Государственный интерес и чрезвычайное положение: диктатура как искусство управления

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНТЕРЕС И ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ: ДИКТАТУРА КАК ИСКУССТВО УПРАВЛЕНИЯ <*>

И. А. ИСАЕВ

Исаев Игорь Андреевич, заслуженный деятель науки РФ, заведующий кафедрой истории государства и права Московской государственной юридической академии имени О. Е. Кутафина, доктор юридических наук, профессор.

В статье исследуется проблема "государственного интереса" - важнейшей политико-правовой категории. Проблема непосредственно связана с проблемой государственного суверенитета, сформулированной в эпоху абсолютизма, но имеющей большое значение при формировании национальной государственности в Европе. Идея "государственного интереса" взаимодействует с теорией и практикой "чрезвычайного положения", наиболее острым и актуальным моментом в государственной политике.

Ключевые слова: суверенитет, государственный интерес, власть, управление, чрезвычайное положение, нормирование, принуждение, насилие.

The article studies the problem of "state interest" as the most important law category. The problem is directly connected with the problem of state sovereignty formulated during the epoch of absolutism, but being of great importance for formation of national statehood in Europe. The idea of "state interest" interacts with the theory and practice of "case of emergency", the most tense and topical situation in state policy.

Key words: sovereignty, state interest, authority, government, case of emergency, rate setting, compulsion, violence.

Наши предки, утверждал Анри Бергсон, были гораздо меньше колдунами, чем нецивилизованные люди сегодняшнего дня. Сдерживаемая наукой склонность к магии сохраняется и ждет своего часа. Стоит вниманию к науке на момент отвлечься, как тотчас же в наше цивилизованное общество врывается магия, "подобно тому, как желание, подавляемое накануне, пользуется даже глубоким сном, чтобы удовлетвориться в сновидении". Нет особых оснований выводить религию из магии; они просто современницы. Еще до возникновения анимистской, естественной философии, одушевляющей весь окружающий человека мир, людям было свойственно представление о некоей безличной силе, разлитой в целом, а их вера в духов, индивидуализированных и специфичных, пришла несколько позднее. Вещи и события стали наделяться намерениями и волей. По отношению к человеку эти силы проявляют определенное внимание, доброе или злое; соответственно и он выстраивает свое собственное отношение, обращенное к ним. Рождается убеждение сугубо жизненного порядка, порождающее веру в индивидуализированных духов и в идею безличной сущности. "Намерение, присутствие которого воля ощущает, она использует всеми средствами, либо беря его физически действенную сторону, даже преувеличивая свое представление о его материальности и стремясь тогда овладеть им силой, либо подходя к нему с моральной стороны, толкая его, наоборот, в направлении личности, чтобы привлечь его на свою сторону молитвой" <1>. -------------------------------- <1> Бергсон А. Два источника морали и религии / Пер. с фр. А. Б. Гофмана. М.: КДУ, 2010. С. 186, 191.

Управлять можно либо посредством устойчивых, но динамичных институтов, либо методом "ручного управления", используя искусство управляющего применительно к постоянно изменяющейся ситуации. (У Шмитта суверен отождествляется с Богом и занимает в государстве место, аналогичное тому, какое полагается в мире Богу, у Беньямина суверен включен в тварный мир, он - владыка смертных созданий, однако сам остается таким созданием.) Подобным образом и правовые представления сосредоточиваются либо на фигуре действующего в правовом пространстве субъекта в виде набора соответствующих прав и обязанностей, формируя сферу субъективного права, либо в умозрительном пространстве объективного права, где закон существует подобно "мане", материализованной форме первоначальной веры. Субъективная воля в состоянии трансформировать только отношения межсубъектного порядка, тогда как объективное право приобретает черты некоей трансцендентности, силы, действующей повсюду и всегда. "Правовая мана" разливается в мире, повсюду оставляя свои знаки - табу, запреты и предписания. Философский пантеизм представляется наиболее близкой формой сознания как объективно-правовой интерпретации, так и архаическому антропоморфизму. Психоаналитики замечают: наиболее отдаленно от прямого влияния бессознательного располагается право, предоставляющее наименьшие возможности и место удовлетворению страстей, поскольку в его собственной основе лежит строгая логическая целесообразность. В своей чистой форме право отказывается от влияния на чувства членов общины, поэтому его формула не гласит: "ты должен" этике, а произносит трезвое: "если ты сделаешь то-то и то-то, то сообщество причинит тебе определенное зло". Тем самым право приближается скорее к табу, чем к этике, с той лишь разницей, что табу грозит неопределенным злом с неопределенной стороны: и здесь видится ближайший переход от табу к закону <2>. -------------------------------- <2> Ранк О. Миф о рождении героя. М., 1997. С. 143.

"Утрата середины" (Х. Зедельмайер) или духовного центра меняет представление о законе как о форме: он раздваивается на "внешний" и "внутренний". Этот второй все глубже погружается в недра прошлого и в подсознание. Внешний же приобретает окончательно инструментальный характер. Странным образом правовая политика превращается из искусства создавать законы в искусство их приостанавливать и отменять. Мир Нового времени становился миром "чрезвычайного положения". Создавать государство-"произведение искусства" можно было волевым путем, посредством принятия решения, используя искусство управления, "царское искусство" Платона. Правомочие прекратить действие закона оказывается отличительным признаком суверенитета. Суверен стоит вне нормально действующего правопорядка и все же присутствует в нем и принадлежит ему. Правопорядок, подобно любому порядку, покоится на решении, а не на норме: "решение об исключении есть именно решение в высшем смысле" (К. Шмитт). Ренессансный пантеизм как представление ложился в основу современной теории т. н. "распыленной власти", являющей собой систему точечных центров или сеть и отрицающей наличие единственного и высшего центра системы (Бурдье, Хант и др.). Как представляется, плюрализм сил и позиций зеркально отражал геополитическую ситуацию эпохи. Соответственно, внимание к непрерывно рождающемуся множеству законов, источник которых уже не был определен традицией, а только произволом властителей и законодателей, отвлекалось от главного трансцендентного центра: за пантеизмом неотвратимо следовал атеизм. Главным конструктором "искусственного государства", конечно же, была власть. У конструктора имелся некий общий план. Он содержал в себе все возможные средства и предполагал вырабатывать инструкции - законы. Высший божественный план - это только образец, художник же амбициозно стремится заменить Творца (Микеланджело так и говорил об этом). Жан Боден изображал суверена-"художника" "маленьким богом", Гоббс рисовал своего Левиафана как "земного бога", Макиавелли категорически разделял сферы компетенции божественного и политического. Власть той эпохи становилась абсолютной не за счет ее соединения с религиозной властью, а как раз за счет отделения, отмежевания от нее в собственную автономную область. Теперь рассеянная в пространстве и времени власть могла быть сведена в новое бинарное единство только при помощи различения правовой и незаконной власти в жесткой формуле "или - или". Стабилизация власти, выраженная в форме права, становится одним из оснований "универсалистской специализации" (Н. Луман). Схематизация правомерной и неправомерной власти также потребует нормативной формы, которая воспринимает реальность "неуверенно и неточно", ведь и неправомерная власть тоже является властью, но совсем в ином смысле, нежели это имеет место в случае, когда "мощь оказывается истиной". Она представляет собой вполне реальную власть, непременно антиципируемую ее правомерным носителем, а не просто некую абстрактную возможность, реализации которой "с любопытством и готовностью могут ожидать, не лишая себя при этом возможности обратиться к отрицающим ее альтернативам". Бинарный схематизм правомерной и неправомерной власти мог быть применим только к формальной власти, которая как раз и определялась на его основе; неформальная же власть могла и не опираться на этот схематизм, оставаясь при этом достаточно сильной. (Схематизм "правомерной - неправомерной" власти в связи с этим ориентировался на вторичный схематизм "формальной - неформальной" власти, который, однако, мог быть использован только "посвященными", т. е. институированным сувереном.) Распределение власти в своей тенденции могло даже расстраивать правовой порядок, и если эта тенденция соотносилась с действием, то она вынуждала принимать соответствующие решения, т. е. согласовывать позиции права и власти. В ситуации, когда один из участников властного отношения в силу ограниченных источников власти не был способен явно властвовать над другим, можно было обратиться к различиям в уровнях власти, основанным на авторитете далекого от данной ситуации властителя и опосредованным правом: "Кто в той или иной ситуации действует правомерно, тот приобретает власть мобилизовать на свою сторону власть имущих". На его сторону склоняется властитель, ориентированный на установленные правила; такой механизм предполагает существование государственно-правового "кода-правила", согласно которому именно право является необходимым и достаточным основанием для исполнения государственной власти. Право упорядочивает взаимодействие различных источников власти. Посредством дихотомии правомерного и неправомерного формируется вся властная цепочка, в которой один из властителей учитывает и использует власть других. Право как "властный код" становится в силу этого "структурным источником легитимности, которая оказывается "связью контингенций внутри властной сферы" <3>. Именно Новое время сделало право неотъемлемым элементом социальной и политической системы. При этом право становилось не столько пределом и границей развивающегося социума, сколько легальным средством его экспансии. Будучи включенным в органическую ткань, право питало виталистические и природные устремления государства к расширению и доминированию. Как отметил И. Г Фихте, любое государство стремится к сохранению равновесия могущества только в случае невозможности преследовать более выгодные цели и лишь до того момента, когда получит возможность расширить свои границы: каждое государство сознательно или бессознательно стремится стать универсальной монархией. Это был легитимный и природный порыв, или ответ на вызов вечности. -------------------------------- <3> Луман Н. Власть. М., 2001. С. 71 - 72, 74.

В магической парадигме и языческой традиции каждый дух был прикреплен к тому месту, где он проявлялся. В отличие от этого религия всегда всепроникающа и вездесуща. В свою очередь, мифология раскрывает в истории личности богов, но и это творение есть лишь распространение другого, более простого творения: "полуличностных сил", или "действенных присутствий", находящихся у самых истоков религии, - Мирча Элиада называет это (вслед за Р. Отто) нуминозным. Связь между божеством и оказываемым ему "почтением" делает из реальной истины нечто значительно более экзистенциальное и реальное по сравнению с умозрительной истиной. Сакральная истина, основанная на вере, значительнее профанной реальности. Укрепить эту связь стремятся все без исключения обряды и церемонии. Жертвоприношение и молитва призваны защитить человека от этих непознаваемых внешних угроз. Формирующаяся на этой основе мифотворческая функция оформляет и стабилизирует эти спонтанные и хаотические воздействия, выстраивая систематическую и объясняемую социальную реальность, - потрясения и мифотворчество взаимно нейтрализуют и сводят на нет друг друга (А. Бергсон). В прошлом власть института оправдывалась его древностью, но в вечности, как таковой, нет власти, которая могла бы быть только темперированной, и вечность проявлялась в форме власти только как неизменная справедливость. (Авторитарной манифестацией власти в ее отношениях со временем представляется, например, власть "судьи", которая находит свое метафизическое основание только в проникновении вечности во время) <4>. -------------------------------- <4> Кожев А. Понятие власти. М., 2009.

Предсказать поведение "природы" возможно хотя бы потому, что ее законы немногочисленны, просты и нерушимы, тогда как поведение властителей может быть чистым безрассудством. Старая аналогия между тайнами природы и тайнами политической власти уходит в прошлое. Царство политики оказывается, кроме того, запретным для "частных лиц", которые пытаются проникнуть в тайны власти. Противопоставление между предвидимостью природы и непредвидимостью политики вводило еще одну тему: о необходимости поставить заслон попыткам простых людей вмешиваться в политические решения: политика "арканов" была неотделимой от идей суверенитета <5>. -------------------------------- <5> Гинзбург К. Мифы - эмблемы - приметы. М., 2004. С. 145.

(Наиболее неустойчивым и удаленным от природы политическим мифом всегда оставался миф демократии, - неопределенность ее формулы была обусловлена непризнанием изначального религиозного характера данной формы. Эту формулу использовали прежде всего и изначально, чтобы отвергать и ниспровергать уже существующее, но извлечь какой-либо позитивный смысл из нее всегда было достаточно трудно.) А. Бергсон полагал, что, будучи абсолютными и квазиевангелическими, эти политические формулы применимы только в том случае, когда они перемещаются в понятия чисто относительной нравственности и "общей пользы". Здесь проявляется усилие, направленное противоположно направлению "естественности" и природы, отрицающих "равенство", "братство" и "свободу". Сам Макиавелли говорил лишь о республике, но никогда не говорил о демократии: по-настоящему естественной ему представлялась власть только одного правителя, и вся римская история убеждала его в наличии этой тенденции - ведь власть многих обязательно должна смениться властью одного. Первая известная аналогия управления связывает создание государства сувереном с актом создания природы Богом. По замечанию Фомы Аквинского, в любом множестве необходимо руководящее начало, "обязанное царствовать и управлять". В средневековом сознании пастырское управление Бога вертится в мире финалистском, мире обетований, чудес и знамений, аналогий, знаков. В Новом мире эти конечные причины постепенно исчезают, мир очищается от чудес и знамений и раскрывается согласно математическим или классификационным формам, не подразумевающим аналогию и шифры. Мир утрачивает центр космического руководства. В XV в. в дополнение к идее суверенитета формируются два новых принципа: искусство управления и государственный интерес, - оба теперь полностью располагаются в области светского и публичного <6>. -------------------------------- <6> Фуко М. Безопасность, территория, население. СПб., 2011. С. 308 - 312.

Ренессансное возрождение авторитарных прерогатив Августа и римского домината выражало реальную концентрацию власти в централизованном государственном аппарате: максима Ультиана - "воля правителя имеет силу закона" - становится конституционным идеалом ренессансных монархий. Идея о том, что короли и князья освобождаются от всех предшествующих законных ограничений, предоставила необходимую юридическую формулу, позволяющую не принимать во внимание старые средневековые привилегии, игнорировать традиции и подчинять частные права "государственному интересу". Единственной средневековой монархией, которая достигла полной эмансипации от любых представительных или корпоративных ограничений, было папство, кстати сказать, первым принявшее римскую юрисдикцию и кодифицировав в римском стиле каноническое право еще в XII - XIII вв. Светские монархии с готовностью и удовольствием перенимали эту традицию у церкви и церковного права. Первичная причина принятия Новым временем римской системы права лежала именно в нескрываемом стремлении королевских правительств к усилению центральной власти. Римская юридическая система включала две различные и довольно противоречивые части - гражданское право (Jus) и публичное право (Lex): "юридически безусловный характер частной собственности, освященный первым, находил противоречивого двойника в формально абсолютной природе имперского суверенитета, определяемого вторым" <7>. Теоретические принципы политического imperium также оказали влияние на форму новых монархий эпохи Ренессанса. "Эра монархий... создала тело, отличное от социального тела, - власть, - которое живет собственной жизнью и имеет собственные интересы, характеристики и цели". Не имеет значения, что в результате последующих политических революций исчезают цари и короли. Их дело остается. Общество формируется вокруг аппарата, который над ним господствует и становится ему необходимым (Б. де Жувенель). -------------------------------- <7> Андерсон П. Родословная абсолютистского государства. М., 2010. С. 26 - 27.

Давно существует устойчивый миф о том, что именно юристы были особо заинтересованы в придании универсальной формы выражению своих клановых интересов в процессе выработки теории служения обществу или общественному порядку и в автономизации государственной логики, стоящей отдельно от монархической логики, от "королевского дома", и в деле изобретения понятия respublica (общего дела, общего интереса), а потом и политической формы республики как инстанции, трансцендентной по отношению к самим агентам, ее воплощающим. Во всяком случае, государственная идеология "государственного интереса" становится решающей силой. Эта невидимая сила оказывается еще более мощной, чем личная сила властителей. При этом обнаружить сам источник политического принуждения становится значительно сложнее, ведь реальный источник "предписывающей магии" скрывался в мистерии служения, т. е. делегировании прав, и фикция "общего блага" переходила к институту представительства <8>. Символическое принуждение шло теперь по линии внушения мысли о том, что вводимый порядок освящен высшим правом. И для успеха убеждения в том, что существующий порядок справедлив, требовалось не так уж много - и прежде всего правовое незнание масс, их правовая неграмотность (П. Бурдье). -------------------------------- <8> Бибихин В. В. Введение в философию права. М., 2005. С. 26 - 27.

Как правило, язык власти умышленно и неосознанно подменяет настоящий смысл слов (он именует миром оттягивание войны, наведением порядка - подавление волнений, власть прославляет свою социальную политику, раздавая подачки, и говорит о справедливости, безжалостно применяя законы). Так, абсолютистское государство делало все возможное, чтобы замаскировать свое насильственное ядро грандиозной риторикой - рассуждениями о своей законности и о власти милостью божией. "Сквозь каждое государственное мероприятие... проглядывает его милитаристская подоплека. Сквозь наилучшую систему права проглядывают столь грубые факты, как классовые привилегии, злоупотребления властью, произвол и неравенство, за юридическими фикциями... повсюду видно неравенство во власти и шантаж". Нарисованный Макиавелли образ идеального государя, осуществляющего воображаемую, но нигде не существующую реально центральную власть, должен был бы, не заботясь о моральных и правовых ограничениях, научиться использовать власть радикально как действенное насилие во имя закона в гомогенизированной области государства <9>. -------------------------------- <9> Слотердайк П. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001. С. 269 - 270.

Понятие "государственный интерес" отсылает к единственному объекту - государству, уже не ссылаясь ни на божественный порядок, ни на законы природы. Государственный интерес есть сама сущность государства, это - особое знание и забота о целостности государственности. Если королевское правление зависело от определенного земного искусства, то его конечной целью было достижение вечного благополучия и божественного блаженства. Искусство управления (царствования - у Фомы Аквината) всегда руководствовалось этой сверхземной и сверхгосударственной целью. Цель же государственного интереса - это само государство, и этим все оправдано и легитимировано (у Макиавелли способы управления дифференцировались соответственно способу приобретения власти). У идеологии государственного интереса отсутствует мечта о "последней империи", которой руководствовались Средние века, когда "люди оставались в том времени, которое должно было в определенный момент стать единым, универсальным временем империи. Теперь же, напротив, рождалось мировоззрение, где время истории становилось бесконечным. Это была неопределенность управленчества, для которого не предусмотрены граница или конец. Мир уже не готовится к объединению в единую светскую или духовную империю. Всеобщий мир представляется теперь многообразием и стабильностью, а идея бесконечного управленчества становится идеей прогресса" <10>. -------------------------------- <10> Фуко М. Указ. соч. С. 335 - 340.

Ренессанс принял античное представление о диктатуре как о вполне легальном, временном и чрезвычайном (не обязательно имперском) состоянии властвования. Предшествующие законы создают ее статус; принимаемые самой диктатурой законы меняют и отменяют уже существующие законы, и поэтому диктатура - всегда только переходное состояние, граница и предел. Чрезвычайная ситуация порождает чрезвычайное положение, особый правовой порядок возникает, когда уже имеет место определенный фактический порядок. Власть в строительстве порядка опережает закон, который выступает как надстройка над фактическими отношениями: "свет" и "тень" меняются местами, и закон становится отражением факта и исторической текучести. Только в чрезвычайной ситуации власть может продемонстрировать все свои настоящие возможности, поэтому только в эти моменты она по-настоящему суверенна (К. Шмитт). Чрезвычайное положение оказывается точкой, где нарушается равновесие между публичным правом и политическим фактом. Это "неясная зона пересечения политического, юридического". Это - состояние правового вакуума. Карл Шмитт использует юридическую мифологему, аналогичную идее "естественного состояния", чтобы свести чрезвычайное положение к идее единства и изначальной полноты власти: "суверен - тот, кто может ввести чрезвычайное положение". Если понимать чрезвычайное положение как составную часть позитивного права и правопорядка, то следует признать и питающую его крайнюю необходимость как самостоятельный источник права. Тогда чрезвычайное положение выступает как порог и зона неразличимости, где внешнее и внутреннее никак не влияют друг на друга. Чрезвычайное положение отделяет норму от ее применения для того, чтобы сделать возможным само применение: создается поле правового напряжения, в котором минимум действенности совпадает с максимумом применения и наоборот. Трансформация закона в XVI в. отражала реальное распределение власти, и абсолютизм как реорганизованный государственный аппарат господства аристократии стал центральным архитектором нового восприятия римского права в Европе. Рост формальной рациональности в нововременной юридической системе был результатом плодотворной работы именно аристократического абсолютизма. Регламентации подвергались процессы строения армии, бюрократии, налогообложения, дипломатии. (Макс Вебер говорил: "пока буржуазия добивалась "определенности" в администрации и юстиции, бюрократия была заинтересована в "ясности" подчинения законам") <11>. -------------------------------- <11> Андерсон П. Указ. соч. С. 28.

В средневековом праве суверенитет понимался не как господство над вещами, но прежде всего как господство над территорией и населяющими ее подданными. Согласно Макиавелли, именно территория служит основным элементом правового суверенитета государства. Пуфендорф добавляет к этому идею "общественной пользы", понимаемой как ситуация, в которой все подданные подчинены законам: закону суверена на земле и закону абсолютного суверена, Бога. Благоденствие ассоциируется с абсолютной подчиненностью: цель суверенитета оказывается замкнутой на саму себя, благо есть подчинение закону, благо, к которому стремится суверенитет, состоит в подчинении людей этому суверенитету <12>. -------------------------------- <12> Фуко М. Искусство государственного управления // Интеллектуалы и власть. М., 2005. Т. 2. С. 115.

Главное дело тирана - восстановление порядка в условиях "чрезвычайного положения", установление диктатуры, утопическим идеалом которой всегда оставалось стремление заменить непостоянство исторических событий "неколебимой конституцией законов природы" (В. Беньямин). Властные полномочия короля выводились из самого миропорядка и мирового господства, полученного еще Адамом как господином тварного мира и всеобщим отцом, поэтому и цареубийство оценивалось как отцеубийство <13>. Отцовская наследственная власть - идеальная модель для монархии (опять же Рим дал здесь лучший образец), власть отца и власть диктатора-монарха - по сути одно и то же. (Выборность властителя и договор как формы принятия власти размывают естественный принцип, искажают самую сущность власти: действительное рождение власти всегда спонтанно, и сам порядок передачи власти обусловлен ее генезисом.) Теория же "общественного договора" родилась из ложной интерпретации факта существования выборов: ведь сами выборы не рождают власть, но только подтверждают ее, дают ей внешнее проявление и оформление, как это делает любой акт подчинения. (Морис Ориу в этой связи говорил об особом "праве присоединения".) Выборы властителя касаются людей, но не самого принципа, поскольку они передают уже существующую власть от одного субъекта другому, но не создают новой власти, не существовавшей ранее. Если бы никакой власти и вовсе не существовало, то и выборы не могли бы ее породить, следовательно, здесь имеет место только акт передачи уже существующей власти избраннику. При этом "количественный" характер власти не меняет ее существа: коллективная или индивидуальная, она не меняет ни своей природы, ни своего происхождения <14>. -------------------------------- <13> Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. М., 2002. С. 75. <14> Кожев А. Указ. соч. С. 56 - 58.

Название документа