Роль концепции мономании в становлении судебно-психиатрической экспертизы

РОЛЬ КОНЦЕПЦИИ МОНОМАНИИ В СТАНОВЛЕНИИ СУДЕБНО-ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ

С. Н. ШИШКОВ

Шишков С. Н., ведущий научный сотрудник ГНЦ ССП им. В. П. Сербского, кандидат юридических наук.

Статья посвящена исторически важному периоду становления судебной психиатрии, приходящемуся на первую четверть XIX в. Существенную роль в процессе ее становления сыграла концепция мономании, понимаемая психиатрами того времени как форма психического расстройства, выражавшегося в болезненном влечении к совершению особо тяжких преступлений против личности. Указанная концепция была призвана способствовать разрешению серьезных затруднений, которые стала испытывать система уголовного правосудия, имея дело со случаями совершения внешне немотивированных убийств. На значимость отмеченного фактора обратил внимание известный философ и культуролог Мишель Фуко, работы которого явились основным источником информации при написании данной статьи. Изложение позиции Фуко предваряет краткий экскурс в историю вопроса об освобождении душевнобольных от уголовной ответственности и наказания начиная с римского права. Начало XIX столетия оказалось чрезвычайно важным историческим этапом развития судебной психиатрии стран Европы и Северной Америки, поскольку именно этот период характеризуется заметным увеличением общего числа судебно-психиатрических экспертиз в уголовном судопроизводстве, а также возрастанием значимости заключения психиатров-экспертов при решении вопросов вменяемости-невменяемости. Существенную роль в данном процессе сыграла концепция мономании. Однако непосредственное рассмотрение указанной проблематики следует предварить хотя бы предельно кратким анализом предшествующего развития концепции невменяемости и способов ее установления в суде. Юридические положения об освобождении душевнобольных от уголовной ответственности появились еще в римском праве. Изречение римского юриста Модестина: furiosus furore solo punitur - "безумец наказан самим безумием" (и поэтому его не следует подвергать иным наказаниям) относится к III в. н. э. Источники римского права не содержали критериев психического расстройства, несовместимого с вменяемостью <1>. Его наличие всякий раз удостоверялось путем непосредственного восприятия больного и оценки его состояния по критериям "народной психологии" (Robinson D. N., 1996), т. е. на основании тех представлений о душевных болезнях и страдающих ими лицах, которые считались общеизвестными и были хорошо знакомы каждому. Помешательство, исключающее вменяемость, должно было отвечать двум требованиям: быть очевидным для всех и выявляться общедоступными методами (преимущественно простым визуальным наблюдением). Поэтому обширные знания о психических болезнях, накопленные античной медициной, видимо, оставались совершенно невостребованными законодателями и судьями Древнего Рима. -------------------------------- <1> Исключая, быть может, сохранившееся до наших дней латинское юридическое изречение: fatuus praesumitur qui in proprio nomine errat - "тот признается невменяемым, кто делает ошибки в собственном имени".

С падением Западной Римской империи законодательство формировавшихся на ее развалинах раннефеодальных монархий ("варварские правды") отличалось архаичностью и юридическим несовершенством. В нем, в частности, господствовал принцип объективного вменения, согласно которому для назначения наказания достаточно было самого факта преступного деяния, в то время как намерения преступника, его цели и мотивы, а также психическое состояние не принимались в расчет. Принцип субъективного вменения развивался постепенно, причем большую роль в его становлении сыграло каноническое право, для которого моральный аспект преступления - греховное проявление злой воли преступника - являлся обязательным элементом. Этот принцип был со временем воспринят также светской юстицией на базе реципируемого римского права. В итоге субъективная сторона преступного деяния стала выходить на передний план: in maleficiis voluntas, non rerum exitus - "в преступлениях намерение важнее, чем результат". Переход от объективного к субъективному вменению осуществлялся в XII - XV столетиях. Логическим следствием данного процесса явилось то, что во внимание стало приниматься состояние психического здоровья преступника. Помешательство поначалу расценивалось как обстоятельство, смягчающее наказание, а затем и полностью освобождающее от него. Вместе с тем установление психического расстройства по-прежнему осуществлялось по критериям "народной психологии" и логики здравого смысла. Помощь медика как знатока душевных болезней не требовалась. В качестве критериев невменяемости использовались простейшие тесты, доступные даже несведущему в медицине лицу. Например, неспособность больного сосчитать деньги до 20 шиллингов или его неспособность узнавать собственных родителей (Robinson D. N., 1996). Потребность в специальных знаниях при рассмотрении судами дел о психически больных, видимо, стала впервые осознаваться в недрах инквизиционного процесса в связи с рассмотрением дел о ведовстве (среди обвиняемых в сношениях с дьяволом встречалось немало лиц, страдающих психическими расстройствами). Человек и его психика переставали быть предметом, который ясен, прост и очевиден для восприятия. Концепции одержимости и ведовства имели достаточно сложную теоретическую составляющую. Она излагалась в богословских трудах, требовала для своего усвоения определенной подготовленности и, в отличие от критериев "народной психологии", была уже недоступна основной массе невежественных простолюдинов. Разрушив многовековую парадигму простоты и очевидности психологических и психопатологических явлений (в том аспекте, в котором они традиционно интересовали право и суд) и приоткрыв судебное разбирательство для специалистов - знатоков человеческой души, теория и практика ведовских процессов привела к результату, на который первоначально никто не рассчитывал. По мнению Д. Робинсона, именно дела о ведовстве открыли эру участия в суде сведущих лиц, призванных обнаружить те скрытые от глаз неспециалиста силы, которые руководят психикой человека. Причины, по которым суды инквизиции прибегали к подобного рода экспертам (равно как и сами эксперты), были далеки от медицины, но именно они создали прецедент, приведший в конечном итоге к появлению в судопроизводстве фигуры судебного психиатра (Robinson D. N., 1996). Постепенно практика обращения к специалистам для выявления юридически релевантных психических расстройств была воспринята также и светскими судами при рассмотрении других категорий уголовных дел (не связанных с религиозными преступлениями). Одним из первых законодательных документов, упоминавших о возможности обращения суда к сведущим людям по делам о лицах, не имеющих разума, является "Каролина" <2> (ст. CLXXIX). Однако, как явствует из дальнейших разъяснений, содержащихся в ее статье CCXIX, под сведущими людьми законодатель имел в виду специалистов в области права - судей вышестоящих судов и ученых-законоведов. -------------------------------- <2> "Каролина" (Уголовно-судебное уложение императора Карла V Священной Римской империи) - общегерманский Кодекс, принятый в 1532 г.

Правда, по словам исследователя Дж. Эйгена, среди сведущих лиц, к помощи которых прибегали судьи, руководствовавшиеся нормами "Каролины", встречались также и врачи. Они могли представить свое мнение на досудебной стадии рассмотрения уголовного дела или дать медицинское заключение под присягой в ходе судебного разбирательства. Решение вопросов вменяемости и ответственности оставалось за судом, однако суждению медиков судьи придавали значение важного доказательства (Eigen J. P., 1995). Вполне возможно, что первоначально под сведущими лицами действительно понимались только особо квалифицированные правоведы, но впоследствии наряду с ними под названную категорию стали попадать представители других отраслей знания, включая медицину. Вместе с тем вплоть до XIX в. суды прибегали к помощи медиков по делам о невменяемых достаточно редко. Критерии невменяемости все еще оставались столь узкими, что обусловливающее их психическое заболевание должно было быть очень тяжелым и характеризоваться внешне ярко выраженными ненормальностями, очевидными даже для несведущих в медицине лиц. Кроме того, по мнению многих судей тех лет, врач компетентен в диагностике и лечении душевных болезней, но отнюдь не в вопросе относительно степени разумения душевнобольных, совершающих уголовно наказуемые деяния. При решении этого вопроса врач не более компетентен, нежели профессиональный судья или даже простой обыватель, из которых состояло, к примеру, жюри присяжных, выносивших вердикт о невменяемости в Англии. Отсюда неудивительно, что в английском уголовном судопроизводстве врач как специалист по психическим болезням появляется поздно - в 1760 г. При этом поначалу он ограничивался дачей отдельных пояснений психиатрического характера и не проводил психиатрического обследования подсудимого <3>. -------------------------------- <3> В процессуальном отношении он был ближе к современному специалисту, чем к судебному эксперту. Подробнее см.: Шишков С. Н. 2006.

К XIX столетию происходит ряд изменений, значимых как в правовом, так и в медицинском отношении. Во-первых, во взглядах на психические расстройства научно-медицинские воззрения становятся доминирующими. Разумеется, здесь необходима уточняющая оговорка: речь идет о передовых в научном отношении странах, прежде всего европейских и северо-американских. Во-вторых, впервые в истории уголовного права категория невменяемости возводится в ранг универсального уголовно-правового принципа. Нормы о невменяемости стали распространяться на все категории преступлений, тогда как ранее их действие было выборочным (в частности, они практически никогда не применялись по делам о государственных и религиозных преступлениях). Отмеченный универсализм был закреплен законодательно. Примером может служить Французский уголовный кодекс 1810 г. (ст. 64): "Нет ни преступления, ни проступка, если обвиняемый во время совершения действия находился в состоянии безумия". В-третьих, в эпоху буржуазных революций, символом которых стала Великая французская революция (1789), в странах Европы и Северной Америки осуществляются радикальные судебные реформы, приведшие к становлению современного цивилизованного правосудия. В результате реформ розыскная (инквизиционная) форма уголовного процесса, в основе которой лежали соединение функций расследования и разрешения дела в руках одного субъекта (следователя-судьи), негласное ведение дела по письменным документам, формальная оценка доказательств, бесконтрольность судебной власти, бесправие сторон и широкое применение пыток с целью получения признания обвиняемого, сменилась открытым гласным судопроизводством. Оно базируется на иных принципах: состязательности и равноправия сторон, презумпции невиновности, права обвиняемого на защиту и системы свободной оценки доказательств по внутреннему убеждению судей. Состязательный процесс, появившийся еще в античном мире, возрождался в более совершенной юридической форме. В этой связи в повестку дня вставал вопрос: не обернется ли отказ от розыскного процесса, в рамках которого зарождалась экспертиза психического состояния подсудимого, возвратом к критериям "народной психологии" и логики здравого смысла, свойственным состязательному судопроизводству? Однако подобного не случилось. Более того, именно на период первой четверти XIX в. приходится начало становления судебной психиатрии как отрасли медицинского знания и самостоятельного направления практической деятельности психиатра. Данный вопрос был изучен французским философом, историком и культурологом Мишелем Фуко, посвятившим ему самостоятельное исследование (Foucault M., 1979). Фуко отмечает, что еще в первом десятилетии XIX столетия приглашение психиатра для участия в уголовном судопроизводстве было делом относительно редким. Переломным оказался период 1810-х - 1820-х годов, когда в ряде западноевропейских стран большой общественный резонанс вызвала серия сходных между собой особо тяжких жестоких преступлений, в основном убийств, совершаемых к тому же в весьма экстравагантной форме. Фуко перечисляет некоторые из них. Уголовное дело, описанное Мецгером: живший уединенно отставной офицер стал приставать к ребенку своей домохозяйки. Однажды "абсолютно немотивированно, при отсутствии сильной страсти, такой как гнев, гордыня или месть", он ударил ребенка молотком, к счастью, не смертельно. Случай в Селеста: в Эльзасе необычайно суровой зимой 1817 г., когда людям угрожал голод, крестьянка, воспользовавшись отсутствием дома мужа, убила свою маленькую дочь, отрезала у трупа ногу и сварила из нее суп. В Париже в 1826 г. служанка Генриетта Корнье пришла к соседке своего хозяина и стала просить, чтобы та оставила ей на время своего ребенка. Соседка после недолгих колебаний согласилась, но когда пришла, чтобы забрать ребенка назад, оказалось: Корнье убила его, а отрезанную ножом голову выбросила в окно. В Вене Катерина Зиглер умертвила своего новорожденного младенца. В суде она пояснила, что действовала под влиянием непреодолимого импульса. Ее признали невменяемой и освободили из тюрьмы, хотя сама она изъявила желание остаться там из опасения, что совершит подобное вновь. Десять месяцев спустя она опять родила ребенка, которого тут же убила, пояснив, что забеременела с единственной целью лишить жизни новорожденного. На сей раз ее приговорили к смерти и казнили. В Шотландии некто Джон Хоусон проник в чужой дом и убил старуху, с которой, кажется, даже не был знаком. Затем покинул место преступления, не взяв ничего из вещей и не пытаясь скрыться. После ареста он отрицал свою причастность к убийству вопреки многочисленным уликам. Защита настаивала на невменяемости своего клиента из-за отсутствия в его действиях корыстного мотива. Тем не менее Хоусону вынесли смертный приговор. Присутствовавшему при казни чиновнику осужденный признался, что хочет его убить. Эти странные слова впоследствии истолковывались в пользу версии о безумии казненного. В Новой Англии <4> в открытом поле Абрахам Прескотт убил свою приемную мать, с которой всегда был в прекрасных отношениях. Придя домой, он залился слезами в ответ на расспросы приемного отца. Прескотт добровольно сознался в содеянном. По его словам, находясь в поле, он почувствовал вдруг острую зубную боль и, что было дальше, не помнит. Следствие установило, что ночью он уже нападал на своих приемных родителей, и это нападение было расценено как результат приступа лунатизма. Прескотта приговорили к смерти и казнили, невзирая на рекомендацию присяжных о снисхождении <5>. -------------------------------- <4> Новая Англия - название исторически сложившегося региона на северо-востоке США. Включает в себя штаты Мэн, Нью-Хэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд. Экономический центр Новой Англии - город Бостон. <5> Более подробно некоторые из перечисленных случаев (например, дело Генриетты Корнье), а также ряд других аналогичных дел проанализированы Мишелем Фуко в курсе лекций, прочитанных им в Коллеж де Франс в 1974 - 1975 учебном году. Лекции переведены на русский язык и опубликованы (Фуко М., 2004).

"Психиатры того времени Мецгер и Хоффбауэр, Эскироль и Жорже, Уильям Эллис и Эндрю Комб проявляли постоянный интерес и ссылались на подобного рода дела" (Foucault M., 1979). Отличительной чертой всех этих преступлений выступало то, что они совершались в домашней, семейной обстановке и были направлены против членов семьи, домовладельцев и соседей. Кроме того, в криминальной драме сталкивались представители разных поколений. "В те дни взаимоотношения по возрасту, месту проживания и родству считались в то же самое время священными, наиболее естественными и в наименьшей степени подверженными греху. Из всех человеческих взаимоотношений именно они были в наименьшей мере обременены корыстными мотивами или губительными страстями. В отличие от преступлений против общества и установленных им форм поведения, рассматриваемые деяния посягали на то, что, как считалось тогда, таилось в самой глубине человеческих сердец, соединяя семьи и поколения. В начале XIX века формой преступлений, в связи с которыми возникал вопрос о невменяемости, была их противоестественность. Лицо, во вменяемости которого сомневались, не было человеком, совершившим обыденные незначительные деликты, этаким неясным силуэтом, вращающимся вокруг пограничных областей уголовного права и психической патологии. Нет, это было гигантское нравственное чудовище, и судебная психиатрия впервые заявила о себе как психопатология таких чудовищ" (Foucault M., 1979). Еще одной общей чертой, роднящей все эти случаи, была безмотивность, бессмысленность содеянного. Преступления совершались не из корысти, не под влиянием сильной страсти или иных обычных для таких случаев побуждений. Раньше для судей достаточно было установить факт преступления и обнаружить того, кто его совершил. И если он не страдал душевной болезнью или слабоумием, то для применения уголовно-правовых санкций более ничего не требовалось. Наказание зачастую было жестоким, но его жестокость отражала и уравновешивала чудовищность криминального акта. Однако в период, наступивший вслед за законодательными и тюремными реформами конца XVIII - начала XIX в., наказание стало сопоставляться с личностью преступника, на которую оно отныне призвано было воздействовать, - с его мыслями, мотивами, склонностями, инстинктами. Внешняя безмотивность чудовищного деяния, на что прежде просто не обратили бы внимания, теперь стала всерьез озадачивать судей, ставя их в тупик. "Как наказывать человека, чьи мысли неизвестны, кто молчит перед лицом правосудия, если не считать признания им факта совершения преступления и его полной способности к осознанию содеянного? Что делать судьям, когда перед ними предстает обвиняемая, подобная Генриетте Корнье, женщина, убившая почти незнакомого ей ребенка, дочь людей, к которым она не испытывала ни любви, ни ненависти, обезглавившая девочку, но оказавшаяся не в состоянии хоть как-то объяснить содеянное, не сделавшая ни малейшей попытки скрыть преступление, но тем не менее подготовившаяся к нему, улучив момент, приготовив нож, настойчиво выискивая возможность остаться наедине со своей жертвой? Таким образом, женщина, не обнаружившая ни единого признака сумасшествия, совершает преступление по своей воле, сознательно и обдуманно (то есть налицо все условия, достаточные по закону для ее осуждения) и одновременно немотивированно, неразумно, не вследствие каких-то дурных наклонностей, то есть без тех элементов, которые подлежат наказанию, когда лицо виновно. Ясно, что осуждение должно последовать, хотя и трудно понять, зачем здесь нужно прибегать к наказанию, исключая, конечно, чисто внешнее и недостаточное обоснование необходимости его применения - служить уроком для других. В условиях, когда причина преступления стала предметом уголовно-исправительного воздействия, как можно наказывать преступление, не имеющее причины? Чтобы наказывать виновного, нужно знать его личность, его привычки, степень его испорченности, его интересы и склонности. Но если не имеется ничего, кроме факта совершения преступления и его исполнителя, то формально-юридические основания уголовной ответственности хотя и позволяют применить наказание, однако не могут придать ему смысл" (Foucault M., 1979). Оказавшимся в затруднительном положении обвинителям и судьям поспешили на помощь психиатры. Они выдвинули концепцию мономании, т. е. помешательства, проявлявшегося почти исключительно в одном внешне осязаемом пункте и не имевшего (почти не имевшего) иных внешних признаков. И этим пунктом была мания убийства, для которой характерны внезапность возникновения и крайняя опасность: "...максимум тяжелых последствий при минимуме упреждающих признаков, наибольшая вредоносность при наименьшей симптоматике. Таким образом, мания убийства обусловила необходимость вмешательства медиков, которые должны были обнаруживать не только явные симптомы сумасшествия, но также его едва заметные признаки, появляющиеся вдруг там, где их меньше всего можно было ожидать, и выступающие провозвестниками острых болезненных приступов. <...> В конечном итоге оказывалось, что сумасшествие чревато самой страшной опасностью - угрозой гибели людей" (Foucault M., 1979). В другой своей работе по поводу этой же проблемы Фуко писал: "Медицина ментальных болезней должна была показать, что она способна распознать некоторую опасность там, где никто другой еще не видит ее; и что она способна распознать ее потому, что является медицинским знанием" (Фуко М., 2004). С научной точки зрения понятие мономании было настолько сомнительным и уязвимым, что психиатры от него сами в скором времени отказались. Но именно благодаря этой ложной в научно-познавательном отношении концепции психиатрии удалось закрепиться в системе уголовной юстиции. Вместе с тем процесс закрепления психиатрии в уголовном судопроизводстве протекал отнюдь не гладко. Многие обвинители и судьи отказывались признавать концепцию мономании в качестве обстоятельства, обусловливающего невменяемость. "С чрезвычайным упорством и, можно добавить, с определенной долей здравого смысла они делали все, что могли, дабы не допустить легализации предлагаемой им врачами концепции мономании, за которую мгновенно ухватились адвокаты в целях защиты своих клиентов-обвиняемых" <6> (Foucault M., 1979). -------------------------------- <6> Так, Генриетта Корнье, несмотря на выводы психиатра Марка о том, что в момент совершения убийства она обнаруживала признаки глубокого психического расстройства, была приговорена судом к пожизненной каторге.

Поэтому, если в содеянном просматривался хоть какой-то понятный окружающим мотив, то наличие психического заболевания решительно отвергалось. Так, "в деле женщины из Селеста, сварившей суп из бедра своей дочери, все упиралось в вопрос: была ли она в тот момент голодна? Обвинитель заявил на суде: "Если бы обвиняемая была состоятельной, ее бы еще можно было признать ненормальной, но она была задавлена нуждой, она страдала от голода, так что ее поведение было заинтересованным, а следовательно, сама она не была невменяемой" (Foucault M., 1979). Фуко тонко подмечает противоречивость такой позиции. "Чем более психологически понятным и обоснованным выглядело совершенное деяние, тем более ответственным казался его исполнитель. Чем более оно представлялось беспричинным и непонятным, тем больше оказывалось доводов в пользу освобождения от ответственности. Получался парадокс: признаваемая правом свобода воли субъекта доказывалась тем, что преступление совершалось по необходимости, было чем-то детерминировано; отсутствие же такой свободы и ответственности объяснялось тем, что содеянное не было причинно обусловленным и необходимым" (Foucault M., 1979). Практика оправдания подсудимых, страдающих мономанией, пробивала себе дорогу, преодолевая сопротивление многочисленных оппонентов. В работах по истории судебной психиатрии, опубликованных еще середине XIX в., отмечалось, что "угрюмые моралисты", протестовавшие против расширения сферы вмешательства психиатрии в уголовное судопроизводство, упрямо твердили: если "однопредметное умопомешательство (мономания)" есть болезнь, то такую болезнь нужно лечить ножом гильотины на Гревской площади (Прозоров Л. А., 1915). И все же в конечном итоге обвинители и судьи вынуждены были согласиться с тенденцией все более широкого вмешательства психиатрии в сферу уголовной юстиции. Это явилось следствием двух беспрецедентно новых явлений. С одной стороны, медицина начинала функционировать в качестве средства общественной гигиены, претендующей, в частности, на то, чтобы врачевать общественные язвы и присущими ей мерами устранять опасность, исходящую от некоторых из ее пациентов. С другой стороны, уголовная юстиция стала рассматривать наказание как средство исправления преступника. Судьи уже не могли карать нарушителей уголовного закона, не выяснив мотивов их действий. И психиатры предложили суду свой способ решения возникающих в связи с этим затруднений через концепцию мономании, позволяющую признавать исполнителей бессмысленных преступлений душевнобольными и невменяемыми. В добавление к сказанному Фуко можно отметить, что свою лепту в описываемый процесс появления психиатра по делам о бессмысленных чудовищных преступлениях внес широко распространенный познавательный стереотип. Суть его в том, что когда слова и поступки человека очень необычны и непостижимы для окружающих, то для их объяснения нередко прибегают к гипотезе о психическом расстройстве. Археологи шутят (хотя в их шутке присутствует доля истины): при обнаружении в ходе раскопок вещи, предназначение которой неясно, она объявляется предметом религиозного культа. Психиатры имеют право на аналогичную шутку: все парадоксальное и непонятное в человеческом поведении обычно пытаются связать с психопатологией. Сами представители этой врачебной профессии не раз подчеркивали, что психиатрия является медицинской дисциплиной, оперирующей медицинскими понятиями (симптом, синдром, нозологическая форма болезни и пр.), а не мусорной свалкой для шокирующих публику экстравагантных изломов характера, поведенческих отклонений и моральных уродств. Тем не менее в общественном сознании по сию пору сохраняется привычка приписывать все странное в человеке психическому заболеванию. Отсюда делается вывод: необъяснимые логикой здравого смыла странности должны быть предметом профессиональной заботы врача-психиатра. По мнению самого Фуко, немалое влияние на расширение сферы применения психиатрических знаний в уголовном судопроизводстве оказало также учение о дегенерации французского психиатра и психолога Бенедикта Мореля (1809 - 1873). Это учение в какой-то мере противостояло теории эволюции Дарвина (обе теории появились в середине XIX в. почти одновременно). Говоря о развитии живой природы, дарвинизм обращал преимущественное внимание на прогресс в развитии растений и животных. Морель сделал акцент на биологических процессах противоположного свойства. Дегенерация (вырождение), по Морелю, есть болезнь целого рода, постепенно ведущая его к вымиранию. Вырождение имеет свои внешние признаки, именуемые клеймами или стигматами. Они могут быть как физическими (уродства, асимметрии и дисгармонии), так и психическими. К последним относится дисгармония в виде односторонней одаренности или нравственного уродства (moral insanity), фобий, аномальных влечений, половых извращений и т. п. Вырождение ведет к физиологической неустойчивости, проявляющейся в повышенной заболеваемости и ранней смертности, а также к социальной неустойчивости, которая проявляется в жизненной неудачливости и преступности. На базе учения Мореля родилась гипотеза о том, что часть психических расстройств возникает на почве болезненной конституции дегенеративного типа. Потомство, зачатое от связи дегенеративной особи с особью здоровой, может приостановить процесс вырождения, при условии, что здоровое начало пересилит тенденцию к вырождению. Если же дегенератами являются оба родителя, то вырождение резко ускоряется (Бернштейн А., 1916). Как пишет современный исследователь И. Сироткина, "многие состояния, считавшиеся патологическими, - неврастения, истерия, наркомания, гомосексуализм, - были признаны стадиями вырождения". В конце XIX в. теория дегенерации "получила такое распространение, что во Франции, например, абсолютное большинство психиатрических диагнозов начиналось словами "психическое вырождение с...", после чего перечислялись основные симптомы" (Сироткина И., 2008). В последующем, однако, теория дегенерации подтверждения не нашла. Но в XIX в. учение Мореля имело успех и оказало существенное влияние на многие области научного знания, включая психиатрию. С этого времени представления о психических расстройствах, исключающих вменяемость, стали гораздо более разнообразными. Они уже не ограничивались случаями, когда указанные расстройства были слишком очевидными, или случаями, когда болезнь выражалась в форме мономании, понимаемой как безумная страсть к совершению особо тяжких преступлений. Теперь, имея дело с преступлением любого масштаба, можно было предположить, что оно является свидетельством дегенеративного процесса. А последний обычно сопровождается иными отклонениями от нормы, в том числе психическими. Так что отныне судебно-психиатрические вопросы могли ставиться в отношении обвиняемого в любом (с точки зрения характера и тяжести) преступлении (Foucault M., 1979). Таким образом, начавшийся в первой четверти XIX столетия процесс экспансии психиатрии в сферу уголовной юстиции уже через полвека привел к резкому увеличению числа судебно-психиатрических экспертиз при рассмотрении дел, в которых возникали сомнения во вменяемости обвиняемого. Одновременно было положено начало другому процессу - процессу постепенного становления судебной психиатрии в качестве самостоятельной дисциплины, отпочковавшейся от своей базовой (материнской) науки, именуемой просто "психиатрия" или "общая психиатрия". Возрождение в XIX в. гласного состязательного процесса не повлекло за собой возвращения в обновляемое судопроизводство прежних принципов решения вопросов вменяемости-невменяемости на основе критериев "народной психологии" и логики здравого смысла. Напротив, быстрое развитие в тот период психиатрической науки и рождение в ее недрах концепций, подобных мономании или теории дегенерации, предполагали скрупулезное профессиональное исследование психики обвиняемого, вменяемость которого ставилась под сомнение. Психиатр как специалист по проблемам человеческой психики и психического здоровья становился все более востребованной фигурой по делам о невменяемости, так что в конечном итоге его участие в них сделалось обязательным (или почти обязательным). В заключение хотелось бы сделать уточнение, касающееся датировки самого первого уголовного дела, по которому мономания была признана обстоятельством, несовместимым с вменяемостью. По сохранившимся историческим сведениям, пальма первенства принадлежит здесь Германии, где женщина-детоубийца была оправдана по мотиву наличия у нее однопредметного помешательства (мономании) и помещена в лечебницу для умалишенных еще в 1778 г. (Прозоров Л. А., 1915).

Литература

1. Бернштейн А. Вырождение // Энциклопедический словарь Гранат. 11-е изд. Т. 12. М., 1916. 2. Прозоров Л. А. Из истории русской психиатрии. Первые учебники судебной психиатрии // Современная психиатрия. 1915. N 11 - 12. 3. Сироткина И. Классики и психиатры: Психиатрия в российской культуре конца XIX - начала XX века. М., 2008. 4. Фуко М. Ненормальные. СПб., 2004. 5. Шишков С. Н. Английские головоломки (проблема невменяемости в английских судах XVIII века). Ч. 1 // Российский психиатрический журнал. 2005. N 1. 6. Шишков С. Н. Английские головоломки (проблема невменяемости в английских судах XVIII века). Ч. 2 // Российский психиатрический журнал. 2005. N 4. 7. Eigen J. P. Witnessing Insanity. Madness and Mad-Doctors in the English Court. New Haven and London, 1995. 8. Foucault M. About the concept of the "dangerous individual" in 19th-century legal psychiatry // International journal of law and psychiatry. 1978. N 1. 9. Robinson D. N. Wild Beasts and Idle Humours: The Insanity Defense from Antiquity to the Present // Cambridge and London, 1966.

------------------------------------------------------------------

Название документа