Значение договоров русских с греками в истории русского наследственного права

ЗНАЧЕНИЕ ДОГОВОРОВ РУССКИХ С ГРЕКАМИ В ИСТОРИИ РУССКОГО НАСЛЕДСТВЕННОГО ПРАВА <1>

П. П. ЦИТОВИЧ

В отрывке из книги известного русского ученого Цитовича П. П. "Значение договоров русских с греками в истории русского наследственного права" (Харьков, 1870) рассматривается роль и значение договоров руссов с греками. Автор на основе анализа их содержания и политических условий заключения данных договоров делает вывод, что они не являются источниками русского права наследования.

The extract from the book of famous Russian scholar Tsitovich P. P. "Significance of Contracts between Russians with Greeks in the History of Inheritance Law" Kharkov, 1870) deals with the role and significance of Contracts between Russians and Greeks. The author on the basis of analysis of their contents and political conditions concludes that they are the sources of Russian inheritance law <*>. -------------------------------- <*> Tsitovich P. P. Significance of contracts between russians and greeks in the history of inheritance law.

Ключевые слова: "история наследственного права", "памятники русского гражданского права", "выморочное имущество" <**>. -------------------------------- <**> Key Words: history of inheritance law, monuments of russian civil law, heirless property.

§ 3. Но вот нам предстоит предварительный вопрос - вправе ли мы смотреть на Русскую Правду как на первый памятник русского положительного права наследования? Нет ли памятника более древнего, который мы не должны обходить? Таким первым по времени памятником, с которого обыкновенно ведут начало истории русского наследования, принято считать оба договора руссов с греками, и в особенности первый из них (911 г.). С легкой руки Эверса такой взгляд на названные договоры стал господствующим. Г. Беляев видит в договорах начало "чисто русского закона о наследовании" (Наследство без завещания, стр. 8). Вот его, между прочим, слова: "Учение о наследстве в договоре Олега с греками высказалось довольно темно; договор лишь намекнул, что право наследства (заметим, кстати, отсутствие всякой точной терминологии у большинства наших писателей: слова "наследование" и "наследство" постоянно употребляются одно вместо другого; сбивчивость X т., конечно, не оправдание) по закону принадлежит одному только нисходящему потомству. Но этот намек явился вполне согласным с определением и ясным учением Русской Правды о том же предмете, появившемся письменно в XII стол., и поставил русское учение о наследстве в полном сочувствии и родстве со всеми славянскими законодательствами, образовавшимися в исконном общинном быте, и в то же время показал, что учение сие в самых основах своих разногласит с учением о наследстве у германцев и у других народов, живших под влиянием родового быта" (Ibid, стр. 37). Далее: "Таким образом, русский закон о наследстве, при первом же появлении в письменности и на первых порах образования Русского государства, является во всем сочувствующим славянскому юридическому взгляду и в то же время во многом существенно не соглашается с законодательствами германскими о том же предмете и прямо свидетельствует об общинном, а не родовом быте русского общества еще до начала образования Русского государства" (Ibid, стр. 19). Мы нарочно выписали длинные выдержки из сочинения почтенного деятеля в области истории русского права, чтобы показать, с какими иногда совсем не юридическими целями приступают наши ученые к изучению древних юридических памятников. Не ясно ли, что г. Беляеву хочется во что бы то ни стало доказать единство славянского духа и контраст его с духом германским и затем найти в договоре доказательство защищаемой им теории общинного быта? Задавшись такими целями, г. Беляев действительно и находит то, что ему нужно, только вопрос в том, как находит: дополняя редакцию постановлений договора толкованиями, произвольность которых не может не броситься в глаза. (Ср.: Кавелин. Взгляд на историческое развитие русского порядка законного наследования. 1860 г., стр. 14 и след.; Неволин. История русского гражданского законодательства. Т. 2, стр. 286). Господствующий взгляд на значение договора Олега с греками для истории русского наследования, по нашему мнению, совершенно правильно оценен г. Никольским в его сочинении "О началах древнейшего права наследования" (Москва, 1859). Вот что он говорит по поводу этих договоров вообще и по поводу мнения г. Беляева в особенности: "На основании договора Олега с греками нет возможности делать какие бы то ни было заключения и посылки о наследовании в это время у славян, не смешивая двух народностей, совершенно различных между собою, тем не менее наши исследователи до сего времени не затрудняются рассматривать договор с греками, как памятник чисто славянского права" (стр. 214). И далее: "Г. Беляев сильно грешит и против значения договора Олега, смешивая участвовавшие в нем народности, и против духа времени, занося несвойственные ему понятия и представления" (Ibid, стр. 215). "Отрешившись от времени и народности, к которым относятся постановления Олегова договора, Беляев в своих выводах ушел слишком далеко" (стр. 216). "В рассматриваемое время ни у руссов, ни у славян наследственного права в том виде, как предполагает его Беляев, быть не могло и не было" (стр. 219, ср. 95). От г. Беляева недалеко отстает в своих выводах и г. Лакиер, определяя значение договора с греками для истории русского права наследования; даже слово "ближники" он думает объяснить из судебников и дополнительных к ним постановлений (Лакиер, О вотчинах и поместьях, стр. 156, на ней примеч. 91 и 92). Кто же прав - г. Никольский или сторонники противного мнения? Действительно ли договоры с греками должны считаться таким памятником, в котором содержатся какие-нибудь начала, какие-нибудь догмы древнейшего русского наследования? Допустим пока, что по самому характеру своему, по самому способу и поводу своего возникновения этот памятник мог воспринять в себя те или другие нормы русского положительного права, - и после этого что мы найдем в нем? В нем действительно есть три статьи, по поводу которых можно повести речь о наследовании до Русской Правды последней редакции. Эти статьи следующие: 1) аще кто умрет, не урядив своего имения, ни своих не имать, да возвратится имение к милым ближникам в Русь; 2) аще ли сотворит обряжение, да таковой возьмет уряженное его; кому будет писалъ наследити имение его, да наследит ю от взымающих куплю руси, от различных ходящих в греки и должающих; 3) аще ли убежит сотворивый убийство, да аще ли есть имовитъ, да часть его, сиречъ иже его будетъ по закону, да возьмет ближний убиенного, а и жена убившаго, да имать, толицньм же пребудетъ по закону (Собрание важнейших памятников по истории древнего русского права. СПб., 1859). На основании этих трех статей создана целая, довольно полная система русского права наследования, о которой, впрочем, нет и помину во все время от договора с греками до Русской Правды последней редакции, т. е. около трех столетий. Так, высказано: 1) будто договор Олега знает и проводит различие между завещательным и законным наследованием, отдавая притом преимущество первому, так что постановления о законном наследовании являются с характером норм гипотетических (Неволин. История русского гражданского законодательства. Т. 2, стр. 286; Беляев. Наследство без завещания, стр. 8; Куницын. О наследственных правах лиц женского пола. Харьков, 1844, стр. 66). "Но принимать, будто уже в эпоху договоров с греками в России существовали два порядка наследования, не представляется основания" (Witte, Ein Blick auf die geschichtliche Entwickelung des alteren rus-sischen Erbrechts, bis zum Gesetzbuche des Zaren Alexei Michailowitsch. Dorp. 1848), и почему так, мы увидим ниже; 2) высказано далее, что в договорах окончательно утвердилась та догма, что к наследованию призываются лишь наследники, которые определяются по началу семейному, а не родовому, - отсюда, как мы видели, заключение о семейном общинном быте наших предков; 3) высказано, что умирающий ничем не ограничен в своих предсмертных распоряжениях; субъективный произвол признан безгранично и безусловно. Наконец, 4) высказано, будто признано нечто в роде указной доли жены или по крайней мере неприкосновенность ее приданого, а быть может, и вена (с колебаниями обо всем этом говорит г. Кавелин (Взгляд, стр. 14 - 15), г. Шульгин: "...вдове исконно предоставлена была некоторая часть из имущества мужа, слагавшаяся, вероятно, из приданого и вена. Неприкосновенность этой вдовьей части... гарантирована в договоре Олега с греками" (см. его: О состоянии женщин и проч., стр. 67)). § 4. Едва ли хоть одно из этих положений имеет под собой прочную основу, едва ли хотя одно из них не conclude a precario, и мы с таким же правом можем утверждать, что приведенные статьи договора разве дают повод поговорить о наследовании, а никак не дают указаний, по которым бы можно было хоть приблизительно воссоздать это наследование в том виде, в каком оно существовало в рассматриваемую эпоху. В договоре Олега с греками "вопрос состоит не в том, кто наследует по законам крови (это, конечно, какие-нибудь новые законы; или, прибавим по другому основанию, если б даже в то время такое основание и было), а в том, как распорядиться имуществом, если умерший не имел при себе родственников" (Никольский, стр. 211). И, во всяком случае, известия о наследовании, какие мы находим в договоре, ничего не объясняют (Кавелин. Взгляд, стр. 14). В самом деле, переведем на русский язык первые две из приведенных статей. Статья 1-я: если кто из работающих (т. е. из находящихся в службе, а не военнопленных, как думает г. Лавровский. (О византийском элементе в договорах русских с греками, стр. 129); военнопленный по византийскому праву раб (Никольский, стр. 222, примеч.))" 1) в Греции, у христианского царя, умрет, не распорядившись о своем имении, и нет при нем никого из своих, то царь обязан возвратить имущество в Русь ближним умершего". Статья 2-я: "Если умирающий сделает распоряжение, тогда тот возьмет имущество, кому оно должно быть сдано, согласно распоряжению умершего, а наследует тот, кто написан наследником и получит он наследство чрез торгующих в Греции и должающих там" (значит, посредством перевода?). Обе статьи имеют в виду следующий случай: русин умирает в Греции, не имея при себе никого из своих, кого бы ни разуметь под своими, что случалось сплошь и рядом с теми бездомными искателями приключений, которые отправлялись на службу в Византию; как быть с его имуществом? Имущество это было имуществом варвара и по началам византийского права подлежало претензиям византийского фиска. Тут нужно было принять какие-нибудь меры; они и приняты в договоре Олега. Послушаем, в самом деле, что говорит об этом г. Никольский, обстоятельнее других обследовавший русское наследование: "Вопрос для Олега настоял только относительно руссов, служивших у христианскаго царя, которые необходимо делались временными его подданными. Для этого Олег вводит в свой договор обычное северным народам постановление, подобное тем, какие существовали в Исландии, но которое под влиянием византийских понятий и языка получило вид узаконения о наследстве по закону и завещанию". "Существо требований руссов состояло по отношению к Греции в том, чтобы имущество русса, умершего без родственников в Греции, было доставлено его наследникам посредством взимающих куплю руссов, от различных ходящих в Греции и должающих". "Это простое требование греки, которые рассматривали оставшееся имущество как наследство, и выразили в правильной юридической форме по двум способам наследования: по закону и завещанию, что чувствуется в самом языке, так как статья эта есть буквальный перевод греческого подлинника, который сам собой явно читается между строками" (Никольский, стр. 222 и примеч. 1; стр. 223 и примеч. 1 и стр. 224). "Договоры писались греками как народом грамотным, потом были переведены на славянский язык". У славян не только не было выражений, но даже понятий о многих из тех предметов, о которых пришлось варягам толковать с греками (О византийском элементе в договорах русских с греками - Лавровский, стр. 76, 77). Отсюда одно и то же выражение для греков, варягов и славян могло иметь совершенно различный смысл и значение: ибо каждый народ понимал его по своим понятиям, относительно своего быта. Буквальному смыслу, следовательно, договоров отнюдь не должно доверять, если бы даже они и были разобраны филологически, но принимать каждое их положение следует не иначе, как только по соображению с общим бытом и характером того и другого народа. Не нужно забывать, наконец, и того, что списки этих договоров появляются не ранее XIV и XV веков, что язык их первоначально церковно-славянский, а что русский внесен в них уже впоследствии переписчиками (Никольский, стр. 211, 212, 213. Интересна общая характеристика договоров, там же на стр. 243). Обе статьи касаются только варягов, находившихся на службе в Византии; других лиц, попадавших в Византию по другому поводу, именно вследствие торговых сношений, договор Олега совсем не касается. Эти лица не становились временными подданными Византии, и относительно них совершенно уместным представляется мнение г. Никольского, который говорит следующее: "...относительно свободных, не состоящих на службе в чужих землях людей общий порядок, которого держались в этом случае северные народы, а в том числе и наши руссы, был такой: имущество, оставшееся после умершего без родственников иноземца, прежде всего доставлялось его единоземцам, товарищам, собеседникам, которые, без всякого сомнения, передавали его впоследствии, при первой возможности, законным наследникам умершего. Затем, если единоземцев не было, то к получению такового имущества призывались туземцы, которые обязаны были оценить его, хранить, получая за сохранение Prevents, доходы с имущества, и наконец, возвратить законным наследникам, если они отыщутся. Выдача эта обусловлена была явкой самих наследников и совершалась не для всех народов одинаково благоприятно, но зависела от более или менее дружественных отношений" (Никольский, стр. 221 - 222). Таким образом, "обеспечив, насколько было возможно, торговые сношения руссов с греками, Олег вносит в свой договор особое постановление об имуществе тех из своих соотечественников, которые, нанимаясь в службу к греческому императору, делались временными его подданными" (Никольский, стр. 219 - 20). "Ст. аще кто умрет и т. д. возникла не из обычаев или законов о наследовании той или другой народности, вступившей в договор, но из обстоятельств времени, из того особенного, исключительного положения, в котором находились руссы, служившие в Греции. Здесь прежде всего имеется в виду не наследство (наследование?), а сохранение, сбережение и доставление по принадлежности имущества умершего на чужой стороне - обыкновенным правилам наследования здесь не было места. Постановления эти установляются именно на тот случай, когда обыкновенный порядок наследования не мог быть приложен" (Никольский, стр. 211). Если все это так, то очевидно, что обе характеризованные статьи если и относятся к наследованию, то разве как определения порядка охранительного, а не как определения материального свойства. Они вовсе не имеют в виду определять отношение завещательного наследования к законному или определить круг лиц, призываемых к наследованию, и порядок их допущения. Да оно и понятно, почему так: мы уже упомянули, что обе статьи имеют целью устранить претензии византийского фиска и только (Witte, Ein Blick, p. 26). Правда, в обеих статьях есть указание на то, что наследники - милые ближники. Но кто эти милые ближники? Г. Беляев предпочитает употреблять слова "малые ближники" и затем говорит: "под малыми ближниками", по соображению с последующим законодательством, преимущественно с Русской Правдой, нужно разуметь лишь одних нисходящих, и именно ближайших, т. е. детей и внуков" (Наследство без завещ., стр. 10). "По договору Олега наследниками, по русскому закону X стол., признавались только нисходящие, дети, внуки и правнуки, и отнюдь не все родство" (Ibid, стр. 11). Но "напрасно Беляев, увлекшись сомнительным словом "малые" или "милые" ближники, установив свою систему наследования у славян в это время в одной нисходящей линии; и между боковым родством могут быть малые и милые" (Никольский, стр. 95). "Слова "свои", "малые" или "милые" ближники - буквальный перевод византийских технических выражений - sui, propinqui, proximi. По отношению к руссам эти выражения не могли иметь никакого определенного значения, ибо состав родства, окружавшего русса в Греции, зависит от обстоятельств случая, смотря по тому, кто мог или хотел отправиться с ним. Но если бы даже и принять, что с выражениями этими и для руссов связаны были определенные представления о родстве, то малые или милые ближники все-таки не могут означать детей умершего, ибо как латинские выражения propinqui, proximi, proximiores propinqui, propinquitate proximi, так и наши ближние, по общепринятому их значению, означают дальнейших боковых родственников, в противоположность ближайшим нисходящим" (Никольский, стр. 224, сравн. примеч. на стр. 225; стр. 225, а также стр. 240 - 241, 244. Ср: Неволин. Истор. гр. зак. Т. II, стр. 286, 334; Кавелин. Взгляд, стр. 15. Слова "милые ближники" Витте переводит "die lieben Nchsten", Ein Blick, стр. 25). Далее, соблазнительной представляется попытка установить порядок призыва и самый круг ближников аналогически тому порядку, какой указан в Ярославовой Правде для осуществления права мести, как это и делает Неволин, мнение которого нашло сторонника в г. Никольском (стр. 245). Но едва та подобная попытка может считаться удачной. Несостоятельность ее очевидна, и мы не можем лучше определить научной годности такой попытки, как приведя слова К. Д. Кавелина: "Как ни остроумно это сближение, - говорит он, - но оно при ближайшем рассмотрении оказывается весьма невероятным. В краткой Русской Правде родственники, которые мстят за убитого, исчисляются в таком порядке: брат, сын, отец, племянник от брата, племянник от сестры. Если принять, что в том же порядке они и наследовали, то остается непонятным и необъяснимым, на каком основании отец мог наследовать после брата и сына, особливо в то время? Это не согласно ни с какими известными доселе древними порядками наследования. Неволин ссылается, в подкрепление своего мнения, на порядок наследования князей в течение удельного периода; но мы не знаем ни одного примера, чтобы сын исключал из наследования отца. При том Русская Правда вовсе не указывает на порядок, в котором право мести переходит от одного лица к другому. Она говорит, что мстит за брата брат, или за отца сын, либо за сына отец, или за дядю племянник от брата, либо за дядю же племянник от сестры. Стало быть, исчисляется только, кто за кого может мстить, и не показано, кто после кого. Само это исчисление, очевидно, не полно; ибо если за отца мстит сын, а за сына отец, то нет причины, почему бы, при дозволении племяннику мстить за дядю, дядя не имел права мстить за племянника, а об этом в Правде ничего не сказано. Наконец, в Законе Ярославовом можно подозревать намерение ограничить круг лиц, имеющих право мести, тогда как было бы совершенно произвольно искать для того времени таких же ограничений наследования; последние образовались позднее, под влиянием других обстоятельств" (Кавелин. Взгляд, стр. 16. С последними словами мы, конечно, не согласны, но они понятны у г. Кавелина как сторонника родового быта; мы увидим ниже, что впоследствии, под влиянием других обстоятельств, круг лиц, призываемых к наследованию, расширялся, а не суживался. Куницын, стр. 87). Что касается третьей статьи, она говорит: "...если убьет христианин русина или русин христианина, то убийца да умрет на месте, где совершит убийство; если же убийца скроется и будет имовитъ, то имение его пусть возьмет ближний убиенного, причем имущество жены остается неприкосновенным" (Никольский, стр. 226). Заметим прежде всего, что в договоре Игоря 944 г. об этих правах жены не упоминается. Итак, очень может быть, что "право жены получать часть из имения мужа не было русским обычаем и введено в договор только для совершенного уравнения руссов, живших в Константинополе, с греками, у которых существовал такой закон (Кавелин. Взгляд, стр. 15). Вернее всего будет сказать, что "статья эта не говорит ни слова о каком бы то ни было порядке в преемстве имущества, устанавливая только ответственность убийцы на основании мести" (Никольский, стр. 226; Шульгин, стр. 67). "На основании этой статьи нет возможности делать какие-нибудь посылки к современному быту у славян и к порядку наследования в то время вообще на Руси" (Ibid). А затем, для нас решительно все равно, откуда заимствована эта статья - из византийского ли права, как думает г. Кавелин, или, быть может, из скандинавского, как это склонен думать г. Никольский (стр. 229 - 232). Из всего, что мы говорили до сих пор о договорах русских с греками, или, пожалуй, точнее, о договоре Олега, говорили притом большей частью не собственными словами, прежде всего следует тот вывод, что договоры эти собственно для истории русского права наследования ровно ни на что не годятся и по характеру, и по сбивчивости заключающихся в них постановлений. Характер этих постановлений в том, что они предлагают меры охраны и доставления, кому следует, имущества, оставшегося после служилого варяга, умершего в Византии, и нисколько не определяют собой какой-нибудь системы, порядка наследования. Сбивчивость их в том, во-первых, что из них нельзя угадать, о каком имуществе жены идет речь, и догадка г. Шульгина, что это приданое и вено, все-таки догадка и больше ничего. Во-вторых, такая сбивчивость и темнота в том, что выражение "милые" или "малые" ближники не имеет определенного значения и не указывает на какой бы то ни было определенный порядок наследования. Уже по одному этому постановлению договоров нельзя воспользоваться для каких-нибудь выводов, если бы даже и допустить, что по своей цели и способу своего возникновения эти памятники такого рода, что могли бы заключать в себе определения русского положительного права. И тогда мы могли бы только сказать словами г. Никольского: "...по смыслу постановления Олегова договора имущество русса, находившегося на службе у византийских императоров и умершего в Греции, или доставалось тем его родственникам, которые при нем находились, или же, если таковых не было, то отсылал ось, по его указанию, родственникам, находившимся в Руси. Что же касается порядка наследования, то само собой разумеется, что он определялся тем сознанием близости или отдаленности родства, которое имели варяго-руссы, т. е. скандинавы, и которое они выразили в постановлениях Gragas" (Никольский, стр. 95). § 5. Но дело в том, что за договорами даже трудно признать характер и значение такого памятника, который мог бы заключать в себе нормы русского положительного права. Во-первых, это договоры, а договор совсем не то, что законодательный или вообще юридический памятник внутреннего происхождения. Во-вторых, договоры эти - соглашения по преимуществу двух народов, следовательно, не чужды влияния византийского права и скандинавского (Witte, Ein Blick, стр. 24). В-третьих, цель договора, по крайней мере в тех статьях, в которых говорится о наследовании, - оградить руссов от византийских постановлений относительно прав фиска на caduca (Ibid, стр. 24). Потому... die erbrechtlichen Bestimmungen des Tractates (erscheinen) nur als eine singulare durch die dringende Umstande gegenulber dem Rechte der griechischen Fiscus veranlasste Massregel, die noch nicht als Norm zu gelten vermag (Ibid, стр. 26). Вот почему история русского наследования не может начинаться с договора Олега, как не может она начинаться и с фантастических известий арабских писателей (Беляев, стр. 8; Неволин, стр. 333 - 334). После этого едва ли можно вполне согласиться с той оценкой, которая сделана для договоров г. Дювернуа. "Для истории образования права договоры князей с греками имеют то значение, что в них в первый раз твердо и на письме установлены были нормы, по которым должен твориться суд. Такое явление могло служить прецедентом для других подобных же явлений внутри слагающегося государства. Формулирование права всегда слабо, когда господствует обычай, но потребность в нем может очень рано почувствоваться. Сношение с народом высшей цивилизации оказало свое первое благотворное действие. Надо иметь в виду, что в договорах именно для руководства суда устанавливаются определенные положения и цифры. Это первый и очень важный проблеск особой от суда деятельности власти, направленной к точнейшему определению права, прежде чем оно нарушено" (Источники права, стр. 31). В Византии территория применения договоров, - суд и власть, направленная на точнейшее определение права, прежде чем оно нарушено, давно уже была разграничена; в России же едва ли можно считать договоры в числе причин, которые впоследствии привели к такому разграничению. Как прецедент для письменной формулировки права внутри России договоры тоже едва ли могли иметь какое-нибудь значение; для этого они стояли слишком в стороне от общего хода русского юридического развития; и как соглашение, с одной стороны, варягов, с другой - греков, были одновременно продуктом византийских и скандинавских воззрений. Если так, то содержанием этих памятников мы не можем воспользоваться даже и для решения вопроса о том, составляет ли завещательное наследование исконный институт русского наследования или же нет. Даже в том случае, если бы вместе с Витте (стр. 25) видеть в договорах постановления, определяющие testamenti factio activa и passiva варягов, и, следовательно, видеть постановления, предполагающие существование завещательного наследования, и тогда заключения к русскому быту и современному праву внутри России невозможны. Вместо того чтобы видеть в договорах освящение завещательного наследования, т. е. субъективного произвола, почему бы не видеть в уряжении, о котором там говорится, лишь простое указание на те лица, которым имущество должно быть доставлено в Россию, должно перейти к ним как к родственникам умирающего, и больше ничего. Указание это было обыкновенно в письменной форме, было написанием, но могло быть и в словесной форме; иначе, оставаясь последовательными, мы должны будем сказать, что в договорах освещена необходимость письменной формы завещания, что уж поставит в полное несоответствие русский закон договоров и с Русской Правдой, и с другими какими угодно законодательствами. Уряжение это едва ли можно приравнивать к тестаменту как выражение предсмертной воли, которая одна и только одна, помимо и в противность всяких семейных связей, определяет собой судьбу имущественных отношений умирающего после его смерти, преемство его имущественной личности. Вот тогда мы скорее вправе будем сказать, что постановления о наследовании, если бы такие действительно содержались в договорах, стоят в соответствии с постановлениями Русской Правды о том же предмете. Таким образом, наш разбор как постановлений договоров, так и высказанных по поводу их мнений привел нас к отрицательному результату. Для нас по крайней мере ясно, что история догм русского права наследования не может быть начата с этих памятников, и не может прежде всего потому, что она не может же начинаться где-то за пределами Русской земли. Памятники эти не суть документы русского права, и потому содержание некоторых из имеющихся в них постановлений о наследовании может быть лишь поводом, а никак не материалом для того, чтобы пускаться в какие-нибудь догадки и предположения о русском наследовании до Русской Правды. Устраняя их из истории русского наследования и уж во всяком случае воздерживаясь от каких бы то ни было на основании их выводов и догадок, мы тем самым сразу подвигаемся почти на триста лет вперед и становимся лицом к лицу с русской жизнью и с первым юридическим памятником этой жизни - с Русской Правдой.

Название документа