На это можно ответить так: лучшим оценочным показателем, позволяющим делать выводы подобного рода, следует считать изменения в объеме совокупной рыночной стоимости (биржевой стоимости акций и объема задолженности) частных корпораций данной страны, к которой следует прибавить биржевую стоимость государственных облигаций — конечно, при условии развитости и прозрачности ее финансовых рынков. Если эта сумма увеличивается, значит увеличивается и способность общества получать доходы и выплачивать долги — будь то частные или государственные. И напротив, если эта сумма (исчисляемая на основе относительно стабильной расчетной единицы, а не валюты данной страны) уменьшается, значит, граждане, таким образом дают понять, что их правительство (или менеджеры корпораций) принимает и реализуют ошибочные решения.
Причина этой взаимосвязи проста: развитые, относительно свободные рынки не позволяют долго проводить ошибочную политику. Они обеспечивают быструю переориентацию финансовых потоков, тем самым гарантируя более эффективное вложение капиталов и сбережений.
Каковы материальные последствия уменьшения вышеупомянутой суммы? Здесь нет однозначного ответа. Чем меньше мобильность капиталов и людей, тем в большей степени сокращение этой суммы можно рассматривать как безвозвратный ущерб. Все то, что мы считаем постоянно действующими факторами, — например, трудолюбие и изобретательность людей — перестает приносить результаты. Следует ожидать лишь новых ошибок, последствия которых, вероятно, будут иметь долгосрочный характер. Таким образом, сокращение упомянутой суммы отражает снижение уверенности в будущих доходах (поскольку каждая ошибка стоит денег). Экономический рост же и способность выплачивать долги, напротив, означают возможность увеличения будущих доходов. Однако, если люди и капиталы обладают мобильностью, преимущества, утраченные одной страной, возникают у других.
Одна из лучших иллюстраций этого тезиса — богатства, создававшиеся на протяжении истории человечества различными диаспорами — армянами, китайцами, гугенотами, евреями, а также нищими эмигрантами из Европы, осваивавшими другие континенты (богачи из Европы уезжали редко). Эмигрантов вынуждали покидать родину неблагоприятные политические события и жесткая регламентация экономической деятельности. Давайте кратко рассмотрим вопрос о том, каким образом движение «человеческого капитала» — наиболее талантливых и энергичных мигрантов — приводило во многих странах к «экономическому чуду».
Реальные причины «экономических чудес»
Примеры того, как бедные или обнищавшие страны внезапно, как по мановению волшебной палочки обгоняли более развитые государства, вызывают восхищение, зависть и острые споры о том, из-за чего страны-лидеры спотыкались, а отстающие вырывались вперед. Успехи богатых нефтью ближневосточных стран подобных дискуссий не вызывают, поскольку напоминают истории о людях, неожиданно нашедших клад. Но как подобное удается странам, не только лишенным значительных сырьевых ресурсов, но и пережившим катастрофические потрясения? Могут ли другие государства позаимствовать их опыт и добиться столь же высоких темпов роста?
В Европе XVII столетия «экономическое чудо» произошло не в Испании или Португалии — обе эти страны подпадают под категорию удачливых «кладоискателей», — а в Амстердаме, в Голландии, стране, расположенной ниже уровня моря и разбогатевшей не благодаря, а вопреки своим природным условиям. Позднее, после Второй мировой войны, чудесным образом возродилась из пепла Западная Германия. Нашего внимания заслуживают и «чудеса», сотворенные некоторыми азиатскими государствами, например Гонконгом и Сингапуром. Наконец, упомянем и почти забытый «экономический прорыв», который совершила Шотландия: из него можно извлечь особенно полезные уроки.
Что объединяет все эти варианты «экономического чуда»? Голландия стала первой республикой в Европе, отличавшейся как религиозной терпимостью (и это в то время, когда по всему континенту процветала дискриминация по религиозному признаку), так и надежными гарантиями прав собственности, что создавало возможности для относительно беспрепятственной торговли и финансовых инноваций.
Но было бы неправильно утверждать, что в роли «чудотворцев» выступили сами голландцы. Благодаря открытости новосозданной республики в Амстердам потянулись обладавшие обширными связями и хорошим образованием иммигранты — купцы и «менялы» (банкиры из северной Италии); среди них выделялись евреи и гугеноты, подвергавшиеся дискриминации в других странах Европы. Они способствовали превращению Амстердама в мировую финансовую и торговую столицу. Там возникла первая в мире фондовая биржа, где французы, венецианцы, флорентийцы, генуэзцы, немцы, поляки, венгры, испанцы, русские, турки, армяне и индусы торговали не только акциями предприятий, но и весьма «продвинутыми» вторичными финансовыми инструментами.
Немалая часть капиталов, обращавшихся в Амстердаме, принадлежала чужеземцам или жителям города, имевшим иностранные корни. «Глобализация» существовала уже в XVII веке, хотя тогда никто этого понятия, естественно, не употреблял. Основное различие между той эпохой и сегодняшним днем заключалось, конечно, в скорости информационных потоков. Доказывая странную идею о том, что расцвет Амстердама был связано с религией — с «протестантской этикой», Макс Вебер не удосужился проанализировать характер процессов миграции в этот город. Хотя теория Вебера настолько вошла в обиход, что стала уже чем-то само собой разумеющимся, она неприменима ни к Амстердаму, ни к любому другому процветающему торговому городу или государству. «Экономическое чудо» в Амстердаме XVII века сотворили именно образованные и предприимчивые иммигранты, имевшие торговых партнеров по всему миру. Те же факторы обусловили и «экономическое чудо» в других странах.
Экономические успехи, которых в разное время добивались Гамбург, Гонконг, Сингапур, Тайвань и Западная Германия, по характеру во многом напоминают рассмотренный нами пример с Амстердамом, а ведь все эти страны и города не связывает одна и та же религия. Однако в каждом из этих случаев государство обеспечивало законность и порядок, взимало сравнительно небольшие налоги и пробуждало у людей заинтересованность в деловой активности — тем самым привлекая иммигрантов и предпринимателей со всего мира.
В начале XIX века сэр Стэмфорд Раффлз (Raffles) основал портовый город Сингапур, укрепляя его позиции за счет соответствующего административного и правового устройства, а также системы образования, открытой для всего полиэтничного населения города. Развитие торговли в обстановке стабильности обеспечило процветание нищим иммигрантам из Индонезии и, особенно, из Китая. Тайвань (после XVII века), Сингапур и Гонконг предоставляли иммигрантам возможности, которых они были лишены в китайском государстве, находившемся под властью военных вождей и касты чиновников, а затем коммунистической бюрократии. Процветание Гонконга обеспечили несколько волн иммиграции из Китая — особенно шанхайские купцы и финансисты, перебравшиеся туда после того, как Мао Цзедун «освободил» эту страну в 1949 году: во многом это напоминало экономический подъем Амстердама, приютившего купцов и финансистов, бежавших с Иберийского полуострова, а затем французских гугенотов и евреев из многих стран Европы.
Текстильная промышленность и морские перевозки в Гонконге получили развитие благодаря иммигрантам из Шанхая. Кроме того, они наладили связи между торговцами, маклерами, финансистами и производственниками — как это уже неоднократно делали иммигранты других национальностей — евреи, итальянцы, армяне, парсы и т.д. — во многих регионах мира.
План Маршалла
Послевоенное «экономическое чудо» в Западной Германии также вписывается в эту тенденцию, хотя в общественном сознании достижения той эпохи связываются с планом Маршалла. Значение помощи, полученной в рамках этого плана, крайне преувеличивается. Историки и экономисты (живущие на государственные деньги) — большие мастера творить и укоренять в массовом сознании различные мифы. Временами эти мифы имеют националистическую окраску и создают ложное впечатление о том, что «экономические чудеса» рождены гением людей, живущих в рамках произвольно установленных государственных границ. В других случаях они превозносят благотворное воздействие иностранной помощи. Обе эти разновидности мифологии служат оправданием для усиления власти государства.
По подсчетам экономистов, в 1948–1950 годах объем помощи в рамках плана Маршалла составил 5–10% от совокупного ВВП европейских стран, однако эти цифры вызывают сомнения. В европейской статистике того времени объем национального дохода сильно преуменьшался, поскольку она не учитывала существование весьма развитого «черного рынка», порожденного регулированием цен и конфискационным налогообложением. Стоит напомнить и о том, что после Первой мировой войны в Европе не было никаких «экономических чудес», хотя тогда займы и помощь, предоставленные странам континента, также составляли около 5% от общеевропейского ВВП. С другой стороны, после Второй мировой войны тарифные барьеры по всему миру снизились, а после Первой этого не произошло. Таким образом, логика диктует следующий вывод: экономические успехи связаны скорее со снижением тарифов, чем с иностранной помощью.
Так что же подпитывало германское «экономическое чудо»? С 1945 по 1961 год Западная Германия приняла 12 миллионов иммигрантов — в основном квалифицированных работников. Из них 9 миллионов составили немцы из Польши и Чехословакии, а остальные бежали из восточногерманского «коммунистического рая». Хотя в статистике того времени это движение «человеческого капитала» не учитывалось, о его интенсивности можно судить по тому, что в 1950–1960-х годах доля работающих по отношению ко всему населению в Западной Германии была выше, чем в других странах: там она составляла 50% по сравнению с 45% во Франции, 40% в Великобритании, 42% в Соединенных Штатах и 36% — в Канаде. Когда же поток людей из Центральной Европы иссяк, в Германию устремились волны молодых квалифицированных работников из стран Средиземноморья. Другими словами, своим «экономическим чудом» Западная Германия обязана не иностранной помощи, а тем же факторам, которые и до, и после этого творили аналогичные «чудеса» в других странах, — притоку квалифицированной рабочей силы и существенно сниженным ставкам налогообложения.
«Шотландское чудо»
Урок, который преподала нам Шотландия — хотя о нем редко упоминается на страницах исторических трудов — показывает, какие еще факторы могут стоять за «экономическим чудом». В 1750 году Шотландия была нищей страной. Почвы там неплодородны, и сплошь неграмотное население фактически вело натуральное хозяйство; реки были непригодны для навигации, а значительная часть территории представляла собой слабозаселенную горную или холмистую местность, что затрудняло сообщение внутри страны. Главным предметом шотландского экспорта в те времена был обработанный табак. Однако меньше ста лет спустя Шотландия, наряду с Англией, оказалась в авангарде промышленно развитых стран; по уровню жизни шотландцы также сравнялись с англичанами, хотя в 1750 году они были куда беднее своих южных соседей. Как же это им удалось?
После унии 1707 года Шотландия вошла в состав английского королевства. На нее распространилась английская система налогообложения, английское законодательство, валюта; кроме того, шотландцы получили доступ на английские рынки. Уния упразднила шотландский парламент, в результате чего Шотландия до 1885 года не имела четкой системы управления. Как выяснилось, именно в этом состояло ее огромное преимущество (стоит вспомнить, что позднее Гонконг — далекая британская колония — также добился впечатляющих успехов), поскольку банковская система и финансовые рынки не служили там инструментами правительственной финансовой политики и финансовый рынок развивался в соответствии с потребностями частного сектора.
К 1810 году в Шотландии имелось уже 40 полностью независимых банков. Общепринятая практика того времени заключалась в том, что банки выдавали кредиты только под залог товаров, которые уже находились в пути или в переработке, и при этом на срок не более 90 дней. Шотландские же банки, напротив, одалживали деньги на неопределенное время и без какого-либо «материального» обеспечения. Таким образом, кредиты, выдававшиеся этими банками, стали предтечами сегодняшних высокодоходных облигаций «повышенного риска». Переводные векселя, представлявшие в то время основную разновидность банковских активов в других странах, в деятельности шотландских банков играли третьестепенную роль. Наибольший объем кредитов предоставлялся промышленникам и купцам под обеспечение лишь их собственной подписи, а также под поручительство не менее двух людей. Банки успешно действовали даже при мизерных резервах, а регулярной финансовой отчетности от них никто не требовал.
Шотландский историк Э.У. Керр (Kerr), специализирующийся на банковской проблематике, подмечает следующую особенность финансовых рынков страны: «Относительная свобода от вмешательства законодателей, характерная для деятельности банков Шотландии до 1844 года, несомненно, стала настоящим благодеянием для страны и избавила финансовые институты от досадного и ненужного регулирования и ограничений, которые затрудняли и искажали развитие банковской системы в Англии. По мере роста благосостояния и интеллектуального потенциала страны шотландским банкам было позволено развиваться беспрепятственно. Более того, они даже оказались в состоянии возглавить путь нации к процветанию и создать — на основе практического опыта — логичную и прочную банковскую систему, что было бы невозможно осуществить под жестким государственным контролем, характерным для других стран». Опыт Шотландии показывает, что страна может, начав буквально с нуля, быстро добиться процветания за счет развития торговли и финансового сектора, если этому не будут препятствовать высокие тарифы, а передовая юридическая и политическая система, например английская, сыграет роль защитного «зонтика». (Вспомним кстати, что великий экономист Адам Смит тоже был шотландцем.)
Сравните с этим ситуацию, существовавшую в тот же период во Франции, где до 1857 года подавляющее большинство прошений о создании финансовых институтов отклонялось властями. Только глубокая депрессия, начавшаяся в том году, привела к либерализации этой процедуры. Но даже в 1870-м сфера банковских услуг во Франции была менее развита, чем в Шотландии начала XIX века, а установленные государством правила затрудняли доступ малых предприятий к кредиту.
Шотландия выделяется не только своей уникальной банковской системой, но и вниманием, которое в этой стране уделялось образованию. В статье «Производительность труда ученых в Шотландии» Р.Х. Робертсон (Robertson) приводит соответствующие статистические данные. Производительность труда «выдающихся шотландских ученых» достигла апогея в 1800–1850 годах и резко снизилась после 1870 года. Причина? Наиболее талантливые шотландцы эмигрировали — и на этом «экономическое чудо» закончилось.
Относительный упадок Шотландии в XX веке связан с перестройкой ее системы образования и банковского сектора по английскому образцу («ассимиляция» банковской системы началась еще в 1845 году, но проходила медленно). Если немалой части самых энергичных и талантливых жителей региона приходится эмигрировать, а доступ к кредиту для тех, кто остается, ограничивается, чего еще можно ожидать, кроме упадка?
Из примера Шотландии можно извлечь и другие уроки. Так, процветание шотландцев ни в коей мере не обусловливалось большим объемом индивидуальных сбережений. У шотландцев сбережений, по сути, просто не было. Не получали они и никакой иностранной помощи. Однако как только перед ними открылись широкие возможности, а финансовые рынки стали развиваться беспрепятственно, шотландцы стали делать сбережения и распоряжаться ими с большой пользой. В Шотландии сбережения вкладывались в частные предприятия, тогда как в Англии — в государственные бумаги. Для пробуждения у шотландцев предпринимательского духа никакого государственного вмешательства не понадобилось. В отличие от других приведенных нами примеров «экономического чуда» в Шотландию не стекались в больших количествах талантливые люди со всего мира. Однако шотландскому «экономическому чуду» пришел конец, когда одаренные люди стали покидать страну, финансовые рынки подверглись более жесткому регулированию, а налоги увеличились.
Какие уроки мы можем из всего этого извлечь?
Способность к творчеству заложена в человеческой природе, и талантливые люди есть в любом уголке планеты. Однако процветание приносят не новые идеи как таковые, а их коммерциализация. Появление же стимулов для такой коммерциализации связано с системой налогообложения и доступом на финансовые рынки.
Величайшее преимущество частных финансовых рынков заключается в том, что они позволяют децентрализовать процесс принятия решений и исправлять допущенные ошибки. В результате, если малое предприятие соответствует рыночным критериям, оно успешно развивается. Если же такое предприятие прогорает, то это приносит обществу меньше ущерба, чем провал грандиозных проектов, финансируемых государством — и зачастую еще и искусственно поддерживаемых на плаву.
Продолжение финансирования подобных проектов обосновывается целой армией работающих на государство экономистов — этим «духовным сословием» наших дней — готовых для каждого случая тут же «испечь» очередную теорию, согласно которой любые недостатки рыночной экономики можно исправить с помощью мудрого регулирования со стороны бескорыстных государственных чиновников. Результатом такого мифотворчества становится пустая трата денег.
Возможно, будущему поколению экономистов удастся точно оценить, насколько впечатляющие результаты, достигнутые американской экономикой после Второй мировой войны, связаны с переездом в США большого количества высококвалифицированных, амбициозных, обладающих нужными контактами людей со всего мира — мира, в котором еще 10 лет назад подавлялась инициатива и разбивались надежды. Тогда мы узнаем, до какой степени движение этого бесценного человеческого капитала позволяло компенсировать многочисленные и дорогостоящие ошибки, допущенные правительством США в экономической политике. Впрочем, основываясь на историческом опыте, можно уже сегодня сделать вывод: когда (и если) другие страны создадут стимулы, удерживающие талантливых людей на родине, Соединенные Штаты больше не смогут, привлекая их, сглаживать последствия своих дорогостоящих ошибок.
Перед государствами открывается целый ряд возможностей повысить темпы своего экономического роста. Одна из них заключается в том, чтобы, установив оптимальное соотношение между налогообложением и стимулами к экономической деятельности, привлекать больше талантливых людей и капиталов из-за рубежа. Однако, поскольку подобная политика будет препятствовать росту в других странах, она, скорее всего, спровоцирует ответные меры с их стороны.
Поэтому более целесообразным представляется другой путь — активнее поощрять предпринимательство в собственной стране. Этого можно достичь, снизив подоходный налог и налог на прибыль, что быстро приведет как к увеличению объема «рискованных» инвестиций, так и к ускорению «перенацеливания» средств на финансирование предпринимательских инициатив. Это, в свою очередь, обернется повышением эффективности экономической деятельности за счет «вытеснения» ошибок (а значит, и ненужных расходов), препятствующих увеличению темпов экономического роста.
Каков наиболее точный количественный критерий роста благосостояния? На государственную статистику в этом отношении уж точно полагаться нельзя: ее данные вычисляются по неправильной, устаревшей методике. Самым надежным «измерительным инструментом» являются существенные изменения в рыночной стоимости ценных бумаг, измеряемой в относительно стабильной расчетной единице — золоте, — а не в подверженных колебаниям бумажных платежных средствах. Это связано с тем, что мнения людей, которые на их основе принимают финансовые решения, позволяют надежнее прогнозировать тенденции развития, чем точка зрения тех, кто не отвечает за нее своим кошельком. Конечно, изменения в вышеупомянутой стоимости не позволяют со стопроцентной уверенностью предсказывать будущее.
Такого безупречного индикатора просто не существует. Но их, несомненно, можно считать более точным и надежным критерием роста материального благосостояния, чем все остальные. Следует, однако, иметь в виду, что этот критерий работает в том случае, если финансовые рынки отличаются достаточной «глубиной». Это означает, что ситуация на финансовых рынках должна правильно отражать ожидания, связанные с политикой правительства и центробанка: ведь разрабатываемые ими законы, меры и правила затрагивают деятельность частных компаний. Если количество источников информации в обществе невелико или такая информация контролируется властями, а рыночным игрокам связывают руки, биржи не в состоянии играть ту роль, для которой они предназначены. Не имея достаточной «глубины», они становятся бессмысленными.
Страны, где по политическим причинам власти препятствуют распространению информации — как, например, это произошло в Китае, когда государственное информационное агентство Xinhua наложило ограничения на деятельность агентства Dow Jones, — обречены пережить те же гигантские колебания курсов акций, что были характерны для Нью-йоркской биржи сто лет назад, до появления бюллетеня Dow Jones и практики ежегодных отчетов. В этих случаях ни ситуация на рынках ценных бумаг, ни государственная статистика не позволяют сколько-нибудь точно определить тенденции в отношении роста экономики и благосостояния. Давайте не будем забывать: во всех коммунистических странах «на бумаге» экономические показатели выглядели великолепно, но те, кто вырос при коммунистическом строе, хорошо знают, что политически мотивированная статистика экономического роста не имеет ничего общего с реальностью.
Макроэкономическая псевдонаука
На определенном этапе макроэкономика стала заниматься мифотворчеством. И хотя это мифотворчество не было прямой ложью, макроэкономические теории смогли принести катастрофический ущерб, массу неприятных сюрпризов и многократно усилить вызванную ими неразбериху. Почему же она выродилась в мифотворчество? Дело в том, что макроэкономика руководствуется общенациональными совокупными показателями, затушевывая тот факт, что в одних странах эти показатели отражают то, что действительно интересует людей, а в других — то, что хотят видеть правители и политическая элита. В этих условиях быстро забылась простая истина: первоначально методика исчисления этих показателей основывалась на тезисе о том, что отношения между государством и гражданами должны носить своего рода «рыночный» характер, представляя собой обмен услугами. Макроэкономические модели, сводящие функционирование экономики к нескольким упрощенным уравнениям, связанным с «объемом производства» и «выпуском продукции», не позволяют предсказать катастрофическое или позитивное развитие событий.
Поскольку в этих уравнениях к показателям занятости и объема производства в негосударственном секторе прибавляется количество госслужащих и «продукция» государства и поскольку для периодического конструктивного вмешательства государства в экономику действительно имеются основания (правда, не относящиеся к макроэкономике), не стоит удивляться выводу, сделанному на основе таких построений: рост государственных расходов позволяет создавать рабочие места и увеличивать объем производства. Некритически используя подобные данные, экономисты не без помощи значительных государственных субсидий на деятельность статистических бюро и научных учреждений превратили эту идею, продиктованную политическим своекорыстием, в предмет «объективных» и «научных» дискуссий о цифрах и статистических методах, дискуссий, скрывающих истинную роль политических институтов. В результате макроэкономика выродилась в «безобидную» теоретическую дисциплину, которую можно без опасений преподавать в университетах по всему миру.
Студенты, изучавшие этот предмет, сами становятся преподавателями, по-прежнему пытаясь разобраться в макроэкономических мифах и иллюзорных моделях, построенных на совокупных общенациональных показателях. Со временем некоторые из них понимают, что «король-то голый», и тогда перед ними возникает та же дилемма, что и перед знаменитым астрономом Кеплером, который не верил в астрологию, но писал астрологические трактаты, потому что монархи за них хорошо платили.
Экономистам приходится либо следовать его примеру и скрывать свои истинные взгляды, либо уходить из «науки». Посредственные ученые выбирают первый вариант и продолжают некритически развивать макроэкономические теории: именно им принадлежит большая часть публикуемой «научной продукции», именно они настаивают на том, чтобы все исследования осуществлялись через подконтрольные им каналы. Таким способом ложные идеи уже не раз превращались в «научное знание».
Подведем итог: множество исторических фактов указывает на то, что путь к процветанию облегчается в том случае, когда государство ограничивает свою роль созданием институтов, обеспечивающих динамичное развитие предпринимательской инициативы и финансовых рынков. Можно также с уверенностью утверждать: идея о том, что государство должно регулярно и активно вмешиваться в экономику — лишь результат мифотворчества, субсидируемого тем же государством.