Реферат: Творчество Владимира Одоевского

Содержание

Введение

1. Любомудрие Владимира Одоевского

2. Фантастическо-аллегорические мотивы в произведениях Одоевского

3. Комическое бытописание автора

Заключение

Список литературы

Введение

Имя русского князя писателя, философа, педагога, музыковеда и теоретика музыки Владимира Одоевского сейчас мало известно обычному читателю. Но были времена, когда произведения автора стояли наряду с творчеством российских классиков. Это несправедливое забвение, поэтому целью данной работы является освещение главных достоинств прозы Владимира Федоровича Одоевского.

Для начала отметим, что обычно жизнь и творчество Одоевского делится на три периода, границы между которыми более или менее совпадают с его переездами из Москвы в Петербург и обратно. Первый период относится к жизни в Москве, в маленькой квартире в Газетном переулке. Одоевский тогда учился в Московском университетском благородном пансионе (1816—1822). Там на его квартире собирался кружок «Общество любомудров», созданный под влиянием шеллингианских идей преподававших в пансионе профессоров Московского университета М. Г. Павлова и Д. М. Велланского. Среди постоянных членов этого кружка были А. И. Кошелев, Д. В. Веневитинов, И.В. и П.В. Киреевские, В. К. Кюхельбекер. Регулярно посещали заседания А. С. Хомяков, М. П. Погодин и В. Г. Белинский. Расцвет деятельности кружка пришелся на 1823—1825 гг. и завершился его ликвидацией после восстания декабристов. В те же годы Одоевский пробует свои силы на литературном поприще: вместе с Кюхельбекером издает альманах «Мнемозина» и пишет роман «Иероним Бруно и Пьетро Аретино», оставшийся не завершенным. В 1826 году он женился, поступил на службу в ведомство иностранных исповеданий и переехал в Санкт-Петербург.

Все это время он активно занимался музыкальной практикой и общественной деятельностью.

1. Любомудрие Владимира Одоевского

Своей первой книге Владимир Федорович Одоевский предпослал витиеватое название: «Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным». Причудливое заглавье призвано спрятать авторское лицо. Но, как и всякая мистификация, название книги Одоевского немало рассказывает о самом мистификаторе. Нужно лишь расшифровать его.

Начнем со второго, «издательского», псевдонима. Много лет спустя автор «Пестрых сказок» напишет о себе: «Одоевский (князь Владимир Федорович) родился в Москве, июля 30-го дня, 1804 года». Это будет единственное «положительное сведение», ибо далее говорится: «Питает особую ненависть к автобиографиям...» Жизнь Одоевского была интересной и интеллектуально насыщенной: он был наследником древнейшего княжеского рода; он воспитывался в пансионе при Московском университете; входил в знаменитое общество любомудров; вместе с будущим декабристом В. К. Кюхельбекером издавал четырехчастный альманах «Мнемозина» (1824); был не только кузеном, но и другом другого декабриста — поэта Александра Одоевского; сотрудничал с Пушкиным; его дарили дружбой или вниманием Гоголь, Жуковский, Глинка, Лермонтов, Белинский—называем имена самого первого ряда; он был одним из создателей обновленных «Отечественных записок» — лучшего русского журнала 1840-х годов. Одоевскому было что рассказать. Но он, в отношении собственной персоны, словно помня о старом псевдониме, оставался «безгласным». Он любил прятаться за псевдонимами и краптонимами. Он подолгу держал в столе оконченные сочинения, часто бросал недоделанный труд, а иногда мог выдать в свет отрывок, требующий продолжения, так и не осуществленного. С особой уклончивостью, гибкостью Одоевский ускользал от «единого поприща», чередуя увлечения: от музыки до химии, от философии до гастрономии, от истории до практической благотворительности. В той же «квазиавтобиографии» Одоевский утверждал: «...человек не должен ни создавать для себя сам произвольно какой-либо деятельности, ни отказываться о той, к которой призывает его сопряжение обстоятельств жизни».

«Сопряжение обстоятельств» вело ко всему разом. Недаром в «титуле» подставного Одоевского стоит: «член разных ученых» обществ». Это как раз не мистификация: Одоевский сотрудник чал в весьма многих и не только «ученых» обществах. Страсти к широкой культуртрегерской деятельности никогда его не оставляла. Достаточно сказать, что имя Одоевского значится в истории Публичной библиотеки (там он служил), Румянцевского музея (он был его директором), Московской консерватории (он был одним из ее основателей). Одоевский был человеком изумляющей для XIX столетия энциклопедичности интересов, интеллектуальной широты и отзывчивости.

Мозаика увлечений Одоевского не рассыпалась потому, что была скреплена главной его страстью — философией, по-русски — любомудрием. В 1823 году несколько молодых московских интеллектуалов составили тайное «Общество любомудрия»; наряду с Одоевским в него входили поэт-философ Д. В. Веневитинов (1805—1827), будущий критик и идеолог славянофильства И. В. Киреевский (1806—1856); близки к любомудрам были поэты А. С. Хомяков (1804—1860), С. П. Шевырев (1806—1864): историк М. П. Погодин (1800—1875). Общество любомудров, открывающих для себя бездны природы, искусства и души человеческой в трудах Шеллинга и поэзии Гете,— это счастливая юность Одоевского. Юность, кончившаяся на рубеже 1825/26 годах, когда пришли в Москву вести о 14 декабря и любомудры-мечтатели сожгли записи своих заседаний. Наступало новое время, постепенно разводившее былых друзей — кому служить кому заниматься коммерцией, кому уповать на «православие самодержавие и народность», кому дилетантствовать и остро словить. Былые любомудры обустраивались в новой эпохе, стараясь, кто лучше, кто хуже, сохранить частицу юности. Одоевский смог это сделать, хотя утраты (смерть Дмитрия Веневитинова — центральной фигуры кружка, медленное охлажден» друзей) переживал горько: доказательством тому очень лиричный и грустный рассказ «Новый год». В нем нет исторической точности, но есть гамма настроений, владевших Одоевским долго (рассказ написан в 1831-м, а напечатан лишь в 1837 г.; шесть лет не отменили грусти рассказчика).

Память о любомудрии как особом духовном феномене не покидала Одоевского. Его главная книга — задуманный в начале 1830-х и завершенный в 1844 году философский рома «Русские ночи» — строится как ряд собеседований друзей, вместе ищущих истину, пытливо вопрошающих друг друга, обменивающихся историями, сцепление которых должно приблизить героев и читателей к тайнам бытия. Откровения музыки, обманчивая логика бездушных экономических концепций, загадки психологии, парадоксы художественного творчества сложно чередуются, рассказы контрастируют, оттеняют «готовые» ответы на «вечные» вопросы. Дух свободного творческого диалога противостоит сухому расчету, эгоизму, принципу «пользы», представляющим серьезную опасность для человека и человечества.

2. Фантастическо-аллегорические мотивы в произведениях Одоевского

В 1831 году был издан «Последний квартет Бетховена» (рассказ высоко оценил Пушкин). Одоевский повествует о великом композиторе, избегая стереотипов, готовых схем. В рассказе можно увидеть и историю непризнанного гения, переросшего современников, и историю победы болезни над творческим духом, и историю внутренних борений великого музыканта. Одержимость музыкой одухотворяет и губит Бетховена, творческая безмерность и физическая глухота и контрастируют и дополняют друг друга. Читательское восприятие мощной и жалкой одновременно фигуры героя двоится; мысль Одоевского подсказывает разнообразие прочтений, вопросы его сильнее ответов.

Автору и героям «Русских ночей» тайна дорога именно потому, что она — тайна, которую можно вечно разгадывать. Это уловил друг молодости Одоевского Кюхельбекер, записавший в своем дневнике по прочтении книги: «Сколько поднимает он вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты,— и в русской книге! Он вводит нас в преддверье; святыня заперта; таинство закрыто; мы недоумеваем и спрашиваем: сам он был ли в святыне? Разоблачено ли перед ним таинство? разрешена ли для него загадка? Однако все ему спасибо: он понял, что есть и загадка, и таинство, и святыня».

Внутренняя диалогичность книги Одоевского подразумевает диалог с ней читателя, сочувствующего сочинителю, домысливающего или оспаривающего его идеи. «Дом сумасшедших» — предполагаемое название будущей книги, из замысла которой выросли «Русские ночи»; домом для всех, кто, заблуждаясь, а то и погибая, ищет истину, мыслил свою книгу Одоевский. Ибо «безумие», по Одоевскому,— понятие многозначное. В одном из писем В. П. Боткину Белинский вспоминал: «Добрый Одоевский раз не шутя уверял меня, что нет черты, отделяющей сумасшествие от нормального состояния ума, и что ни в одном человеке нельзя быть уверенным, что он не сумасшедший». Разумеется, Одоевский играл понятиями, но за игрой его таились грустные мысли: есть безумие «нормального» бытия с его житейской пошлостью, казенной благоглупостью, общественной фальшью, и есть безумие тех, кто выпадает из придуманных норм, безумие порой игровое, порой — странное и пугающее, порой — почти святое. Замечание Одоевского в беседе с Белинский сродни его желанию если не быть, то слыть чудаком, безумцем, алхимиком, русским Фаустом, Иринеем Модестовичем Гомозейкою.

Да, потомок Рюрика, «русских старшина князей» предстает читателю в образе ученого магистра (в названии сей степени чуть ощутим привкус стилизованной старины, не чуждой российским университетам в ту пору), разночинца, полунищего эрудита, сочетающего важную ученость с детской наивностью. Маску эту Одоевский использовал и позже, иногда чуть изменяя (детские сказки доверены «дедушке Иринею»). Сочинитель, придумавший своему alter ego грустную и чуть смешную биографию, любовался странным неудачником, курьезным мудрецом.

В уже упоминавшейся дневниковой записи доброжелательный Кюхельбекер все же отметил: «Есть... конечно, то, что я бы назвал Одоевского особенною манерностию...» Даже в «Русских ночах», книге, высокой духом и строгой тоном, писатель не вполне избавился от тяги к причудам, от щегольства учеными словами, от налета забавной игры, не всегда идущей к делу. Что уж говорить про «Пестрые сказки с красным словцом...»? Одоевский играет фантастическими мотивами, сцепляет парадоксы, громоздит велеречивые обороты, передразнивает чужие стилистические манеры и не знает в своей (или Иринея Модестовича?) игре разумной меры. Фантастика «Пестрых сказок» временами экстравагантна до утомительности.

Главная тема Гомозейки — Одоевского — мертвость современного общества: в куклу превратил заезжий басурман девушку-красавицу, куклой-болваном оказывается внешне приличный господин, светский бал закупорен в реторту, с которой забавляется мелкий чертенок, засидевшиеся за бостоном чиновники превращаются в карты... Люди равны куклам, игральным картам, автоматам, люди — продукт химических штудий, предпринятых чертями; пауки в банке ведут себя как люди. Смешно, затейливо, порой страшновато и очень литературно, «пестро», если искать определения манеры у самого автора.

Сказки Одоевского были встречены публикой в целом доброжелательно. Были, однако, и недовольные. Так, крупнейший теоретик русского романтизма 1830-х годов Н. А. Полевой усмотрел в причудливых творениях Одоевского незадачливое подражание Гофману. По-своему он был прав: гофмановской страсти, клубящейся таинственности, огненной, ошеломляющей, романтической фантазии в «Пестрых сказках» не было, а установка на фантастику, в мотивы, сходные с гофмановскими (например, трансформация: человек-кукла), были. Обманчивое сходство раздражало: Одоевский соединял новейший германский романтизм и аллегории в духе XVIII века, перемежал творческий полет фантазии с архаичным коллекционированием занятных казусов.

С других позиций скептический отзыв о «Пестрых сказках» дал Пушкин. Узнав о признании Одоевского о том, что «писать фантастические сказки чрезвычайно трудно», поэт, по свидетельству В. А. Соллогуба (находящему подтверждение и в других мемуарных источниках), сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно». Перед нами не презрение сильного к слабому, но столкновение стилистических тенденций: рядом с «нагой» и энергичной пушкинской прозой «пестрота» манеры Одоевского, подчас выглядящая претенциозно, особенно ощутима.

В 1844 году Одоевский в письме А. А. Краевскому вспоминал: «Форма — дело второстепенное, она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим - вот и все...» Всё так: и в «таинственных» повестях (особенно — в «Саламандре» с ее историческим колоритом), и в повестях светских, и в поздних рассказах Одоевский стремился к пластике, конкретности, сдержанности тона, старался учесть опыт Пушкина и Гоголя. И все же от «личности», прикрывающейся то одной, то другой, но всегда достаточно прозрачной маской, он никуда уйти не мог. Как и от философствования, как и от фантастико-аллегорических мотивов.

В предисловии к «Пестрым сказкам» сочинитель объявлял о будущем издании «Дома сумасшедших»; таким образом сказочные аллегории и философская проза свободно уживались в едином авторском сознании. В «Бале» или «Бригадире» ощутим опыт автора «Пестрых сказок». В опубликованном в 1844 году рассказе «Живой мертвец», своего рода «пространной редакции» «Бригадира», фантастика снова послужит нравственно-сатирическим целям. В рассказе этом «чудесное» сознательно подается как литературный прием: «жизнь после смерти» Василия Кузьмича оказалась лишь сновидением, пригрезившимся герою после того, как он на ночь глядя прочел «фантастическую сказку». Обнажение приема подчеркивает заветную мысль Одоевского: мертва, «фантастична» обыденная жизнь петербургского чиновника, который сам страшнее любого вампира.

В «Княжне Мими» фантастических мотивов на первый взгляд нет. Между тем мир этой повести хочется уподобить зловещей заводной игрушке, приводимой в движение сплетнями и контролируемой фальшивыми светскими нормами. Когда поставленные чудовищным механизмом к дуэльному барьеру герои пытаются объясниться (обоим ясно, что стреляться не из-за чего), законы «приличия» превращают людей в автоматы. Обмен репликами механически ведет к обмену пулями стремительный диалог разрешается непоправимым событием!

« - Это не может так остаться!

- Это не может так остаться!

- Скажут, что на нашем дуэле пролилась не кровь, а шампанское...

- Постараемся оцарапать друг друга.

Они стали к барьеру. Раз, два, три! - пуля Границкога оцарапала руку барона; Границкий упал мертвый».

Любителям литературных аналогий здесь есть что вспомнить: в «Горе от ума» Грибоедов сделал сплетню пружиной интриги, в «Евгении Онегине» «светская вражда», что «боится ложного стыда», стала причиной гибели Ленского, а коли взглянуть в будущее, то можно назвать «городские» глав «Мертвых душ» и толстовское сравнение салона Лины Павловны Шерер с «прядильной мастерской». Все так; только у Грибоедова, Пушкина и Гоголя сходные мотивы включены в быто-писательный контекст, у Толстого сравнение остается стилистической фигурой. Аллегоризм Одоевского жестче, и у Аполлон Григорьева были основания писать: «Княжна Мими — не живо существо, а мысль, и притом мысль чудовищная, выведанная, как математическая выкладка, из наблюдений исключительно грустных и мрачных, диалектически верно развитая страсть, а не тип».

Критик, разумеется, не знал о набросках повести, где писатель объяснял характер княжны тем, что в тело ей вселилось целое семейство чертей. Одоевский не исполнил своего замысла но редуцированный демонизм в повести все равно ощутим. Без приглушенной дьявольщины сатирические повести Одоевского не обходятся: черти похожи на чиновников и обывателей, а чиновники и обыватели — на чертей.

Власть денег, холодный эгоизм, самодовольно-бесчеловечные «теории» Бентама и Мальтуса осмысливаются Одоевским как порождения одной — адской — силы. Представление о современном писателю укладе как о дьявольском создании или наваждения можно встретить и у немецких романтиков, и у Гоголя, Бальзака, Диккенса, Достоевского. У Одоевского оно проводится с архаичной прямолинейностью, за шутливыми фиоритурами играющего слога писатель прячет простую до наивности, но о этого не менее глубокую мысль: бездуховный XIX век, век «городов без имени», враждебен всему человеческому, всему живому.

С этой точки зрения стоит рассматривать и «таинственные» повести, навлекавшие на писателя подозрения в мистицизме. Мистиком просветитель Одоевский вряд ли был, а интерес к явлениям необъяснимым (или необъясиенным), вроде предчувствий, передачи мыслей на расстоянии, гипноза, животного магнетизма, испытывал. Сегодняшнему дисгармоничному миру противостоит целостный и свободный, непостижимый для расщепленной на узкие дисциплины науки, мир природы, сыном которого был некогда и человек. Поэтому народные верования и предания, средневековая алхимия и астрология для Одоевского не суеверия и не шарлатанство (хотя и то и другое вполне возможно в каких-то случаях), но осколки «древней правды» об органичном бытии. Это довольно распространенное в романтическую эпоху представление, тесно связанное с шеллингианской философией, могло оборачиваться как мистическим иррационализмом, так и своеобразным рационализмом — мечтой о научном постижении того, что жило в древности и сохранилось ныне у детей, безумцев или не испорченных цивилизацией простолюдинов. Так мыслил Одоевский, истолковавший в своих ученых статьях чудеса яа языке науки и рассказывающий о них в повестях на языке искусства.

3. Комическое бытописание автора

Рационализм уживается с иронией (вспомним сложную трактовку темы безумия в рассказе о Бетховене, двойственное отношение к образу Гомозейки) — и нам станет понятнее двусмысленность оценки героя «Сильфиды» и его поступков. Дух анализа сочетается с верой к «вымыслам чудесным» — отсюда любовь Одоевского к «двойным мотивировкам» (события в «таинственных» повестях могут получать как обыденное, так и фантастическое толкование; впрочем, иногда Одоевский пропорции не выдерживает — оживание мертвеца в «Космораме» реалистически не объяснишь). Немаловажно, наконец, и то, что «таинственные» повести носят чуть игровой характер, страсть Одоевского к необъяснимому и странному берет верх над его же почтением к науке.

Первую свою книгу Одоевский назвал «Пестрые сказки», «Княжне Мими» он предпослал грустно-ироничный эпиграф: «Извините,— сказал живописец,— если краски мой бледны: в нашем городе нельзя достать лучших». Мистификация, шутка, перебирание каверзных случаев, вылавливание парадоксов в блеклой действительности, превращение привычного в странное, а загадочного в обиходное — любимые приемы Одоевского. Сказки, страшные и смешные, таятся в хмурой действительности, и порой Одоевскому удается их извлечь. Так случилось в «Сказке о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» - фантазия, простодушный юмор и зоркость наблюдателя нравов позволили запечатлеть гнетущий абсурд российской провинции, густо замешанной на скуке, пьянстве, взяточничестве и почтении к «бумагам». Несомненно, это наиболее живая из «Пестрых сказок» — несомненно, именно от нее шел писатель к «Истории о петухе, кошке и лягушке», уморительному рассказу, где Одоевский досмеялся и над суевериями, и над ученостью, и над неприглядными нравами городка Реженска — городка почти гоголевского.

В этих историях Одоевскому удалась повествовательная манера, тон их естествен, нет вычурности и навязчивости шуток - краски стали менее пестрыми, но и не поблекла вовсе. Одоевский двигался к спокойному (хотя, конечно же, не лишенному юмора) бытописанию. Последними из опытов в таком роде стали рассказы «Сирота», «Живописец», «Мартингал», авторство которых сочинитель приписал персонажу, родственному Гомозейке. Одоевский замышлял цикл «Записки гробовщика», а роль гробовщика-сочинителя отводил русскому немцу, мечтавшем быть скульптором, получившему университетское образования и немало претерпевшему от меркантильного и антипоэтического века. Снова причудливая маска, грустная и затейливая биография подставного автора, мешанина житейских наблюдений, горьковатой иронии и скрытой печали. Снова комическое бытописание.

«Мартингал» был опубликован в некрасовском «Петербурском сборнике» (1846) - важнейшем альманахе «натуральной школы». При желании можно подтянуть этот рассказ к новым литературным веяниям, однако различия будут сильнее сходства. Доброе отношение к Белинскому, сочувствие молодым писателям (к «Бедным людям» Достоевского, напечатанным в том же издании, Одоевский отнесся с восхищением) сыграли здесь роль более значительную, чем кажущееся сходство эстетическим принципов. Проза Одоевского принадлежала уходящей эпоха (ценивший творчество князя Белинский вежливо, но четко сказал об этом в разборе собрания сочинений Одоевского, вышедшего в 1844 г.), и нужна была временная дистанция, дабы заново оценить ее старомодную грацию. «Мартингалом» заверь шилось поприще Одоевского-писателя. «Записки гробовщика» как целое не состоялись.

Заключение

Одоевский прожил еще почти четверть века, неустанно трудясь на благо отечественного просвещения; он умер в 1869 году, пережив литературную известность, но оставшись для знавших его людей образцом человеческой порядочности, духовной широты, бескорыстия и трудолюбия. Б XX веке бы сказали: интеллигентности.

Два отзыва о жизненном деле Одоевского могут завершить портрет. Первый — самооценка в письме к А. С. Хомякову от 20 августа 1844 года: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга - отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине». Второй отзыв содержится в письме Кюхельбекера к Одоевскому от 3 мая 1845 года: «Ты... наш; тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я заве-дали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной».

Верность себе, которую сохранил Одоевский, следуя по «узкому пути», была верностью пушкинской эпохе, целостное представление о которой невозможно без чудаковатого и мудрого сочинителя «Пестрых сказок» и «Русских ночей».

Список литературы

1. Каменский З.А. Московский кружок любомудров. - М.: Наука, 1980. – 325 с.

2. Князь Владимир Федорович Одоевский. Переписка с великой княгиней Марией Павловной, великой герцогиней Саксен-Веймер-Эйзенах. – М.: ИМлИ-РАН, 2006. – 376 с.

3. Койре А. Философия и национальная проблема в России начала XIX века». — М. Модест-Колеров, 2003. – 304 с.

4. Русский романтизм. Сб. статей. / Отв. ред. К.Н.Григорьян. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1978. – 320 с.