Карл Шмитт о господстве и суверенитете

КАРЛ ШМИТТ О ГОСПОДСТВЕ И СУВЕРЕНИТЕТЕ <*>

И. А. ИСАЕВ

Исаев Игорь Андреевич, заведующий кафедрой истории государства и права Московской государственной юридической академии им. О. Е. Кутафина, заслуженный деятель науки РФ, доктор юридических наук, профессор.

Статья посвящена анализу философско-правового наследия крупнейшего правоведа XX века. Рассматривается соотношение категорий власти и господства. Понятие суверенитета рассматривается в связи с историческими процессами XVI - XVII веков. Подчеркивается роль такого фактора, как решение, отличного от нормы или парламентской дискуссии, характерных для нормативизма и либерализма.

Ключевые слова: суверенитет, господство, абсолютизм, диктатура, власть, закон, решение.

Article is devoted to the analysis of philosophical and legal heritage of the largest jurist of the XX century. The ratio of categories of the power and domination is considered. The concept of the sovereignty is considered in connection with historical processes of the XVI - XVII centuries. The role of such factor as the decision, other than norm or parliamentary discussion, characteristic for a normativizm and liberalism is emphasized.

Key words: sovereignty, domination, absolutism, dictatorship, power, law, decision.

В своем анализе разновидностей суверенитета Карл Шмитт приходит к выводу о том, что по-настоящему суверенен лишь тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении, и это предельное понятие представлялось ему вполне пригодным именно для юридической дефиниции суверенитета. Суверен, принимающий решение об исключении из общей нормы и выходящий тем самым за пределы нормального правопорядка, при этом все же остается в его пространстве, поскольку только сам суверен прежде всего компетентен решать, может ли быть приостановлено действие общих законов в целом. Все тенденции современного развития правового государства, уверял Шмитт, ведут как раз к тому, чтобы устранить суверена, чья роль понимается именно в этом смысле <1>. При этом область существования суверенной власти перемещается в некое абстрактное пространство, отрываясь от самой личности суверена, а также структур и институций государственной машины; одновременно с этим решение и авторитет, составляющие саму сущность суверенитета, обособляются от правовой нормы, доказывая тем самым, что они сами могут создавать право, не имея на то прав, сформулированных и зафиксированных в законе. Тем самым само понятие суверенитета уже не будет связываться с монополией власти или принуждения, но будет ассоциироваться только с монополией решения, прямого действия или дисциплинарности. -------------------------------- <1> Шмитт К. Политическая теология. М., 2000. С. 17 - 18.

Традиционно же суверенитет всегда связывался именно с персоной суверена: этот последний, обладая властью, источник которой находился в области трансцендентного и не имел производного характера, наделял полномочиями и компетенцией все остальные, расположенные ниже его по властной иерархии центры властвования, делая их субъектами власти. Поэтому самой центральной фигурой во всей западной юридической системе вплоть до XIX в. оставался король: именно о короле, о его правах, о его власти и о потенциальных границах этой власти шла речь в средневековой и новоевропейской юриспруденции - монарх был живым воплощением суверенитета. Общая теория права, начиная со Средневековья, изучала только роль "подтверждения законности власти": главной, центральной проблемой, вокруг которой организовывалась вся эта теория права, оставалась проблема верховной власти. Сам правовой дискурс и юридическая техника были направлены только на то, чтобы замаскировать скрытый во власти факт голого господства и вместо него продемонстрировать вполне законные права суверена и узаконенные обязанности подданных. Вся система права этой эпохи, целиком подстроенная под короля, стремилась скрыть сам факт господства и его следствия <2>. -------------------------------- <2> Фуко М. Нужно защищать общество. СПб., 2005. С. 45.

При этом сам суверен декларативно заявлял о своем праве независимо от какой-либо другой воли и инстанции принимать решения и осуществлять вменение: наделенный такими правами по традиции, согласно общественному договору или конституции, он сам начинал творить нормы, часто посягающие на свой первоисточник или базовую норму. Но именно чрезвычайная ситуация наиболее ярко раскрывала способности суверена к принятию таких решений, не основанных на действующем законодательстве, и вместе с тем демонстрировала заложенную в глубине самого суверенитета двойственность между волевой личностью суверена и императивным характером властной функции, заключенной в самом суверенитете как юридическом факте. Этот дуализм на символическом уровне выразился в создании теории "двух тел короля", которая в свою очередь основывалась на представлении о нетленности и вечности самого принципа королевского достоинства и правосудия. (Нетленное тело короля не имело на себе никакой "меты", тогда как меты распада и тления явно присутствовали на теле материальном. Вот эти-то телесные знаки и были признаком смертности и утраты знания, нетленное же тело превращалось из символа в носителя репрезентации абстрактной и обезличенной власти, самого принципа монархии <3>.) Принцип суверенитета отделялся от своего носителя, оставляя эту физическую субстанцию на волю ритуальных и символических процедур, на волю случайности и спонтанности обыденного бытия; суверенная же власть, как таковая, сливалась со своим трансцендентным источником. Репрезентация, подвергая "королевское тело" членению, не требовала его физического присутствия и тем самым существенно деформировала его символическое значение: церемонию заменял ритуал, требующий постоянного своего возобновления в формах неподвижности и повторяемости уже установленных отношений, например, таких как правопорядок и правосудие, - на место дискретных и импульсивных волевых посылок, исходящих от "королевского тела", приходило устойчивое и непрерывное воздействие некоего неизменного закона. -------------------------------- <3> Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана. М., 2004. С. 87 - 88.

Безликий Закон замещал персону короля, и Э. Канторович в этой связи говорил о "превращении императора в судьбу", - императорская доктрина, согласно которой без императора мир погибнет от самоуничтожения, показала до какой степени "император был судьбой". (Так, Фридрих II Гауштафен был уверен в том, что он в состоянии приблизиться к божественному творению, преодолевая рок, с помощью математики, то есть вполне рационального и самостоятельного постижения мирового закона.) Поддержание закона и порядка понималось в этой связи как магическое действие силы и могущества, исходящих только из символического тела монарха. Если при помощи магических техник суверен подменял собой Судьбу (стоит вспомнить о экстраординарных способностях королей излечивать наложением рук, предвидеть грядущие события и оказывать воздействие на природные явления), то рождение абсолютного и не связанного с физической субстанциональностью суверенитета означало уже его полное отождествление с самой судьбой. Закон из магического продолжения тела монарха тем самым превращался в средство репрезентации монархического принципа, мир выходил из своей магической зависимости от харизматического "тела" короля, но зато его, закона, власть начинала формировать саму эту систему репрезентации: "Закон, как и королевское поручение, направлен теперь не непосредственно на мир, но на комиссара, который этот мир преобразует или поддерживает в состоянии относительной гармонии". Закон, как и сила, отныне уже не имеет своего места в пространстве, не располагается внутри тела, не является символической душой тела <4>, закон становится отношением, а сам монарх - репрезентацией закона. -------------------------------- <4> Там же. С. 102 - 101.

Но, как было отмечено, и само физическое тело короля-суверена несет на себе множество признаков его исключительного положения в пространстве властвования: это пространство формируется вокруг "тела короля", одновременно с тем составляя значительный сегмент общего пространства власти, ту самую сферу суверенитета, где упомянутый дуализм проявляется с особой рельефностью. Михаил Ямпольский замечает, что именно "аномалия королевского тела отмечает собой суверена, символически выводя его за рамки закона, ставя над законом. Но вместе с тем она делает пространство, непосредственно примыкающее к телу монарха, пространством вне закона, которое дает место и беззаконному деспотизму, и магии, нарушающей законы естества". Королевское "тело" обязательно должно быть "отмечено", должно нести на себе некие естественные, искусственные или сакральные знаки, убедительно указывающие на его метафизический и социальный статус. Королевское "тело" остается центром политического внимания и принадлежит не столько королевской особе, сколько тому пространству властвования, которое оно само и центрирует: вся иерархия властных статусов выстраивается в соотношении и соответствии с этим центром, весь набор социальных привилегий и ответственности сопоставляется с этой центральной точкой. Соответственно все пространство существования этого "тела" также должно быть особым образом оформлено - символика, ритуалы и обряды создают среду его обитания и действования. (Знак, символизирующий право на власть, подобно пятну наносится извне и вполне условен; мета же появляется изнутри, связана с виной или невиновностью, то есть прямо соотносится с "большим судом" - соответственно, и помечаемая ею власть имеет некое неземное, нечеловеческое происхождение. Но и само внешнее осквернение достаточно плотно насыщено такими метафизическими элементами, поскольку оно часто является результатом нарушения границы между жизнью и смертью, между двумя мирами <5>.) -------------------------------- <5> Там же. С. 47, 49 - 50.

Привилегированное положение короля, как духовного и институированного центра, не могло быть использовано только в его собственных интересах, любое изменение в его статусе соединялось с интересами всего института власти. Поэтому королевская власть предполагала как концентрацию сил и энергий вокруг личности, по форме сходную с концентрацией, осуществляющейся вокруг сакральных мест, предметов и действий (то есть духовных центров), так и возможность для личности, заполучившей в своим руки религиозную или магическую власть, сформировывать вокруг себя еще и вторую концентрацию, концентрацию вооруженной силы: в этом соединении религиозной и военной сил как раз и выявлялась та стабильность и непоколебимость регулирующей власти, которую король часто использовал против недовольного им и оппозиционного ему общества <6>. Суверен прекрасно осознавал свое особое положение в социуме, и, концентрируя в себе власть жреца и вождя одновременно, он всегда помнил о той ответственности, которая возлагалась на него за это право обладать безграничной властью: чем большее значение приобретало символическое "тело" короля, тем большей дискриминации подвергалось его физическое тело - оно, как и вся жизнь короля, не принадлежало только индивиду, оно являлось публичным символом власти. Держателя власти самого держат в строгой изоляции, неприкосновенность его персоны объяснялась не только необходимостью сохранять его энергетику в целости и сохранности, но и той опасностью для профанов, которая исходила от этого источника сакральной мощи: "Обезопасить вождя от вторжения профанного мира - недостаточно, надо еще, чтобы всей своей жизнью он удалялся от обыкновенного удела". Ему запрещены повседневные действия и жесты, обычные для его подданных, он должен пользоваться особыми предметами, ему нельзя заниматься утомительным или грубым ремеслом (поэтому подданных и шокирует вульгарный образ царя-плотника). В идеале он должен вообще ничего не делать - царствовать, но не править, - ведь "уже одним регулярным сжиганием своей святой энергии он придает эффективность своему благотворному влиянию". -------------------------------- <6> Кайуа Р. Власть // Коллеж социологии. СПб., 2004. С. 126 - 127.

Особенность персоны суверена влечет за собой целый ряд сложностей и проблем, она сакрализуется и одновременно подвергается давлению, вызывает благоговение и ненависть, во всех случаях ей приписываются качества, не свойственные обычному индивидууму. (То, что недопустимо для подданных, вполне дозволено суверену: так, инцест, запрещенный в народе, нередко является обязательным в царских или знатных семьях, объяснением этого является тот факт, что сакральная кровь не должна смешиваться с профанной, поэтому и в этой области необходимо также предельное расподобление закона вождя и закона подданных" <7>.) Такой существенный признак властвования, как иерархия, подчеркивает очевидную необратимость и несимметричность отношений, существующих между сувереном и подданными: величайшим оскорблением святыни считается оскорбление величества, не оно является односторонним - его может совершить только низший против высшего, но то же самое действие, совершенное "сверху вниз", считается уже не преступлением, но милостью, не грехом, наводящим порчу, но благодатью, приносящей избавление. Жест или поименование, исходящее от суверена, означают для подданного выражение превосходства, отношение отцовской власти: между сувереном и каждым из его подданных главным является отношение авторитета, - в одну сторону это отношение покровителя к покровительствуемому, в другую - слуги и господина. В пространстве суверенитета эти отношения и эта иерархия особенно строго выдерживаются, вертикаль власти является здесь главной координатой, суверенитет не просто защищается, он господствует, и в лучах этого могущества располагается фигура суверена, его "символическое" тело. -------------------------------- <7> Кайуа Р. Человек и сакральное. М., 2003. С. 213 - 214, 215.

Монтескье замечал, что монархии гибнут, когда государи начинают полагать, что они смогли бы показать большее могущество, изменяя существующий порядок вещей, вместо того чтобы соблюдать его неизменным, и отнимая у одних принадлежащие им по праву статусы и должности, с целью произвольно передать их другим; монархии гибнут, когда они, государи, больше доверяют своим фантазиям, чем решениям своей собственной воли, когда государь сводит свое государство к собственной столице, столицу - к своему двору, а двор - к своей особе, - "по мере того как власть государя становилась чрезмерной, безопасность его особы уменьшалась" <8>. Однако для суверенной власти свойственен именно такой неискоренимый и иррациональный эгоцентризм, - сосредоточив в себе всю политическую и социальную энергетику и всю множественность правомочий, суверенный центр тем самым неизбежно делает себя ответственным за все происходящее, и поэтому существует и действует как потенциальная жертва, которую уже реально приносят в случаях нарушения порядка и непрерывности, символом и гарантом которых он, суверен, является. "Когда вся жизнь общества и природы воплощена в священной особе царя, критическим моментом становится час его смерти, и именно она дает начало некоей ритуальной вседозволенности", кощунство приобретает социальный характер, и его совершают путем унижения величества, иерархии и власти. Роже Кайуа считал, что царь по сути своей хранитель, роль которого заключается в том, чтобы поддерживать порядок, меру, правила, все те начала, которые изнашиваются, старятся и умирают вместе с ним, поэтому кончина царя открывает путь междуцарствию, когда господствует обратный действенный принцип - принцип беспорядка и эксцесса, порождающий возбуждение, из которого затем возродится новый, вновь окрепший порядок <9>. Хаос приходит, когда уходят суверен и суверенитет, то есть априорные основания всякого социального и политического порядка, жертвой хаоса и эксцесса может стать и становится не только физическое тело короля, но и "тело" символическое, жертву приносят, когда хотят вернуть порядок, даже установление нового порядка есть не более чем восстановление порядка вообще. -------------------------------- <8> Монтескье Ш. О духе законов. М., 1999. <9> Кайуа Р. Человек и сакральное. С. 234 - 235.

Название документа