то и спросил отец, почему девочка болеет. Тот посмотрел и сказал сходить в двенадцать часов на кладбище, накрыть стол белой скатертью и поставить на него две рюмки и бутылку водки. Причем рюмки должны быть не граненые, не с рисунком, а простые, светлые.

Все так и сделал отец. Стоит и ждет. Вдруг слышит: водка наливается. Он повернулся, а никого не видит. Смотрит, а рюмка уже пустая, и вдруг кто-то говорит:

— Баня у тебя не на месте.

Послушался его отец и стал разбирать баню. А дочка помаленьку стала выздоравливать. И уже когда оклад разбирал, шла девочка на крыльцо. Видно, правду говорил, что баннику место не понравилось.

О ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЕ

Это было. Да вот один человек жил со своей женой.

Жена была набожна и была благоразумна. Там мужичок жил богато и потом по пьянству все деньги пропил. Плохо ему зажилось.

Однажды он пришел в кабак. Весь день просидит, денег нет, а выпить охота. Так пошел, запечалился: «Денег нет, продать нечего. «Кто бы, — говорит, — денег дал, дак жену бы продал бы». Потом идет дорогой и встречает человека. «Что, — говорит, — думал?» — «А думал, — говорит, — надыть сказать по правде, кто денег дал бы, так я свою жену бы продал». — «Дам, — говорит, — только приведи жену на такое-то число. Поутру вставай на зоре, веди жену». По ука-занну им в такое-то место. Он сказал: «Где ты деньги возьмешь?» — «Я тебе, — говорит, — выкопаю клад, что денег страшно много», — говорит.

Вот живут. Жена и такого дела не знает, что он так ее продал. Потом срок истек. Потом надоть вести жену на указанное место. «Пойдем, — говорит, — жена, в одном месте есть у нас за полянками клад большой. А без тебя, — говорит, — не дается. И мы, — говорит, — получим его, много денег получим, ты сама видишь, так как нам живется плохо. Тогда будем жить хорошо». Потом жена пошла. Хорошо, идет муж, и жена за им. Такой жены кроткой жалко стало. Ну, что ж делать?

При пути была церковь, храм Божий. Вот она мужу объяснила: «Супруг, — говорит, — я схожу в церковь помолиться, а ты обожди минуточку». Он говорит: «Иди». Она зашла в храм и усердно поклонилася Пресвятой Богородице. Молилася и плакала, да в слезах она и заснула. Потом сжалилася Пресвятая Богородица над женщиной, обофор на себя накинула и пошла.

Потом муж стоит, дожидается жены и дождался — думает, что жена. И пошли, где указано место, а духа злобы еще нет. Вдруг подынулась страшная буря: начало лес ломить. И вот прилетает дух. «Привел, — говорит, — жену».

Он в испуге молчал. Потом быстро подскочил, думает, что-жена его, и она осенила его благодатей. Он отскочил от нее на много стадей. «Ах ты, — говорит, — подлец! Ты не жену свою привел, а ты привел мати Иисуса Назарея». Итак, это дело узнав, дух и так быстро подскочил к мужику с яростью. И потом Пресвятая Богородица мужика защитила и так, что свой обофор подняла, и так что дух злобы подскочил несколько стадий, и земля разверзлась и сделалась ущелина, подземелье. В эту яму он ввернулся и пропал. Потом скрылась Пресвятая Богородица в тот момент.

Потом мужик понял, что защитила жену Пресвятая Богородица. Тогда мужик усердно замолился о своем прегрешении. Да пошел мимо церкви, жена выходит из церкви, так что он в испуге ничего жене не сказал. И пошли они домой, и стали жить и усердно удиться, и повели благочестивую жисть. Распутную жисть мужик бросил. Итак, жизнь пошла. Тем и кончилось. Это было и таким опытом Бог и наставил.

ЧЕРТ

Пошла <…> одна девка ворожить на святках. Поставила зеркало, колечко опустила в стакан с водой сидит. А ее парень знал, что она собирается ворожить, и в эту избу пришел ране ее, залез на печку, лежит. И вот девка пришла, сидит. Вдруг западня поднимается, из нее появляется черт (а она не видит) и спрашивает

её:— Девка, что на свете три косы?

Она испугалась, молчит, не шевелится. А парень растерялся, с печки говорит:

— У речки коса, у девки коса да литовка — коса. Тот снова спрашивает:

— А что на свете три дуги? Парень опять же:

— В печке дуга, в упряжи дуга и радуга — дуга.

— А что на свете три матери?

— Мать-родительница, мать — сыра земля да мать

Пресвята Богородица.

Только сказал: «Мать Пресвята Богородица»-то —сразу черт исчез, западня захлопнулась. Девка ни жива ни мертва.

А если бы не парень, то он, черт-то, девку задавил бы. Она испугалась. Не может ниче сказать.

ОБОРОТЕНЬ

Жил он, этот человек, с женой не в ладах, часто колотил ее, а все из-за того, что взял ее нечестную, ошибся. Жена жаловалась своей матери. Та часто выпаривала зятю, чтобы унялся, не тиранил жену, чтобы забыл ее девичий проступок. «Грех да беда, — говорит теща зятю, — с кем не бывает. Не то, — говорит теща, — сыграю я с тобой такую штуку, что не то что дочь мою, а и дома своего не узришь». Зять, однако, не унимался, колотил жену по-прежнему, а того и в голове не держал, что теща его колдунья.

Раз, в пьяном виде, поколотил он жену очень больно; та и убежала к матери, в другое село. На другой иль-бо на третий день, с похмельной головой, зять пошел к теще за женой. Теща притворилась, будто ничего не знает, что там у них с женой произошло, встретила зятя ласково, усадила за стол и стала потчевать обедом. Но зятю не до обеда: у него голова трещит с перепоя.

— Нет ли чем опохмелиться, любезная тещенька? — спрашивает зять.

— Коли нет, — говорит теща ласковым голосом, — есть! По пословице, не для зятя, собаки, а для своего дитяти, — говорит теща будто шутками. — Вот, — говорит теща, — кушай, да только, смотри не обожгись.

Сказала это и достала из-за печки стакан вина и поднесла зятю. Тот, не перекрестясь и не благословясь, духом выпил стакан. Хотел порожний стакан поставить на стол, а он, то ись стакан, сам собой выпал из рук. Зять взглянул на руки, а они не руки, а волчьи лапы. Он взглянул сам на себя, и весь-то он не человек, а волк, от головы до пяток волк! Зять с мыслями еще не успел сообразиться, как теща и жена схватили одна ухват, другая кочергу и давай гнать его из избы. В дверь ли, в окно ли, не помнит, зять выпрыгнул на двор. Там собаки принялись рвать его. Он на улицу, и там собаки. Он в лес, а там волки, и те стали было пощипывать его. Однако вскоре заступился за него волчий предводитель, к примеру, атаман. Подошел он к оборотню, обнюхал его и зарычал на своих. Те замолкли, присмирели, подошли к оборотню, обнюхали его, полизали и хвостами завертели; значит, в компанию к себе приняли.

К вечеру вся стая поднялась с места и пошла на промысел. Оборотень с ней же. Дело было зимой, снег был глубокий, по брюхо волкам. Истовым волкам, знамо, это нипочем, а оборотню куда как жутко было, Однако со временем и он обдержался, стал бегать, как настоящий волк. В ту же ночь зарезали волки лошадь и стали есть. На них глядя, и оборотень присунулся было к лошади, но есть не мог — в душу не пошло. Заметил это волчий предводитель, подошел к оборотню и знаками показал, как следует с маханиной обращаться. Сперва волк положил лапу на махан — «гляди-де!», потом рванул зубами и вырвал ку-маханины; вырвал и бросил на снег; потом опять со снега в зубы и три раза встряхнул в воздухе; напоследок стал есть. Оборотень сделал точно так же. И показалась после того оборотню маханина вкусной-превкусной, что твоя жареная гусятина иль-бо поросятина, и стал он уписывать ее за обе щеки.

С этого самого раза оборотень и язык волчий стал понимать, стал и разговаривать с волками, а все человеческие помыслы из головы совсем вышли, одно слово, сделался настоящим волком, будто и не был никогда человеком. Таким манером целых три года оборотень жил с волками и вошел у волков в большую иву, как храбрый, небоязливый, ловкий и проворный резак. Бывало, никто лучше не подцепит и не зарежет овцу, корову иль-бо другую какую скотину. Старого предводителя где-то убили на промысле. На местоо его волки выбрали себе атаманом оборотня: уж больно ловок был, пострел!

Через три года вдруг ни с того ни с сего пришел оборотень в человечий разум и вспомнил прежнюю человечью жизнь, вспомнил и тещеньку свою люезную. И захотелось ему отметить теще чем возможно. Что ж, за чем дело стало? Под началом целая волков! В одну ночь он и скомандовал волкам, чтобы шли за ним. Волки повиновались и пошли. ПОДОШЛИ к тому селу, где жила теща оборотнева, зашли задами к тещину двору, знамо, оборотень показывал, влезли ли на баз, где овцы содержались, разломали сверху дыру и спустились в баз, чтобы перерезать у тещи всех овец, такой приказ был от оборотня. Спустились в баз и попали в западню: овец в базе не было, правда, были две-три ледащие овцы, да шут ли в них? Волкам, а пуще оборотню не того хотелось. Ну, нет овец — это еще не беда: «на нет и суда нет», а то беда, что волкам вылезть из база нельзя, вот это для волков скверно! Прежде они, пострелы, так делывали: залезут, бывало, к кому-нибудь в овчарню, нарежут овец многое множество, накладут их поленницей и по ним вылезут вон. А теперь не то вышло; значит, нашла коса на камень. Пробовали волки стену грызть, — скоро ли прогрызешь: стена толстая, из сырого кирпича. Принялись за дверь, и около нее ничего не взяли: дверь была дубовая, обитая железом. Стали землю рыть, чтобы под стену подрыться, и тут ничего не взяли: земля мерзлая, не скоро подроешься.

Взвыли волки и в досаде кинулись на оборотня, что завел их в такое место. Растерзали б волки оборотня, если б не подошли в эту минуту к дверям люди. Волки оселись, притихли, поджали хвосты и забились в угол. Оборотень ни жив ни мертв, забился в другой и слышит на дворе за дверью голос тещи. Та смехом говорит сыновьям:

— Гость дорогой пришел, да не один, а с целой компанией. Приготовьтесь, детушки, хорошенько угостить.

Сказано, теща была колдунья. Она знала и день, и час, когда зять-оборотень вернется; припасла к тому времени такой крепкий баз и оставила в нем, для приманки волкам, две-три паршивые овцы, а остальных припрятала в другое место.

Немного погодя растворилась дверь, и в баз вошла теща с фонарем и с веревкой в руках. За нею вошли три сына ее, три здоровенных мужика, с топорами и веревками. Подошла теща к волкам, посмотрела на них, пересчитала — их было двенадцать — и говорит:

«Хороши гости, нарядные». А волки, словно снулые, сидят на задних лапах, не шевелятся; нечистая сила и их пригвоздила. Потом подошла теща к оборотню, погладила его по голове, смеется и говорит:

— Что, мой друг, соскучился, видно, об нас? Известить пришел? Милости просим!

Сказала это и накинула оборотню на шею веревку и повела вон из база.

— А вы, — говорит она сыновьям, — угостите приятелей его как должно. Скиньте с них тулупы-то, чай, жарко им в них.

Привела теща оборотня в избу, поставила супротив ПЕЧКИ, достала из-за печки стакан вина и подала оборотню.

— Выпей, — говорит теща.

Оборотень не знает, как с стаканом сладить. Теща велела ему сесть на задние лапы, а передние протянуть,так и сделал. Теща вставила ему стакан между лап и помогла выпить. Оборотень выпил и в тот же миг обратился опять в человека. Тогда теща и говорит зятю:— Не раз говорила я тебе: не бей мою дочь; но ты не слушал. Теперь пеняй сам на себя. Но, любезный зятюшка, это только одни цветочки, а ягодки еще впереди. Берегись! Если отныне слово одно услышу от дочери, что ты обижаешь ее, то оборочу тебя в волка на целую жизнь.

Зять, знамо дело, клянется перед тещей всеми борта, что не будет обижать жену, а у самого на уме одно, как бы только вырваться живому от тещи. Та напоила его, накормила и отпустила домой; дала ему и одежду, а его одежонка, что была на нем, вся износилась, покуда оборотнем ходил. Лишь только вырвался от тёщи, зять и побежал сломя голову куда глаза глядят; и в село свое не зашел, и от жены, и от дома, и от всего сродства своего отступился, - пошёл, значит, странствовать.

НЕЧИСТАЯ СИЛА ПРОТИВ БОЖЕСКОЙ СТОЯТЬ НЕ МОЖЕТ

В старые годы, когда башкирцы вольничали и часто под наш город подступали, было сражение у наших казаков с башкирцами на Горках, повыше Уральска, где Семенычев ерик. В этом сражении один башкирец много пакостил казакам; подбежит к нашим вплоть и пустит стрелу; убить хоша и не убьет, а кого-нибудь непременно ранит. Наши бьют в башкирца из ружей и не убьют. Сначала думали, что на башкирце панцирь, а когда вгляделись хорошенько, увидели, что панциря нет, даже грудь у разбойника открыта, обросла волосами. Наши видят, как пули ударяют в грудь башкирца. Наскакивают, словно горох от стены; а башкирец только зубы скалит и ругается. Тогда один казак догадался, снял с шеи у себя крест, смял его в зубах и запустил в ружье замест пули; дождался, как башкирец налетел на него, и выстрелил: башкирец с копыт долой! Куда и заговор пошел. Значит, сила нечистая супротив силы Божеской стоять не может.

ШУТОВКА

К одному холостому парню прикачнулась шутовка и осетовала его. Случилась этакая оказия вот по какому случаю. Парень, видишь ли, любил девушку и хотел на ней жениться, да не довелось, сердечному: не отдали. Навернулся другой жених, богатый, — за того и отдали. Парень и предался тоске-отчаянию, шутовка и шасть к нему, словно тут и была. Сначала домашние не догадывались; а потом догадались, дело сделалось явным. Прежде парень был разбитной, веселый, здоровый, а тут словно в воду опустился: не пьет, не ест, пожелтел, исхудал — сделался шкилет шкилетом, — ходит уныл, задумчив, ни с кем словечка не вымолвит, — от всех бегает, прячется, забивается на подволоку, в базы, в разные закоулки, и когда где бывает один, шепчется, смеется, целуется. Тут уж и сомнение всякое в сторону; дело видимое, парень с шутовкой живет.

Многажды мать приступала к сыну... уговаривала его, чтобы он поведал ей свое горе; но тот, бывало, молчит, головой качает. Напоследок мать пошла к священнику и рассказала ему, что с сыном ее творится, и священник дал матери совет, как она должна к сыну подступиться, чтобы выведать от него всю подноготную. Мать, по совету священника, и приступила к сыну. Сначала говорила о том о сем, а напоследок завела речь о Груше, то ись о той самой девушке... на которой не довелось парню жениться. Потому мать завела речь о Груше, что в доме известно было, что шутовка являлась к парню в образе Груши, — не раз, значит, подслушивали, как он называл шутовку этим именем.

— Слышу от людей, — говорит мать, — что к тебе, дитятко. Груша ходит. Правда ли?

Сын головой качает: врут-де! Мать опять говорит сыну:

- Ты, дитятко, от меня не скрывай. Я не для того спрашиваю, чтобы журить тебя иль-бо запрет на тебя положить, а для того единственно, чтобы совет тебе подать к лучшему. Если уж ходит она к тебе, то видать бы вы с ней по секрету, чтобы огласки большой не было. Долго ли до греха, муж Грушин узнает, и выйдет беда. Мне, яко матери твоей, и говорить-то с тобой об этаких делах не следовало. Да что буду делать? Сердце не терпит; ведь мне жаль тебя, ведь ты дитя мое, мое рожденье.

Парень и проговорился.

- Да мы, — говорит, — и так по секрету видаемся.

- Где ж вы видаетесь-то? — спрашивает мать. Да где доведется, — говорит сын, — когда на подволоке, когда в базу, когда в передбаннике, когда где как случится.

— Ну, а в избу рази она не ходит к тебе? — спрашивает мать.

— Нет, ходит, — говорит сын, — только тогда ходит, когда в избе, кроме меня, никого не бывает да ещё когда икона бывает задернута занавеской; а есть когда икона не бывает задернута занавеской, то остаётся в дверях и прикажет мне задернуть, я и задерну, она и войдет.

— А есть ли на тебе крест-то? — спрашивает мать. — Нет! — говорит парень. — Я бросил его: она так приказала.

— Зачем же ты послушался, глупенький? — спрашивает мать.

— Нельзя не послушаться, — говорит сын, — стращает, что ходить ко мне не станет, а мне без нее, мамка, смерть; хоть сейчас же ройте могилу. Еще вот вчера, как уходила, она сказала мне, — говорит парень, — може-де, родные будут мазать тебя каким вобьем, може-де, святой водой спрыскивать станут, може-де, призовут священника или какого-нибудь канунника, чтобы молитвы над тобой читать, —то ты, говорит, ни под каким видом не давайся: я это-говорит, терпеть не могу. А есть когда дашься, то, горит, иль-бо тебя задушу, иль-бо сама на себя руки наложу, иль-бо дом ваш огнем спалю, иль-бо всю скотину у вас переморю! Я, — говорит сын матери, — обещал ей, что этого не будет. Пожалуйста, маменька! —

умаливает сын мать, — пожалуйста, родимая, не трожьте меня, оставьте в покое.

Говорит это, а сам так и заливается слезами. Мать тоже плачет и говорит сыну, успокоивает: знамо, говорит так у как священник научил:

— Хорошо, хорошо, дитятко! Не будем тебя беспокоить никакими мазями, никакими отчитываньями; жалко мне тебя, ведь ты дитя мое. Живи в свое удовольствие, как знаешь. Только, дитятко, по подволокам, да по базам, да по предбанникам не укрывайся. К чему? Вот тебе вся горница в твое владение, располагайся здесь как знаешь; наша и нога сюда не коснется. А чтобы, — говорит мать, — чтобы и ей не было никакой помехи, я и образа-то отсюда вынесу, в другую избу перенесу.

Сын обрадовался и бросился матери на шею. Мать поласкала сына, поплакала и под каким-то предлогом увела сына из дома, а сама и виду не показывает, что задумала что-то против него и против шутовки. В то самое время, как мать ушла с сыном из дома, пришел в их дом священник и велел очистить избу от всего святого, чтобы шутовке было невдомек; а сам обошел снаружи дом и все окна, все щели, все, значит, продухи оградил крестом и молитвой и окропил святой водой; не тронул только одни двери, оставил их, как и были, не огражденными, чтобы шутовка могла войти в избу без препятствия.

В первую же ночь после того, как все это устроили, шутовка и явилась к возлюбленному прямо в горницу. Эту ночь и другую их не беспокоили, дали им всю волю. Шутовка радуется эму счастью, не замечает подвоха, совсем поселилась у парня, и ручки, и ножки, что называется, склада. Хорошо. На третью ночь, часу во втором с полуночи, когда парень с шутовкой наигрались вдоволь, угомонились и легли спать, явился к дверям священник с причтом в полном облачении, с крестом, с Евангелием, с святой водой, с местными иконами, с кадилами и со свечами, подошел к дверям, оградил их крестом, окропил святой водой и вошел в избу, — вошел, поднял святой крест над головой, оградил в воздухе и возгласил: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Да исчезнет сила нечистая, да сокрушится она перед силой животворящего креста Господа нашего Иисуса Христа.

— Аминь! — возгласил причт и запел ангельские песни.

Шутовка взвизгнула, в виде жука завертелась и закружилась по горнице, попалась, голубушка! Шутовка ищет места, где бы улизнуть, но места такого нет; подлетит к дверям — там священник с крестом — жжет, к окну — там тоже жжет; к трубе — там тоже; к болтовой дыре — там тоже; одно слово, куда ни кинется, везде отказ! А священник с причтом возглашают молитвы, поют ангельские песни, читают Евангелие, кадят кадилами, кропят святой водой, одно слово, вздохнуть не дают шутовке! Вилась, вилась шутовка по горнице, стукалась, стукалась о косяки да о стены, напоследок измучилась, из сил выбилась и рухнула пол, индо стены задрожали. Это, значит, нечистая сила пошла сквозь землю. В эту самую минуту пропели петухи, и, наместо жука, очутилась на полу девушка в красном штофной сарафане. Священник к ней, осенил ее крестом, окропил святой водой и надел на шею ей нательный крест, а Евангелие возложил ей на голову. Некоторое время девушка лежала словно убитая, напоследок очувствовалась, приподнялась, закрестилась и сотворила молитву. Этим и дело завершилось. Устигли шутовку, и она перешла в мир, сала истовым человеком.

Девушка эта <…> родом купеческая дочь, города Киева, и что в давних годах согрубила своей матери, и та прокляла ее. Она же, знамо дело, рассказывала людям и про житье-бытье свое, как жила и что делала, бывши шутовкой <...>. Ехать девушке в свой город и отыскивать родню было поздно, — чай, давным-давно родня повымерла, повыродилась. Да и не для чего БЫЛО хлопотать, старую родню отыскивать: новую Бог дал. Благо собой девушка красавица, еще краше той, в образе которой являлась к возлюбленному. Через шесть недель и обвенчали парня с девушкой, и зажили они, как живут и все добрые люди. Только священник наказал молодому строго-настрого, чтобы он до году отнюдь не снимал с молодой креста, хоша бы она просила его о том; а сама она до году не могла и пригнуться до креста, чтобы снять.

Хорошо. Живут муж с женой чинным манером. Жена, как подобает, забеременела, была уже на сносях. Раз случилось им быть в бане. Жена разделась и говорит мужу:

— Снял бы ты, миленький, с меня крест, ведь грешно быть в бане в кресте.

— А священник-то что приказал? — говорит муж. — Рази не знаешь?

— Коли не знаю, — говорит жена,— знаю. Да ведь год-то минул. Припомни-ка хорошенько, — говорит жена, — в первый-то год надели на меня крест дня за два до Троицы? А нынче уже пятый день, как Троица прошла. Значит, больше году вышло.

Муж припомнил время, счел: выходит так, как жена говорит; а того и в голову, дуралей, не заберет, что Троицын день — праздник не в числах, а переходящий, взял да и снял с жены крест. Отмочил штуку, нечего сказать! Лишь только муж снял с жены крест, жена и исчезла! До году-то, сударь мой, еще дня два недоставало.

— Погубил ты меня и с детищем своим, что в утробе у меня! — говорит с вышины невидимый голос жены. — Зачем ты меня послушался? Ведь не сама я от себя говорила, а с приказу чертей. Те во весь год изо дня в день приставали ко мне, утягощали и тоску на меня нагоняли, чтобы я упросила тебя снять крест. Я поневоле это делала: мне тошно было! А ты, по своей глупости, не расчел время и исполнил мое хотенье. Мне, конечно, такая уж дорога. Да детище-то твое зачем гибнет? Вот о чем подумай! По прошествии года этого бы не случилось. Теперь пеняй сам на себя, дружок! Прощай! — сказал в вышине голос жены и замолк.

Муж как стоял, так и ошалел... насилу в чувство привели. А жена все-таки пропала; пропало и чадо нерожденное.

ЕРЕТИК

Досель, говорят, худо от еретиков было, сохрани Бог, как худо. Давно это было... После того как Христос по земле прошел, — еретикам ход усекло, вся нечисть разбежалась; а то было время: только солнце за лес село, — не оставайся один на улице: беда!.. Да и в Избу ползут. Из-за того у изб все волоковые окна были. Как солнце за лес — и оконце закрывают. Волоковые окна еще и мы у старинных изб помним: такие маленькие были, — человеку пролезти нельзя было.

Этак один раз мужик не поспел днем домой попасть. Идет по лесу, глядь — а из-за сосен еретик-от и дглядывает. Вот он скорее на сосну да к самой вершине... А еретик под сосну: не лезет, а ухватился да зубами подгрызает — только зубы щелкают, только щепки летят... Сидит мужичок на сосне, на самой вершине, да молитвы читает, всех святых перебирает; а еретик грызет сосну — только щепы летят. Долго мужик сидел на сосне, долго плакал и молился, а еретик не уходил, все сосну подгрызал. Уж сосна закачалась — не толсто, стало быть, грызти оставалось... Запел петух где-то — и еретик убежал, ли скрозь землю прошел. А мужик уж утром слез с сосны. Вот какое тогда времечко было!