Политический миф "модерна" и политическая фантазия

ПОЛИТИЧЕСКИЙ МИФ "МОДЕРНА" И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ <*>

И. А. ИСАЕВ

Исаев Игорь Андреевич, заведующий кафедрой истории государства и права МГЮА имени О. Е. Кутафина, заслуженный деятель науки Российской Федерации, доктор юридических наук, профессор.

В статье анализируется политико-философская категория мифа "модерна". В работе затрагиваются такие понятия, как "политическая фантазия" и "утопия". Автор рассматривает историю человечества и развитие политической мысли с позиции философии.

Ключевые слова: политический миф, модерн, утопия, политическая фантазия, философия, политика.

The article analyzes political and philosophical category of the myth of the "modern". Treatise deals with concepts such as "political fantasy" and "utopia". Author considers the history of mankind and evolution of political thought from the point of view of philosophy.

Key words: political myth, modern, utopia, political fantasy, philosophy, policy.

Характерно, что стиль модерн сделал для возрождения платоновской идеи ничуть не меньше, чем в свое время Ренессанс или Средневековье. Пронизанный ощутимыми гностическими настроениями, модерн до предела развил дуализм трансцендентного и потустороннего. Его политические идеи выстраивались обращенными к полюсам доброго и злого, света и тьмы, революции и реакции. Политическая дилемма "друг - враг" проецировалась в сферу социального бытия как определенно метафизическое противостояние классов и сословий, и государство уже не совпадало с нацией и народом, как это было в XIX в., превратившись в самодостаточную реальность и самостоятельного субъекта. Эрнст Юнгер словами одного из своих героев попытался выразить основную идею искусства управления или эстетики политического: политика действует в глубинах истории тайны, какую не может постичь ни одно учение, и начало этому было положено в последней четверти XVIII в. в узких кружках интеллектуалов Парижа и Лондона. Можно предположить, что уже в XIX в. они были связаны со всеми левыми движениями, а в конце этого века его лучшие умы стали новыми правыми. При этом левые переоценивали роль страдания, а правые - роль фактов. В конце века они пережили первый расцвет... "Правые и левые уподобились друг другу и действуют как свет и тень, как отражения на одном и том же предмете" <1>. Не люди и партии формируют идеи, сами идеи отбирают подходящих для себя людей и соответствующие социальные единства. Идеи обретают непосредственную мощь, питая все другие человеческие ресурсы в политике, экономике и культуре. Скрываясь за внешними формами и факторами, идеи ведут между собой борьбу и творят мир. Зримые политические формы порождаются или только приспосабливаются к ним, а символы и фантазмы становятся более реальным оружием, чем пушки и бомбы. Политические достижения теперь напрямую связаны с развитием политической фантазии: политика и поэтика складываются в неожиданные конфигурации и рационализм не успевает их даже фиксировать. -------------------------------- <1> Цит. по: Козловски П. Миф о модерне. М., 2002. С. 101.

Государство, у которого отсутствуют чувство фантазии и утопия, в конце концов уступает в политике более прогрессивным державам, у которых есть такие утопии. Только на переднем плане истории идет видимая борьба за власть между интересами и армиями, за этим фоном - только "коррекция изображений. В этом смысл древних символов, который утрачен. В их ауре легко приносятся жертвы. Напротив, утопии являются непреложным законом нового "союзного уложения", называемого ratio. Их незримо приводят за собой армии" (Э. Юнгер. "Гелиополис"). Ожидания, предчувствия, тревоги нередко вызывают, "накликивают" реальную беду: игровое напряжение в политике (как и на бирже) может как вызвать панику и хаос, так и потребовать установления порядка. Реальное политическое и символическое часто сливаются воедино. Символическая власть не менее реальна, чем другие формы власти, а номинирование, как способ формирования новой реальности, становится важным элементом стиля модерн, стилем современности. Освальда Шпенглера часто упрекали за то, что он с неоправданным постоянством в своем морфологическом описании сводил каждую политическую культуру к одному-единственному прасимволу, чтобы затем вновь вывести ее из этого же прасимвола, преобразованным выражением которого она становилась. Поскольку истинные фундаментальные культуры невосприимчивы к заимствованиям, то если таковые и имеют в них место, то только в существенно переработанном и адаптированном виде; в целом же конкретная культура базируется на небольшом числе наиболее устойчивых принципов и символических форм. (Образы, которые предлагал Шпенглер, как раз и выражали устойчивый характер соответствующей культуры: однолинейный путь был символом Египта, а путь неопределенного блуждания - Китая, богослужение "в пещере" или под небесным куполом символизировало "магическую" культуру, а эмпирическое чувственное "тело" - классическую античность; чистое и неограниченное пространство является символом западной культуры <2>.) Европейская культура "фаустовского человека" все время стремится к победе, ее интересы ориентированы на время, расстояние, бесконечность, борьбу, напряжение, динамику, безграничность и предел. Ее политической движущей силой выступает национальное государство (а город-полис становится теперь не более чем "имением внутри государства".) При этом мироощущение Запада постоянно остается пронизанным сильным трагическим осознанием своей судьбы и рока. Единый символ, тип, или "гештальт", оказывается в состоянии с достаточной полнотой охарактеризовать данную эпоху, одновременно с этим вовлекая ее в атмосферу политического мифотворчества: политический миф, соединяя в себе поэзию и историю, открывает перспективу нового измерения для политического. При этом миф не просто объясняет историю, он ее воплощает. -------------------------------- <2> Кребер А. Стиль и цивилизации // Антология исследований культуры. СПб., 1997. С. 247.

Миф как раз и стремится представить историю в виде единого символа, суперсимвола, некоей глобально-временной целостности, однако познание мировой истории в ее целостности (а на меньшее модерн не согласен) всегда оставалось целью и содержанием такого типа мышления и философии, каким был гнозис. Подобная целостность представляется как исторический и метафизический процесс возникновения, падения и искупления мира и человека. Идея неповторимости и конечности истории существенным образом отличает гностицизм от схемы мирового круговорота, содержащейся в мифе. (Карл Шмитт полагал, что существуют два источника трагического события, это - миф и действительное историческое настоящее. В трагедии необходимо, чтобы мы без оговорок признавали непреложное, лежащее выше всяких субъективных вымыслов, зерно неповторимой исторической действительности и постигали чудесное возвышение ее в ранг мифа <3>.) Платон в своей теории идей опирался именно на мифологическое представление о цикличности существования политических форм. Но тот же Платон сделал достаточно много и для последующего утверждения господства историзма и линейности, ведь демиург Платона - это уже демиург гностиков. Политическое мышление эпохи модерна с готовностью восприняло именно эту вторую ипостась греческого философа. -------------------------------- <3> Цит. по: Козловски П. Указ соч. С. 11.

Гностический дуализм предполагал сосуществование и борьбу сил добра и зла, не предопределяя результатов этой борьбы. В такой интерпретации зло приобретало конструктивную и созидательную функцию, злое божество становилось архитектором земного мира, создателем человеческих обществ и связей. История насыщается творческим и одновременно негативным содержанием. Поэтому-то на первый план и выступает проблема зла: Э. Юнгер специфику модерна увидел именно в снятии проблемы зла как таковой, зло участвует в сотворении мира так же, как тень - в сотворении света, и в своем временном развитии оно, теряя первоначальное негативное качество, становится первоисточником творения. Преимущество зла заключается в том, что оно способно проникать в механизм этого мира с более острым чувством, чем добро, которое тем временем переживает эту дуалистическую метафизику. На этом основании власть и любовь к земной жизни, так же как свет и тень, никогда не смогут стать идентичными: добро и зло только корректируют друг друга, вечно смешиваясь и никогда не перемешиваясь <4>. -------------------------------- <4> Цит. по: Козловски П. Указ соч. С. 107 - 108.

Дуалистические метафоры гностицизма позволяли модерну смотреть на мир как на "шутку, разыгранную демиургом", придавая этой философии яркие черты нигилизма и неизбывной меланхолии. Но самым неожиданным образом в ней вдруг обнаруживались совсем иные аспекты, открывающие в ней игривые и радостные моменты. (Вообще же дух игривости, в смысле предложенной Хейзинговой гипотезы, был в целом свойствен гностическому мировоззрению в его самых различных и на вид мрачных модификациях, будь то магические фокусы Симона-мага или розенкрейцеровские мистификации.) Применительно же к существу власти эта тенденция проявилась в некоем устойчивом стремлении преодолевать скованность, которая непременно сопровождает чувство ответственности, присущее властвующим. Как заметил Э. Юнгер, именно появление этого состояния непринужденности и порождало особый тип суверенного поведения, которое не пугалось многообразия форм и проявлений и для которого было характерным "продуктивное отношение к изобилию": он называл это "невинностью власти", оценивая его как явление более высокого порядка по сравнению с формализованным бюрократическим "сухим" властвованием <5>. -------------------------------- <5> Юнгер Э. Сады и дороги. М., 2008. С. 110.

Но игра порождает значительно более опасные последствия: в мифе модерна можно видеть, как природа постоянно становится все более искусственной, а действительность - только симулируемой. Вторжение в политическую жизнь человеческих масс и бесчеловечной техники изменяет сам характер политического, тотальность заменяет органическое единство, политические формы приобретают полную автономию, уже никак не соответствуя породившей их идее: масса и техника заменяют индивида, бывшего носителем идей. Утверждение посредственности человеческого существа лишало человека какой-либо надежды на значительный прогресс в устройстве общества и политических обычаев. Любым формам правления присущи всяческие несовершенства, что объясняется низким положением человеческого существа в универсуме, что и обрекает его на все природные и моральные пороки, в том числе политические и религиозные. Таким порокам, как "прискорбное бремя тирании и притеснений, насилия и продажности, войн и разорений... которые... по причине греховности самой человеческой природы настолько тесно сплетены с самой сущностью любых человеческих форм правления, что без них невозможно никакое установление, сохранение и управление", может быть противопоставлена только надежда на радикальное усовершенствование существа человека, т. е. полную замену его природы. Подобная надежда питала все без исключения политические утопии человечества. Более того, люди надеялись путем перестройки социальных и политических форм своего общежития создать условия для улучшения природы самого человека. Но не следует надеяться, что, изменив формы и механизмы правления, возможно будет выйти за пределы человеческой природы, поскольку эта природа принципиально не может быть изменена как неотчуждаемая от самого устройства вселенной, устройства, которое как раз и предполагает наличие именно таких созданий для утверждения своей полноты <6>. Поэтому любое стремление к изменению своего места в общественной иерархии есть нарушение "законов порядка", а требование социального равенства противоречит природе. -------------------------------- <6> Лавджой А. Указ соч. С. 211 - 212.

Исторический человек восстал не против мифа, а против господства мифических сил. И именно это обстоятельство, а не борьба между нациями и формами организации политики и хозяйства составляет содержание современной истории. Сражаясь с этими силами, человек лишь создает для себя все новые и новые мифы, а страх побуждает его прятаться за лесом созданных им самим символов и формообразований. Императивом символизирования всегда является некое эмоционально неустойчивое и тревожное состояние, преодоление которого кажется насущной социальной необходимостью (Шютц определяет набор таких побудительных мотиваций как "категории очевидности"). Подобно этому, у истоков всякой идеологии находится некая фантазия, уверенно овладевающая сознанием своих носителей; рождение трансцендентных представлений, воспринимаемых социумом, всегда происходит на фоне множества ценностных конфликтов, иногда нарастающих до уровня кризиса и побуждающих принимать решения, принимать или отвергать "авторитетные символы, созданные бюрократической волей" (Кеннет Берк) <7>. Границы представлений и ценностей заметно размываются, и вместе с ними исчезает закон, традиционно охраняющий границы власти: именно этим, а не физической угрозой и надо измерять глубину того страха, который охватывает человека перед лицом протейского изменения формы. -------------------------------- <7> См.: Кармадонов О. Социология символа. М., 2004. С. 132 - 133.

История идей уже давно использует метод, который называется философской семантикой и включает в себя анализ сакраментальных понятий того или иного периода или течения, проявления их двусмысленностей, изучение того, каким образом неартикулированные и неясные ассоциации идей, возникающие из этих двусмысленностей, столь ощутимо влияют на развитие доктрин и подталкивают трансформацию одной общепринятой мысли в другую, часто ей противоположную. Именно "из-за этих двусмысленностей обычное слово вдруг получает независимое существование и превращается в действующую силу истории. Термин, выражение, формула, получившие хождение и принятое значение, оказываются созвучными господствующим убеждениям, представлениям о ценностях, вкусам определенной эпохи и могут способствовать изменению этих же убеждений, представлений о ценностях и вкусов, поскольку иной смысл или предполагаемые импликации, нечетко обозначенные теми, кто их принимает, постепенно становятся доминирующим элементом их значения <8>. Именно эти слова и ценности становятся символами данной эпохи, культуры или общества. Такие двусмысленные и неопределенные политические символы, как "диктатура", "тирания", "демократия", рассчитывают безапелляционно и однозначно определить целую историческую эпоху, более того, претендуют на собственное вечное существование в континууме исторического бытия. -------------------------------- <8> См.: Уайтхед А. Н. Приключения идей // Избранные работы по философии. М., 1990. С. 404, 432 - 433.

Для каждой исторической эпохи предполагается наличие некоей общей "формы форм мышления" (то, что Шпенглер называл прасимволом). Эта форма столь прозрачна, вездесуща и необходима, что поверхностный взгляд не в состоянии ее обнаружить. Однако таковы господствующие идеи. Свое существование они начинают с умозрительных догадок, зарождающихся внутри небольшой группы выдающихся людей, затем они начинают понемногу воплощаться в действиях отдельных лидеров, выполняющих особые функции в социальной структуре. Идеи иногда способствуют проведению определенных преобразований, хотя в целом социальная система вполне сохраняет иммунитет от влияния новых принципов. Идея становится в общий ряд других понятий, имеющих ограниченную сферу применимости, однако в такой общей идее уже кроется серьезная опасность для существующего порядка. Совокупность ее возможных частных воплощений (частичная институализация) в различных социальных начинаниях постепенно формирует более или менее законченную программу реформ. Идеалы, взлелеянные в душах людей, отражаются в способах их действий, и в конечном счете инспирированное этими идеалами поведение людей начинает определять законы общества, изменяя социальные события, к которым эти законы применимы. Казалось бы, практически неосуществимые идеалы становятся программой реальных социальных изменений. "Прогресс состоит в том, что законы природы применяются так, чтобы земное устройство общественной жизни могло совпасть с "обществом, отвечающим идеалам божественной мудрости" - такова великая идея утопии. Созданное Платоном понятие идеальных человеческих отношений, возникающих на основе отношений, внутренне присущих человеческой природе, вошло в человеческое сознание во всем разнообразии его конкретных форм. Особенно важно, что эта идея соединилась с системой религиозных представлений, а реальная сила чаще всего выступала против нее. Однако власть идеала и заключается как раз в его пророческой сущности, тогда как сила - всего лишь примитивная констатация уже состоявшегося: будущее здесь борется с настоящим, идеал и дух - с фактом и силой. Поэтому история платоновской идеи - это история ее живого проявления в локальной и изменчивой среде, где она демонстрирует творческую силу создавать необходимые условия для своего же осуществления.

Название документа