Комментарий к монографии В. П. Мозолина "Современная доктрина и гражданское законодательство"

КОММЕНТАРИЙ К МОНОГРАФИИ В. П. МОЗОЛИНА "СОВРЕМЕННАЯ ДОКТРИНА И ГРАЖДАНСКОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО"

В. Г. ТАРАСЕНКО

Тарасенко В. Г., кандидат юридических наук, адвокат.

В целях лучшего понимания проблем, которые поставлены в работе профессора В. П. Мозолина, нужно, по нашему мнению, найти историческую и логическую параллель тем процессам, с которыми мы имеем дело в современной российской социально-экономической практике. Такой подход не гарантирует нам быстрого достижения положительных научных выводов, но, возможно, позволит избежать части ошибок, обнаружившихся в результате анализа экономической и правовой истории других государств. На такой шаг нас кроме всего прочего подтолкнула мысль В. П. Мозолина, что сейчас есть все основания для того, чтобы говорить о неоконцепции российского гражданского права в связи с переходом страны "к рыночной экономике и вхождением ее в международную экономическую и правовую систему развитых государств мира". К ним относится, в частности, и Англия, к историческому опыту которой мы хотим обратиться. Разумеется, нам не приходит в голову искать в XVII - XIX вв. ответы на вопросы XXI в., хотя возможности для этого исключительно велики. Мы также учитываем, что система общего права Англии, о которой будет идти дальше речь, зародившаяся в стране после норманнского завоевания и распространившаяся в ряде стран, по общему мнению, отличается от правовых систем, построенных по образцу римского гражданского права, прошедшего, как известно, кодификацию. Но справедливости ради надо сказать, что Й. А. Шумпетер небезосновательно считал, что в древнеримском праве сочетаются черты как общего права, так и гражданского права. Эта точка зрения безусловно заслуживает серьезного внимания. Для нас же очевидно, что любые правовые системы, построения, институты независимо от их структурных и функциональных особенностей ориентированы на достижение однотипных результатов, так как общества сталкиваются с одинаковыми проблемами, например с проблемами преступности, урегулирования сделок, защиты права собственности и т. п. Эти проблемы могут иметь множество оттенков, но по крайней мере для части стран их решение лежит в плоскости совершенствования правоприменения и законодательства, в том числе экономического, социального, семейного, политического, культурного и др. При этом является несущественным, что право в одном случае связано с судейской деятельностью, а в другом - с законотворчеством и той же правоприменительной (судейской) деятельностью. Средства, к которым прибегает то или иное сообщество для ликвидации конфликтов или примирения интересов, имеют объяснимые и незначительные отличия, которыми можно пренебречь. Принципиально ничего не меняет в правопонимании и то, что в одном случае развитие общего права находилось в руках судей и право формировалось в ходе фактического судопроизводства, а в другом - право было кодифицировано, правосудие и правоприменение вытекало из законов, кодексов и зафиксированных правовых гипотез. Можно с большой долей уверенности говорить, что и в СССР, и в современной России правовая система, право как социальный институт использовали и используют или сочетают все оправдавшие себя способы формирования правоотношений, правовых норм, кодификаций, включая судебную практику как практический источник реформирования права на базе проявившихся в ходе правотворчества и правоприменения ошибок либо проблем. Конечно, можно найти и обосновать особенности или даже преимущества одних правовых систем перед другими, но по своим средствам, целям и достигаемым результатам, по методам и механизмам, специальным правовым процедурам и, если можно так выразиться, по набору правовых должностей нет принципиальных несовпадений между системой общего права и гражданским правом в частности. Российская практика, как утверждают многие, встала на путь рыночной экономики, что повлекло за собой изменение и в области идеологического и правового осмысления происходящего. Экономический язык, экономическое мышление, экономическая мораль не могут, по нашему мнению, устранить из социальной жизни другие, не менее важные составляющие социального развития, что очевидно. Неочевидно другое - и на это обращается внимание в монографии В. П. Мозолина - имеются ли ясные границы экономического (утилитаристского) и общесоциального в правовых формулах и правовой действительности, включая правоприменение. Для этого мы и обращаемся к опыту другой страны, которая подобную ситуацию переживала свыше трехсот лет назад. Нам известно, что профессор Мозолин является самым крупным в России специалистом в области корпоративного и договорного права Запада, и его понимание истории и практики западного права, не выходя в монографии на поверхность обсуждения, влияло на ход рассуждений автора. После революции 1688 г. в Англии общее право три столетия было связано с идеей свободного рынка. Общее право и свободный рынок оказались согласованными с принципом верховенства права, который был признан и защищался в Англии после этих событий. Есть практически бесспорные исторические свидетельства того, что принцип верховенства права способствовал развитию экономики свободного рынка в Англии еще до начала и в течение первых лет промышленной революции. В свою очередь, связь между общим правом и идеей свободного рынка (почти предмет веры англичан в те века) надо искать в истории Англии в период с 1770 по 1870 г., когда экономика свободного рынка находилась в становлении. Договорное право того периода преобразовывалось в право свободного рынка, и как идеология свободы контрактов оно стало одним из великих интеллектуальных течений в истории, считает П. С. Атия (1979). Думается, попытки связать право свободного рынка и идеологию свободы контрактов, представив их как значительное интеллектуальное достижение, неоправданны, потому что это упрощает картину социального контекста, делает ее примитивной и в наших глазах обесценивает действительную борьбу культуры с утилитаристскими идеями, борьбу этики (справедливости) с поверхностным прагматизмом. Свобода в том ее значении, которое складывалось в период промышленных революций, не сводилась и не могла сводиться, несмотря на расширительную оговорку П. С. Атия, к идеологии свободы контрактов. Как показывают работы П. Новгородцева, М. Вебера и других исследователей, прогресс касается развития философии и математики, физики и механики, географии, астрономии, машин и технологий, организации труда, искусства, управления обществом, теории и истории общества, этики, религиозного осмысления жизни, разумеется, и экономики, и многого другого. Право свободного рынка пыталось, и далеко не безуспешно, устранить регулирующие юридические элементы, которые были введены во времена Тюдоров; свободный рынок стремился преодолеть имевший место в договорном праве Англии патерналистский элемент в случае заключения явно невыгодной для одной из сторон сделки. Если общее право было рыночно ориентированным, то право справедливости располагало необходимыми правовыми и этическими средствами и решениями, тормозившими рыночную свободу. Наконец, в договорном праве XVIII в., считает П. С. Атия, сохранялся традиционный моралистский элемент, например, в виде общей враждебности к ростовщичеству. Моральные корни старого права были также связаны с идеями о справедливой цене, что, на наш современный взгляд, далеко не лишено смысла. Договорная (контрактная) техника раннего периода свободного рынка не имела в своей основе общего законодательства о контрактах, которое распространялось бы на все виды сделок, и договорное право того времени не освободилось от зависимости от права собственности - например, договорные условия многих сделок все еще считались более важными, чем условия, связанные с обязательствами. К середине XIX в. все или почти все указанные выше ограничения были сняты под влиянием классической экономической теории: были исключены из практики гарантии для покупателей, регулятивный аспект права Тюдоров был преодолен, моральные мотивы также были изжиты из практики судов, хотя и не полностью. Контрактное право постепенно превратилось в механизм осуществления нейтральных соглашений, которые предполагались выгодными для обеих сторон. В договорном праве произошли и институциональные изменения, способствовавшие его превращению в право свободного рынка: право стало более абстрактным, универсальным, принципы коммерческих контрактов (и, например, брачных контрактов) перестали отличаться, перераспределительные тенденции (привилегии) были выведены из практики. Контракты в этот период стали все больше рассматриваться как формы частного планирования, происходило освобождение договорного права от права собственности, в качестве объекта прав стала выступать не столько собственность, сколько богатство. Свобода контрактов в Англии достигла своей высшей точки развития к последней четверти XIX в., а в Америке этот процесс был завершен на 50 лет позже. Это утверждение относится к позиции судей и юристов, но не экономистов, политических деятелей и народонаселения. Уже в конце XIX в. экономисты-неоклассики начали скептически высказываться о разрушительных эффектах свободы контрактов, проявились возможные причины несостоятельности рынка: информационные затруднения, внешние эффекты и возникшие монополии. Рост социального значения ряда производств, медицинских и других услуг привел к тому, что в Англии появилось новое законодательство, которое вернулось к идеям патернализма и осознало важность организованного перераспределения ограниченных природных ресурсов. К тому моменту, когда английское общее право и юристы приняли, как они считали, учение экономистов о свободе контрактов, само учение фактически оказалось частично устаревшим. Договорное право было не способно в рамках юридической деятельности обнаружить собственные недостатки принципа свободы контрактов. Прежде всего это относится к проблеме внешних эффектов, когда стороны в сделке могли преследовать свои собственные интересы независимо от влияния их соглашения на интересы и положение третьих сторон и населения. Британская экономика была исключительно конкурентной на протяжении длительного периода времени, опасность со стороны монополий поэтому игнорировалась, картели считались неустойчивыми и уязвимыми для внутренней и внешней конкуренции, в результате этого также возрос разрыв между общим правом и законодательством. Законодательное вмешательство в свободу контрактов в последние десятилетия XX в. стало еще более ощутимым, законодательная деятельность была направлена в первую очередь на вмешательство в экономическую сферу - сферу перераспределения ресурсов. Свободный рынок еще более подорвал свои позиции во времена Великой депрессии в 30-е гг. прошлого века. После Второй мировой войны в Англии были заложены основы для социалистического государства и социалистической экономической системы, Англия стала страной со смешанной экономикой, где договорное право является традиционно неприменимым, так как госсектор управляется государственным законодательством, а не договорным правом (П. С. Атия). Договорное право и в других областях правового регулирования, где действует частное право, все больше подпадает под законодательное воздействие. Все типы потребительских сделок в современной Англии либо контролируются, либо испытывают влияние со стороны законодательства; недобросовестные и нечестные контракты все больше подлежат судебному контролю. Если, например, ранее область семейного права регулировалось контрактами, то теперь оно подлежит широкому судебному дискреционному контролю. Широко применяются как антимонопольные и антитрестовские законы, защищающие конкурентный рынок, так и законы, ограничивающие конкуренцию и свободный рынок. В США к концу 30-х гг. XX в. Верховный суд поддержал следующую точку зрения судьи Холмса: законодательное вмешательство в свободу контрактов не может считаться само по себе неконституционным - это повлияло на идеологию, на развитие понятий недобросовестности и неравенства возможностей торга, что отражено в Едином коммерческом кодексе США. Теоретические взгляды Д. М. Кейнса и практика американского правительства доказывали необходимость вмешательства государства в распределение ресурсов, планирование, оценку макро - и микроэкономических данных, статистику и финансы. На деле это привело к созданию уже в 1887 г. Комиссии по транспорту и торговле между штатами (ICC), а также принятию антитрестовского закона 1890 г. Во времена Великой депрессии 30-х гг. и последний раз - в начале 70-х гг. масштабы государственного экономического регулирования значительно расширились. Начало процесса социального регулирования в США датируется 1906 г., когда была создана Администрация по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов (FDA). Для примера, экономическому регулированию подверглись железные дороги (1887 г.), автоперевозки (1934 г.), телефоны (1934 г.), кабельное телевидение (1968 г.), электроэнергетика (1935 г.), трубопроводы (1938, 1977 гг.), природный газ (1954 г.), нефть (1973 г.). Социальное регулирование затронуло лекарства, рекламу, выпуск ценных бумаг и биржевые операции с ними, безопасность авиалиний, автотранспорта, ядерные электростанции, экономию горючего, загрязнение воздуха, воды и шумовое загрязнение, охрану труда, безопасность шахт, продуктов потребления и другое в период с 1906 по 1972 г <1>. -------------------------------- <1> См.: Фишер С., Дорнбуш Р., Шмалензи Р. Экономика / Пер. с англ. М.: Дело ЛТД, 1995. С. 231 - 245.

В СССР многие направления регулирования имели такую же широту, и это означало социальную важность и гарантированность для населения получения услуг и продуктов, если "забыть" о неоправданных размерах и политических методах и уравнительных целях вмешательства. С 1980 г. вновь стали проявляться тенденции, указывающие якобы на преимущества свободного рынка и на сужение границ регулирования экономики, последствия этого мы видим сегодня на примере серьезного финансового кризиса. Он оказался последним, но далеко не первым в практике экономически и политически развитых государств, продемонстрировавших не только несовершенство свободного рынка, но и несовершенство правительств, которые активно участвовали в подготовке условий для возникновения экономического хаоса своими в целом продуманными решениями и действиями. Нелишне поэтому напомнить, что связь правительственных решений, в том числе законодательных, и экономических бумов в экономике, а в конечном счете - кризисов наблюдалась в той же Англии в 1810, 1819, 1825, 1836, 1847, 1866, 1890, 1921 гг. Это говорит о невысоком теоретическом и практическом значении идеи, заключающейся в том, что финансовыми рынками правят рациональные ожидания. Экономическая теория, экономическая практика не могут нами рассматриваться с позиций гипотезы рациональности наших действий и знаний, так как подтверждения этому нет. Лишнее доказательство этому - кризисы в России 1998 и 2008 гг., когда, казалось бы, все аналитические инструменты, включая информацию о положении дел на мировых финансовых рынках, были в распоряжении правительства России и владельцев активов крупнейших финансовых и промышленных групп. Еще более впечатляющие данные приводятся в трех "экономических" томах Ф. Броделя, но мы его упоминаем лишь в целях демонстрации того, что читатель получил наконец возможность изучать неидеологическую экономику и хозяйственную жизнь, хотя основная заслуга в такой постановке вопроса, конечно же, принадлежит М. Веберу, а за ним - Й. А. Шумпетеру и Ф. Броделю, М. Блаугу и многим другим. Теперь на фоне "американо-английского пейзажа" можно вернуться к отложенным на время комментариям. Во вступительной работе "К вопросу о неоконцепции гражданского права" В. П. Мозолин указывает на отставание законодательного закрепления очевидно нового состояния российской экономики и даже больше - на несоответствие Конституции РФ предлагаемых изменений в гражданском праве. Он также обращает внимание, что правоприменение - деятельность судов всех уровней - оказалось не связанным с реализацией конституционных требований, наметился значительный разрыв между конституционным и гражданским правом, между теорией нормотворчества и традиционной практикой законодательной деятельности в Российской Федерации (см., например, п. 2 ст. 3 ГК РФ). К вопросу об этой логической ошибке в тексте ст. 3 ГК РФ профессор Мозолин обращается не в первый раз, однако ни теоретики-цивилисты, ни специалисты в области законотворчества, не говоря уже о корпусе законодателей, не предпринимают никаких усилий по приведению текста ст. 3 ГК РФ в соответствие с логикой и правовыми принципами; проблема даже не обсуждается, высшие судебные органы России и Конституционный Суд РФ также усиленно не замечают обнаруженную автором монографии нормативную ошибку. Целью кодификаций, как следует из монографии, является социальная потребность в правовой определенности. Кодексы как никакие другие правовые средства позволяют преодолеть рассогласованность и неопределенность права, сводя юридические требования в логические системы - нормы, институты, отрасли - за счет рационализации права. В ходе кодификаций кодексы не должны приобретать черты сборников нормативных правовых актов, зачастую крайне противоречивых и разрушающих принципы и идеи непрерывного кодификационного процесса, а, напротив, их назначение - способствовать сокращению количества нагромождений правового характера в отношении определенного предмета регулирования. В качестве простого примера можно сослаться на Правила дорожного движения, действующие в Российской Федерации, которые частично настолько устарели и неприменимы в социальной практике, что используются исключительно в коррупционных интересах, не могут соблюдаться и не соблюдаются ни одним из участников дорожного движения. Далее В. П. Мозолин формулирует вопрос об установлении взаимосвязи между государственно-правовым и гражданско-правовым методами регулирования имущественных отношений и определенным образом подчеркивает не только несовершенство свободного рынка в процессе саморегулирования, но и указывает на "несовершенство правительства" (в том числе законодательства), в целях разработки таких компромиссных вариантов решений, которые отвечали бы современной экономической теории Российского государства (такой теории нет, куда привели нас "монетаристы", видят все) и учитывали бы социальную составляющую любого закона. Мы не можем чудесным способом избежать социальных последствий как процесса обсуждения законов, так и социальных последствий их практической реализации. Следует признать, что, по мнению автора монографии, в качестве оптимального соотношения государственного вмешательства и свободы предпринимательства, свободы интеллектуальной деятельности определяющим является именно обеспечение свободы деятельности и свободы творчества при поддержании законом других не менее важных правовых, этических, культурных, эстетических и социальных принципов. Надо сказать, что отставание в экономическом и политическом, юридическом и культурном развитии связано может быть при некоторых сходных условиях только с отсутствием свободы и властью бюрократии над населением, причем власти исключительно нерациональной, избыточной и непродуктивной. Россия и в настоящее время в этом вопросе остается, возможно, в начале 20-х гг. прошлого века, что тормозит социальный, технологический, экономический, интеллектуальный и политический рост российского гражданина. В главе "Система российского права" автором монографии проведен исключительно полезный анализ трех состоявшихся дискуссий, посвященных гражданско-правовой науке, гражданскому праву, предмету и методу цивилистики и путям развития гражданского законодательства. В этих дискуссиях мы обнаруживаем и отголоски общефилософского (мировоззренческого) характера, когда в науке велась полемика между различными школами относительно предмета и метода цивилистической науки о том, что является определяющим для науки - предмет или метод или же то и другое. Впоследствии в ходе подготовки и проведения третьей дискуссии теоретическая наука, философия, отраслевые научные школы включили в число системообразующих факторов, кроме предмета и метода, принципы, цели, что с точки зрения ценностных суждений является нелишним (Й. А. Шумпетер, М. Блауг, Р. Мертон). Однако можно напомнить, что границы любых наук являются весьма подвижными и в настоящее время предмет и метод не могут претендовать на то, чтобы с их помощью можно было бы провести разделительную линию между различными научными системами. Попытки дать общее понятие отрасли права оказались неудачными (В. П. Мозолин), и, очевидно, по нескольким причинам. Прежде всего - из-за быстрого, хотя и скрытого развития как экономических, так и гражданско-правовых отношений, с одной стороны, а также роста государственно-правового способа их урегулирования - с другой. Практика развития имущественных отношений - возврат резкого вмешательства в распределение ресурсов путем определения нормативов (экологических, экономических, энергетических, финансовых и др.) - сделала невозможной создание теории чистой отрасли с однородным методом регулирования и однородным предметом регулирования в новых несоциалистических условиях. Кстати сказать, научно обоснованное решение проблемы отраслевой классификации права, в том числе гражданского, при социалистическом режиме, в условиях тотального государственного регулирования не стала предметом научного интереса сегодня, когда наметился возврат к смешанной форме управления и регулирования экономических процессов. Разумеется, никакие перестроения в принципах перераспределения ресурсов или принципов вмешательства государства в экономику не могут означать отказ от классификации, описания и сведения к некоторым общим принципам гражданско-правовых и других норм и правил. Кодификационная деятельность является обязательной в любой системе права, так оно и было в истории кодификаций на протяжении всей "видимой" законодательной истории, как считает крупный французский юрист Реми Кабрияк, к чьей работе "Кодификации" (русский перевод 2007 г.) мы и отсылаем в этом вопросе читателя. Безусловно, с одной стороны, теоретически спорной является постановка вопроса об определении права, так как нельзя, например, исчерпывающе определить, что такое квантовая физика, болезнь, свобода и многое, если не все другое. Фиксация научного интереса на подобных вопросах имеет название ложных проблем науки. С другой стороны, должны, видимо, быть внешние и (или) внутренние критерии, в том числе функциональные признаки, позволяющие говорить, что мы имеем дело с правом, или этикой, или законом, или силой, или с другими смежными явлениями. На наш взгляд, следует рассматривать право, правовую теорию как теорию среднего уровня в понимании Р. Мертона и М. Вебера. Таким образом, мы отграничим "космическое" по неопределенности и абстрактности понимание права от права, имеющего достаточно конкретные характеристики. Причем речь идет не об эмпирическом или высокоабстрактном праве, а о праве (теории), располагающемся между этими демаркационными категориями. Как самостоятельные нужно рассматривать нормотворческую модель права, правоприменение как модель права, теоретическую и историческую модель права и, возможно, модель права как правовую социологию. Здесь же мы помещаем весь комплекс взаимно непричинных социальных явлений, влияющих на социальные процессы, социальную ткань и социальную реальность-историю, этику, экономику, религию, политику и многое другое. Определения не обладают большой научной ценностью - из них нельзя вывести нового знания, поэтому определения имеют скорее характер некоторых ориентиров (правильных или неправильных - другой вопрос). Эти ориентиры не решают и не могут решать принципиальных вопросов, но их присутствие должно учитываться в исследовательской работе как определенные научные принципы, гипотезы, которые могут быть пересмотрены. Поэтому, понимая живучесть научной традиции, вопрос о праве или правопонимании в том или ином виде появляется в научной литературе, и основной вопрос, на наш взгляд, состоит в деидеологизации науки, или в уменьшении идеологического содержания научной теории. Сама по себе идеология, конечно, не может влиять на истинность наших суждений, но идеологические соображения тех или иных авторов часто затемняют истинное содержание разработанных ими рациональных научных гипотез, а противники теории заменяют критические аргументы идеологическими обвинениями, предметная дискуссия теряет научный характер. Особое внимание должны были обратить законодательный орган, правительство и другие органы, формирующие законодательные пакеты, на необходимость разработки современной теории комплексного законодательства. При широкой дискуссии по этому вопросу, вероятнее всего, обнаружились бы системообразующие факторы, границы отраслей и общий контур законодательства, опирающийся на Конституцию РФ. Замечание профессора Мозолина о том, что юридическая наука должна играть ведущую роль при подготовке проектов комплексных законов, не воспринято политическим классом, хотя такой подход к проблеме является исключительно серьезным антикоррупционным механизмом (для кого не секрет, что законодательные органы страны пока не избавились от коррупционной морали в любых ее видах). Важными в методологическом плане являются взгляды автора монографии на проблемы совершенствования корпоративного законодательства, включая организационно-правовые формы и деятельность некоммерческих организаций. Вероятно, в отличие от выводов автора, мне следует сказать, что в стране в отсутствие правовой стабильности и юридической ответственности как системы, в условиях неопределенности имущественного положения участников предпринимательской деятельности и в условиях существующей возможности избежать любых законных санкций попытка привить новую корпоративную этику и новое корпоративное право породит формирование криминальных пирамид образца 90-х гг. Принцип верховенства права в России наталкивается на коррупционную правовую мораль, на отсутствие достоверных данных о финансовом и имущественном положении участников рынка, на невозможность зачастую исполнить законное решение суда. Не могут существовать экономический порядок, конкуренция, идеология свободы рынка и свободы хозяйственной и интеллектуальной деятельности при полном забвении смысла права: защиты слабых и правых от произвола сильных и несправедливых. Достаточно оценить ст. 333 ГК РФ, ставшую источником хаоса в сфере строительства и судейской коррупции, по правилам которой строительные компании фактически не несут ответственности перед застройщиками за нарушение сроков и качества строительства жилья, так как суды встают на защиту финансово сильных корпораций и не взыскивают с недобросовестных ответчиков убытков в таких объемах, которые побуждали бы их соблюдать договорные условия. Тем самым с помощью суда разрушается законный и договорный принцип верховенства права, закрепленный в Конституции РФ. Вследствие всего этого правильно, на наш взгляд, решение суда названо автором источником права, это закрывает спекуляции на устаревшей теме, что нормы права у нас "хорошие", плохими являются решения суда, но решения суда - "это не право". В методологическом ключе важнейшей частью современного правопонимания служит точка зрения автора, который указал, что в качестве составных частей в понятие права входят правосознание, нормы права и правоприменение. Теория правосознания, по нашему мнению, связана с правовой социологией, историей права, социальной психологией и, не смешиваясь с предметами этих наук, способна быть одним из наиболее важных научных направлений в юриспруденции. Это же следует сказать о нормотворческой теории, теории правоприменения и других юридических и неюридических дисциплинах, связанных с правом. Автор справедливо сетует на то нетерпимое положение в научной среде, что отсутствует какое-либо внятное отношение государства к этим теоретическим и мировоззренческим проблемам, правовая наука стала частным делом "юридических ООО, ЗАО" какими бы связями, названиями и титулами они ни прикрывали свою откровенно коммерциализированную научную деятельность. Разумеется, правовая наука ничего не выигрывает при таком подходе: глубоких методологических работ, диссертаций, монографий, юридических проектов за редким исключением в нашем обществе нет. Правопонимание, нормотворчество и правоприменение в современных теоретических конструкциях несут на себе следы откровенного дилетантизма, право все больше рассматривается в отрыве от социальной морали, социальных ценностей исключительно как "счетный юридический механизм". Разумеется, на этом фоне развитие антиправовых настроений, девиаций и откровенного пренебрежения законом стало "нормальным" повседневным явлением. Не менее актуальны и продуманы взгляды автора на перспективы развития гражданского права, а также его критика раздела VII ГК РФ, где дана нормативная модель и концепция интеллектуальных прав. Следует вновь сказать о том, что, к сожалению, исключительно компетентные цивилисты (в их числе и профессор В. П. Мозолин) не были привлечены к разработке этого раздела Гражданского кодекса РФ. Можно только догадываться, какие бюрократические соображения, включая старую болезнь государственной бюрократии - боязнь предоставить гражданам максимум интеллектуальных прав и свобод, привели к созданию неработающей и некорректной правовой конструкции. О таких же интеллектуальных просчетах, если не о более обыденных вещах говорит, например, то появившееся в науке мнение, что цена предмета в возмездном договоре не входит в число существенных условий. Не повторяя критики профессора Мозолина, надо напомнить, что окончательное решение этой проблемы в правовой науке было найдено в XIV в., и с этого времени ни у кого из юристов не поднималась рука на два условия, которые могут быть нами названы юридическими теоремами: в возмездном договоре предмет и цена предмета являются необходимыми и обязательными условиями сделки. Разумеется, в кратком комментарии не может быть отражена вся сложность вопросов, исследованных в монографии. На мой взгляд, основная и понятная мысль доктора юридических наук, профессора, заведующего кафедрой гражданского и семейного права Московской государственной юридической академии, автора по меньшей мере ста цивилистических статей и монографий В. П. Мозолина заключена в критическом пересмотре фундаментальных теоретических начал права, переработке и устранении противоречий в законодательстве, в выдвижении правовой науки на первые роли в современном государстве, в призыве к хорошо организованному и непрерывному процессу научной дискуссии в стране по наиболее актуальным вопросам совершенствования правовой науки и практики.

Название документа