Перспективы истории политических и правовых учений в ситуации постмодерна

ПЕРСПЕКТИВЫ ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКИХ И ПРАВОВЫХ УЧЕНИЙ В СИТУАЦИИ ПОСТМОДЕРНА

И. Л. ЧЕСТНОВ

Честнов Илья Львович, профессор, доктор юридических наук.

Критика современного состояния исторической науки и истории политических и правовых учений, изложенная в предыдущей статье, обусловливает необходимость рассмотреть возможные перспективы ответа на вызов постмодернизма. Современная историческая наука предлагает, как представляется, несколько основных направлений, в которых пытаются учитывать затронутые выше проблемы и одновременно предпринимаются попытки их решения, а не просто констатации или тем более игнорирования <1>. Все эти подходы, с некоторыми оговорками, можно поместить в такую "междисциплинарную и интегральную исследовательскую установку", как новая интеллектуальная история, исследующая все виды творческой деятельности человека, включая ее условия, формы и результаты <2>. На мой взгляд, "исследовательская установка" должна основываться на каком-либо конкретном методологическим подходе: наиболее перспективной методологией, на которой может быть сформирована адекватная вызову постмодернизма научно-исследовательская программа исторического исследования, является диалогика. Рассмотрим более подробно существующие в современной историографии подходы к решению проблем, сформулированных постмодернизмом. -------------------------------- <1> В этой связи следует заметить, что излагаемые ниже подходы к решению "проблемы постмодернизма" некоторые исследователи квалифицируют как постмодернистские. Так, Й. Рюзен именно к постмодернистской историографии относит микроисторию, изучение памяти (правда, определенными методами) и историческую антропологию, основанную на "плотном описании" (термин антрополога К. Гирца). См.: Ruesen J. Zerberechende Zeit. Ueber den sinn der geschichte. Cologne, 2001. <2> Репина Л. П. Что такое интеллектуальная история? // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 1999. N 1. С. 6.

1. "Новая историческая наука", или история ментальностей. Первое направление представлено "новой исторической наукой", сложившейся во Франции. Несомненной заслугой Школы анналов является попытка рассмотреть историю в тотальном представлении, т. е. охватить возможно максимальное количество аспектов (сфер) прошлого. Отрицая вульгарно-экономический детерминизм, продолжатели дела М. Блока и Л. Февра основное внимание уделяют изучению ментальностей, утверждая тем самым культурологический детерминизм. Действительно, многие стереотипы, установки поведения человека, например, европейского Средневековья, невозможно вывести из экономики. Гораздо перспективнее изучение символических форм, обрядов, верований, позволяющих проникнуть в духовный мир той эпохи и обнаружить господствующую мотивацию тех или иных действий (например, захоронения кладов, ожидания чуда от королей или изучение не действовавшего в XII в. римского права глоссаторами). Именно такой подход наиболее адекватен воспроизведению "живого права". В этом русле, например, работает один из крупнейших западных историков права, Г. Дж. Берман. Так, по его мнению, западная традиция права сформировалась отнюдь не в античности, как продолжают считать большинство современных историков, а в эпоху позднего Средневековья - в XI - XII вв. При этом основную роль тут сыграли христианские ценности (догматы, например, Страшного суда и Чистилища, покаяния и т. п.), которые в это время становятся юридическими метафорами, а несколько позднее - основополагающими принципами западной правовой системы <3>. Несомненные заслуги Школы анналов можно перечислять долго. Однако у этого направления обнаружились достаточно серьезные проблемы, которые вынуждают многих современных исследователей (да и самих сторонников этого течения) констатировать кризис в их среде <4>. -------------------------------- <3> См.: Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М., 1994; Он же. Вера и закон: примирение права и религии. М., 1999. <4> См.: Споры о главном: дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг Школы анналов. М., 1993; Агирре Рохас К. А. Критический подход к истории французских анналов. М., 2006.

Наиболее серьезные проблемы, стоящие сегодня перед "новой исторической наукой", на мой взгляд, следующие. Во-первых, это отсутствие удовлетворительной характеристики ментальности. Последняя чрезвычайно сложно измеряется и идентифицируется. Она в основном представляется современными историками как аморфный, эклектичный набор идей эпохи. При этом вопрос о репрезентативности тех или иных авторов (и текстов) остается открытым. Справедлива в этой связи мысль Д. Ла Капры: значимый текст никогда не является простым отражением господствующего дискурса, но всегда бросает ему вызов <5>. Отсюда же возникает проблема целостности ментальности. П. Берк справедливо спрашивает, допустимо ли говорить, например, о менталитете средневекового француза? Если даже уменьшить масштаб обобщения и вести речь не о нации, а о классе или группе, проблема, тем не менее, воспроизводится и на этом уровне. Выход Берк видит в предложении Ж. Ле Гоффа ограничиться "общими местами" ментальности, а не всем духовным миром эпохи <6>. В самом деле, как современная культура, так и ментальность, например, средневековой Западной Европы, не представляет единого целого. Всегда существует различие между элитарной культурой и массовой, между ментальностями классов, определенных регионов, этносов и даже малых групп. Но ограничиваться "общими местами", на мой взгляд, это уходить от проблемы. -------------------------------- <5> La Capra D. Rethinking intellectual history and rereading texts // History and Theory. 1980. Vol. 19. P. 49. <6> Берк П. Сила и слабости истории ментальностей // История ментальностей. Историческая антропология. Исследования в обзорах и рефератах. М., 1996. С. 57 - 58.

Во-вторых, история ментальностей не дает ответа на вопрос о механизмах культурных изменений. Может быть, тут сказывается установка на тотальность исследования, в результате чего все большее и большее углубление в изучаемый предмет не дает возможность посмотреть на него со стороны динамики. Может быть, причина заключается в том влиянии, которое оказал и продолжает оказывать на эту школу один из ее лидеров - Ф. Бродель, пытавшийся разглядеть за отдельными индивидами структуры повседневности, которые детерминируют их поведение. В любом случае даже при изучении революционных периодов (например, Ф. Фюре) акцент делается на статичное состояние, а не на динамику процесса. В-третьих, представители Школы анналов не ставят перед собой задачу попытаться решить антиномию индивид - коллектив (единичное - общее). Придерживаясь, видимо, вслед за Ф. Броделем, структуралистской ориентации, они достаточно подробно исследуют, как коллективные представления формируют личность в процессе ее социализации. Но вот обратное воздействие, которое невозможно отрицать, остается вне их рассмотрения. А без этого нельзя ответить на принципиально важный для исторической науки вопрос: а как эти коллективные представления, которые постулируются "анналистами", формируются? Как (может быть, почему) становится господствующей в Средние века доктрина "двух тел короля" или в Новое время теория разделения властей? Вышеизложенное вынуждает признать, что "новая историческая наука" нуждается в обновлении, чтобы соответствовать эпохе и адекватно реагировать на вызов постмодернизма. В то же время приходится констатировать, что для истории политических и правовых учений, даже преодолев изложенные выше проблемы, это направление полезно лишь при анализе контекста эпохи, обусловливающего соответствующее учение о праве прошлого. Другими словами, это направление следует рассматривать как важное дополнение к изложению истории политических и правовых учений. 2. Микроистория. Второе направление, близко связанное в идейном плане с первым, - это микроистория <7>. Его влияние на современную историческую науку не вызывает сомнения, поэтому оно нуждается в специальном рассмотрении. Представители микроистории считают, что основное внимание необходимо уделять локальным объектам, поскольку микроскопическое рассмотрение дает возможность увидеть такие аспекты и характеристики объекта, которые раньше не замечались. По утверждению одного из лидеров этой школы, Д. Леви, микроанализ есть исследование отдельных примеров, но он осуществляется не ради инициирования бесконечного процесса обобщения, а, скорее, ради упрощения процедуры анализа: селекция позволяет проиллюстрировать на примерах общие концепции в определенной точке реальной жизни <8>. -------------------------------- <7> Историю ментальностей и микроисторию зачастую объединяют в историческую антропологию как междисциплинарное направление в современной историографии, включая в нее также "новую культурную историю" и "историю повседневности". См.: Кромм М. М. Историческая антропология. СПб., 2004. <8> Levi G. On Micro-history // New Perspectives on historical Writing. Ed. by P. Bruke. Oxford, 1991.

Д. Леви вторит другой лидер этой школы - К. Гинзбург в своей наиболее известной книге "Сыр и черви. Образ мира у мельника XVI века" (1976 г.). Он пишет, что чрезвычайно актуально изучать индивида именно "из низов". При этом, конечно, можно скатиться до уровня забавного исторического анекдота. Однако подобная опасность не является непреодолимой. Некоторые биографические исследования показали, что в заурядном, ничем не знаменитом человеке (и именно поэтому репрезентативном) можно, как в микрокосмосе, найти черты, характерные для целого социального слоя в определенный исторический период <9>. При всей привлекательности данного подхода, ориентированного на "простого, среднего человека", нельзя не отметить присущие ему слабые стороны. Прежде всего, это касается самой "сильной" его стороны - акцента на уникальное, неповторимое. Кого описывает в своей работе К. Гинзбург? Мельника Миноккио, которого инквизиция обвинила в ереси и поэтому подробно и с пристрастием пытала (протоколы чего и составили эмпирическую базу книги). Можно ли этого мельника считать представителем итальянского народа, выразителем соответствующей ментальности? Сомнительно, так как мельник - фигура скорее маргинальная, нежели типичная для той поры. При этом смысл его описания - как раз не в поиске обобщения, но в проявлении этого уникального феномена. Тут возникает целый ряд неразрешимых проблем. Во-первых, где гарантия того, что этот уникальный феномен, описываемый микроисторией, проливает новый свет на картину эпохи? Если это не так, то в чем смысл описания маргинального феномена? Ради "искусства"? Во-вторых, наука, по большому счету, не может заниматься единичным, в противном случае это будет не наука, а собрание анекдотов. Научное исследование уникального невозможно хотя бы потому, что уникальное не поддается простейшей научной процедуре - сравнению. В-третьих, методологический акцент на единичное (в противовес структурализму Школы анналов) не позволяет представить социальное через индивидуальное. Действительно, даже сравнивая единичное, измеряя и описывая их, невозможно перейти к описанию и объяснению эмерджентных свойств целого. Последние предполагают абстрагирование от единичного. Но как происходит этот переход, как "конструируется" социальное, микроанализ сказать не может. -------------------------------- <9> Ginzburg C. Le formaggio e i vermi. Il cosmo di un mugnaio del' 500. Torino, 1976. P. 1X.

Микроистория весьма уместна для изложения политических и правовых учений прошлого в качестве конкретизации биографического метода. Действительно, подробное описание жизни конкретного мыслителя прошлого, уникальных обстоятельств его биографии может пролить свет на многие важные аспекты научного творчества. Однако одного биографического (микроисторического) анализа явно недостаточно: адекватное (насколько это возможно) описание конкретного представителя политико-правовой мысли прошлого предполагает его "вписание" в контекст эпохи и в современность. 3. Лингвистическая история и история понятий. Третье направление, занимающее в современной историографии достаточно важное место, - лингвистическая история и в качестве ее разновидности - история понятий. Лингвистический поворот в историографии стал важнейшим событием в исторической науке в конце XX в. Он акцентирует внимание на языковой форме - форме дискурса, в которой излагается исторический текст, фиксируется и интерпретируется. Лингвистический анализ политических и правовых текстов прошлого многое может сообщить как об их авторах, так и об эпохе, в которой они жили и творили. С другой стороны, лингвистический подход (включая семантику, психолингвистику и прагматику изучения текста) способен показать различия в восприятии политико-правовых текстов как в разные эпохи, так и в разных культурах-цивилизациях и стать важным инструментом диалогической рефлексии. "Форма дискурса, в которую отливают изложение исторического материала, - пишет А. Я. Гуревич, - теснейшим образом связана с принципами его осмысления. Эта форма отнюдь не "невинна"; она подчас, помимо воли сознания исследователя, во многом определяет само содержание создаваемого им текста" <10>. -------------------------------- <10> Гуревич А. Я. Апории современной исторической науки // Одиссей, 1997. С. 247.

Следует заметить, что в современной исторической науке говорят как минимум о трех лингвистических поворотах <11>. Во-первых, выделяется "малый" лингвистический поворот, акцентирующий внимание на языке объекта исторического исследования, на так называемой истории снизу, истории повседневности, истории "простых людей". Во многом история ментальностей (Школа анналов) и микроистория используют этот прием. Во-вторых, можно говорить о риторическом лингвистическом повороте, представленном "Мета-историей" Х. Уайта, когда основное внимание сосредотачивается на стилистике изучаемых текстов, структуре исторического нарратива, особенностях сюжета и т. д. В-третьих, выделяется нарративный лингвистический поворот, при котором анализируется, прежде всего, способ построения сюжета в историческом нарративе <12>. -------------------------------- <11> См.: Clark E. History, Theory, Text: Historians and the Linguistic turn. cambridge (Mass.), London. 2004. <12> Этот подход подробно излагается Ф. Анкерсмитом. См.: Анкерсмит Ф. Нарративная логика. М., 2003.

Признавая важность данного направления, тем не менее следует заметить, что юрист, изучающий правовые учения, должен принимать во внимание особенности юридических значений тех или иных понятий, категориальный аппарат, юридическую терминологию соответствующей эпохи, которая порой (в основном с XIX в.) значительно отличается от общеупотребительной. В этой связи весьма полезной представляется разработка такого направления в историко-юридической науке, как история понятий на основе соответствующего направления в рамках современной историографии <13>. Именно история основных юридических понятий способна описать контекст, в котором творит конкретный мыслитель и который во многом обусловливает его предметное поле, научные методы, задает критерий осмысления и оценки результата научного творчества с позиций соответствующей эпохи. -------------------------------- <13> Наиболее фундаментальной работой в рамках истории понятий является geschichtliche grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen sprache in deutschland / Hrsg. von O. Brunner, W. Conze, R. Kosellek. Bd. 1 - 8. Stuttgart. 1972 - 1993.

4. Историческая герменевтика. Четвертое направление, весьма плодотворное и полярное в современной исторической науке, - историческая герменевтика. Историческая герменевтика в лице Р. Коллингвуда (вслед за В. Дильтеем) утверждает, что собственно история - это не природный процесс последовательности событий, а последовательность действий человека. Поэтому история всегда есть история мысли. Познание прошлого предполагает проникновение в сознание действовавших в прошлом людей с помощью воспроизведения их опыта и мыслей в сознании историка. Именно этот подход, как представляется, наиболее близок к идее диалогической рефлексии при изложении истории политических и правовых учений <14>. Но и он не лишен нерешенных проблем. Главная проблема, возникающая в данной связи, - адекватность воспроизведения ментальных процессов прошлого в сознании историка, живущего в другую эпоху. -------------------------------- <14> См.: Луковская Д. И. Политические и правовые учения: историко-теоретический аспект (особенно главы 4 и 5). Л., 1985.

5. Диалогическая история. Пятое направление, которое представляется сегодня наиболее перспективным, - это диалогическая методология, выступающая одновременно одноименной онтологией. На сегодняшний день, на мой взгляд, можно выделить два основных направления в рамках диалогической методологии. Первое - экзистенциальное (или философское), представленное классическими работами М. М. Бахтина, М. Бубера, О. Розеншток-Хюсси и других основоположников этого направления. Диалог тут выступает средством самоидентификации через соотнесение и различение (в результате соотнесения) с другим. Главная проблема, с которой сталкиваются представители этого интереснейшего течения, - упоминавшееся выше выражение социального через индивидуальное и научное обобщение уникального. Второе направление - семиотическое, представленное в основном структурной лингвистикой. Тут акцент делается на исследовании механизмов коммуникации, обмена сообщениями, что, с их точки зрения, и выражает суть диалога. Не слишком ли в таком случае обедняется содержание диалога? Именно такие претензии высказывал М. М. Бахтин Ю. М. Лотману. На мой взгляд, если абстрагироваться от крайностей обоих подходов, то можно их в определенном смысле синтезировать, соединив психологию и социологию, индивидуальное и коллективное. Собственно суть диалога, на мой взгляд, и есть механизм снятия, взаимосоотнесения, взаимоперехода одной антиномии в другую, носителями которых являются конкретные индивиды. При этом полюса целого не уничтожаются, но проявляются (может быть, укрепляются) в полноте всех своих потенций (именно благодаря несхожести с другим полюсом). В частности, механизм соотнесения индивидуального и коллективного (суть господствующие представления, как правило, о должном порядке вещей) - это, с одной стороны, социализация личности, а с другой стороны - инновационная деятельность уже социализированной личности. Диалог - это всегда соотнесение индивидуальной интенции, самости с интенцией, самостью другого. Это предполагает принятие и признание точки зрения другого и неуниверсальности собственной позиции. В то же время другого следует рассматривать как минимум в двух аспектах: как личностную индивидуальность, во-первых, и как носителя безличностных качеств, включая сами по себе "безличностные качества" как абстрактную их идею <15>, во-вторых. При этом в большинстве случаев (хотя и не всегда) неповторимая индивидуальность и абстрактная идея пересекаются, когда идея персонифицируется. Более того, суть индивидуальной социализации и есть соотнесение самости с абстрактными идеями, господствующими в обществе. Отделить один аспект (самость) от другого (абстрактная идея, структура) можно только аналитически. В этом смысле справедливы утверждения постструктуралистов о "смерти субъекта", т. е. его "растворении в структуре", о том, что не мы говорим с помощью языка, а язык говорит нами. -------------------------------- <15> Серьезной проблемой является экспликация коллективных идей: существуют ли они сами по себе, вне и без конкретных их носителей? Очевидно, что без знакового носителя никакая идея не может существовать. Более того, в социальном мире коллективная идея (норма, ценность, образ и т. д.) существует только тогда, когда воспроизводится действиями и ментальными образами конкретных людей. В этой связи можно привести высказывание А. Мегилла, который утверждает, что нет памяти вне индивидов, а коллективная память (в том числе историческая) - это общие для данной социальной группы воспоминания. См.: Мегилл А. Историческая эпистемология. М., 2007. С. 113.

Эти исходные посылки, как представляется, могут быть достаточно успешно распространены и на историю (в том числе и историю политических и правовых учений). Такую программу предлагает, например, П. Бурдье: "Я могу продвинуться в объективации моего объекта в той мере, в какой смогу объективировать мою собственную позицию в пространстве, отличном от пространства, где помещается мой объект, а следовательно, в объективации моего бессознательного отношения к объекту, которое может продиктовать целиком все то, что я собираюсь сказать об объекте... Рефлективность - вот то средство, которое я рекомендую для преодоления, хотя бы частично, социального давления, то есть объективации субъекта объективации... Я ратую за идею, что для знания хотя бы немногого из того, что и как мы мыслим, нужно подвергнуть рассмотрению всю совокупность универсумов, в которой формируется наше мышление, их историю" <16>. Если "перевести" эту мысль маститого социолога на более "удобоваримый" язык, то получится следующая программа двойной критики (рефлексии). Во-первых, критика исторического источника (текста). Тут необходимо прояснить, насколько возможно, намерение автора, с одной стороны, и оценку этого текста современниками (жителями той эпохи). Другими словами, рассмотреть диалог автора и контекста эпохи (например, показать, почему современники Монтескье "увидели" лишь несколько страниц его объемного трактата "О духе законов", на которых излагалась практика английского разделения властей, хотя сам он не придавал им такого большого значения). Во-вторых, самокритика (или метарефлексия), т. е. критика самого автора - сегодняшнего историка, его личностных, биографических особенностей, идеологических и научных пристрастий и господствующих сегодня в этой культуре понятий, используемых для описания прошлого: рассмотреть диалог автора и социально-культурного контекста эпохи уже сегодняшнего дня. В-третьих, соотнесение особенностей первого диалога и второго, т. е. особенностей текста, исследуемого в исторической ретроспективе, и современности. -------------------------------- <16> Бурдье П. За рациональный историзм // Социологос постмодернизма. М., 1996. С. 25 - 26.

Таким образом, можно утверждать, что история, которая дана нам исключительно как знание о прошлом, представляет собой диалог. "Такой диалог, - как справедливо утверждает А. Я. Гуревич, - это вопрошание прошлого от имени современности" <17>. Более того, этот диалог интенционально направлен в будущее. Прошлое перманентно переосмысляется с точки зрения меняющегося настоящего. "В свою очередь, - пишет Б. А. Успенский, - исторический опыт - то или иное осмысление прошлого - естественным образом оказывает влияние на будущий ход истории: в самом деле, исходя именно из подобных представлений, из подобного опыта, социум как коллективная личность строит программу будущего, планирует свое дальнейшее поведение" <18>. -------------------------------- <17> Гуревич А. Я. Территория историка // Одиссей. 1996. С. 83. <18> Успенский Б. А. История и семиотика // Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. 2-е изд. М., 1996. С. 19.

Конечно, представленная программа достаточно абстрактна и сама по себе малосодержательна. Однако ее можно наполнить конкретным эмпирическим материалом, для чего требуются соответствующие специальные исследования. Именно эта программа, как представляется, содержит наиболее адекватный ответ на вызов постмодернизма, тех вопросов, не замечать которые невозможно.

Название документа