Курсовая работа: Гендерная проблематика романов Л. Толстого "Анна Каренина" и Г. Флобера "Мадам Бовари"
Содержание
Введение
Глава 1. Теоретические аспекты гендерного исследования
1.1 Основные понятия гендерного подхода
1.2 Гендерный подход в искусстве
1.3 Гендерный подход в литературе
Глава 2. Особенности гендерной проблематики романов Л.Толстого «Анна Каренина» и Г.Флобера «Госпожа Бовари»
2.1 Роман Г. Флобера «Госпожа Бовари»
2.1.1 История создания и идейное содержание романа
2.1.2 Образ Эммы Бовари в романе
2.2 Роман Л. Толстого «Анна Каренина»
2.2.1 История создания и идейное содержание романа
2.2.2 Образ Анны Карениной
2.3 Сопоставительный анализ гендерной проблематики романов Г.Флобера и Л.Толстого
Заключение
Список использованной литературы
Введение
В настоящее время гендерные исследования, возникшие на Западе как междисциплинарная отрасль знания в конце 60-х – начале 70-х годов, а в России в конце 80-х, играют значительную роль в различных направлениях гуманитарных наук.
Акцент на роли полов в развитии человечества, их символическом и семиотическом выражении в философии, истории, языке, литературе, искусстве обнажает новые аспекты развития социума, даёт возможность глубже проникать в суть происходящих процессов, акцентируют внимание, прежде всего, на социокультурных доминантах, влияние которых определяет статус человека, формы его реализации, способность быстро ориентироваться в постоянно меняющемся мире.
Считается, что впервые термин «гендер» был введен в науку американским психоаналитиком Робертом Столлером, когда в 1968 году был опубликован его труд «Пол и гендер». По мнению Р. Столлера, гендер – это понятие, которое основывается на психологических и культурных объяснениях половых различий, достаточно независимых от тех, которые трактуют биологический пол. Другими словами, совсем не обязательно прямо связывать бытие женщины с бытием «женственности» и бытие мужчины с «мужественным» поведением. Такой подход в рассмотрении социального поведения людей в дальнейшем был поддержан многими социологами, в особенности феминистского направления, и получил название «гендер», основав новое направление социальных исследований – «гендерные исследования».
Появление термина «гендер» знаменует новый этап в изучении полоролевых стереотипов (равно, как у женщин, так и у мужчин). Английское слово gender переводится как пол, хотя правильнее – род, а более точно – грамматическая категория рода. Этот термин из лингвистики был перенесен в «исследовательское поле» других наук – социальной философии, социологии, истории, политологии, филологии, музыковедения и т.д. Таким образом, гендер – культурно-символическое определение пола.
Такие конструкты культуры, как «женственное» и «мужественное» могут рассматриваться только с учётом и использованием этого понятия, поскольку появляется возможность выйти за пределы биологического описания. Термин гендер подчеркивает не природную, а социокультурную причину межполовых различий. «Женское», «мужское» суть биологические, данные от природы половые различия, а «мужественное», «женственное» – понятия, сконструированные обществом и подчёркивающие культурно-символические (гендерные) различия, которые меняются в соответствии с изменением как общества, так и культуры.
Но гендер не только культурный конструкт идентичности, он также определяет отношения индивида с окружающим миром. Гендерная парадигма, зафиксированная, например, в художественном тексте, есть одновременно и конструкт, и система, определяющая степень значимости личности в общественной жизни.
Работающие в области гендеристики теоретики не столько хотят создать особенное поле исследования, сколько сформулировать новые способы размышления. Современное образование, ориентированное на новую модель человека и на формирование конкретно-востребованных знаний и навыков индивида, неизбежно выходит на проблему адресно-направленных образовательных программ. Новые подходы (в первую очередь, гендерные) акцентируют внимание, прежде всего, на социокультурных доминантах, влияние которых определяет статус человека, формы его реализации, способность быстро ориентироваться в постоянно меняющемся мире.
Принимая во внимание значимость этой проблематики, можно сказать, что гендерное «измерение» зачастую позволяет по-иному взглянуть на хорошо известные факты из жизни общества и истории или произведения искусства, интерпретировать их с учётом гендерного знания, выявить субтексты социальной реальности, отражающие символы женского опыта, а также деконструировать веками незыблемые категории. Новое прочтение текстов даёт возможность отойти от традиционных социально-политических и литературоведческих трактовок, проанализировать произведения с точки зрения представлений о «мужественном» и «женственном», являющимися конструктами культуры, исторически постоянно эволюционирующими.
В российской научной среде очень медленно, но всё же утверждаются гендерные исследования, а вот гендерные подходы к художественной литературе в литературной критике еще развиты слабо. Кроме того, гендерные литературоведческие исследования выходят за узкие рамки филологии, требуют междисциплинарного подхода к проблеме, образу, тексту.
Сегодня существуют отдельные исследования произведений художественной литературы, как русской, так и западноевропейской, с позиций гендерного подхода, однако для теоретических обобщений еще недостаточно материала. Кроме того, не решена проблема и национального своеобразия, в частности, существуют ли различия в гендерной проблематике художественных произведений русской и зарубежной литературы?
Таким образом, проблемой, которой посвящена данная работа, является частный вопрос гендерных исследований в области литературы: существуют ли различия в проблематике художественных произведений русской и зарубежной литературы XIX века с точки зрения гендерного подхода?
Цель работы: рассмотреть особенности гендерной проблематики произведений русской и зарубежной литературы XIX века на примере романов Л.Толстого «Анна Каренина» и Г.Флобера «Госпожа Бовари».
Исходя из проблемы и цели исследования, нами определены слеюущие задачи:
1. на основе теоретического анализа современных гендерных исследований выделить и рассмотреть основные понятия и принципы гендерного подхода к интерпретации художественного произведения;
2. провести текстуальный анализов романов Л.Толстого «Анна Каренина» и Г.Флобера «Госпожа Бовари» с позиций данного подхода, определив особенности гендерной проблематики;
3. сопоставить между собой результаты исследования с целью определения различий в культурологических парадигмах, отраженных в романах;
Предметом теоретического и экспериментального исследования является гендерная проблематика в художественных произведениях русской и зарубежной литературы XIX века, а объектом – романы Л.Толстого «Анна Каренина» и Г. Флобера «Госпожа Бовари»
Основная гипотеза, которая была сформулирована на основе теоретического анализа, заключается в следующем: существуют различия в гендерной проблематике художественных произведений русской и зарубежной литературы XIX века, определяемые различием культурологических парадигм.
Для достижения цели исследования и решения поставленных задач были выбраны такие методы исследования, как теоретический анализ современной научной литературы по проблеме, концептуальный анализ художественного произведения (в рамках герменевтического метода), сравнительный анализ результатов.
Работа состоит из введения, двух глав и заключения. В первой главе «Теоретические аспекты гендерного исследования» рассматриваются основные понятия, такие как «гендер», «женственность», «мужественность», «дискурс» и т.д.; определяются основные направления гендерного подхода к интерпретации художественного произведения.
Вторая глава «Особенности гендерной проблематики романов Л. Толстого «Анна Каренина» и Г.Флобера «Госпожа Бовари» посвящена анализу текстов романов с точки зрения гендерной проблематики, а также сопоставлению полученных результатов с целью выявления различия в авторской интерпретации образа женщины в обществе второй половины XIX века в русской и зарубежной литературе.
Научная новизна и практическая значимость исследования заключаются в том, что, во-первых, проведен анализ идейного содержания конкретных художественных произведений с позиций гендерного подхода; во-вторых, сформулированы основные различия в интерпретации образа женщины в литературе, характерные для западноевропейской и русской литературы XIX века.
Материалы исследования могут быть использованы при углубленном изучении русской и зарубежной литературы XIX века, в частности, творчества Г. Флобера и Л. Толстого, а также в дальнейших исследованиях гендерной проблематики в русской и западноевропейской литературе.
Глава 1. Теоретические аспекты гендерного исследования
1.1 Основные понятия гендерного подхода
В настоящее время гендерные исследования играют значительную роль в различных областях гуманитарных знания. Акцент на роли полов в развитии человечества, их символическом и семиотическом выражении в философии, истории, языке, литературе, искусстве обнажает новые аспекты развития социума, даёт возможность глубже проникать в суть происходящих процессов. Принимая во внимание значимость этой проблематики, можно сказать, что гендерное «измерение» зачастую позволяет по-иному взглянуть на хорошо известные факты из жизни общества и истории или произведения искусства, интерпретировать их с учётом гендерного знания, выявить субтексты социальной реальности, отражающие символы женского опыта, а также деконструировать веками незыблемые категории. Новое прочтение текстов даёт возможность отойти от традиционных социально-политических и литературоведческих трактовок, проанализировать произведения с точки зрения представлений о «мужественном» и «женственном», являющимися конструктами культуры, исторически постоянно эволюционирующими.
Одним из базисных понятий, существующим на протяжении достаточно долгого времени, является феминизм (лат. femina – женщина), который требует определения в двух уровнях/плоскостях. В одной плоскости, это широкое общественное движение за права женщин, имеющее длительную историю и богатый опыт. В другой плоскости феминизм возникает как комплекс социально-философских, социологических, психологических, культурологических теорий, анализирующих ситуацию в обществе в отношении женщин. Исследователи и лидеры западного феминизма 50-70-х годов ХХ столетия (С. де Бовуар, Б. Фридан, Л. Иригарэй, Ю.Кристева, Э.Сиксу и др.) на примере культур, в которых понятия человека и подлинных человеческих качеств связываются только с мужчиной, показали их патриархатный характер. Они отметили, что женщина в традиционной культурной парадигме отождествляется исключительно с телом и его функциями – детородными или сексуальными. Единственно важной сферой женской деятельности считается семья, а единственной формой её духовной жизни – любовь, определяемой как забота и проявляемой в обслуживании близких.
В рамках гендерного дискурса «разведены» такие понятия, как «патриархальный» и «патриархатный». В гендерной теории и критике используется второе, а не первое слово (что было бы верно грамматически), и это имеет своё обоснование. Патриархальность – строй, связанный со стариной, верный традициям, обычаям; патриархат – строй, характеризующийся господствующим положением мужчины, доминированием отцовского рода. То есть под патриархатным подразумевается идущий из исторического прошлого принцип архаичной организации общества с зафиксированным в нём неравенством и жёсткой регламентацией полоролевых отношений.
Позже феминистские и гендерные исследователи и практики приходят к выводу о необходимости введения ещё одного ключевого термина. Маскулинный (лат. maskulinus – мужской) – понятие, подчёркивающее иерархический, с господствующим положением мужчины, принцип организации социума. Это понятие, хотя и имеет связь с патриархатным, но не обладает его историческим фоном. Нередко встречается и слово мачизм (исп. macho – самец). В современном дискурсе оно обозначает не только половую принадлежность, но артикулирует и все дополнительные определения, характеризующие мужское начало: агрессивность, наступательность, жёсткость, мощность, грубость, сила (ассоциирующаяся с развитой мускулатурой), энергичность, воля, сексуальная мощь.
Появление термина гендер знаменует следующий этап в изучении полоролевых стереотипов (равно, как у женщин, так и у мужчин). Английское слово gender переводится как пол, хотя правильнее – род, а более точно – грамматическая категория рода. Слово sex, также обозначающее пол, имеет в человеческом сознании очень четко определённое значение – только как поведение в момент соития или в ars amandi (любовной игре). Для того чтобы снять устойчивые ассоциации, возникающие при использовании слова sex, научное сообщество в конце 60-х – начале 70-х годов ввело в свой дискурс слово гендер.
Итак, этот термин был взят из лингвистики и перенесён в исследовательское поле других наук – социальной философии, социологии, истории, политологии, филологии, музыковедения и т.д. Таким образом, секс – биологическое, а гендер – культурно-символическое определение пола. Такие конструкты культуры, как женственное и мужественное могут рассматриваться только с учётом и использованием этого понятия, поскольку появляется возможность выйти за пределы биологического описания. Термин гендер подчеркивает не природную, а социокультурную причину межполовых различий. «Женское», «мужское» суть биологические, данные от природы половые различия, а «мужественное», «женственное» – понятия, сконструированные обществом и подчёркивающие культурно-символические (гендерные) различия, которые меняются в соответствии с изменением, как общества, так и культуры.
Реалии жизни человека и общества, отражая гендерные стереотипы, представляют собой символические действия, высказывания, факты, реализующие в пространстве и времени понятия «женственность» и «мужественность». Например, мода представляет собой самый очевидный пример культурно-символической манифестации полов. В книге «Русский костюм и быт XVIII – XIX веков» автор Р.М. Кирсанова так связывает моду и «женский вопрос»: «Чтобы одеться в соответствии с наставлениями модных журналов, была необходима помощь посторонних: девушка не могла одна затянуть потуже корсет, водрузить на себя одну за другой тяжёлые юбки. ... Необычайно широкие юбки служили своеобразным символом женской слабости и зависимости от сильного пола. Не случайно девушки и женщины, боровшиеся за женские права, стремились преобразиться внешне. ... Это стремление к простой и удобной юбке рассматривалось как преступление против морали. Известно, что генерал-губернатор Нижнего Новгорода в 1866 году призвал не только порицать, но и преследовать женщин без кринолина, усматривая в этом покушение на государственные устои»[1]. Для женщин XIX века свобода в выборе одежды была равнозначна борьбе за право на образование, свободу от принудительных браков и т.д. Корсеты, кринолины, длинные юбки, сложные причёски были признаками женской несвободы.
Итак, гендер – это культурно-символическое определение пола, которое используется для обозначения всех тех социальных и культурных норм, правил и ролей, приписываемых людям обществом в зависимости от их биологического пола.
Гендер не только культурный конструкт идентичности, но и определенные отношения индивида с окружающим миром. Гендерная парадигма, зафиксированная, например, в художественном тексте, есть одновременно и конструкт, и система, определяющая степень значимости личности в общественной жизни.
Осмысление различий «мужское» и «женское» в культуре всегда осуществлялось с патриархатных позиций, то есть с заданного, априорного предположения, что мужская культура с её иерархическими рядами являются универсальным мерилом любых ценностей. В ХХ веке полемически заострился интерес к идеям эпохи Просвещения, началась критика его мировоззренческих постулатов, особенно ярко выраженных в работах Жан-Жака Руссо. Развивая идеи устройства общества, философ всё время подчёркивал его иерархичность, вытекающую из общественного договора, по которому каждый элемент общества занимает определённое ему место. Это же касается и семьи – распределения ролей и сфер деятельности. Например, в трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762г.) Руссо не уставал повторять, что жена подчинена мужу, что женщина никогда не должна забывать о своей зависимости от мужчины, обязана добиваться его расположения, покоряться его воле и тем самым сохранять благополучие семейства, а в результате, – и благополучие всего общества. Соответственно, вся домашняя деятельность, определяемая как женская работа, является пусть необходимой, но второстепенной по общественной значимости предпосылкой для более важных, общественных, считающихся мужскими, сфер деятельности, и частностями домашней сферы ни один «уважающий» себя мужчина не может быть ограничен. Патриархатное мышление крепко сидит в человеческой памяти, дискриминация накладывает сильный отпечаток на человеческое мышление, и многие думают, что образ мыслей, поведение женщины обусловлены самой природой, женской биологией. Проблема женской дискриминации представляется большинству людей малосущественной, поскольку им трудно понять и осознать её. Проблема же состоит в том, что с точки зрения мужской/ маскулинной культурной нормы женщине вменяется дефектность, и она попадает в положение «второго пола». Пренебрежительное отношение к женщине, соответственно, принижает и сферы женской деятельности. Обратившись к области литературы и искусства, нередко можно услышать, что только мужчины сумели создать в этих областях подлинные шедевры, и что история искусства и изящной словесности – это история мужского гения. Если взглянуть на фиксированную историю, то она как будто подтверждает этот тезис. Хотя и там мы обнаруживаем имена Сафо, сестёр Бронте, Джейн Остен, Жорж Санд, Анжелики Кауфман, Эмили Дикинсон, Веры Мухиной, Анны Голубкиной и многих других, чей вклад в мировую культуру не менее важен, чем вклад мужчин. Во-первых, многие века женщины практически не допускались к «свободным искусствам», более того, занятия литературой или живописью (не говоря уж об общественной деятельности) считались для женщины невозможными, предосудительными, неприличными. Осмелившиеся ими заняться или работали под псевдонимами, или были вынуждены терпеть общественный остракизм. Доступ к высшему образованию был закрыт для женщин практически до второй половины позапрошлого века. К примеру, в Америке и Европе заниматься в натурном классе, что является одним из ключевых моментов в подготовке живописцев, художницам позволили только к концу XIX века.
Понятно, что подобная система патриархатных табу не давала возможности женщине войти в общественную и творческую сферы, где она могла бы легально раскрыть свой дар, талант, развить свои способности.
Важнейшим событием в становлении «гендерной методологии» традиционно считается статья американского историка Джоан Скотт «Гендер – полезная категория исторического анализа» (1986 г.). Зафиксировав необходимость преодоления внеисторичности господствующих интерпретаций пола в истории, Дж. Скотт предложила весьма продуктивную схему анализа исторического материала сквозь призму гендерного подхода. Она наметила четыре основных смысловых «комплекса» гендерной историографии: 1) культурно-символический, 2) нормативно-интерпретационный, 3) социально-институциональный, 4) индивидуально-психологический.
Первый комплекс включает в себя работу с системами культурных символов, бытующими в тот или иной исторический период. Это могут быть различные символические женские образы (Ева, Мария) и мифологические представления о невинности, порочности, осквернении и пр. Ученого здесь будут интересовать формы репрезентации этих символических смыслов и их трансформации в различных исторических контекстах.
Второй комплекс – это работа со сложившимися в культуре нормативными утверждениями, закрепленными в религиозных, педагогических, научных, правовых и политических доктринах, причем очень важно показать, как то, что фиксируется в качестве «извечного», «правильного» или «единственно-возможного» возникает и утверждается в борьбе с альтернативными концепциями. Фиксация исторической природы этих утверждений (например, постулата о «женском предназначении») позволит исследователям доказать не «биологический», «извечный» («такова женская природа») характер соотношения «мужского» и «женского», а показать, что оно является продуктом социального конструирования в определенную эпоху.
Третий комплекс предполагает анализ роли полового различения в структуре и функционировании социальных институтов и организаций. Здесь имеются в виду не только традиционно рассматриваемые с этой точки зрения системы родства, брак, семья, домашнее хозяйство, но и рынок рабочей силы, система образования, государственное устройство, социальные отношения, политические институты. Исследователей должно интересовать, как происходит воспроизводство социального порядка, основанного на половых различиях, как в этой связи функционируют институты социального контроля и за счет чего осуществляется распределение и перераспределение власти.
Четвертый комплекс – рассмотрение самоидентификации личности в различные исторические периоды, то есть в чем «субъективная гендерная идентичность» совпадает, а в чем не совпадает с культурно-предписанными и социально-заданными образами «идеальных» мужчин и женщин.
Все эти четыре подсистемы, по мнению Дж. Скотт, намечают панораму возможностей гендерных исследований в историографии, а тот или иной способ их конкретного соотнесения определяет специфику каждого из них. Вместе с тем, по мнению исследовательницы, данная схема должна быть дополнена еще одним важным аспектом проекции понятия «гендер» на историю общества, связанного с рассмотрением гендерных диспозиций как средства «обозначения отношений власти», как одного из важнейших способов легитимации социального порядка. Это дополнение позволяет не только пересмотреть проблемы политической истории, но и по-новому осмыслить политическое значение истории полов.
Гендерные научные исследования находятся сегодня в самом начале своего развития. Понятия «мужественное» и «женственное» весьма подвижны, они не только имеют существенные различия в тех или иных культурах, но и эволюционируют в соответствии с ходом истории, изменениями в политической, экономической и социальной сферах общества. Немалое значение имеет и то, что человек сам по себе – независимо от пола – наделен гибкой внутренней системой приспособляемости к переменам в окружающей среде, способностью усваивать, осмысливать и развивать новые интеллектуальные и поведенческие навыки.
Гендерные исследования не являются прерогативой женского сознания, они в равной степени принадлежит и мужчинам, поскольку особо важен анализ существующего маскулинного канона. Гендерные различия не даны и не установлены природой, они определяются человеком и являются конструктами культуры, изменяясь вместе с ней по мере развития идей и самого общества.
В современном обществе наблюдаются сложные социальные и политические процессы. Феминистские идеи и идеи гендерного равенства, оказывая достаточно сильное влияние на академическую и на практическую сферы общества, содействуют дальнейшей гуманизации человека и культуры. В связи с тем, что в отечественные образовательные стандарты входят гуманизация и гуманитаризация (+ непрерывное образование, демократизация, фундаментализация, интеграция, стандартизация, компьютеризация), то выработка гендерной чувствительности у населения становится важной задачей развития современного общества, которая должна быть отражена и в педагогике. Гендерные исследования замечательно вписываются в эти стандарты и дают возможность каждому учащемуся выработать основания личной идентичности, лучше понять свои индивидуальные приоритеты и характер взаимодействия с обществом, признать факт, что люди имеют право на различия.
1.2 Гендерный подход в искусстве
«Природа или культура» – что является исходной причиной существования на протяжении многих веков такой модели социальных отношений между мужчинами и женщинами, в рамках которой один пол присваивал себе право говорить и действовать (и тем самым представлять его интересы) от имени «второго» пола? Можно ли объяснить универсальностью биологического различия практику субординации женщин в патриархатной культуре, имеет ли здесь место причинно-следственная детерминация? Почему женское, как правило, отождествляется с природным началом, с тем, что подлежит контролю и управлению, в то время как мужское воспринимается как инстанция культуры и социального порядка, как самостоятельное и автономное начало? Существует ли «неизменная сущность» женщины (определяемая все той же биологической трагедией «слабого» пола)? Таковы основные направления гендерных исследований в области культуры и искусства.
Как «природа», так и «культура» представляют собой исторически и культурно сконструированные, социально и политически нагруженные понятия, а вовсе не универсальные и не врожденные категории. Только на первый взгляд может показаться, что способ мышления, виды деятельности и нормы поведения мужчин и женщин определены самой природой. При более глубоком анализе обнаруживается, что во внесоциальной (внекультурной) сфере ни мужчина, ни женщина «не существуют». Фемининность и маскулинность утверждаются и приобретают право на существование только в специфических культурных обстоятельствах наряду с классовыми, возрастными, семейными и прочими факторами: то, что описывается как природное, чаще всего является культурно порождаемым. Сексуальность, к примеру, не может быть постигнута в чисто биологических терминах, она не является сферой инстинктов, т.е. сексуальность как понятие возникает только в обществе, а не является биологически заданным явлением.
Гендерные исследования культурных факторов формирования феминности и маскулинности опираются на центральное понятие «гендерного стереотипа» и репрезентации.
Понятие репрезентации является, пожалуй, ключевым для парадигмы «гендерных культурных исследований». В то же время это – один из наиболее проблематичных в плане определения терминов. Репрезентация имеет два основных смысла: 1) как «говорение за кого-либо», представление чьих-либо интересов в политике; 2) репрезентация в искусстве или философии (как представление чего-либо существующего другими средствами). Можно определить репрезентацию и как процесс, посредством которого субъекты культуры используют язык (любую систему знаков) для производства значений. Объекты репрезентации не обладают смыслом сами по себе: он рождается в процессе интерпретации и коммуникации, кодирования и декодирования текстов и зависит от культурного контекста.
Первоначально в исследованиях речь шла о том, какие образы эксплуатируются культурой, конструирующий определенный образ женственности или мужественности. Результаты этих исследований сводились к тому, что современное культурное производство и репрезентации игнорируют, исключают, маргинализируют или тривиализируют женщин и их интересы. То есть либо женщины отсутствуют, либо представлены стереотипным образом – как сексуальный объект или как домохозяйка. В лучшем случае (если речь идет о незамужних женщинах) женщины представлены как исполнительницы традиционных «женских» видов работы – секретарши, няньки, стюардессы и т. п. Они, как правило, молоды и красивы, но не слишком хорошо образованы. В то же время мужчины представлены во всем разнообразии их социальных ролей и занятий. В итоге если мужчина – врач, то женщина – медсестра; если он – юрист, она – секретарша, если он – бизнесмен и работает на фирме, то она – продавщица в магазине. Тем самым оказывается, что массовая культура служит цели закрепления традиционных (патриархатных) ролей женщины как жены, матери и домохозяйки.
Подлинно гендерный анализ репрезентации начался тогда, когда вместо «женских образов» исследователи обратились к изучению «женщины как образа». Постепенно изменилось и понимание «природы» стереотипов в сторону усложнения их интерпретации. Их действие основано на том, что общество разделяет определенные установки, которые обычно характеризуются как «здравый смысл». Стереотипы глубоко укоренены в структурах подавления и господства, и они становятся предписаниями поведения и способами социального контроля.
Стереотипы не даны раз и навсегда, они представляют собой подвижные и оспариваемые смыслы, будучи результатом взаимодействия процессов производства и прочтения. Репрезентация гендера, таким образом, не является простым отражением общественных стереотипов о женственности и мужественности; это, скорее, активный процесс отбора и представления, структурирования и формирования, это процесс наделения чего-либо смыслом. Переосмысление категории репрезентации потребовало обращения к новым методам и объектам анализа — тем, которые позволили бы понять, как культурные репрезентации порождают саму категорию «женщина» и тем самым (вос)производят гендерное различие или утверждают господствующий порядок в гендерных отношениях. Переход от выявления и критики стереотипов к изучению смыслопорождающих механизмов репрезентации основан на представлении о том, что культурный концепт «женщина» конструируется внутри и посредством образов, а не является чем-то предшествующим, предзаданным, существующим до представления.
История и теория искусства – одна из тех областей гуманитарного знания, где традиционные (в данном случае – «патриархальные») подходы и ценности классического искусствознания все еще доминируют и труднее всего изживаются. Нормативная эстетика 18 века и канонические суждения художественных критиков 19 века образуют тот теоретический каркас, который все еще в ходу у многих современных искусствоведов, которые зачастую продолжают использовать традиционные модели интерпретации и архаический язык для анализа не только классического, но также и современного искусства.
Традиционный подход в искусствоведении никак не может согласиться с утверждением об «отсутствии женщины» в европейской культуре и искусстве. Как она может «отсутствовать», если живопись, скульптура и другие искусства только и делали на протяжении веков, что «воспевали женскую красоту», отражали «гармонию душевного мира женщины», наконец, прославляли идеал материнства и женской добродетели? Другими словами, женщина выступает в роли музы-вдохновительницы, молчаливо позирующей натурщицы и одновременно объекта почитания, в то время как роль Творца отведена мужчине: властная позиция творца в конечном счете превалирует над фактом множественности отношений, связывающих женщину с искусством. Сам «объект почитания» оказывается настолько репрессирован, что уже не имеет права нарушить «обет молчания» или сойти с уготованного пьедестала (не случайно ожившая Галатея возможна лишь как фигура абсолютно мифологическая), и потому ему (то есть «объекту») ничего не остается, кроме как любоваться своими изображениями, которые, скорее, являются нарциссическими изображениями мужского эго.
По мнению феминистской критики, «отсутствие» женщины в истории искусства в первую очередь обнаруживается
1) как на уровне визуальной репрезентации (в смысле отсутствия пространства для женского «взгляда»),
2) так и на уровне рецепции (в частности, женщине как реципиенту еще только предстоит обрести «себя» – к сожалению, женское восприятие не было тематизировано в искусстве). Наиболее же очевидным фактом является то, что история изобразительного искусства почти не оставила нам имен творивших наравне с мужчинами женщин.
Мы свыклись с вполне «естественным» для нас мнением о том, что искусство предоставляет нам образы положительных и/или недостойных женщин (целомудрие и душевная чистота обычно противопоставляются распутству и порочности; куртизанки, блудницы и женщины-вамп, несомненно, почитаются меньше, чем добродетельные матери, домохозяйки и скромницы), при этом вопрос о том, что именно имеется здесь в виду – где заканчивается порочность и начинается добродетельность и кто определяет эти границы, – не обсуждается. Создается впечатление, что не только «сущность» женщины – это константная величина, но также вне времени и изображения добродетели и порока.
К примеру, только сейчас мы начинаем пересматривать смысловую «прозрачность» реализма. В отличие от классического искусства (от Ренессанса до классицизма), предполагавшего с необходимостью аллегорическую интерпретацию изображенного, реализм XIX века (например, в русской живописи), равно как и обслуживавшая его критика, руководствовался плоским принципом «искусство – это отражение действительности». С этой точки зрения непредставимой оказывается символическая трактовка канонического реалистического сюжета в картине Пукирева В.В. «Неравный брак» (1862 г.), изображающей момент венчания старика и молодой девушки. Считается, что мы стали жертвами тенденциозности искусства передвижников – обличительного жанра, для которого «женский» вопрос занимал второе место, «сразу после «обличения чиновничества». Вряд ли стоит удивляться, что в советском искусствоведении такая критика царского режима была очень кстати, и только сейчас можно задаться вопросом, а не лукавил ли «реализм», представляя «неравный брак» действительной трагедией и массовым явлением той действительности? Между тем, вполне правомерной является попытка соотнести этот сюжет о мезальянсе с иконографической традицией европейского искусства, в результате чего мы увидим, что «реалистическое» произведение также может быть подвергнуто символической интерпретации. Так, Ревзин считает, что в реальной жизни «неравный брак», «мезальянс» понимался как союз между «деньгами» и «титулом», брак между супругами разного социального статуса. Сам этот феномен возник в конкретный исторический период, когда это стало актуально, тогда как «несчастные девушки» во все времена отдавались замуж за мужчин старше себя. Реалисты же определенным образом использовали «женскую тему» для своей критики буржуазного общества, при этом матримониальный сюжет толковался как момент определения судьбы, из-за чего он обретал роковой характер: «героини ведут себя таким образом, будто жизнь их на этом заканчивается». Изображение «неравного брака» как брака между стариком и молодой девушкой означало, скорее, наложение специфического кода (иконографического) на реальность. А именно: молодость – красота – тщеславие; старость – смерть – алчность. Это своего рода аномалия, «скрытая цитата» из традиции, которую русская живопись не знала, но которая была широко представлена в европейском искусстве – многочисленные изображения красавиц с зеркалами, которые держат старухи («сводни»): молодость и тщеславие, обреченные на смерть. Несомненно, такая реинтерпретация представляет больший интерес, нежели буквалистское прочтение поэтики реализма[2].
Для классического (и/или доминирующего искусствоведения) характерно стремление к унифицирующему чтению работы, желание все объяснить, свести все элементы к общему знаменателю, который, как правило, оказывается проявлением доминирующей идеологической схемы. Детали, которые не поддаются объяснению (например, явные, казалось бы, гомосексуальные сюжеты или подтексты, грубый эротизм крестьянки, занятой тяжелым ручным трудом или «беспокоящий» взгляд Олимпии), оказываются незначимыми, какими-то ошибками мастера, внешним влиянием, пережитками ученичества.
Гендерный подход в искусстве не изменяет взгляд на проблему рецепции и интерпретации, что означает смещение интереса от репрезентации, от изображения и изображаемого к их восприятию – к тому, что происходит в зазоре между онтологией самого текста и его «бытием-в-мире», его реальной жизнью, которую он обретает в интерпретирующем сознании.
Итак, «взгляд», «видение», «визуальность» – таковы те базисные категории, которыми оперирует феминистская критика истории и теории искусства.
Как уже отмечалось, одной из главных тем феминистской критики (и гендерного подхода в искусстве) является критика мужского доминирования в истории искусства. Постепенно обозначаются и другие проблемы, повлекшие за собой серьезные дискуссии.
Искусство и\или рукоделие – эта тематика возникла на волне выяснения того, почему женское «искусство», которое, несомненно, существовало с архаических времен, не признавалось таковым в глазах патриархатного социума. «Универсальная» точка зрения на искусство в любом обществе происходит из вполне определенного идеологически обусловленного видения: а именно, непризнание женского искусства в истории и теории искусства было связано с существованием оппозиции «высокое/низкое искусство», которая, в свою очередь, возникла в Новое время как результат стратификации культуры по классовому признаку и т. д. Декоративное искусство, рукоделие (вышивка и т. п.) были отнесены к «низкому» искусству и интерпретировались не как свободная художественная деятельность, но как почти трудовая, семейная обязанность женщины – «женская работа». Противопоставление «подлинного» искусства рукоделию и другим видам «женского» искусства коренится также и в традиционных представлениях об «иерархии формы и материала», в которой традиции живописи и ваяния ставятся выше традиций работы с глиной и нитями, а ритуальная или созерцательная функции («искусство ради искусства») выше практического использования.
В рамках феминистского искусства не остался незамеченным и вопрос о специфике и значении визуальных репрезентаций в нашей культуре – поскольку с точки зрения многих авторов (Ю. Кристева, Д. Батлер, Л. Иригарэ) «гендер» — это прежде всего эффект репрезентации, перформанса, это процесс дифференциации мужского и женского посредством различных культурных практик — языка, литературы, искусства, науки. В еще более широком философском контексте репрезентация уже лишилась своего прежнего значения как точное воспроизведения реальности. Репрезентация понимается прежде всего как способ воспроизведения идей, того, что культура думает о себе самой; другими словами, это манифестация определенного способа видения. Именно репрезентация отражает доминирующую в культуре идеологию и формы субординации, и тем самым оказывается политической в самом своем основании. Так, рисование, как одна из форм визуальной репрезентации, не является регистрацией зрительных ощущений (характерная идеологическая установка, которая защищает зрение художника и которую историки искусства постоянно воспроизводят). Правильнее было бы рассматривать визуальную репрезентацию как своего рода экран, на котором тело собирается по частям, из которых складываются репрезентированные элементы и формы, который мы можем воспринимать как матрицу фантазии. Это не регистрация видения, а визуализация, причем визуализация не столько чего-то, сколько для кого-то. Картина – это пространство текста со всеми его референциями, бессознательными инвестициями, цитатами и воспоминаниями.
Очевидно, что в этом свете сама проблема идентификации, исследования «женской» чувствительности и сексуальности в искусстве смещается в сторону анализа того, как они конструируются средствами искусства.
Одной из задач гендерных исследований в области искусства является, несомненно, вопрос о том, как женщины-художницы создают новые образы фемининности за рамками уже существующих форм репрезентации.
Огромное количество стереотипных (и вошедших в иконографический канон) репрезентаций женщины в художественной традиции привлекло к себе вполне понятное внимание феминистской критики: образы женщины как матери (Христа, например), девственницы (Дева Мария), блудницы (Марии Магдалины), монстра, колдуньи или ведьмы, музы поэта или художника и т. п. Все эти образы функционировали как означающие патриархатной культуры, мужского представления о себе и о женщине; их галерея отражает ясно артикулированное представление о том, что, с одной стороны, эта культура полагала «благом» (удовлетворяющим мужское желание на вполне функциональном уровне), а, с другой стороны, что эта культура считала необходимым вытеснить и репрессировать (отсюда амбивалентность образа матери и девственницы в симбиозе с не менее популярными образами блудницы и колдуньи). Образы женщины в искусстве, таким образом, функционируют как своего рода «культурные симптомы». Так же, как и в реальной жизни, искусство отражало стремление патриархатного социума не только подчинить себе женщину, но и наказать ее за те грехи, вину за которые по идее должна нести мужская часть общества (женщина как причина всех несчастий – образ Евы по-прежнему является одним из фундаментальных для западной культуры мифов греховности женщины).
Можно обратиться к конкретному примеру, иллюстрирующему то, каким образом произведение искусства может быть проанализировано в свете представлений о женских образах как означающих мужского желания. В своей работе «Способы видения» Джон Бергер[3] затронул три важные темы: 1) использование женского тела с целью лицемерного морализирования андроцен-тристского общества; 2) моральное осуждение женщины, чью наготу художнику нравилось рисовать, а его патрону нравилось иметь у себя; 3) использование зеркала с целью найти предлог для объективации обнаженной натуры посредством взгляда. Логика анализа здесь довольно проста: мужчины действуют (думают, смотрят, желают), а женщины пассивно являются взгляду; мужчины смотрят на женщин, маскируя под вполне благовидным предлогом (женское тщеславие) собственный «аморализм»; женщины смотрят на себя (в зеркало), будучи сами объектом рассматривания. Бергер обращается к типичному мотиву женского тщеславия (vanitas), который присутствует во многих картинах классического искусства (Венера, Сусанна, Далила, три грации, одалиски и блудницы), чтобы показать, каким образом персонификация якобы вечного женского тщеславия выступает в качестве примера мужского морализирования посредством репрезентации женского тела: «Вы рисуете обнаженную женщину, поскольку вам нравится на нее смотреть, после этого вы вкладываете ей в руки зеркало и называете картину «тщеславие». Таким образом вы оправдываете себя и свое желание, но одновременно морально осуждаете женщину за ее нарциссизм».
В том, что касается образов женщины-матери – то здесь главным объектом внимания стала проблема того, как евгеника – идеология и политика государства в отношении рождаемости, замыкание женщины в семье и т. д. – оказывали влияние на искусство того или иного периода с точки зрения предпочитаемых сюжетов. Например, Кэрол Данкан в своей статье «Счастливые матери и другие новые идеи во французском искусстве 18 века» (1973) пишет о том, что возросшая популярность изображений семейного благополучия и счастливой матери в искусстве этого периода (искусство должно было уверить самих женщин в том, насколько они счастливы в семье, и что роль матери и жены их всецело удовлетворяет, ибо это «природой обусловленный» способ их жизни в обществе) отражает довольно сложный комплекс социальных, экономических и политических обстоятельств в государстве, вынужденном обратить особое внимание на поддержание идеи семьи и замужней женщины-матери в связи с трансформацией феодального общества в буржуазное (женщины «естественным образом» вступали на рынок труда и постепенно обретали право на собственность). Другими словами, необходимо было закрепить традиционный женский status quo, так как демократические права и обязанности буржуазного общества на женщину не распространялись.
Любопытными являются исследования мужских обнаженных натур в контексте гендерной проблематики: они гораздо более индивидуализированы (характеризация их лиц, способность владеть и направлять взгляд, а также не обязательное следование канонам «мужской красоты»), динамичны, действенны — даже в своей наготе.
Таким образом, гендерный подход в искусстве изменяет взгляд на образы и репрезентации, а также характеристики реципиента, на отражение социально значимого и социально конструируемого содержания понятий женственности и мужественности. Гендер реализуется, становится реальным тогда, когда его репрезентация становится саморепрезентацией индивида, принимается им в качестве своей социальной или субъектной идентичности. Не случаен в этой связи и интерес к семиотике – как способу анализа того, каким образом смысл организуется, производится и как происходит сотрудничество «текста» с воспринимающим его реципиентом.
1.3 Гендерный подход в литературе
Категория гендер, прочно вошедшая в обиход западной славистики, только со II половины 1990-х гг. проникает в отечественную филологию: сначала происходит ее освоение в лингвистике и несколько позже – в литературоведении. Проводниками понятия в российское литературоведение стали Ирина Савкина (русская исследовательница, ныне живущая в Финляндии) и немецкая русистка Элизабет Шоре, чьи работы, в которых толковалась категория гендера, появились примерно в одно время. Было бы преувеличением говорить о том, что гендерный подход уже успел получить распространение в российской науке, но очевиден интерес к нему как со стороны представителей традиционного литературоведения, так и среди молодых исследователей, поэтому можно предполагать существование внутренних причин готовности к его приятию. К таким причинам, помимо поиска новых стратегий литературоведческого анализа, следует отнести несомненную продуктивность гендерного подхода для изучения истории литературы, и русской литературы в частности.
Гендерный подход в изучении истории литературы ХIХ в. выполняет корректирующую функцию, так как, выявляя недостаточность традиционных установок и подходов, он, во-первых, разрушает сложившиеся интерпретационные стереотипы, заставляет по-новому взглянуть на художественные тексты, в том числе и широко известные, и, во-вторых, стимулирует внимание к литературному творчеству женщин.
Разрушение стереотипов интерпретации.
Гендерный подход способствует пересмотру и новому прочтению известных текстов. Одна из распространенных проблем литературоведческих изысканий – изображение человека в литературе. Но в литературоведении, как и в философии, под словом «человек» традиционно подразумевается мужчина – и это явление воспринимается как совершенно естественное. Вместе с тем на всех ступенях изучения литературы (школа, вуз, наука) бытует и традиционная тема – «Женские образы», дополнительно подчеркивающая выведение женщин из разряда «людей». Основываясь на литературном материале, наука создает две противопоставленные парадигмы, две типологии персонажей. В основе первой – типологии мужских персонажей – лежит социальный фактор, т.е. фактор культуры: «маленький человек», «лишний человек», «новый человек», т.е. типология «людей». Типология же персонажей женских, основываясь на факторе натуры, в целом укладывается в оппозицию ангел/ведьма, и существующая социальная типология (уездная барышня, институтка, эмансипированная женщина) не параллельна первой и тем более не перекрывает ее, а скорее вбирается ею.
Выключенностью женщин из сферы социальных отношений Ю.М. Лотман объяснял возможность идеализации их образов в литературе. Именно женский персонаж всегда служит воплощением неких идеальных представлений автора, и в русской литературе это особенно заметно. Но речь идет не об идеальных человеческих качествах. Татьяны, Лизы и Наташи, как правило, являются художественным воплощением именно женских идеальных качеств: верности, духовной красоты, нравственной чистоты, инстинктивного обладания истиной. Традиционное литературоведение, интерпретируя художественные тексты, в гендерном смысле воспринимает их некритически, не задумываясь над тем, что изображение женщины, даже при общем позитивном настрое автора, как правило, объективно снижает ее образ.
Характерным примером может служить «Война и мир». Позиция Толстого в решении «женского вопроса» хорошо известна, но гендерное прочтение текста выявляет важные моменты, ускользающие при традиционном подходе. Так, оказывается, что слово «ум» при обрисовке женских персонажей является сугубо негативной характеристикой, а столь любимая автором Наташа Ростова, идеально воплощающая толстовское представление о женственности, наделяется тем же комплексом свойств и признаков, которые присущи посредственному мужчине – Николаю Ростову, т.е. в самом общем виде можно сказать, что женщина в своем наивысшем, образцовом варианте – это не более, чем посредственный мужчина. Более того, в эпилоге Толстой подчеркивает в своей героине не столько женственные, т.е. культурные, качества, а сколько женские, связанные с материнством как воспроизводством потомства, – «красивая самка».
Репрезентация женского литературного творчества
Имена русских писательниц XIX века и по сию пору остаются малоизвестными современному читателю. У большинства сложилось устойчивое представление о том, что до Ахматовой и Цветаевой писательниц в России вовсе не было. История русской литературы XIX века, возможно, даже ярче, чем истории других европейских литератур выявляет дискриминационное отношение к женщине-писательнице, которая, по словам Е. Ган, воспринималась общественным сознанием как «выродок женского рода». Для репрезентации творческой деятельности женщин-писательниц характерен следующий стереотипный набор признаков, встречающийся в критической и научной литературе.
Интерес к интимной стороне жизни писательницы, стремление говорить не об авторе, но о личности, часто в ее интимном проявлении. Так, в конце 1880-х гг. возвращается в литературу имя Елены Андреевны Ган, талантливой беллетристки, чьи произведения ярко прозвучали в конце 1830 – начале 1840-х гг., а потом были забыты. В 1886 г. в журнале «Исторический вестник» появилась публикация о ней с весьма характерным названием «Роман одной забытой романистки», автор которой пытался представить как «роман» отношения Ган с О. Сенковским, в чьем журнале она печатала свои произведения. Другой подобный пример, но уже научного истолкования – интерпретация Чуковским личности Авдотьи Яковлевны Панаевой. Возвращая имя Панаевой в литературу, вводя в историко-литературный оборот ее уникальные мемуары, Чуковский называет свою работу «Жена поэта», лишая тем самым личность Панаевой самостоятельного значения и интереса. Говоря же о ее воспоминаниях, исследователь дает следующую характеристику мемуаристки: «Ее простенькую, незамысловатую душу всегда влекло к семейному уюту, к материнству. Она ведь была не мадам де Сталь, не Каролина Шлегель, а просто Авдотья, хорошая, очень хорошая русская женщина, которая почти случайно оказалась в кругу великих людей <…> Мудрено ли, что эта элементарная женщина запомнила и о Тургеневе, и об Ап. Григорьеве, и о Льве Толстом <…> лишь обывательские, элементарные вещи, обеднила и упростила их души. Похоже, что она слушала симфонии великих маэстро, а услышала одного чижика. Не будем за нее на это сердиться …»[4]. В этом пассаже очень характерно стремление исследователя-мужчины даже в эпоху, когда писательство женщин уже приобрело легитимный характер, представлять писательницу в более традиционных и «подобающих» женщине «природных», естественных ролях жены и матери.
Подвергается сомнению творческая самостоятельность автора-женщины, рядом с которой всегда маячит некий Он, буквально водящий ее пером. Так, рядом с Дуровой оказывается Пушкин (хотя отношение критиков и исследователей к Дуровой в силу ее героической биографии всегда отличалось отсутствием преднамеренной дискредитации). Учителем и литературным наставником Ган называют Сенковского. Рукой Панаевой, естественно, водил Некрасов (особенно декларативно звучат эти заявления, когда речь идет о доле авторского участия Панаевой в написанных совместно с Некрасовым романах: заслуга априорно приписывается ему). Марко Вовчок успехом первых своих произведений оказывается обязана мужу – Афанасию Васильевичу Марковичу – или же переводчику ее украинских народных рассказов на русский язык Тургеневу. Это лишь несколько примеров, но их число можно умножить.
Отрицается эстетическое значение и серьезность женского творчества, И.Савкина показывает эволюцию в отношении к женскому писательству в России[5]. Благодушием и снисходительностью отличаются отзывы конца XVIII–начала XIX в., времени публикации первых женских литературных текстов, когда это казалось милой забавой и в таком виде имело право на существование. Но уже в 1830–1840-х гг., когда писательницы, нарушая сложившийся гендерный стереотип, стали претендовать на серьезную литературную деятельность, в критике возникают запретительные тенденции , и такая ситуация в целом сохраняется до 1880-х гг.
Традиционная история русской литературы не осознает отношение к женскому творчеству как дискриминационное, более того – утверждает его. Гендерный подход обнаруживает механизмы этих явлений и побуждает рассматривать историю женского писательства с учетом его вытеснения господствующим патриархатным дискурсом. Тогда ситуация предстает в ином освещении и становятся очевидными истины, ранее не осознаваемые.
Высказывая суждения по поводу женского письма, следует учитывать следующие обстоятельства.
1. Инновативный опыт женщин-писательниц усваивается мужской литературой и перестает осознаваться как инновативный и как женский. В этом смысле показательно восприятие Ж. Санд в России. Ее творчество оказало колоссальное воздействие на русскую литературу 1830–1840-х гг., которая активно адаптирует ее художественный опыт (темы, герои, пафос). Но в процессе этой адаптации происходит изживание интереса к писательнице. И восприятие Ж.Санд уже в 1860–1870-е гг. даже теми, кто в прошлом принадлежал к восторженным поклонникам ее литературного таланта, оказывается признанием ее уже не как писательницы, но как прекрасной женщины, чудесного человека, истинной христианки.
Такой же усеченной формой отличается и с восприятие русских писательниц. Так, В.П. Боткин в письме к Тургеневу от 10 июля 1855 г. замечает по поводу повести Е. Нарской (псевдоним Н.П. Шаликовой): «Все это, разумеется, женская сфера, в которую не входит вопрос о поэтическом чувстве, о глубине и силе мысли, о сильном и сочном колорите, и обо многом другом» - это суждение искушенного читателя является репликой-умалением. Но наряду с этим Боткин заявляет, что для него главный интерес в женских сочинениях представляют «движения женской души, которую мы так мало знаем», таким образом признавая новаторское значение женского творчества. Женская литература действительно создает свою типологию женских персонажей и дает образцы анализа женской души. Последнее признано в исследовательской литературе, но получает закономерное истолкование. А.И. Белецкий, автор одной из первых серьезных работ о русских писательницах, фактически обесценивает их литературную деятельность, заявляя, что ими была «проделана подготовительная работа, в результате которой явилась Елена Стахова и родственные ей образы новых героинь у других писателей». Так женское творчество лишается самостоятельного значения и формула возвышения оказывается способом дискриминации. Гендерный взгляд обнаруживает эти несообразности и ищет адекватные определения ситуации.
2. Необходимость женщине-автору в условиях патриархатной культуры доказывать свое право на существование, а значит приспосабливаться к требованиям «мужского» литературного канона. Моделью такого литературного поведения становится жизненное поведение Надежды Андреевны Дуровой, отказавшейся от женского облика и даже завещавшей похоронить себя под именем Александрова. И в литературе женщине для того, чтобы быть понятой и признанной, приходилось действовать в рамках канона и воспроизводить господствующие стереотипы, что, вероятно, не всегда получалось органично и убедительно. Однако именно те тексты, где выражались эти стереотипы, получали наибольшее признание (к примеру, «Кавалерист-девица» Дуровой, одно из наиболее известных произведений женского пера). Такая «загнанность в угол», естественно, не могла способствовать творческой оригинальности. Но, как убедительно показывает И.Савкина, даже в тех случаях, когда эта оригинальность свойственна женскому тексту, мы ее не понимаем и не чувствуем, так как предъявляем к нему «мужские» требования.
В связи с этим возникает проблема специфики женского письма, и в том числе вопрос о том, как понимали особенности женского письма читатели XIX века. Коллекция всевозможных высказываний по этому поводу весьма внушительна. Одно из характерных суждений принадлежит Тургеневу, писавшему, что «в женских талантах <…> есть что-то неправильное, нелитературное, бегущее прямо от сердца, необдуманное наконец». Такое представление об интуитивности, природности, неразумности женского творчества вполне отвечает традиционному дискурсу о женщинах, в целом сохранившемуся и поныне (см. отзыв О. Чухонцева о стихах О. Кучкиной: «очень женские, т.е. непредсказуемые стихи»). Но в современной литературе женщина-автор открыто декларирует свою самость и свой язык. С литературой XIX века дело обстоит иначе, и нужны определенные исследовательские усилия для того, чтобы услышать и понять этот женский язык.
Итак, использование гендерного подхода в изучении истории русской литературы не только выявляет механизмы маргинализации женского творчества, но формирует новую систему координат и дает основания для того, чтобы отказаться от рассмотрения женских образов с точки зрения традиционных, заданных «мужским» литературным каноном критериев. Изменение же отношения к содержанию «женственности» может стать одним из факторов нового осмысления историко-литературного процесса в целом.
Глава 2. Особенности гендерной проблематики романов Л.Толстого «Анна Каренина» и Г.Флобера «Госпожа Бовари»
2.1 Роман Г. Флобера «Госпожа Бовари»
2.1.1 История создания и идейное содержание романа
Французский реализм XIX столетия проходит в своем развитии два этапа. Первый этап – становление и утверждение реализма как ведущего направления в литературе (конец 20-х – 40-е годы) – представлен творчеством Беранже, Мериме, Стендаля, Бальзака. Второй (50-70-е годы) связан с именем Флобера – наследника реализма стендалевско-бальзаковского типа и предшественника «натуралистического реализма» школы Золя.
Уже к началу сороковых годов складывается в своей основе система взглядов Флобера на мир, человека и искусство. У Спинозы Флобер заимствует идею о фатальной взаимозависимости всех предметов и явлений. Подтверждение этой идее Флобер находит в трудах итальянского историка XVIII века Вико: обществу чуждо прогрессивное развитие – основные события общественной жизни повторяются, и духовная жизнь человечества и научно-технические достижения разных веков рифмуются друг с другом. Флобер приходит к мысли о несостоятельности идеи о прогрессивном развитии общества. Задача человека – развивать свой духовный мир, единственную ценность, данную от природы. Всякие попытки переустройства существующего мира кажутся ему абсурдными. Также бессмысленна попытка достижения счастья в жизни – человек обречен на страдания, неся в себе противоречия несовершенного мира.
Первое произведение, отразившее миропонимание и эстетические принципы зрелого Флобера – «Госпожа Бовари» (1856), которому писатель отдал пять лет наряженного, мучительнейшего труда. Критики единодушно подчеркивали случайность поводов, послуживших Флоберу стимулом к созданию романа. По словам самого Флобера, он начал обдумывать «Госпожу Бовари» совсем в ином плане, чем тот, который получился в окончательной редакции. Сначала, по собственным признаниям писателя, он мыслил сделать свою героиню девственницей, которая живет в провинциальной среде, стареет от огорчения и доходит до крайнего мистицизма в мечтах по воображаемой страсти. Героиня рисовалась ему носительницей мистически взвинченных чувств, человеком, целиком ушедшим в свой внутренний мир. Но Флобер по совету друзей взялся за более реалистический сюжет, основой для которого послужила история Деламара, врача из Ри, известного в семье Флобера.
Эжен Деламар, изучавший хирургию в руанской больнице под руководством отца Флобера, был трудолюбивым, но посредственным студентом. Провалившись на нескольких решающих экзаменах и не имея средств нанять репетиторов или увеличить количество практических занятий в больнице, он вынужден был довольствоваться местом врача в глухом провинциальном углу. Вскоре он женился на женщине старше себя, вдове и занял должность врача в сельской местности, именовавшейся Ри. После смерти жены он остался один. Ему нужна была новая подруга. В это время он и познакомился с привлекательной 17-летней девушкой по имени Дельфина Кутюрье.
У Дельфины были светлые прямые волосы, расчесанные на прямой пробор. Ее глаза, казалось, «меняли цвет в зависимости от освещения», как говорил ее сосед. Она была стройна. Получив, по-видимому, информацию из первых рук, Флобер обрисовал более подробно ее вымышленного двойника: «Но зато действительно прекрасны были глаза – темные, от длинных ресниц казавшиеся черными, – и открытый, смелый и доверчивый взгляд... Ее черные волосы разделялись тонким пробором, спускавшимся к затылку, были так гладко зачесаны, что они казались цельным куском: едва закрывая уши, они были собраны сзади в пышный шиньон и оттеняли виски волнистой линией; такую линию сельский врач видел впервые в жизни. Щеки у девушки были розовые»[6].
Дельфина была младшей дочерью одного из пациентов Деламара – состоятельного фермера из соседней деревни Бленвиль-Кревон. Она получила образование в руанском монастыре урсулинок, и ее голова была полна мечтами, навеянными романами. 7 августа 1839 года Дельфина Кутюрье стала второй госпожой Деламар.
Поначалу Дельфина радовалась тому, что вышла замуж за зрелого мужчину, врача, но вскоре поняла, что Деламар скучен до невозможности, а немногочисленное общество Ри – угнетающе удушливо. Флобер очень точно отразил чувства Дельфины, описывая растущую неприязнь Эммы Бовари к Шарлю Бовари и всей этой скучной жизни: «Неужели это жалкое существование будет длиться вечно? Неужели она никогда от него не избавится? Ведь она ничем не хуже всех тех женщин, которые живут счастливо. <…> Подобно матросу на потерпевшем крушение корабле, она в отчаянии оглядывала пустыню своей жизни и все искала белого паруса в туманах дальнего горизонта... Но с нею не случалось ничего. Так уж угодно Богу! Будущее казалось темным коридором, в конце которого была крепко запертая дверь».
Дельфина в реальной жизни не захотела оставить далекую дверь в конце темного коридора крепко запертой. Она предпочла открыть ее и вырваться на свободу. Презирая своего мужа-буржуа и скучную жизнь, которую он ей предложил, Дельфина высоко ценила свой ум и свою красоту и верила в возможность превратить мечты в реальность. Не сомневаясь в успехе, она была убеждена, что найдет для себя более приятное и достойное существование.
Она стала вызывающе много денег тратить на наряды, и вскоре Деламар, ни о чем не ведая, оказался по уши в долгах. Когда эта оргия покупок наскучила ей, она стала откровенно привлекать к себе внимание других мужчин. Впервые она изменила с соседом, потом сошлась со здоровенным парнем, работником фермы, далее – с клерком из нотариальной конторы, после – с другими «молодыми клерками», а уж затем – с кем угодно. Флобер так писал о ее литературном двойнике: «И тогда она стала вспоминать героинь прочитанных книг, и лирический хоровод неверных жен запел в ее памяти очаровательными родными голосами». В поле, в гостинице и в задних комнатах Дельфина Деламар тайно принимала любовника за любовником в неутомимых поисках идеала, которого не существовало. Предаваясь чувственным удовольствиям, она не обращала внимания на мужа, на маленькую дочку, на друзей и соседей, не посещала мессу.
Старая госпожа Деламар пыталась предупредить сына. Но он обожал свою молодую жену и не обращал внимания на прозрачные намеки матери. Наконец, 6 марта 1848 года, в предрассветный час, Дельфина Деламар на девятом году замужества, когда счет ее мужа в банке равнялся нулю, а поклонников у нее становилось все меньше и меньше, приняла смертельную дозу мышьяка. Вскоре она умерла.
Сообщение о ее смерти было напечатано в местной газете, причем причина смерти не указывалась. Оно датировано 7 марта 1848 года, и в нем говорилось только, что Дельфина умерла в Ри, в три часа ночи предыдущего дня, в возрасте 27 лет. Никакого расследования не проводилось, ни одна газета не упоминала о возможном самоубийстве, священник не препятствовал захоронению тела на освященной земле.
Через несколько месяцев после смерти Дельфины убитый горем Эжен Деламар узнал все о сумасбродствах своей жены и впервые услышал в подробностях о ее многочисленных изменах. Пораженный до безумия ее невоздержанностью, он наложил на себя руки, оставив маленькую дочку, которую обожал, на попечение своей разоренной матери.
Флобер был убежден, что история семьи Деламар – прекрасный материал для раскрытия его таланта. Он хорошо знал то, о чем писал: он ненавидел пагубный романтизм и посредственность провинциальных буржуа, знал Нормандию, знал жизнь тамошних людей.
Флобер позволил Максиму дю Кану опубликовать роман в шести выпусках «Revue de Paris» между октябрем и декабрем 1856 года. Эта публикация вызвала бурю. Гнев общества был направлен прежде всего против реализма романа. В итоге Флобер и еще два человека, связанных с публикацией романа, были отданы под суд за написание и издание порнографической и антирелигиозной книги. Слушание дела закончилось быстро, и суд снял выдвинутые обвинения.
«Госпожа Бовари» была свободна, и роман в двух книгах вышел в апреле 1857 года. За первые шестьдесят дней было продано пятнадцать тысяч экземпляров. Этим успехом Флобер был в значительной степени обязан никому не известной Дельфине Деламар, хотя так и не признал публично наличие прототипа у героини, даже заявил однажды в раздражении: «Эмма – это я!». Но никто, кроме Дельфины Деламар, не был Эммой Бовари, даже сам Флобер. Возможно, Флобер отказывался признать существование прототипа, боясь, что такое признание поставит под сомнение его творческие способности.
По сравнению с первоначальным замыслом самые существенные изменения претерпел главный персонаж. Флобер говорил, что придумал героиню, женщину, которая встречается чаще других. В романе мы видим Эмму – мечтательную провинциалку, которую окружает совершенно реальная среда. Флобер не зря дал своему роману подзаголовок «провинциальные нравы». Заставив свою героиню жить в мещанской среде, Флобер перенес внимание на ту действительную жизненную основу, которая с необходимостью порождает у героини иллюзии, надежды и желания и приводит ее к катастрофе. То есть Флобер возвращается к проблеме, открытой еще Бальзаком: показать специфику современности – значит, показать ее пошлость, следовательно, типично современный роман должен стать трагедией пошлости.
Сюжет флоберовского романа основан на банальной коллизии: жена, нелюбимый муж, которого она обманывает сначала с одним любовником, затем со вторым, коварный ростовщик, улавливающий в свои сети жертву, чтобы нажиться на чужой беде. Несложное взаимодействие этих фигур приводит к трагической развязке. Разочаровавшись в любовниках, вконец разоренная ростовщиком, убоявшаяся публичного скандала, не смеющая раскрыться в своих преступлениях доверчивому до слепоты мужу, жена-прелюбодейка кончает жизнь самоубийством, отравившись мышьяком. То есть, несмотря на трагический конец, всё это в высшей степени обыкновенно и просто, даже пошло. Флобер, как писатель-реалист, раскрывает в Эмме Бовари, героине пошлого адюльтера, личность трагическую, пытавшуюся восстать против ненавистной ей действительности, и в конце концов поглощенную ею. Эмма Бовари оказалось типом и символом современности. Это существо пошлое, необразованное, не умеющее рассуждать, не привлекательное ничем, кроме внешности. Но в ней заложены качества, которые делают ее интересной и типичной – неприятие действительности, жажда того, чего нет, стремление и неизбежно связанное с ним страдание. Героиня Флобера не привыкла разбираться в своих чувствах, она подчиняется влечениям, не подвергая их критике сознания, она не ведает, что творит. Флобер должен был разбираться во всем этом сам, без помощи героини, понять то, что она сама не могла понять, проникнуть в подсознание. Он хотел проникнуть в логику страстей, которая не похожа на логику мысли. Поэтому Флобер отказывается от драмы. Драма – это исключение, а он должен изобразить правило.
В одном из писем Флобер писал: «Для меня «Бовари» была книгой, в которой я поставил себе определенную задачу. Все, что я люблю, там отсутствует». В другом случае он формулирует задачу следующим образом «передать пошлость точно и в то же время просто». Флобер решил предпринять близкое к научному исследование пошлости. Эта задача диктовала изменение традиционной формы романа: экспозиции он отводит 260 страниц, основному действию – 120, развязке – 60 страниц. Огромная экспозиция оказывается необходима для того, чтобы читатель увидел предпосылки, которые обрекают героиню на страдания и смерть. Романтическое воспитание, которое Эмма получает в монастыре, оторванное от жизни, бросает ее в плен иллюзий. Она мечтает об иной, несуществующей жизни. В мир мечты Эмма войдет на балу в Вобьессаре. Но все то, что поражает воображение Эммы – светскость манер, мороженое с мараскином, любовная записочка, уроненная словно бы случайно – все та же пошлость, но пошлость иного социального круга. Пошлость – спутница провинциальности – вживается в каждого человека современности. Сам Флобер ощущал ее власть и тяготился ею.
Предметом исследования Флобера оказывается проблема любви. Исследователь его творчества Б.Г. Реизов пишет о страданиях героини их осмыслении в романе: «Это настоящая романтическая тоска, в различных вариантах культивировавшаяся писателями начала века, мечта о «голубом цветке», меняющая свои объекты, но психологически все так же. Однако в «Мадам Бовари» эта тоска оказывается не личным переживанием автора, а предметом социального исследования и характеристикой современности»[7]. Эмма возвышается над прочими персонажами романа силою того, что ее притязания к жизни неизмеримо больше, чем у них (сам Флобер говорил, что о душевной высоте человека мы судим по его желаниям, так же как о высоте собора мы судим по колокольне). Но с течением времени из любви Эммы уходит все духовное – Эмма уже не видит разницы между словами «любить» и «иметь любовника». Не случайно оба любовника Эммы – Родольф и Леон – являются пародией: один – на романтического героя байронического типа, другой – вертеровского. В романтических идеях Флобер видит вред – нельзя искать идеал там, где его быть не может.
Итак, роман Г.Флобера «Мадам Бовари», с одной стороны, продолжал линию, заданную творчеством Бальзака – пошлость и низменность жизни провинциального буржуа, пошлость и низость нравов современной Франции. Но с другой стороны, героиня романа Флобера отличается от окружающих ее людей возвышенностью и романтичностью, стремлением найти в жизни те идеалы, которые она переняла из романтической литературы. И именно стремление реализовать в жизни свои грезы делает образ Эммы Бовари трагическим.
2.1.2 Образ Эммы Бовари в романе
Итак, Эмма Бовари – героиня романа Г. Флобера, прототипом которой была реальная женщина – Дельфина Деламар, жена лекаря из города Ри. Флобер, хорошо знавший историю семьи Деламар из первых рук, воспроизвел в Эмме не только черты реального человека, но и отразил столкновение неординарной личности с пошлостью провинциальной жизни.
Эмма Бовари в начале романа – классическая романтическая героиня, ищущая в жизни «подлинности» бытия и стремящаяся осуществить «права сердца» в мире реальных социальных структур. Юная девушка, дочь фермера, воспитанная в монастырском пансионе, затем жена провинциального лекаря, Эмма с самой юности и до печальной зрелости живет иллюзорными представлениями о возможности воплощения романтической мечты.
Про Эмму никак не скажешь, что это обычная фермерская дочка. В ней есть нечто, свойственное любой женщине, любому человеку: все мы тешим смешные и нелепые мечты, в которых видим себя богатыми, красивыми, удачливыми, предстаем героями и героинями романтических приключений; и все-таки в большинстве своем мы достаточно благоразумны, трусливы и ленивы, чтобы позволить мечтам серьезно влиять на наше поведение. Эмма же необычна хотя бы тем, что пытается воплотить в жизнь свои фантазии, необычна она и своей редкостной красотой.
Время от времени она предпринимает попытки обрести искомый идеал в реальном существовании, столь чуждом красот, явившихся ей на страницах Вальтера Скотта, Ламартина и других романтических авторов. Образ воображаемого мира, литературные и религиозные призраки которого так манят барышню Руо (все эти «любовники, любовницы, сердечные тревоги, дремучие леса, соловьиное пение в рощах, герои, храбрые как львы, кроткие как агнцы», «звуки арфы на озерах, лебединые песни, голос Предвечного»), иронически осмыслен автором как заведомо «неистинный», не только не имеющий отношения к действительной жизни, но, что важнее, отвлекающий душу от познания подлинной красоты. Именно поэтому в один ряд с первоклассными писателями-романтиками поставлено имя слащавого и откровенно надуманного Ламартина.
С другой стороны, действительность дана в романе в весьма непривлекательном виде, во всяком случае, такова социальная реальность провинции, где разворачивается драма героини. Если верить автору, многократно прокомментировавшему свое творение, перед читателями – повествование о беспросветной «прозе жизни» и о беспомощной, вульгарной попытке освободиться от ее давления, противопоставив последнему «костюмированную» любовную интригу и надуманный идеал. «Считают, что я влюблен в реальное, а между тем я ненавижу его; только из ненависти к реализму я взялся за этот роман», – пишет Флобер, объясняя свой замысел «воссоздать серый цвет заплесневелого существования мокриц» и историю женщины, чьи «чувства и поэтичность фальшивы». Причиной самоубийства госпожи Бовари является не только разочарование в романтическом идеале, но и весьма обыденные долги, невозможность их погасить и угроза разоблачения перед мужем. Образ героини как бы перетекает из романтического в реалистический, показывая, как жажда возвышенного и духовного постепенно заменяются фальшивыми подделками и внешними атрибутами.
И все-таки ее образ – один из немногих женских характеров в мировой литературе, способных вызвать весьма противоречивые мнения: Бодлер писал о недосягаемой высоте души Эммы Бовари и восхищался ее «близостью к идеалу человечности»; наш соотечественник Б.Г. Реизов находит в ней «фаустовское беспокойство» и даже видит «пути, ведущие от Прометея и Каина к Эмме Бовари». Попытки прочитать образ, не игнорируя противоречивые свойства героини, привели к признанию у нее «извращенного сознания» и «живой, страдающей» души, «открытой и нашей насмешке и нашему состраданию одновременно» (А.В.Карельский). Наследница «смешных жеманниц» и господина Журдена, созданных Мольером, героиня Флобера смеха не вызывает. Весьма любопытны ее портреты, которых так много в книге. Можно говорить об игре с ракурсами восприятия, которую предпринимает автор, то рисуя красивую женщину под взглядом восхищенного и робеющего Шарля, то описывая томные позы, ее взгляд и туалет такими, какими они видятся Родольфу, то являя ее отражение в глазах юного Леона. Но в памяти читателя запечатлевается образ героини, способный вызвать не столько восхищение, сколько озадаченность этой претенциозной жены провинциального лекаря: черные волосы, кольцами падающие ниже колен, белая кожа на пурпурном фоне, бледное, как полотно, лицо с огромными глазами, опущенные уголки губ. Благородная монументальность облика Эммы служит ее характеристике не менее, чем описание ее «падений», перечень ее ошибок и долгов. Мадам Бовари, по признанию простодушного Шарля, павшая жертвой рока, может показаться античной героиней, чудом возродившейся во французской провинции, чтобы сполна узнать масштаб деяний, которыми живет новое общество. «Несоразмерность» героини миру, в котором она родилась и решилась противопоставить «законы сердца» мощи «мира без богов», воплощенная прежде всего во внешности флоберовской героини, – один из мотивов, сопровождающих образ на всем протяжении его развития. Этот мотив выполняет своего рода «фундаментальную» функцию, мешая отнестись к истории мадам как к вульгарному житейскому эпизоду, героиня которого достойна брезгливого сожаления или, в крайнем случае, осторожного сочувствия. «Античный комплекс» образа Эммы, вмещающий ее бунтарство против социума (Антигона), запретные иррациональные страсти, ведущие к душевному распаду (Федра) и самоубийству, разумеется, не может безоговорочно возвеличить и оправдать мадам Бовари, как не может до конца и объяснить. Несомненная ее «вина» – в глубокой неорганичности, высокомерном презрении к тому невзрачному облику «мировой тайны», который явлен ей в трогательной и, несмотря на скромное обличье, очень духовной любви Шарля, в прошедшем почти незамеченным рождении дочери. Вина ее и беда в глубоко присущем человеку обыкновении более доверять уже однажды «сформулированному», чем стремиться узреть разлитую в мире гармонию собственным духовным усилием. Так, Эмма зачарованно наблюдает «в блеклых тонах написанные картины, на которых мы видим пальмы и тут же рядом – ели, направо – тигра, налево – льва, вдали татарский минарет, на переднем плане – руины древнего Рима… в обрамлении девственного, тщательно подметенного леса». Этот образ насильственной гармонии, поработившей сознание героини, – поистине то, что теперь называется «кичем», с присущей этому явлению агрессивной и простодушной убежденностью, что красота всегда «готова к употреблению», что все символы и знаки скрывают за собою доступную и легко усваиваемую реальность.
«Утопия» героини и ее крушение вряд ли нуждаются в развенчании. В то же время «кичевое сознание» героини романа – проблема для критиков, до сих пор нуждающаяся в разрешении. Возможно, все дело в ее «неверии» , мешающем прийти к гармонии с «наличным бытием», может быть, проблема в «мужской природе», сопротивляющейся длительным, изнуряющим страстям, о чем также писали исследователи романа. Очевидно одно: неверная и расточительная жена ионвильского доктора, склонная к красивым позам мечтательница о несбыточном принадлежит к самым «захватывающим» и «сокрушающим сердце» литературным героиням.
Интерпретация образа героини романа Флобера, как было сказано выше, разнообразна. Но, на наш взгляд, объяснение «китчевого» сознания Эммы наиболее полно дал В. Набоков[8]. Отталкиваясь от рассуждений о романтичности образа (под «романтическим» он понимает «отличающийся мечтательным складом ума, предающийся созерцанию картинных фантазий, заимствованных, главным образом, из литературы»), он считает, что романтическая личность может быть глубока или мелка соответственно качеству своей души. Эмма Бовари неглупа, чувствительна, неплохо образованна, но «душа у нее мелкая: обаяние, красота, чувствительность не спасают ее от рокового привкуса мещанства. Несмотря на экзотические мечтания, она – провинциальная буржуазка до мозга костей, верная шаблонным идеям или нарушающая шаблонные условности тем или иным шаблонным способом, из которых адюльтер – шаблоннейший способ над шаблонностью возвыситься; и, несмотря на страсть к роскоши, она раз или два обнаруживает то, что Флобер называет крестьянской жесткостью, – деревенскую прижимистость».
Эмма грезила о чувственном, возбуждающем любовнике из мира гондол и тропических аллей. Вместо этого она получила в мужья тупицу; его «разговоры... были плоски, как уличная панель... Он не умел ни плавать, ни фехтовать, ни стрелять из пистолета... Порывы его приобрели регулярность: он обнимал ее в определенные часы. То было как бы привычкой среди других привычек, чем-то вроде десерта, о котором знаешь заранее, сидя за монотонным обедом». Часто, оставаясь днем одна, «Эмма повторяла: «Боже мой! Зачем я вышла замуж!». Стремление шагнуть в мир «романных грез» заставляет ее выйти замуж за Шарля Бовари, который сначала становится ее любовником, а затем, после смерти первой жены, и мужем. То же стремление рождает в ней чувства к Леону, толкает в объятия Родольфа, затем обращает взор к мужу и т.д.
Ее необычайное телесное обаяние и странная грация неотразимо притягивают и очаровывают трех мужчин: ее мужа и двух ее последовательных любовников, двух мерзавцев – Родольфа, для которого ее мечтательная детская нежность составляет приятный контраст к шлюхам, обычной его компании; и Леона, тщеславное ничтожество, которому лестно иметь в любовницах настоящую даму.
Но история любви Эммы, точнее, череда ее влюбленностей, не ограничена этими тремя мужчинами. Перечислим все влюбленности Эммы – платонические и прочие:
1. Пансионеркой она, возможно, была влюблена в учителя музыки, проходящего со скрипкой в футляре по одной из ретроспективных сцен.
2. Только выйдя замуж за Шарля (к которому она с самого начала не чувствовала любви), она заводит нежную дружбу, формально говоря – чисто платоническую, с Леоном Дюпюи, клерком нотариуса.
3. Первый «роман» с Родольфом Буланже, местным землевладельцем.
4. В середине этого романа, поскольку Родольф оказывается гораздо грубее того романтического идеала, по которому она тоскует, Эмма пытается обнаружить этот идеал в собственном муже; она старается видеть в нем великого врача и входит в короткий период нежности к нему и робких попыток им гордиться.
5. Когда бедняга Шарль запорол операцию на искривленной стопе бедного конюха, она возвращается к Родольфу с усилившейся страстью.
6. Когда Родольф разрушает ее последнюю романтическую мечту о бегстве в Италию, страну грез, после серьезной болезни она находит предмет романтического поклонения в Боге.
7.Несколько минут она мечтает об оперном певце Лагарди.
8. Роман с вялым, трусливым Леоном, которого она снова встречает, оказывается гротескным и жалким осуществлением всех ее романтических мечтаний.
9. Перед самой смертью она открывает в Шарле его человеческую и божественную сторону – его безупречную любовь к ней, все то, чего у нее никогда не было.
10. Распятие из слоновой кости, которое она целует за несколько минут до смерти, – можно сказать, что эта любовь кончается чем-то вроде ее прежних трагических разочарований, поскольку вся безысходность ее жизни снова берет верх, когда, умирая, она слышит жуткую песню уродливого бродяги.
Измученную мечтой о любви Эмму «убожество домашнего быта толкало... к мечтам о роскоши, супружеская нежность – к жажде измены». Вспоминая монастырский пансион, «она почувствовала себя одинокой, слабой, словно пушинка, подхваченная вихрем; она безотчетно направилась в церковь, готовая на любой благочестивый подвиг, только бы он поглотил ее душу, только бы в нем растворилась вся жизнь».
Нужно сказать, что Эмма все же достигает высшей степени «счастья» с Леоном: ее сентиментальные озерные мечты, ее детские грезы под напевы Ламартина, все исполняется – есть и вода, и лодка, и любовник, и лодочник. Но нереальность этого счастья подчеркивается незначительной деталью: в лодке оказывается шелковая лента. Лодочник говорит о каком-то весельчаке – Адольфе, Додольфе, – который недавно катался на лодке с приятелями и дамами. Эмма вздрагивает. И понемногу ее жизнь, будто ветхие декорации, начинает осыпаться и разваливаться. Эмма ухитряется кое-как подпирать шаткую ложь об уроках музыки в Руане; и так же готовые обрушиться векселя Лере она на время подпирает новыми векселями. Разгульный маскарад в Руане Эмме не в радость – она понимает, до какого нечистоплотного общества она опустилась. Однажды, вернувшись из города, она получает уведомление, что все ее имущество будет распродано, если в двадцать четыре часа не уплатить долг, составляющий теперь 8000 франков. Начинается ее последнее путешествие, от одного человека к другому в поисках денег. Все персонажи сходятся в трагической кульминации. Бросаясь от одного к другому, она ищет помощи и сострадания у всех тех, кто принимал прямое участие в ее судьбе. Но оказывается, что ее романтические грезы прикрывали пошлую действительность: «Она сходила с ума, ей стало страшно, и она кое-как заставила себя очнуться – правда, не до конца: она все не могла вспомнить причину своего ужасного состояния – денежные дела. Она страдала только от любви, она ощущала, как вся ее душа уходит в это воспоминание, – так умирающий чувствует в агонии, что жизнь вытекает из него сквозь кровоточащую рану...
Потом в каком-то героическом порыве, почти радостно, бегом спустилась с холма, миновала коровий выгон, тропинку, дорогу, рынок - и очутилась перед аптекой».
Где же истоки этой трагедии, приведшей к падению и смерти?
Детство Эммы ретроспективно (только в 6 главе) описано языком банальной романтической культуры, языком прочитанных ею книг и того, что она оттуда почерпнула. Эмма – страстная читательница любовных, более или менее экзотических романов, романтической поэзии. Кое-какие из известных ей писателей первоклассны – например, Вальтер Скотт или Виктор Гюго; другие не вполне – Бернарден де Сен-Пьер или Ламартин. Но дело в том, считал В. Набоков, что она плохая читательница: «Она читает эмоционально, поверхностным подростковым образом, воображая себя то той, то другой героиней. Флобер поступает очень тонко. В нескольких абзацах он перечисляет все дорогие Эмминому сердцу романтические клише; но изощренный отбор расхожих образов и их ритмическое расположение по изгибам фразы создают гармоническое и художественное впечатление».
Позже ее мечтания, столкнувшиеся с действительностью порождают тоску: «сидя на земле, Эмма повторяла, тихонько вороша траву зонтиком:
– Боже мой! Зачем я вышла замуж!
Она задавала себе вопрос, не могла ли она при каком-нибудь ином стечении обстоятельств встретить другого человека; она пыталась вообразить, каковы были бы эти несовершившиеся события, эта совсем иная жизнь, этот неизвестный муж. В самом деле, не все же такие, как Шарль! Он мог бы быть красив, умен, изыскан, привлекателен – и, наверно, такими были те люди, за которых вышли подруги по монастырю. Что-то они теперь делают? Все, конечно, в городе, в уличном шуме, в гуле театров, в блеске бальных зал, – все живут жизнью, от которой ликует сердце и расцветают чувства. А она? Существование ее холодно, как чердак, выходящий окошком на север, и скука, молчаливый паук, плетет в тени свою сеть по уголкам ее сердца».
Пропажа щенка при переезде из Тоста в Ионвиль символизирует конец нежно-романтических, элегических мечтаний в Тосте и начало более страстного периода в роковом Ионвиле.
Но еще до Ионвиля романтическая мечта о Париже возникает из шелкового портсигара, который она подобрала на пустой сельской дороге, возвращаясь из Вобьессара. Видение Парижа – одна из серии Эмминых грез, проходящих через всю книгу. Одна такая (быстро отброшенная) мечта – о том, что Шарль прославит имя Бовари, которое она носит: «Почему ей не достался в мужья хотя бы молчаливый труженик, – один из тех людей, которые по ночам роются в книгах и к шестидесяти годам, когда начинается ревматизм, получают крестик в петлицу плохо сшитого фрака?.. Ей хотелось бы, чтобы имя ее, имя Бовари, было прославлено, чтобы оно выставлялось в книжных магазинах, повторялось в газетах, было известно всей Франции. Но у Шарля не было никакого честолюбия».
Тема мечтаний естественным образом переплетается с темой обмана. Она прячет от Шарля портсигар, над которым грезит; и с самого начала пускает в ход обман. Сперва – чтобы он увез ее из Тоста: ее притворная болезнь – причина их переезда в Ионвиль, ради якобы лучшего климата: «Неужели это жалкое существование будет длиться вечно? Неужели она никогда от него не избавится? Ведь она ничем не хуже всех тех женщин, которые живут счастливо. В Вобьессаре она видела не одну герцогиню, у которой и фигура была грузнее, и манеры вульгарнее, чем у нее. И Эмма проклинала Бога за несправедливость; она прижималась головой к стене и плакала; она томилась по шумной и блестящей жизни, по ночным маскарадам, по дерзким радостям и неизведанному самозабвению, которое должно было в них таиться.
Она побледнела, у нее бывали сердцебиения». Именно в Ионвиле ее настигает судьба. Участь ее свадебного букета – своего рода предзнаменование или эмблема того, как несколько лет спустя расстанется с жизнью сама Эмма. Найдя свадебный букет первой жены, Эмма спрашивала себя, что станется с ее собственным.
Тема мечтаний снова возникает, когда Эмма решает, каким бы романтическим именем назвать дочку. «Сначала она перебрала все имена с итальянскими окончаниями, как Клара, Луиза, Аманда, Атала; ей также нравилась Гальсуинда, а еще больше – Изольда или Леокадия». В итоге девочка получает имя, которое Эмма слышала в замке и которое теперь ассоциируется у нее с этой заманчивой мечтой.
Романтические соображения при выборе имени составляют резкий контраст с той обстановкой, в которую попадает Эммина дочка, отданная, по удивительному обычаю того времени, кормилице. Вместе с Леоном Эмма идет ее навестить. «Они узнали дом кормилицы по осенявшему его старому орешнику. Лачуга была низенькая, крытая коричневой черепицей; под чердачным слуховым окном висела связка лука. Вдоль всей терновой изгороди тянулись вязанки хвороста, а во дворе рос на грядке латук, немного лаванды и душистый горошек на тычинках. Грязная вода растекалась по траве, кругом валялось какое-то тряпье, чулки, красная ситцевая кофта; на изгороди была растянута большая простыня грубого полотна. На стук калитки вышла женщина, держа на руке грудного ребенка. Другой рукой она вела жалкого, тщедушного карапуза с золотушным личиком – сынишку руанского шапочника: родители, слишком занятые торговлей, отправили его в деревню».
Перепады Эмминых эмоций: чересполосица тоски, страсти, отчаяния, влюбленностей, разочарований – завершаются добровольной, мучительной и очень сумбурной смертью. Образ героини, ее исключительная внешность, которая выделяет Эмму среди других персонажей, имеет один изъян. И именно этот изъян указывает и на ущербность романтического образа, нарисованного воображением на основе портрета, – сухая угловатость ее холеных белых рук.
Именно эта деталь заставляет В. Набокова сделать вывод: «Она лжива, она обманщица по натуре: с самого начала, еще до всех измен, она обманывает Шарля. Она живет среди мещан и сама мещанка. Ее душевная пошлость не так очевидна, как у Омэ. Наверно, было бы слишком жестоко сказать, что заезженным, шаблонным псевдопрогрессистским идеям Омэ соответствует женский псевдоромантизм Эммы; но невозможно отделаться от ощущения, что Эмма и Омэ не только перекликаются фонетически, но чем-то похожи, и это что-то – присущая обоим пошлая жестокость». В Эмме пошлое и мещанское прикрыто прелестью, обаянием, красотой, юркой сообразительностью, страстью к идеализации, проблесками нежности и чуткости и тем, что ее короткая птичья жизнь кончается настоящей трагедией.
Итак, выделяя Эмму Бовари из того убогого, бездуховного окружения, в котором она постоянно находится, – сначала на ферме у отца, затем в доме мужа в Тосте и Ионвиле, автор даже как будто сочувствует ей: ведь Эмма не похожа на остальных. Незаурядность Эммы состоит в том, что она не может примириться с пошлостью среды, убожество которой с такой убедительной силой показал Флобер. Эмму томит тоска, причины которой никто не может понять (замечательна в этом отношении сцена со священником Бурнизьеном). Это настоящая романтическая тоска, столь характерная для произведений французских писателей первой половины века. Она служит для героини оправданием в глазах ее создателя.
Но трагедия Эммы Бовари заключается в том, что, бунтуя против мира обывателей, она в то же время является неотъемлемой его частью, его порождением, сливается с ним. Вкусы Эммы, представления о жизни и идеалы порождены все той же пошлой буржуазной средой. Со скрупулезностью естествоиспытателя, применяя свой метод объективного повествования, Флобер фиксирует мельчайшие детали, которые определяют внутренний мир Эммы, прослеживает все этапы ее воспитания чувств.
Известный исследователь творчества Флобера А. Тибоде заметил, что Эмма живет в плену «двойной иллюзии» – времени и места. Она верит в то, что время, которое ей предстоит прожить, непременно должно быть лучше того, что прожито. Она стремится к тому и может любить только то, что находится вне ее мира: она выходит замуж за Шарля только потому, что хочет покинуть отцовскую ферму; выйдя за него, она мечтает о том, что находится вне ее семейной жизни, поэтому неспособна любить не только мужа, но и дочь.
Для плохо образованной жены провинциального лекаря, духовные потребности которой сформированы монастырским воспитанием и чтением (среди авторов, которых читает Эмма, названы Ламартин и Шатобриан, и это весьма симптоматично), существуют два недосягаемых идеала – внешне красивая жизнь и возвышенная всепоглощающая любовь. С беспощадной иронией, иногда окрашенной грустью, показывает Флобер попытки Эммы украсить и «облагородить» свой быт, ее поиски неземной любви. Мечты героини о волшебных странах и сказочных принцах воспринимаются как пародия на эпигонские романтические романы. Но важно, что поиски такой любви оборачиваются все той же заурядностью и пошлостью: оба возлюбленных Эммы не имеют ничего общего с тем, какими они предстают в ее воображении. Однако их идеализация – единственно возможный для нее способ как-то оправдать себя, хотя и она смутно понимает, что ей дороги не столько эти мужчины, очень далекие от идеальных образов, возникших в ее экзальтированном воображении, сколько культивируемое ею чувство любви, потому что для нее любовь – единственно возможный способ существования.
В этой трагической противоречивости характера Эммы – в ее страстной антибуржуазности, неизбежно облекающейся в форму самую что ни на есть буржуазную, – сказывается полный безграничного скептицизма взгляд Флобера на мир. При этом анализ духовного мира и сознания современного человека неразрывно связан в романе с социальным анализом, и механизм современного общества исследован автором с большой точностью и глубиной, роднящими его с Бальзаком. Вполне в духе создателя «Человеческой комедии» Флобер показывает, как любовь в буржуазном обществе неотделима от материальных проблем: страсть Эммы ведет ее к расточительству, а расточительство – к гибели. Даже смерть Эммы, как и вся ее жизнь, «проигрывается» в романе дважды: сначала романтический порыв, затем неприглядная реальность. Получив прощальное письмо от Родольфа, Эмма решает покончить с собой, но затем отказывается от задуманного. Настоящим смертным приговором оказывается для Эммы письмо-счет ростовщика Лере. Родольф толкнул Эмму на путь, ведущий к гибели, Лере погубил ее. Мечта о неземной любви неразрывно связана в воображении Эммы с тягой к роскоши, поэтому в ее жизни «возвышенные» порывы так легко уживаются с векселями и долговыми расписками, утаиванием счетов и присвоением жалких гонораров Шарля. В этом смысле Эмма – плоть от плоти того общества, которое ей отвратительно.
В образе Эммы Бовари разоблачается и выродившаяся романтическая литература, и деградировавший до уровня буржуа романтический герой. Вместе с тем близость автора к своей героине обусловливает и то сострадание, которое прорывается, несмотря на всю пресловутую объективность Флобера. Впоследствии во французском литературоведении получил распространение термин «боваризм», обозначающий иллюзорное, искаженное представление человека о себе и своем месте в мире. Этот термин страдает известной абстрактностью; несомненно, Флобер связывает свою героиню и с определенной средой, и с ясно обозначенным историческим моментом. В то же время несомненно, что трагедия Эммы выходит за рамки конкретного сюжета и приобретает широкое общечеловеческое значение.
Образ Эммы Бовари вошел в мировую культуру как одно из наиболее точных и исчерпывающих высказываний о проблеме женщины и социума. Ее черты можно найти во многих страстных и падших героинях последующих времен, среди которых Анна Каренина и даже чеховская Попрыгунья.
В образе Эммы есть широкая философская мысль, включенная в содержание образа. Читателя поражает правда деталей, доходящая до иллюзии, бьющая как удары хлыста, повседневность, от которой захватывает дух. Но эта обыденность, ставшая здесь эстетической категорией, выражает нечто большее. Это не только бедствия Эммы, показанные как частный случай чьей-то частной трагедии. За трагедией прелюбодеяния и пошлости вырастает трагедия любви и тоски, на которую обречена женщина в мире чудовищного мещанства. Эмма не только прелюбодейная жена. Ее судьба – судьба всякого человека, неудовлетворенного этим обществом, мечтающего о красоте и захлебывающегося во лжи и отвращении.
2.2 Роман Л. Толстого «Анна Каренина»
2.2.1 История создания и идейное содержание романа
Роман Льва Толстого «Анна Каренина» (1873-1877) обычно называют семейным, но это в первую очередь роман о любви, что подтверждают его многочисленные инсценировки для театра и экранизации в России и на Западе. Полная жизни молодая красавица Анна и сословно и духовно ограниченный аристократ Вронский, неловкий честный чудак Лёвин и правдивая, жаждущая счастья в любви и семье Кити, добрая, несчастная в любви, но счастливая в семейных заботах и детях Долли, легкомысленный, безответственный, но обаятельный жизнелюб Стива Облонский и даже сухощавый сановный бюрократ Каренин, этот боящийся реальной жизни «человек в футляре» – все они любят, и каждый понимает любовь по-своему.
История создания романа, как утверждают многие исследователи, началась с фразы, вычитанной у А. Пушкина: однажды в руках Л. Толстого оказался пятый том сочинений Пушкина, издания П. В. Анненкова. Перечитывая давно знакомы произведения, писатель обратил внимание на отрывок «Гости собирались на дачу…»: «Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели»[9].
Задолго до замысла «Анны Карениной» Толстой узнал о семейной драме своих близких знакомых: Мария Алексеевна Сухотина, сестра приятеля Толстого Д. А. Дьякова, разошлась со своим мужем и вторично вышла замуж. Этот случай был исключительный по тем временам, и известно, что, по ранним вариантам, Анна получила развод и вторично вышла замуж. За год до начала работы Толстого над «Анной Карениной», в 1872 г. бросилась под поезд близ Ясной Поляны Анна Степановна Пирогова, покинутая любовником, соседом Толстого А. Н. Бибиковым. Толстой видел изуродованный труп, и это событие произвело на него тяжелое впечатление. Обе семейные драмы не могли не послужить материалом для толстовского романа. Нет ясного представления о прототипе Алексея Александровича Каренина. Называют С. М. Сухотина, с которым развелась жена; мало убедительно предположение о сходстве с министром П. А. Валуевым (министр был вынужден выйти в отставку в связи с расследованием комиссии о быте инородцев). Отточенный чиновник А. М. Кузминский, муж Т. А. Кузминской («Наташи Ростовой») тоже мог оказаться в поле наблюдений художника, хотя в годы писания «Анны Карениной» он еще не был достаточно сановит. Фамилию Каренин сын Толстого Сергей Львович объясняет со слов отца греческим словом «каренон» — голова («головной человек»).
Работа над «Анной Карениной» началась в марте 1873 г. и продолжалась в апреле. Затем следовали перерывы по нескольку месяцев. В конце 1874 г. первые главы далеко не законченного произведения были отданы в «Русский вестник», Толстой «поневоле» занялся романом, чтобы успевать за журналом. В первых четырех книжках 1875 г. опубликованы первые две части и начало третьей. Толстой интенсивно работал над ними.
Далее наступил длительный перерыв – опять та же неустойчивость настроения. То автор «налаживается писать», то он готов кричать: «Боже мой, если бы кто-нибудь за меня кончил «Анну Каренину». Наконец послано для январской книжки 1876 г. окончание третьей части. В февральском номере журнала появляются первые пятнадцать глав четвертой части. Какое настроение ни владело бы автором, надо выполнять обязательства перед редакцией, забрасывавшей Толстого письмами. Толстой «не разгибаясь» сидит над мартовской книжкой, для которой отправил последние главы четвертой и начало пятой частей. И наконец в декабрьской книжке «Русского вестника» напечатаны последние десять глав пятой части.
Толстой начал мечтать о скором конце романа, чтобы «опростать место для новой работы», и он отделывает материал для трех первых книжек журнала в 1877 г., заканчивая в мартовском номере публикацию седьмой части. Осталась последняя, называвшаяся вначале эпилогом. Из-за содержания эпилога у автора возник конфликт с издателем. В пятом номере «Русского вестника» появилась анонимная заметка, в которой сообщалось, что роман окончен.
В январе 1878 г. «Анна Каренина» вышла первым отдельным изданием.
Основной стимул творчества Толстого – искание художественной правды. Для него процесс создания произведения – «это опыт в лаборатории»: надо поставить героев «в необходимость решения жизненного, нерешенного еще людьми вопроса, и заставить их действовать, посмотреть, чтобы узнать, как решится этот вопрос». Поэтому за несколько редакций романа и сюжет, и герои претерпели существенные изменения.
Супруги Каренины и Вронский в первых вариантах резко отличаются от выведенных в завершенном произведении. По первому наброску облик будущей Анны нарисован в непривлекательном виде – ее внешность, манеры не располагают к ней читателя, и разговоры об Анне в обществе закрепляют отрицательное впечатление. «Она дурно кончит», «она дурно кончила» – говорят о женщине, в манерах которой проскальзывает вульгарность, а в одежде что-то «вызывающе дерзкое». Таким рисовался сначала обаятельный в будущем образ героини. В первом наброске все создает неблагоприятное впечатление, а в романе внешность Анны полностью гармонирует с ее внутренней красотой.
Алексей Александрович Каренин, петербургский сановник, был наделен вначале совсем другими чертами. Этот чиновник придерживается глубоких принципиальных устоев, но он мягкий человек, и его побеждает несправедливость жизни. Он имел «несчастие носить на своем лице слишком ясно вывеску сердечной доброты и невинности. Он часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глаз, и потому еще более имел вид ученого чудака или дурачка, смотря по степени ума тех, кто судил о нем».
В Петербурге на вокзале при встрече с Анной, в ранних вариантах, он обрисован как добряк, глубоко любящий жену – поцеловал руку Анны со «спокойной сладкой улыбкой, сияющей осторожной, почти набожной нежностью»; пошел к карете, «очевидно едва удерживаясь перед толпою от желания ласкать ее».
Совсем иным выступает в первых набросках и будущий Вронский. Он, оказывается, был «твердо хороший, искренний человек». А как защищал он от нападок Анны обманутого мужа. Вронский думал о Каренине: «Ах, если б он был глуп, зол. А он умен и добр». Себя Вронский не щадил: «Мое положение ужасно тем, что я чувствую себя виноватым, чем я никогда себя не чувствовал. Совесть – не слова. Она мучает меня». Это совсем незнакомый нам персонаж, мало имеющий общего с Вронским. А вот семья Щербацких, Облонских и Левин, под какими бы именами они ни появлялись, – это уже герои завершенного романа.
Итак, «Анна Каренина» – это, в первую очередь, роман о любви. Это великое, самое человечное, очень личное чувство богато, разительно меняет и выявляет характеры героев. Люди в любви становятся лучше, открывается их богатая душа, ее сложная прихотливая диалектика, часто неожиданная для них самих. Иной становится сама жизнь, она обновляется, выявляет свою подвижную сложность, обретает особый смысл, герои Толстого вдруг понимают, что есть судьба, ее непонятная влекущая сила. Причем для автора этого классического романа о любви важно показать чувство каждого персонажа в непрерывном движении, в сложном переплетении меняющихся состояний, встреч, разлук, надежд, иллюзий, разочарований, ошибок, точно найденных жестов. Описывая их меняющееся душевное состояние и мысли, Толстой дает не только опорные, основные события и детали, но и соединяющие их характерные мельчайшие подробности, создающие иллюзию присутствия читателя.
Еще критик Д.И. Писарев заметил, что сюжет у Толстого в первую очередь служит всепроникающему психологическому анализу, «диалектике души». Толстой показывает любовные отношения своих персонажей не как внешние события романной фабулы, а как их внутренние состояния, осознаваемые ими и читателем постепенно, шаг за шагом, выявляющиеся через неожиданные характерные детали. Это и есть знаменитая «диалектика души», тончайшее кружево психологического анализа, показывающие в правдивых чертах и деталях рождение, развитие и подлинный смысл чувства, за которым следуют мысли и поступки. Благодаря этому художественное время романа и время читателя совпадают.
Вот Анна вдруг понимает, что этот случайный разговор в поезде ее «страшно сблизил» с малознакомым молодым красивым мужчиной, которого она, светская замужняя дама, в мыслях снисходительно называет «офицером-мальчиком». И почтительно, но настойчиво заговоривший с ней о любви Вронский ощущает то же: «Он чувствовал, что все его доселе распущенные, разбросанные силы были собраны в одно и с страшною энергией были направлены к одной блаженной цели». Они оба, меняясь, идут навстречу своему растущему чувству, своему счастливому и трагическому роману, хотя и боятся его властной силы и смутно ощущают знак беды, грядущей опасности. В нарастающей мелодии их бурной страсти сразу возникает нота смерти. Гибель рабочего на вокзале неожиданно сближает их и в то же время становится дурным предзнаменованием, Анна слышит и запоминает чьи-то слова о легкой, мгновенной смерти под колесами поезда.
Так все начинается, все предопределено. И все непросто, непрерывно меняется. Поздний неожиданный и странный приход Вронского к Облонским Кити и Анна понимают по-разному. Влюбленной наивной девушке кажется, что будущий жених явился туда ради нее. Однако он пришел ради Анны, так дал ей понять силу своего чувства и желание добиваться ее ответной любви. Та понимает это, но «странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у нее в сердце». Любовь всесильна и опасна, она преображает этих очень разных людей и их судьбы, наполняет новым смыслом их жизнь, делает их лучше, создает, разрушает и сохраняет их семьи, заставляет по-новому взглянуть на давно знакомых и близких (Анна, выйдя из поезда вместе с Вронским, вдруг видит очень большие уши мужа, на которого уже смотрит со стороны, как на чужого человека). Облонские, Вронский, Каренины и Левины по-разному понимают и выражают «мысль семейную», движущую роман Толстого.
У Толстого все образы выявляют его нравственную позицию. В начале романа поблекшая, измученная, страдающая Долли говорит о счастье и здоровье молодой красавицы Анны почти с завистью, однако это «почти» свидетельствует о ее верном женском понимании фальши и лживости брака Карениных и смутном сомнении в безоблачности этого показного счастья. А обаятельный и неглупый эгоист Стива Облонский подумал обо всем и забыл только то одно, что хотел забыть: оскорбленную плачущую беременную жену, которая в соседней комнате мечется в сомнениях и ждет его объяснений и раскаяния в очередной легкомысленной измене. Из таких точных психологических деталей рождается нравственная оценка героев и их мыслей и поступков.
С самого начала в «Анне Карениной» мы видим два пути, две любовные истории с очень разными итогами. В романе вначале противопоставлены два мужчины, два соперника, ищущие любви милой и неопытной княжны Кити Щербацкой: застенчивый и неуклюжий помещик-провинциал Константин Левин (его главная идея: «Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват») и уверенный в себе петербургский аристократ, гвардеец и богач граф Алексей Вронский. Потом образуются две пары главных персонажей – Анна и Вронский, Левин и Кити, и вокруг них, их очень разных любви и судеб строится нравственный роман Толстого о любви.
Толстой показывает здесь, как трудна работа любви и шатко, полно неожиданных препятствий и меняющих все случайностей движение человека к семейному счастью. Левин борется за свое счастье и после всех сомнений и разочарований обретает его в браке с усвоившей суровые уроки жизни Кити: «Я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…» И потом это повторяется и в знаменитой сцене родов Кити, и в его борьбе с ветром, когда жена и маленький сын оказались в лесу в грозу и бурю.
Здесь же, в душевной нечуткости, гордыне и ограниченности аристократа Вронского, кроется и будущая трагедия «незаконной» любви Анны Карениной, молодой красивой женщины, полной жизни, жажды любви и семейного счастья, которыми она была обделена в отдающем фальшью (это заметила чуткая Долли), неравном браке с немолодым, душевно сухощавым государственным «человеком в футляре». Ее новый избранник, тоже Алексей, оказывается таким же формалистом; графу для беззаботной жизни достаточно соблюдать неписаные простые правила полковой жизни и весьма лицемерные и необременительные законы высшего общества, он не может понять сложные метания и трагедию Анны, ее постоянные упреки и слезы его только раздражают, кажутся обычным женским приемом, посягательством на его мужскую независимость.
Вронский стреляется не из-за любви, а из гордости, от чувства уязвленного самолюбия, когда ее презираемый им муж, трусливый штатский, вдруг становится выше и лучше его. Чувственной, несемейной, бездуховной остается эта любовь и для Анны, и не случайно же она – сестра не очень нравственного, ищущего развлечений за пределами семьи Стивы Облонского и обижается ее сравнением с братом. В.В. Набоков заметил: «Союз Анны и Вронского основан лишь на физической любви и потому обречен»[10]. Вот почему Толстой считает эту любовь «незаконной» и осуждает ее, но эти важные причины авторского осуждения иные, чем у лицемерного светского общества.
Есть высший суд совести и нравственности. Счастье без семьи и совместного пути к добру невозможно. Отчаяние нарастает. Анна в самое роковое мгновение их жизни остается одна и идет навстречу гибели, ею овладевает «дух зла и обмана». И все же любовь зажигала в ее душе «чувство оживления» (то есть женщина как бы медленно оживала в увлекательном «романе» после безжизненного брака с человеком-машиной и многолетней лжи в семье) и составляла «весь интерес ее жизни». Вронский при их встрече в салоне Бетси Тверской поражен «новой, духовной красотой» Анны, она сияла «улыбкой счастья». И Толстому очень трудно осудить эту любовь, гениальное изображение которой сделало его роман знаменитым. Но все же он сравнивает страсть Анны со «страшным блеском пожара среди темной ночи». Этот любовный пожар страстей разрушает и испепеляет все и ведет героиню романа к неизбежной нравственной и физической гибели.
В романе Анна страдает и погибает от нарастающего чувства вины и жизненного тупика потому, что «незаконная» любовь ее к Вронскому греховна. Но кто, какой суд может вынести ей, ее искреннему чувству столь жестокий приговор? Здесь суровый моралист Толстой недалеко ушел от высшего общества, ибо он судит любовь и женщину, для которой это чувство является главным смыслом жизни. Анна бывает у него неискренней (тогда она щурится), злой и даже смело играет своей греховной красотой и женской силой, откровенно завлекая женатого Левина, чтобы как-то отомстить Кити за прежний ее роман с Вронским. Толстой видит ее очень женскую черту: Анна ненавидит мужа «за ту страшную вину, которой она была пред ним виновата», а в то же время хочет, чтобы тот оставался при ней рядом с любовником. Мудрый терпимый Чехов позднее повторил любовную ситуацию «Анны Карениной» в повести «Дуэль» и сказал другое: нормальная женщина никак не может страдать от искренней сильной любви и, тем более, не считает ее и себя греховной, она страдает из-за своего ложного положения в семье и обществе и нечуткости, неуважения к ней любимого мужчины. Семейное счастье основано на взаимном понимании, уважении, чувстве ответственности, к тому же оно не может целиком заполнить жизнь мужчины, да и женщины тоже.
Любовный роман «Анна Каренина», показав на всех уровнях разобщенность и нравственное падение современного Толстому общества, религии, культуры, церкви и дворянского государства, полон жизни, силы, веры и надежды, понимания противоречивости и жизнестойкости человека, утверждения в книге куда больше, нежели беспощадной критики.
2.2.2 Образ Анны Карениной
Анна Каренина – один из наиболее популярных женских образов русской классической литературы. Толстому хотелось написать роман о женщине из высшего общества, «потерявшей себя», вокруг которой легко сгруппировались многие мужские типы, будившие творческое воображение писателя. Во многом к реализации этого замысла Толстого, как было сказано выше, подтолкнули мотивы пушкинского творчества, в частности неоконченные прозаические отрывки «На углу маленькой площади» и «Гости съезжались на дачу». Героиня последнего Зинаида Вольская может быть частично соотнесена с Анной Карениной. Это обстоятельство позволяет литературоведам считать произведение «пушкинским романом» Толстого, а к прототипам героини относить Татьяну Ларину, мысленно продолжая историю ее жизни в свете (Б.М.Эйхенбаум). Достоверно известно, что внешний облик героини сложился у писателя под впечатлением встречи со старшей дочерью Пушкина М.А. Гартунг. Современники находили и многие другие прототипы, отдельные обстоятельства жизни и смерти которых соотносились с сюжетной линией героини романа, в частности упоминается история взаимоотношений актрисы М.Г.Савиной с Н.Ф.Сазоновым.
Трактовки образа Анны Карениной в литературоведении чаще всего определяются тем или иным пониманием смысла эпиграфа к роману («Мне отмщение, и Аз воздам»), а также зависят от исторически изменяющегося отношения к роли женщины в семейной и общественной жизни. На характер, судьбу героини оказали влияние не только реально увиденные Толстым социально-исторические условия жизни 1870-х годов, трагизм разобщенности людей в семье и обществе, но и лежащие в основе авторской интерпретации событий романа традиционные народные религиозно-нравственные представления. Анна одновременно привлекательная, правдивая, несчастная, жалкая и виноватая. В современных оценках образа начинает преобладать традиционный народно-нравственный подход, в отличие от безусловного оправдания героини в ее праве на любовь. В работах В.Е. Ветловской и А.Г. Гродецкой, например, прослеживается зависимость внутреннего содержания образа Карениной от евангельских и агиографических мотивов, сюжетов и нравственных оценок.
В первой части романа героиня предстает примерной матерью и женой, уважаемой светской дамой и даже примирительницей неурядиц в семье Облонских. Жизнь Анны Аркадьевны более всего наполняла любовь к сыну, хотя свою роль любящей матери она несколько преувеличенно подчеркивала. Лишь Долли Облонская чутко улавливала во всем складе семейной жизни Карениных что-то фальшивое, хотя отношение А.К. к мужу строилось на безусловном уважении.
После встречи с Вронским, еще не дав воли зарождающемуся чувству, Анна осознает в себе не только пробудившуюся жажду жизни и любви, желания нравиться, но и некую неподвластную ей силу, которая независимо от ее воли управляет поступками, толкая к сближению с Вронским и создавая ощущение защищенности «непроницаемой броней лжи». Кити Щербацкая, увлеченная Вронским, во время рокового для нее бала видит «дьявольский блеск» в глазах Анны и ощущает в ней «что-то чуждое, бесовское и прелестное». Следует отметить, что, в отличие от Каренина, Долли, Кити, Анна совсем не религиозна. Правдивая, искренняя героиня, ненавидящая всякую фальшь и ложь, имеющая в свете репутацию справедливой и морально безукоризненной женщины, сама запутывается в лживых и фальшивых отношениях с мужем и светом.
Под влиянием встречи с Вронским резко изменяются отношения Карениной со всеми окружающими: она не может терпеть фальши светских отношений, фальши взаимоотношений в своей семье, но существующий помимо ее воли дух обмана и лжи увлекает ее все дальше к падению. Сблизившись с Вронским, Анна осознает себя преступницей. После неоднократно проявленного мужем по отношению к ней великодушия, особенно после полученного во время послеродовой болезни прощения, она все больше и больше начинает ненавидеть его, болезненно ощущая свою вину и сознавая нравственное превосходство мужа.
Ни маленькая дочь, ни поездка с Вронским в Италию, ни жизнь в его имении не дают ей желаемого покоя, а приносят лишь осознание глубины своего несчастья (как при тайном свидании с сыном) и унижения (скандально-унизительный эпизод в театре). Больше всего мучений героиня испытывает от невозможности соединить вместе сына и Вронского. Углубляющийся душевный разлад, двусмысленность общественного положения не могут компенсировать ни окружение, искусственно создаваемое Вронским, ни роскошь, ни чтение, ни интеллектуальные интересы, ни привычка к успокоительным лекарствам с морфием. Она постоянно чувствует свою полную зависимость от воли и любви Вронского, что раздражает ее, делает подозрительной, а иногда побуждает к несвойственному ей кокетству. Постепенно Анна приходит к полному отчаянию, мыслям о смерти, которой она хочет наказать Вронского, оставшись для всех не виноватой, а жалкой. История жизни героини обнаруживает незыблемость «мысли семейной» в произведении: невозможности достижения собственного счастья за счет несчастья других и забвения своего долга и нравственного закона.
Итак, трагичность образа Анны Карениной построена на столкновении любви, стремления к личному счастью и требований нравственного долга. Анна вовсе на роковая женщина, как вначале хотел ее представить Толстой. Если бы Анна не понимала требований нравственного закона, не было бы у нее и чувства вины. Не было бы и никакой трагедии. Она близка Левину именно этим чувством вины, что и указывает на ее глубокую нравственную природу. «Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват», – говорит Левин. А разве не это чувство привело Анну в конце концов к полному расчету с жизнью?
Она искала нравственную опору и не нашла ее. «Все ложь, все обман, все зло». Не только страсти ее погубили. Вражда, разъединение, грубая и властная сила общественного мнения, невозможность реализовать стремление к независимости и самостоятельности приводят Анну к катастрофе.
Анна принадлежит определенному времени, определенному кругу, а именно – великосветскому аристократическому кругу. И трагедия ее в романе изображена в полном соответствии с законами, обычаями и нравами этой среды и эпохи.
Анна иронично и здраво судит о собственном окружении: «...это был кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин». Впрочем, о набожности Лидии Ивановны, увлеченной спиритическими явлениями и «общением с духами», она была такого же скептического мнения, как об учености Каренина, почитывающего в свежем номере газеты статью о древних «евгюбических надписях», до которых ему, собственно говоря, не было никакого дела.
Бетси Тверской все сходит с рук и она остается великосветской дамой, потому что в совершенстве владеет искусством притворства и лицемерия, которое было совершенно чуждо Анне Карениной. Не Анна судила, а ее судили и осуждали, не прощая ей именно искренности и душевной чистоты. На стороне ее гонителей были такие мощные силы, как закон, религия, общественное мнение.
«Бунт» Анны встретил решительный отпор со стороны Каренина, Лидии Ивановны и «силы зла» – общественного мнения. Та ненависть, которую испытывает Анна к Каренину, называя его «злой министерской машиной», была лишь проявлением ее бессилия и одиночества перед могущественными традициями среды и времени.
«Нерасторжимость брака», освященная законом и церковью, ставила Анну в невыносимо трудные условия, когда сердце ее раздваивалось между любовью к Вронскому и любовью к сыну. Она оказалась «выставленной у позорного столба» как раз в то время, когда в душе ее совершалась мучительная работа самосознания.
Каренин, Лидия Ивановна и другие страшны не сами по себе, хотя они уже приготовили «комки грязи», чтобы бросить ими в Анну. Страшна была та сила инерции, которая не позволяла им остановиться, «сознать себя». Но в то же время они осуждали Анну с полным сознанием своего права на осуждение. Это право давали им прочные традиции «своего круга». «Гадко смотреть на все это», — говорит Анна.
Социально-исторический взгляд Толстого на трагедию Анны был проницательным и острым. Он видел, что его героиня не выдержит борьбы со своей средой, со всей лавиной обрушившихся на нее бедствий. Вот почему он хотел сделать ее «жалкой, но не виноватой».
Исключительным в судьбе Анны было не только нарушение закона «во имя борьбы за подлинно человеческое существование», но и сознание своей вины перед близкими ей людьми, перед самой собой, перед жизнью. Благодаря этому сознанию Анна становится героиней толстовского художественного мира с его высоким идеалом нравственного самосознания.
2.3 Сопоставительный анализ гендерной проблематики романов Г.Флобера и Л.Толстого
Интерес к «женскому вопросу» возникал во второй половине XIX в. в разных национальных литературах, не только в русской. Положение женщины в обществе, ее роль в семье, право на личное счастье, проблема долга – эти вопросы воплощались в различных интерпретациях в произведениях и русских, и зарубежных писателей.
Критики не раз сопоставляли «Анну Каренину» Л. Толстого с «Госпожой Бовари» Г. Флобера. При внешнем сходстве сюжета и конечной судьбы героинь существует глубокое различие в подходах к самой проблеме женщины в обществе.
Флобер мотивирует гибель своей героини цепью внешних обстоятельств, коренящихся в эгоизме мужчин, в косности буржуазно-мещанского мира. Сама Эмма Бовари не возвышается над уровнем общества, в котором она живет. Она в той же мере пошлая мещанка, как и окружающие ее люди. Стремление к «высокой любви» у нее навеяно прочитанными в юности романтическими произведениями, нежеланием мириться с пошлостью окружающего мира, что приводит к «вечной погоне за иллюзией» – на этом и строится коллизия романа. Эмма хранит в душе усвоенный в пансионе идеал жизни, полной высоких чувств и страстей. Когда на ее горизонте появился Шарль, она приняла «беспокойство, вызываемое новым ее положением» за чудесную страсть. Эмма хотела найти в своем муже нечто значительное, сколько-нибудь приближающееся к ее книжному идеалу. С любовниками происходит почти то же. Героиня находит в любовниках то же, что в муже, - все ту же «пошлость брачного сожительства». Вместе с тем вся «поэзия любви» постепенно превращается в самый обычный адюльтер. Эмма вынуждена лгать мужу, придумывать множество мелких уловок, вовлекать в сферу своих обманов других. Она должна трепетать перед соседями. Страстная любовь выражается в самых избитых фразах, заимствованных из какого-нибудь затасканного романа.
Но Эмма не может уйти от обыденного. Пошлость не только окружает ее, она царит даже в ее мечтах. В этом и заключается отличие этого образа от всех предыдущих героев Флобера и от героинь других писателей, которые внутренне были всегда свободны от пошлого.
Продолжая реалистические традиции Стендаля и Бальзака, Флобер переводит вопрос о «роковом одиночестве» человека на почву подчеркнуто будничной, реальной действительности. Шарль Бовари в результате сумбурного воспитания и совокупности жизненных обстоятельств делается обывателем. Эмма, начитавшись литературы с ее «обольщениями», становится героиней грязных романов. Это всего лишь следствия главной причины, обусловившей жизненную катастрофу Эммы и Шарля. Эта главная, определяющая причина коренится в условиях существования людей. Глубокая безнравственность, нечто постыдное и унизительное заложено в самой природе провинциального существования, при котором высокое, здоровое, человечное притупляется и извращается. Эмма не могла полюбить Шарля, так как не понимала его чувств к себе; она не могла поверить в существование любви у Шарля, так как его любовь не выражалась в выработанных литературой условных формах. Эмма попала в некий заколдованный круг. Она желает внушить себе любовь, а так как в романах любовь сопровождается рядом неизменных признаков «высокой страсти», то Эмма полагает, что достаточно внешних признаков «страсти» (луна, стихи, романсы), чтобы тем самым испытать ее магическое влияние. Она пытается привить себе поэтическое чувство. Флобер проник в тайники этого мещанского поэтического чувства: оно зарождается как противоположность грубой реальной жизни, чтобы кончить низменной и грязной реальностью.<лядеть в обыкновенном адюльтере огромное внутреннее содержание, найти свою героиню в провинциальной мещанке, не смущаясь ни бульварными вкусами, ни ограниченностью ума, оправдать ее только силой стремления и силой иллюзий и вместе с тем показать бесполезность этой трагической борьбы и нелепость «сентиментального» идеала счастья – такова была задача Флобера, эстетическая, нравственная и социальная одновремнно.
Анна Каренина у Толстого – натура незаурядная, душевно богатая, наделенная живым нравственным чувством. Любовь к Вронскому побуждает ее яснее, чем прежде, осознать себя как личность, обостряет ее критическое чутье по отношению к окружающему миру и к себе самой. И главная причина ее гибели – не столько лицемерие светской среды или препятствия к получению развода, сколько разрушающее действие страсти на ее собственную душу, невозможность примирить чувство к Вронскому и привязанность к сыну, и шире того – невозможность найти себя в мире, где «все неправда, все ложь, все обман, все зло».
Для Толстого критерием подлинной семьи было взаимопонимание, душевное согласие супругов – то, что с таким искусством передано в сценах семейной жизни Пьера и Наташи в эпилоге «Войны и мира». Но брачный союз Анны с нелюбимым ею, внутренне чуждым ей сановником Карениным не мог стать основой подлинной семьи. Не могло возникнуть семьи и из совместной жизни Анны с Вронским, потерпевшим крушение в своей военной и светской карьере, но кровно привязанным к тому обществу, которое отвергло его. И Толстой не осуждает Анну (она, как бы то ни было, остается для него «жалкой и не виноватой»), но неотвратимо приводит ее к трагической развязке. Исследование неразрешимой коллизии в частной жизни людей из «высшего общества» позволяет романисту с новой стороны проникнуть в социальную, нравственную, идеологическую проблематику эпохи.
Л. Толстой всю жизнь истово настаивал на том, что женщина тем совершеннее, чем меньше в ней личностного начала, чем полнее она способна раствориться в детях, в муже, в семье. Открыто, откровенно – в письмах, более тонко, художественно – в романах и рассказах. В романе «Анна Каренина» есть одна сцена, вроде бы проходная, предназначенная служить фоном для события значительного – повторного сватовства Константина Левина к Кити Щербацкой после их разрыва, на самом деле принципиально важная для автора. Речь в ней идет о спорном в ту пору вопросе женского образования, а вслед за тем – о свободе женщин, их «правах» и «обязанностях». Стива Облонский, герой скорее отрицательный, горячо вступается за право женщин быть образованными, независимыми, за их стремление взять на себя исполнение традиционно мужских обязанностей. Его жена Долли, героиня идеальная, столь же горячо возражает ему, доказывая, что основное дело любой женщины – в семье, своей или чужой. Ее поддерживает любимец автора, старый князь, и заявляет, что все эти новомодные женские притязания абсурдны, равнозначны тому, «что я бы искал права быть кормилицей...». А в это время в стороне от разговора главные герои сцены, Константин Левин и Кити Щербацкая, заняты своим особым «каким-то таинственным общением». Именно в этом таинственном общении, по Толстому, разгадка спора: любовь, семья, продолжение рода – здесь и только здесь все «обязанности» и все «права» женщин, здесь – поле для ее героизма. Это – ключ к роману «Анна Каренина». Это – позиция Толстого. Он подтвердит ее четверть века спустя, в 1899 году, откликаясь на очаровавший его рассказ «Душечка», который будет толковать совершенно иначе, нежели сам А.П. Чехов. Толстой напишет тогда, что высшее назначение женщины даже не столько в воспитании и кормлении детей, сколько «в полном отдании себя тому, кого любишь»; и подчеркнет: «Удивительное недоразумение весь так называемый женский вопрос, охвативший, как это должно быть со всякой пошлостью, большинство женщин и даже мужчин!».
Между тем, это недоразумение всерьез занимало Л.Н. Толстого. И роман «Анна Каренина» был задуман им, в том числе и в качестве противоядия по отношению к очень популярной в ту пору в русском обществе книге английского социального философа Дж. С. Милля «Подчиненность женщины». Книга вышла в России в 1869 году, мгновенно разошлась, была несколько раз переиздана. О ней шли бесконечные споры. Толстой живо интересовался полемикой известного критика Н.Н. Страхова с Миллем. На статью Страхова «Женский вопрос», появившуюся в журнале «Заря» (1870 г.), он откликнулся специальным письмом, в котором, рассуждая уже о судьбе одиноких женщин, в числе прочего замечал: «Никакой надобности нет придумывать исход для отражавшихся или не нашедших мужа женщин: на этих женщин без контор, кафедр и телеграфов всегда есть и было требование, превышающее предложение. Повивальные бабки, няньки, экономки, распутные женщины. ...Женщина, не хотящая распутничать душой и телом, вместо телеграфной конторы всегда выберет это призвание, – даже не выберет... а сама собой... впадет в эту колею и с сознаньем пользы и любви пойдет по ней до смерти». И настойчиво подчеркивал: «Вы, может быть, удивитесь, что в число этих почетных званий я включаю и несчастных б... этот род женщин нужен нам... этот класс женщин необходим для семьи при теперешних усложненных формах жизни»[11]. Быть «б...», или «Магдалиной», по Толстому, нравственнее и честнее, чем быть телеграфисткой, служащей, врачом, ибо «Магдалина» служит высшей цели – по-своему способствует продлению рода. Только в этом –назначение женщины. А ее высший «героизм» – в готовности понять и признать это назначение. Как принимают его Наташа Ростова, Долли и Кити Щербацкая. Трагедия Анны Карениной – в притязании на свое собственное «желание», на любовь, не связанную с семейным долгом, на личное счастье. По Толстому, такое притязание равнозначно безнравственности, или утрате нравственной опоры, что, собственно, и обрекает Анну на смерть.
Заключение
Рассмотрев центральные женские образы романов Л. Толстого и Г.Флобера, выделив основную гендерную проблематику произведений, мы подтвердили выдвинутую нами гипотезу: существуют определенные различия в гендерной проблематике художественных произведений русской и зарубежной литературы XIX века, которые обусловлены различием культурологических парадигм.
Романы Г. Флобера и Л. Толстого написаны с разницей в 20 лет. Исторически небольшой срок в данном случае имеет существенное значение в культурологическом смысле:
1. если в 50-х годах XIX идеи «освобождения» женщин только формировались и на Западе, и в России, то к 70-м годам это движение уже набрало силу в общественном сознании, и в художественном воплощении;
2. в 50-х годах развитие реализма проходило стадию становления, поэтому и в западноевропейской, и в русской литературе еще наблюдается смешение реалистических и романтических черт, актуальным является осмысление романтических образов и концепций средствами нового, реалистического искусства; в 70-х годах реализм является господствующим методом, уже определившимся в границах, идеях и основных средствах создания художественного образа;
3. в 50-х годах литературные произведения строятся на общей концепции метода, индивидуальное мировоззрение автора, его собственные концепции мира и человека влияют на идейное содержание произведений в меньшей степени, чем это происходит в дальнейшем (особенно это заметно в зарубежной литературе).
Таким образом, проблема женщины в романах Толстого и Флобера рассматривается по-разному: для Флобера история героини – это способ раскрыть пошлость мещанского существования, рассмотреть влияние этой среды на личность, на ее внутренний мир; для Толстого личность героини является самоценной, т.е. история Анны Карениной – это, в первую очередь, история ее души, ее внутренней жизни. Именно этим, на наш взгляд, и определяются особенности психологизма Флобера и Толстого и их подходы к интерпретации образа женщины.
Важным является и то, что русская литература, в отличие от более целостной европейской литературы, имеет яркие национальные особенности, которые определяются национальной литературной традицией. Высокая степень духовности и нравственности героев произведения – одна из ее черт: любой поступок или душевное движение персонажа русские писатели оценивают через призму нравственных законов, унаследованных из духовной средневековой литературы и русского фольклора. Если в европейской литературе мерилом нравственности является чаще всего религиозная или общественная мораль, то в русском искусстве нравственность теснейшим образом связана с высокой духовностью и часто стоит над общественной моралью, а то и противостоит ей.
Гибель Эммы Бовари обусловлена ее внутренним падением в пошлость провинциальной жизни, что было определено иллюзорностью, книжностью идеалов и стремлений. Флобер реалистически подчеркивает трагизм образа тем, что героиня не могла противостоять окружающей социальной действительности, поскольку сама была ее порождением.
Гибель Анны Карениной является следствием ее высокой нравственности, ее ощущения вины перед близкими людьми. Анна не может мириться с окружающей ее ложью потому, что внутренне это сильная и искренняя женщина; ее стремления и идеалы порождены именно этой искренностью и силой души, и столкновение с реалиями жизни для нее имеет трагический характер.
С. Моэм писал об Эмме Бовари, что ее судьба – это не трагедия, а недоразумение, поскольку трагедия порождается самой личностью героя, ее внутренним противоречием и столкновением непреодолимых внутренних сил. В этом отношении именно Анна Каренина является героиней трагической, поскольку основная движущая сила ее судьбы заключена в ней самой: стремление к глубоким чувствам, искренность ее любви к Вронскому и столь же глубокое переживание долга по отношению к сыну и мужу. Именно внутренняя невозможность примирить эти два стремления, найти какой-то компромисс приводят Анну к гибели. Эмма же, как было сказано ранее, не только не способна сама на глубокие и искренние чувства, но и не может разглядеть того, чего ищет, в любви мужа к ней – она живет в мире книжных «иллюзий» и пытается их найти в реальной жизни.
Важное значение имеет и индивидуальная авторская позиция в «женском вопросе». Г. Флобер во взгляде на женщину придерживался романтической концепции (подтверждение тому – женские образы в других его произведениях, в частности в «Саламбо»): женщина есть носительница высоких духовных качеств, воплощение красоты и чистоты; даже в своей «грешной», «дьявольской» ипостаси она все равно сохраняет эти свойства, оказывая мощное влияние на личность мужчины. Вспомним, что роман «Госпожа Бовари» был написан после неудачного, с точки зрения друзей писателя, романтического произведения «Искушение святого Антония», отличавшегося высокопарным, поэтическим стилем и содержанием.
Отношение Л. Толстого к сущности и предназначению женщины широко известно: в обобщенном виде оно формулируется именно как «продолжение рода и хранение семейного очага». Его героини именно с этой позиции оцениваются и в «Войне и мире», и в «Анне Карениной». Поэтому даже несчастная в любви, но счастливая в материнстве Долли выше в этом отношении блестящей Анны, а Кити в итоге, после долгих мучений и страданий, обретает счастье с Левиным.
Итак, особенности гендерные проблематики и ее художественного решения в литературе определяется не только общественной позицией во взгляде на женщину, которая господствует в данное время, но и особенностями национального мировоззрения, влиянием национальной традиции и индивидуальными авторскими взглядами на проблемы взаимоотношения мужчин и женщин.
Список использованной литературы
1. Астафьев Я.У. Экономика любви: формирование гендерных стереотипов.
2. Бабаев Э. Г. Примечания к «Анне Карениной»/ Толстой Л.Н. Собр. соч. в 20 тт. – Т. 9. – М., 1963.
3. Белоусов Р. Дельфина Деламар и Эмма Бовари : [к истории создания романа «Мадам Бовари»] // Лит. учеба. – 1981. – № 6. – С. 225-229.
4. Бир А., Пфефферкорн Р. Мужчины/женщины: динамика идентичности// Журнал социологии и социальной антропологии. – 1998. – Т. 1. – Вып. 1.
5. Введение в гендерные исследования. Ч. I: Учебное пособие/ Под ред. И. А. Жеребкиной — Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Але-тейя, 2001. — 708 с.
6. Вейнингер О. Пол и характер: Мужчина и женщина в мире страстей и эротики. – М., 1991.
7. Габриэлян Н.М. Пол, культура, религия // Общественные науки и современность. 1996. – № 6. – С. 126-134.
8. Дашкова Т. Гендерная проблематика: подходы к описанию // Исторические исследования в России-II. Семь лет спустя / Под ред. Г.А.Бордюгова. - М.: АИРО-ХХ, 2003.- С. 203-245.
9. Жданова В. А. «Творческая история „Анны Карениной“». – М., 1957.
10. Жеребкина И.А. Подчиниться или погибнуть: парадоксы женской субъективации в русской культуре конца XIX века
11. Здравомыслова О.М. "Русская идея": антиномия женственности и мужественности в национальном образе России.
12. Калашникова Л Черты истинно женской натуры // Лит.Россия.– 1989.– 18 авг.(N 33).– С.22.
13. Карельский А.В. От героя к человеку. – М., 1990.
14. Каргашина Н.В. Самоубийство в романах «Госпожа Бовари» и «Анна Каренина» // Вестн. Новгород. гос. ун-та им. Ярослава Мудрого. Сер. Гуманитар. науки : история, литературоведение, языкознание. – 2003. – № 25. - С. 66-70.
15. Костикова А.А. Гендерная философия и феминизм: история и теория // Общество и гендер. Материалы Летней школы в Рязани 1-12 июля 2003 года. – Рязань: Издательство «Поверенный», 2003
16. Михайлова М. Внутренний мир женщины и его изображение в русской женской прозе серебряного века // Преображение.– 1996.– N4.– С.150–158.
17. Моруа А. Литературные портреты. – М., 1970. – С. 175-190.
18. Модина Г.И. Мировоззрение Флобера и художественный мир романа «Госпожа Бовари» // Культурно-языковые контакты. – Владивосток, 2000. – Вып. 3. – С. 222-229.
19. Набоков В. Гюстав Флобер «Госпожа Бовари» : лекция / пер. с англ. Г.Дашевского // Иностр. лит. – 1997. – № 11. – С. 185-214.
20. Набоков В.В. Лекции по русской литературе. Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. – М., 2001.
21. Плукс П. Постановка и решение женского вопроса в русской литературе середины XIX в. // Ученые записки Рязанского педагогического института. 1967. – Т.39.
22. Попова А.В. Женский вопрос в русских журналах 60–х годов ХIХ века // Взаимодействие творческих индивидуальностей русских писателей ХIХ – начала ХХв.– М.,1994.– С.151–160.
23. Пушкарева Н.Л. «Говорящий пол» (еще раз о гендерной методологии в исторических науках) // «ГендерLand». – 1998. –№ 3 (7).
24. Пушкарева Н.Л. «Я старалась ничего упустить в науках» // Женщина и культура. М., 2001. – Вып. 2.
25. Пушкарева Н.Л. Гендерные подход в исторических исследованиях // Вопросы истории. – 1998. – № 6.
26. Пушкарева Н.Л. Женщина в русской семье: традиции и современность // Тишков В.А. (ред.) Семья. Гендер. Культура. – М., 1997. – С. 177-189.
27. Пушкарева Н.Л. Феминология и «история женщин» в контексте проблем гуманитарного знания // Хасбулатова О.А. (ред.). Женщины России на рубеже XX-XXI вв. – Иваново, 1998. – С. 8-13.
28. Реизов Б.Г. Творчество Флобера. – М., 1955.
29. Решетов Д.В. Отражение романтических пристрастий Г.Флобера в судьбе Эммы Бовари // Анализ литературного произведения. – Киров, 2001. – Вып.3. – С. 96-103.
30. Рябов О.В. «Умом Россию не понять»: Гендерный аспект «русской загадки» // Женщина в российском обществе. 1998. № 1. С. 34-41.
31. Рябов О.В. Идеал «Мадонны» или идеал «содомской»: Два лика женственности в русской философии // Женщина в российском обществе. –1998. – № 2.
32. Рябов О.В. Русская идея и женский вопрос: К постановке проблемы // Хасбулатова О.А. (ред.). Феминология: методология исследования и методика преподавания: Тезисы докладов. – Иваново, 1996. – С. 25-28.
33. Сахаров В. «Анна Каренина»: борьба любви и нравственности с трагическим исходом// Сахаров В.И. Русская проза XVIII–XIX веков. Проблемы истории и поэтики. – М., 2002
34. Сент-Бев Ш. «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера // Сент-Бев. Литературные портреты. – М., 1970. – С. 448-465.
35. Смирнов И.А. «Госпожа Бовари» Флобера: (опыт культурол. комментирования текста) // Мировая художественная культура в памятниках. – СПб., 1997. – С. 131-139.
36. Толстой Л.Н. Анна Каренина // Толстой Л. Собрание сочинений в 22 т. – Т.11. – М., 1983.
37. Трофимова Е.И. Гендерный анализ литературного текста: «Гадюка» Алексея Толстого // Хасбулатова О.А. (ред.). Гендерные исследования в гуманитарных науках: современные подходы: Материалы международной научной конференции. – Иваново, 2000. – Ч. 3. История, язык, культура. – С. 116-120.
38. Трофимова Е.И. О концептуальных понятиях и терминах в гендерных исследованиях и феминистской теории // Женщина в российском обществе. 2000. – № 4. – С. 32-39.
39. Турнье М. Полет вампира / Турнье М. ; пер. с фр. Е.С. Бунтмана. – М. : Стратегия, 2004. – 319 c. – Из содерж.: Подавленная мистика : Мадам Бовари. - С. 117-125.
40. Флобер Г. Госпожа Бовари // Собр. соч. в 3 томах. – М., 1983. – Т. 1
41. Флобер Г. О литературе, искусстве, писательском труде. Письма. Статьи. В 2 т. – М., 1984.
42. Франс А. Гюстав Флобер // Франс А. Собр. соч. в 8 т. – М., 1960. – Т. 8. – С. 92-100.
43. Фрид Я. Гюстав Флобер // Флобер Г. Собр. соч. в 3 т. – М., 1983. – Т. 1. – С. 5-29.
[1] Кирсанова Р.М. Русский костюм и быт XVIII - XIX веков. – М., 1997. – С. 4
[2] Копылова Л., Ревзин Г. «Dances macabre» реалистической традиции. «Сводничество» и «брак» в русском реализме XIX века // Вопросы искусствознания. – № 2/96. – С. 109-129
[3] См.: Усманова А. Женщины и искусство: политики репрезентации// Введение в гендерные исследования. Ч. I: Учебное пособие/ Под ред. И. А. Жеребкиной — Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001. – С. 465 –493
[4] Чуковский К.И. Жена поэта // Чуковский К.И. Статьи. – М., 1982. – С. 23
[5] Савкина И.Л. Кто и как пишет историю русской женской литературы? // Новое литературное обозрение. 1997. – С. 359-372.
[6] Здесь и далее цит. по: Флобер Г. Госпожа Бовари // Собр. соч. в 3 томах. – М., 1983. – Т. 1.
[7] Реизов Б.Г. Творчество Флобера. – М., 1955.
[8] Набоков В. Гюстав Флобер «Госпожа Бовари»: лекция / пер. с англ. Г.Дашевского // Иностр. лит. – 1997. – № 11. – С. 185-214.
[9] Письмо к Н. Н. Страхову от 25 марта 1873 г. //Толстой Л. Собрание сочинений в 22 т. – Т.19. Письма. – М., 1983.
[10] Набоков В. В. Лекции по русской литературе. Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. – М., 2001.
[11] Толстой Л. Собрание сочинений в 22 т. – Т.10. Письма. – М., 1983.
| Эволюция темы любви в прозе А.И. Куприна | |
|
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования "Курский ... Способностью к такой любви Куприн наградил героинь рассказов и повестей "Олеся", "Суламифь", "Впотьмах", "Осенние цветы", "Сентиментальный роман" и др. То, что в них слышалось чуткому уху демократического читателя, позднее было усилено в толстовском романе "Воскресение", опубликованном в 1899 году и содержавшем гневное ... |
Раздел: Рефераты по зарубежной литературе Тип: дипломная работа |
| Шпора на экзамен в 2002 году | |
|
(1-7) Автор и его герой в произведениях А.И.Солженицына "Матренин двор" Еще каких-то двадцать лет назад имя Александра Исаевича Солженицына запрещено ... "Анна Каренина", " Детство", "Отрочество", "Юность", и других. 1. Два женских характера в романе Л.Н.Толстого "Война и мир": |
Раздел: Сочинения по литературе и русскому языку Тип: сочинение |
| ... русской классической школы XIX века в творчестве Анны Ахматовой | |
|
Содержание Введение. 2 Глава 1. Традиции поэтов русской классической школы 19 века в поэзии Анны Ахматовой. 5 § 1. Ахматова и Пушкин. 5 § 2. Ахматова ... В основном они восходят к роману Л. Толстого "Анна Каренина". Отождествить себя с Анной Карениной, примерить к себе ее душу и облик ей помогало не только общее с героиней имя, не только совпадение инициалов А. А.: Анна Андреевна, Анна ... |
Раздел: Рефераты по зарубежной литературе Тип: дипломная работа |
| Толстой Лев Николаевич | |
|
М. Юнович Толстой Лев Николаевич (1828-1910). I. Биография. Р. в Ясной Поляне, бывш. Тульской губ. Происходил из старинного дворянского рода. Дед Т ... В деревенские картины "Воскресения" Толстой вложил такое знание крестьянского труда, быта, психологии, такую любовь к народу, что по одному этому роману можно назвать Т ... "О Л. Н. Толстом (Критический этюд по поводу романа "Анна Каренина"), 6 изд., изд. |
Раздел: Биографии Тип: курсовая работа |
| Лев Николаевич Толстой | |
|
(1828-1910) Ю.В.Лебедев "Довольно мне знать, что если все то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому ... Говоря о ключевой роли "мысли семейной" в "Анне Карениной", Толстой, по-видимому, имел в виду какое-то новое звучание ее в этом романе. Драматизм проникает и в построение романа, который состоит как бы из двух произведений, развивающихся параллельно друг другу: история семейной жизни светской женщины Анны Карениной ... |
Раздел: Сочинения по литературе и русскому языку Тип: доклад |