ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ МЕЙЕР, ЕГО ЖИЗНЬ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Д. И. Мейер, сын придворного музыканта, родился 1 сентября 1819 г. в С.-Петербурге. В 1834 г. из Второй с.-петербургской гимназии он поступил в Главный педагогический институт, где в 1841 г. окончил курс по разряду юридических наук и определением конференции 21 декабря награжден золотой медалью По представлению конференции, Д. И. был командирован за границу для усовершенствования в науках, причем тогдашний министр народного просвещения граф Уваров избрал местом его занятий Берлинский университет. Программа занятий, предстоявших молодому ученому за границей, вовсе не была определена; он даже не знал «предмета будущего преподавания», т. е. не предназначался в специалисты по той или другой отрасли права, а потому, как он сам говорил, должен был слушать все науки - не только юридические, но и философию, и историю.

Есть основание думать, что Мейер уже тогда имел влечение к гражданскому праву. Это видно уже из того, что в Берлине он преимущественно занимался римским правом, слушая тридцать лекций в неделю по этому предмету Затем он повез с собой лишь одно рекомендательное письмо, а именно - от профессора римского права Штекгардта к «великому учителю римского права» Савиньи. И наконец, лица, близко знавшие Мейера, говорят, что из берлинских профессоров он с наибольшим уважением отзывался о Пухте, лекции которого по римскому праву тщательно записывал и потом бережно хранил.

Уехав из Петербурга в конце февраля 1842 г., Мейер, на первых порах по прибытии в Берлин, воспользовался рекомендацией, данной ему и товарищу его Жиряеву, и отправился к великому Савиньи. Оба они предполагали, что Савиньи, тогда прусский министр юстиции, примет их холодно; но были приятно поражены простотой и любезностью оказанного им приема. Визит, однако, был непродолжителен. Савиньи, узнав, чьи лекции они посещают и одобрив сделанный выбор (они указали на Гомейера и Рудорфа), сказал: «Спросите у них совета касательно дальнейших ваших занятий и тех профессоров, которых вы должны слушать в зимний семестр». Этот совет сам по себе не мог иметь особенного значения, ввиду удачного выбора профессоров, сделанного молодыми людьми; если бы выбор был неудачен, то, конечно, Савиньи исправил бы сделанную ошибку.

В описанной Пекарским беседе Мейера с великим ученым единственно характерным является замечание, сделанное Мейером на прощальное заявление Савиньи: «Вы много можете узнать у нас хорошего». Мейер ответил на это: «Хорошо было бы, если бы можно было столько взять, сколько дают нам здесь». Эти слова вполне характеризуют отношение Мейера к своим заграничным занятиям - он действительно хотел взять все, что там дают.

Годы, проведенные им за границей, были посвящены неустанному, усиленному труду. Там, вероятно, и расстроилось его и без того некрепкое здоровье: летом 1843 г. он вынужден был ехать в Герберсдорф для пользования морскими купаниями. И действительно, слушание такой массы лекций, как он слушал, при его крайне добросовестном отношении к делу и строгом отношении к себе, поглощало все его время. Но, как оказывается, он находил еще время для занятий и русским правом. Профессор барон Врангель, читавший в институте русское право, умер, не дочитав и половины курса, «что затрудняло занятия по русскому законодательству», и Мейер счел необходимым восполнить этот пробел, насколько это было возможно за границей, параллельно с слушанием и изучением лекций берлинских профессоров.

Сознавая святость и ответственность той задачи, которую предстояло выполнить по возвращении на родину, Мейер, к концу срока командировки, пришел к сознанию, что выраженное им два года назад желание не осуществилось: он взял не все, что ему давали. Он считал себя еще недостаточно подготовленным к профессорской деятельности и в этом смысле послал 2 января 1844 г. «откровенное признание» в конференцию института, прося продлить срок отпускай Просьба была уважена министром: Мейер был оставлен за границей еще на полгода, но без содержания.

К осени 1844 г. Мейер вернулся в Петербург, где, вероятно, немедленно принялся за изготовление пробной лекции, которую по тогдашним правилам должны были прочесть возвратившиеся из-за границы студенты перед назначением на кафедру. Мейер приготовил лекцию «О гражданских отношениях обязанных крестьян», которая, по одобрении профессором Рождественским, была прочитана в институте 11 января 1845 г. «По полноте и ясности изложения и по искусству произношения Мейер заслужил единодушное одобрение слушателей», как сказано в журнале конференции Через месяц, 15 февраля, Мейер был назначен в Казанский университет «исправляющим должность адъюнкта, до получения степени магистра»

По прибытии в Казань Мейер не сразу приступил к чтению лекций: время было весеннее, скоро наступили экзамены, и впервые он выступил перед студентами в качестве экзаменатора. «В назначенный для испытания день, - вспоминает Пекарский, - собравшиеся в залу студенты увидели у экзаменаторского стола молодого профессора с чрезвычайно добродушным и привлекательным лицом и на вид столь моложавого, что многие из студентов казались старше его. По обычаю, вызов студентов происходил в алфавитном порядке фамилий. Едва первые успели кончить ответы, как остальные товарищи приступали к ним с расспросами: что Мейер - строго экзаменует, прижимает? Ответ был неутешительный: новый профессор останавливает на каждом слове, требует объяснений на сказанное студентом, наконец, спрашивает о том, чего, по-видимому, в билетах с вопросами вовсе не было... Результат испытаний озадачил студентов: те, которые отвечали по Своду законов, рубя, как говорится, сплеча и не обращая внимания на вопросы экзаменатора, получили неудовлетворительные баллы».

Наступила осень 1845 г. Перед началом лекций студенты, получившие на экзамене удовлетворительные баллы и переведенные на следующий курс, узнали, что по настоянию Мейера снова должны слушать гражданское право. После первых же лекций они увидели, что излагается такое гражданское право, о котором они еще доселе не имели понятия... Студенты, не приготовленные к серьезному изложению науки и вообще не привычные к усвоению всех тонкостей мышления, встретили непреодолимые, как казалось сначала, препятствия следить за преподаванием нового профессора. Только с течением времени, и главным образом благодаря внелекционным разъяснениям, за каковыми Мейер просил своих слушателей обращаться к нему без стеснения и в университете, и во всякое время на дому, студенты стали понимать своего профессора.

Мейер не нисходил до своей аудитории, а требовал и стремился к тому, чтоб она восходила до понимания его чтений. И это ему, единственному тогда настоящему профессору, вполне удалось. Сначала студенты не могли ни понимать его, ни записывать читанное им. Потом явилось и то, и другое. Садясь на кафедру, он удивительно спокойно излагал свой предмет; изложение было столь цельное, законченное и отделанное с внешней стороны, что записывать становилось не только возможно, но и легко. По уверению позднейших его слушателей, стоило надлежащим образом записать его лекцию, и она оказывалась готовой хоть для печати; наилучшие в литературном смысле места впоследствии изданного курса его суть те, в которых удалось слово в слово записать изложенное с кафедры, - никакой литературной обработки не требовалось. Читал он лекции без конспектов что уже само собой, и без удостоверения лиц близко знавших его, указывает на то, что к каждой лекции он тщательно готовился. Основная черта его характера, строгость к самому себе, проявилась и в оценке своего курса. Не щадя сил на разработку его, он все-таки был им недоволен. «Наш курс, - говорил он в конце введения, - будет лишь стремлением к идеалу науки, но заранее скажем решительно, что он далеко не достигнет своей цели»

Строгий к самому себе, он был строг и к другим. Заявив себя с этой стороны вскоре по приезде в Казань, он остался таким до конца - одинаково требовательным и строгим ко всем, не допуская и мысли о каких-либо несправедливостях и единичных послаблениях. При этом не надо забывать, в какие времена ему пришлось жить и действовать, да еще в казанской окраине. То, что с нашей современной точки зрения представляется вполне естественным, заурядным, в то доброе старое время было, некоторым образом, геройством, гражданским подвигом. Привозит, например, богатая помещица своего Митрофанушку в губернию с целью определить его в университет. Узнав, что секретарь испытательной комиссии Мейер требователен, она не смутилась и по заведенному обычаю посылает к нему на квартиру кулек с сахаром и чаем. Когда Мейер выгнал посланного, помещица и в толк не могла взять, как он мог не принять подарка, и рассудила, что если бы она послала сотенку-другую, он не отказался бы принять. Уже из этого факта видно, .в какую «прекрасную» атмосферу попал молодой профессор и сколько ему приходилось переживать тяжелых минут. Но он был несокрушим, как скала, и из желания сохранить нравственную чистоту постоянно стоял настороже: как ему поступить в данном случае, боясь запятнать свою чистую душу хотя бы одним подозрением в чем-либо небезукоризненном; это вызывало в нем щепетильность, порой доходившую до крайней степени. Рассказывают такой случай: был в числе студентов Казанского университета племянник одного из известных столичных профессоров, далеко не выдающийся, но чрезвычайно трудолюбивый и старательный. Получает Мейер от его дяди письмо, в котором тот его не просит о снисхождении или послаблении, а только обращает внимание на добросовестность племянника при ограниченности природных его дарований; письмо это скорее можно было понять как предостережение от столь возможной на экзаменах ошибочной оценки знаний. Мейер был, однако, так смущен, что, придя к одному из своих друзей и рассказав ему это событие, в заключение объявил, что он сам не станет экзаменовать. На это ему друг ответил, что он готов за него проэкзаменовать, и заранее уверен, что предельный балл студент получит, так как не было еще случая, чтобы он чего-либо из пройденного курса не знал. Слова эти вполне сбылись: тот отвечал сносно, как позволяли его дарования. Во время экзамена Мейер молчал и даже не слушал ответа, показав тем, что совершенно устраняется от оценки, но, увидав в списке удовлетворительный балл, он выразил свое удовольствие по поводу удачного исхода экзамена.

Рядом с исполнением профессорских обязанностей, с разработкой курсов не только гражданского права и процесса, но и торгового и вексельного права а также других наук, которые Мейеру приходилось читать временно, например, энциклопедии международного права, - мы видим его усиленно работающим в двояком направлении: теоретическом и практическом. Работа в первом из этих направлений обнимает собой два периода: первый - период соискания ученых степеней, второй - учено-литературной деятельности. Назначенный, как мы видели, исправляющим должность адъюнкта до получения степени магистра, Мейер получает эту степень 18 мая 1846 г. за сочинение «Опыт о праве казны по действующему законодательству» Содержание этого сочинения нам неизвестно. В описываемое время печатание диссертаций не было обязательно. Мейер представил и защитил свою работу в рукописи. Говорят лишь, что рукопись эта была, уже по смерти Мейера, у одного из книгопродавцев, вероятно, с целью напечатания, но какая судьба ее постигла -неизвестно. В 1848 г. Мейер уже представил докторскую диссертацию -известное его исследование «О древнем русском праве залога». В сочинении этом мастерски воспроизведена картина древнего русского залогового права, причем блестяще проявился талант автора подвергать юридические явления тонкому, детальному анализу. Мейер на основании источников древнего права доказывает, что у нас право залога было формой права собственности, хотя и условной. Имущество, данное в залог, возвращалось в случае исполнения обязательства, в случае же неисполнения оставалось у залогопринимателя, хотя бы стоимость его превышала сумму обязательства; закладная тут превращалась в купчую. С XVI века замечаются попытки обратить право залога в право на чужую вещь, в право требовать продажи вещи, но попытки эти были слабы и недолговечны: то требовалась публичная продажа с обязательством передать hyperocha залогопринимателю, то опять отменялась, - настолько воззрение это было ново и чуждо обычному праву. Наконец, это воззрение утвердилось с издания устава о банкротах 1800 г.

Эта диссертация в свое время обратила на себя внимание и вызвала несколько рецензий, из которых самая основательная написана С. В. Пахманом Удостоенный степени доктора, Мейер был возведен в экстраординарные, а в 1852 г. - в ординарные профессора.

Второй период - период литературной деятельности Мейера - начинается с поездки его в Одессу в 1850 г. Занимаясь специально разработкой русского торгового права и придавая такое серьезное значение обычному праву, Мейер отправился в центр нашей отпускной торговли с целью изучения на месте тамошних торговых обычаев». Плодом его трехмесячного пребывания там явились «Юридические исследования относительно торгового быта Одессы», появившиеся в свет лишь через 5 лет. Собранный на месте материал был подвергнут тщательной научной разработке. Всего обстоятельнее и подробнее Мейер останавливается на комиссионной сделке, морском страховании и движении переводных векселей. Исследование это и посейчас не имеет себе подобного в нашей литературе торгового права и сохранило большую научную цену.

В 1852 г. Мейер помещает в «Московских ведомостях» статью «Об объявленных ценах в книжной торговле». В ней подвергнут весьма обстоятельному обсуждению вопрос о том, может ли книгопродавец произвольно продавать книгу за цену выше объявленной. Мейер приходит к утвердительному разрешению этого вопроса. Основное его соображение то, что книга, купленная книгопродавцем, принадлежит ему, и он волен сбывать ее и за меньшую, и за большую цену. Другое дело, если при продаже автор или издатель не дозволил продавать книгу свыше объявленной цены. Но тут возникают новые неудобства. Прежде всего трудно доказать размер причиненных автору убытков. Конечно, можно выговорить неустойку на случай нарушения договора; но и это имеет свои неудобства. Обязаться неустойкой книгопродавец согласится лишь в случае приобретения всего издания, но никак не при покупке нескольких экземпляров; да и сам автор, выговорив ничтожную неустойку, не станет судиться из-за мелочей. На Западе на этот счет существует обычай, не дозволяющий произвольного повышения цены. Редакция «Московских ведомостей» снабдила эту статью примечанием, в котором Мейеру делается совершенно неосновательный упрек в смешении понятий - он будто бы не разграничивает купли-продажи книги от отдачи ее на комиссию. Незачем было Мейеру этого разграничивать; он говорит только о купле-продаже, а не о комиссии, при которой поставленный им вопрос и не может быть возбужден. Наконец, нельзя не заметить, что в рассматриваемой статье Мейер коснулся обойденного им в курсе вопроса об обязательности публичного обещания награды, причем решил его в отрицательном смысле.

Затем, в 1853 г., Мейер поместил в «Ученых записках Казанского университета» (кн. 4) исследование «О юридических вымыслах и предположениях, о скрытных и притворных действиях». Сочинение это представляет собой работу глубоко продуманную, изобилующую множеством по тому времени новых, оригинальных мыслей. Будучи написано на одном из иностранных языков, оно обратило бы на себя внимание всего ученого мира, - у нас же прошло незамеченным. То, что Мейер высказал в начале 50-х годов в далекой Казани, через 30 лет снова открыто на Западе; например, взгляд его на фикцию всецело приписывается Бюлову.

Упомянутое сочинение о предположениях - труд строго индуктивный: каждое положение является результатом обобщения множества отдельных правоположений, почерпнутых из римского и русского права. Как видно из заглавия, предметом сочинения являются четыре понятия: фикции, предположения, конклюдентные действия и симуляции. Идея, объединяющая эти понятия, та, что во всех случаях их проявления мы видим, что правоположения, рассчитанные на известные факты, применяются, несмотря на видимое отсутствие этих фактов. К одному из исследуемых понятий Мейер относится отрицательно, именно - к фикциям. Он доказывает, что существование их обусловлено чисто историческими причинами - формализмом древнеримского процесса; не желая жертвовать им, но желая удовлетворить потребности и духу нового времени,

римские юристы создали вымыслы (fictio legis Corneliae, possessio Ficta, absentia ricta и др.). Что же касается современного права, например, нашего, то те положения его, которые, по-видимому, основаны на фикции, прекрасно объясняются и без того (ст. 119, 389, 391, 394, 567, 1004, 1123 2017, 2339 и др., ч. 1, т. X). К остальным трем понятиям Мейер относится положительно, причем особенной оригинальностью отличаются его рассуждения о скрытных фактах, а тонкостью анализа - исследование о действиях притворных. Из числа скрытных действий он исключает, с одной стороны, действия символические, а с другой - действия, относительно которых закону неизвестно, как выразилась в них воля. Засим остаются, следовательно, такие действия, которые по внутренней необходимости, невольно, а не по искусственной связи, свидетельствуют о воле и относительно которых закон признает известным, что воля выразилась с уклонением от обычного ее проявления; сюда относятся, например, ст. 973, 1261, 1265, 1267 и др. Наконец, анализ притворных действий ведется в двояком направлении: со стороны отношения притворного действия к прикрытому и со стороны цели первого.

Последней работой Мейера была изданная им в 1855 г. монография «О значении практики в системе юридического образования». Центр тяжести этого рассуждения заключается в установлении подробного плана, почти программы, ведения практических занятий по гражданскому, уголовному праву и судопроизводству. Этому изложению предшествует ряд соображений о значении практических занятий для изучающих юриспруденцию. Всего рельефнее взгляд Мейера выражен в следующих словах: «Смело можно сказать, что при устранении практической стороны в образовании юридическом самая обширная и стройная чисто теоретическая система обращается в великолепную фантасмагорию, которая именно тем опаснее для дела цивилизации, чем величавее размеры системы, ибо, с одной стороны, кажется, что все сделано, чтобы просветить будущего юриста и создать из него надежное орудие правосудия, деятельного вещателя непреложных юридических истин; с другой стороны, усматривается, что все умственные и нравственные сокровища, которыми щедрой рукой наделила его наука, напутствуя на практическое поприще, на первых же порах рассыпаются, и новобранец-практик остается разве при нескольких громких фразах, при довольно высоком мнении о себе и довольно низком - о других, и вынужден за самым скудным руководством и поучением обращаться к пошлой рутине и скрепя сердце принимать от нее милостыню».

Заканчивая наши указания на теоретическую сторону деятельности Мейера следовало бы остановиться на его классическом «Русском гражданском праве». Но труд этот не был им издан при жизни. Русская наука обязана появлением в свет этого труда ученику Мейера, А. И. Вицыну, издавшему его по запискам слушателей. Если целых два поколения русских юристов выросло на Мейере, то немалая заслуга в этом принадлежит проф. Вицыну - не возьмись он за трудную работу сличения записей студентов, мы не знали бы Мейера, и, несомненно, русская наука гражданского права и гражданская судебная практика не находились бы на том уровне, на каком они стоят в настоящее время. Кто следил за литературой и практикой, тот подтвердит, что ни одно сочинение по русскому гражданскому праву не избегло влияния Мейера и на множестве решений гражданского кассационного департамента Сената сказываются очевидные следы этого же влияния. Распространяться о курсе Мейера нет надобности: голоса всех наших цивилистов, начиная с крупных величин и кончая мелкими, слились в один дружный хор; все они, без различия партий, считают Мейера отцом истинной науки русского гражданского права, а курс его - великим творением, не потерявшим и поныне своего значения.

Переходя к практической стороне деятельности Мейера, мы видим его действующим как в стенах университета, так и вне их. В университете происходят практические занятия со студентами: по плану, начертанному Мейером в его вышеупомянутом сочинении «О значении судебной практики», - студенты «упражняются в письменном и словесном разрешении юридических случаев» и в «совершении действий, относящихся к делопроизводству». Кроме того, им была устроена, как он выражался, «юридическая клиника» т. е. консультации по гражданским делам: являлись частные лица за советами, Мейер давал их в присутствии студентов, причем разъяснял предложенные казусы.

Вне университета мы видим Мейера в роли безмездного консультанта по гражданским делам. Кто ни являлся к нему на дом за советами, - всем он оказывал помощь. Рассказывают, что как-то к нему пришла целая толпа подгородных крестьян с просьбой указать им путь к правде. Мейер ласково их принял и долго с ними беседовал, дав им ряд советов. Но являвшихся к нему с неправым делом он выпроваживал. Как-то приходит к нему помещик, имевший дело с лицом податного сословия и почитавший потому свой иск вполне правильным. Мейер, указав ему на общие правила для производства тяжебных дел, прямо объявил, что иск его неправилен, и советовал прекратить процесс. Помещик рассердился и потом всякому встречному и поперечному говорил, что Мейер ученый и что, может быть, он там римское право и знает, но в практическом отношении ни «аза в глаза» не смыслит. После Мейер рассказывал, что он, пожалуй, мог бы указать этому помещику на способ выиграть процесс при известных благоприятных условиях, мог бы показать ему, как говорится, лазейку, но не хотел этого потому, что не желал служить орудием нечистых целей.

Сколько известно, Мейер раз взял на себя даже председательствование в конкурсе, конечно, без вознаграждения, из одного желания ознакомиться с конкурсным процессом В Казани жил купец, несколько раз совершавший выгодные для себя проделки, а именно - объявлявший себя банкротом. Приобретя опытность в этом выгодном упражнении, он вздумал еще раз объявить себя банкротом и предложил своим кредиторам по 5 или по 10 коп. за рубль. Прежние проделки такого рода сходили ему с рук: никто не мог и не хотел его уличить в злостном банкротстве. Он думал, что и теперь кончится по прежним примерам. Но Мейер сказал кредиторам, что готов взять на себя управление делами конкурса. Вице-губернатор был тогда человек лояльный, и Мейер мог вести дело строгим законным порядком. Долгого времени, большого труда стоило ему привести в порядок счета торговца, веденные, по общему обычаю, безалаберным образом и, сверх того, умышленно запутанные и исполненные фальшивыми цифрами. Все средства подкупа, обмана и промедления были употреблены должником и его партизанами. Все напрасно. Мейера нельзя было ни запугать, ни обмануть, ни обольстить. Он сидел над счетными книгами и записками и наконец привел дело в ясность. Он доказал злостность, и банкрот был арестован. Месяц проходил за месяцем в известных переговорах между банкротом и его партизанами. Все их усилия оказались напрасными. Банкрот сидел под арестом. Мейер был непоколебим. Так прошло около года. Наконец, банкрот убедился, что не может ни обольстить, ни осилить Мейера. Он заплатил долги своим кредиторам и был выпущен из-под ареста. И прямо из-под ареста явился в квартиру Мейера - как бы вы думали, с какими словами? «Благодарю тебя, уважаю тебя, - сказал он бывшему своему противнику, - на твоем примере увидел я, что значит быть честным. Через тебя я узнал, что поступал дурно. У нас так принято делать, как делал я. Ты мне раскрыл глаза. Теперь я понимаю, что дурно и что хорошо. Из всех людей, с которыми имел я дело, я верю тебе одному. Во всех своих делах я буду слушаться тебя, а ты не оставь меня своим советом»

Обращаясь к отношениям Мейера с университетом, т. е. с товарищами, профессорами и студентами, мы касательно первых находим противоречивые указания. Так, один из слушателей его говорит: «Мейера не любило большинство товарищей по науке, потому что он им служил горьким упреком и живым примером того, что и в наше темное время можно было много сделать для молодежи»... Это указание верно лишь отчасти. Особенно любить Мейера большинство тогдашних казанских профессоров не имело причин, но в результате он представил собой если не центр, вкруг которого группировались его товарищи, то по крайней мере влиятельного, деятельного, уважаемого сочлена. Мог ли бы член коллегии, не любимый товарищами, предпринять издание сборника их статей? Мейер, как известно, издал в 1855 г. свой «Юридический сборник». Сборник этот, не потерявший своего значения и посейчас, благодаря двум статьям самого издателя - о залоге и о торговом быте Одессы, статье С. Капустина о поручительстве и другим, состоялся, как говорится в предисловии, и благодаря тому, что в руках Мейера, по стечению обстоятельств, оказалось несколько ученых работ. Обстоятельства, о которых он говорит, есть не что иное, как сочувствие, расположение к нему товарищей и других лиц, близких факультету: весь сборник, за исключением статьи профессора Осокина, составлен из диссертаций: докторских - самого Мейера и Станиславского, магистерской - Бржезовского и кандидатских - остальных авторов Далее, мог ли не любимый товарищами член коллегии приглашать молодых ученых на вакантные кафедры и, как говорится, проводить их в факультете. А между тем известно, что именно Мейер пригласил в Казань профессора Пахмана, читавшего в Ришельевском лицее в Одессе. По возвращении из Москвы после защиты магистерской диссертации «О судебных доказательствах» С. В. Пахман в конце 1851 г. получил от Мейера приглашение перебраться в Казань, что и состоялось при его же личном содействии; затем, по приезде Пахмана в Казань, Мейер ему заявил, что хотя он и избран на кафедру полицейского права, но желательно, чтобы он читал, кроме того, и историю русского права, на что тот охотно согласился. Наконец, мог ли нелюбимый член факультета быть избран в деканы?

18 декабря 1853 г. Мейер, хотя и незначительным большинством голосов, был выбран деканом юридического факультета". Отчасти, конечно, избранию этому благоприятствовали два обстоятельства: он тогда был единственным ординарным профессором в факультете и деканские обязанности исполнял филолог. Но, с другой стороны, без расположения к нему большинства немногочисленным друзьям его, при всей их энергии и находчивости, не удалось бы склонить на свою сторону лиц, стоявших, под влиянием тогдашнего ректора, за избрание прежнего декана-филолога. Сам Мейер не домогался деканства. Вот что он говорит в письме к приятелю: «Мои избиратели имели в виду, чтобы декан был юрист, что составляет и мое желание, и притом самое искреннее. Мне очень жаль, что из юристов я один мог быть избран и что должен желать ему успеха перед высшим начальством. Мое честолюбие, право, не просится на поприще деканских заслуг; я питаю честолюбие профессора -руководителя юношества, а не чиновника. Не будучи очень усидчивым, и при слабом здоровье, должен даже опасаться, что деканство отвлечет меня от других, более сообразных моим склонностям занятий. Искренне сожалею, что Станиславский выбывает отсюда; через короткое время его бы можно было произвести в ординарные профессора и вручить ему деканский жезл. Ни в каком случае деканство не поколеблет прежних моих планов и намерений, не внушит мне привязанности к Казани, которой остаюсь чуждым до сих пор, несмотря на десятилетнее в ней пребывание».

Что касается отношений Мейера со студентами, то их поистине можно назвать идеальными. Он относился к своим ученикам как горячо любящий их наставник, призванный служить только на их пользу и заботиться только об их благе; они его положительно боготворили. Первый дебют Мейера в Казани в роли экзаменатора, как мы видели, произвел впечатление не в пользу его - студенты его испугались. Но, с одной стороны, увлеченные его лекциями и частными беседами, с другой -встретив необычайную простоту и обходительность в обращении, они скоро сблизились с ним. С кафедры он, в связи с непосредственным предметом преподавания, высказывал такие мысли, которые находили живой отклик в юных умах и сердцах его слушателей. Читая, например, об объекте права собственности и исключая из числа этих объектов человека, он доказывал всю несправедливость крепостного права; говоря о суде и судьях, клеймил взяточничество, доказывая всю гнусность его, и т. п. Эти лекции, или, вернее, необходимые отступления, глубоко западали в души слушателей. Когда случалось делать такие отступления, все студенты оставляли перья и, будто по уговору, начинали с напряженным вниманием следить за словами профессора, боясь проронить каждый звук их. В эти минуты речь молодого профессора, дотоле тихая и спокойная, раздавалась громко по аудитории, добродушное лицо делалось задумчивым и серьезным, голос дрожал и, вместо обычной бледности, на лице показывался болезненный румянец.

Частные беседы с отдельными слушателями в форме разъяснений прочитанного происходили и в университете, но главным образом они завязывались на дому. Мейер объявил, что двери его кабинета постоянно открыты для его слушателей. Вначале с естественной робостью, а потом смелее студенты стали пользоваться этим приглашением. Беседы на дому были разнообразны - ближайшим образом они касались вопросов гражданского права, но иногда переходили и на вопросы общелитературные. На студентов чарующим образом действовало общелитературное образование Мейера, преклонение его перед Белинским, Гоголем, Пушкиным. С этой стороны, их поражало, что профессор, читающий с кафедры такую премудрость, какой они еще и не раскусили хорошенько, разделяет их мнения, например, относительно Белинского. Беседуя по вопросам науки, Мейер нередко давал являвшимся к нему студентам книги из своей прекрасной библиотеки и при возвращении их слегка зондировал студентов, желая знать, насколько понято прочитанное. Скоро взаимные отношения между профессором и слушателями стали самые простые и сердечные. Авторитет Мейера все возрастал и, как заявляют его бывшие слушатели, самым сильным аргументом, заставлявшим умолкнуть спорщиков, была ссылка на Мейера: это сказал Мейер, это его мнение.

Позднее, с начала 50-х годов, помощь, оказываемая Мейером студентам в их занятиях, не ограничивалась снабжением их книгами и беседами по поводу прочитанного. Для ознакомления с латинским и новыми языками он поручал им письменные переводы разных сочинений и с поразительным терпением и любовью исправлял эти переводы, тратя на это по несколько часов в неделю.

Обаяние Мейера в среде его слушателей перешло и за пределы университета. Это свидетельствует целый ряд фактов. «Со вступлением на службу, - говорит Пекарский, - если мне удавалось исполнить честно какое-либо дело, то первая мысль была: как бы Мейер остался доволен, что я так поступил». Рассказывают, что одному очень богатому юноше по выходе из университета представлялся случай выгодно купить имение с крепостными, но воспоминание о Мейере, осуждавшем крепостное право, преследовало его неотступно, и он на это не решился, а впоследствии капитал свой употребил на какое-то промышленное предприятие.

Пример действительно трогательной привязанности к наставнику показал некто Мартынов. Бедный молодой человек по окончании курса в университете стал страдать неизлечимой болезнью и скоро почувствовал приближение смерти. В предсмертные минуты он вспомнил о любимом профессоре: Мейер долго и безуспешно хлопотал, чтобы приобрести сочинение Кавелина «Основные начала русского судоустройства и гражданского судопроизводства от Уложения до Учреждения о губерниях». У Мартынова была эта книга, и он завещал ее своему наставнику. «Благодарю вас за книгу Мартынова, - писал Мейер товарищу его, Киндякову, исполнившему последнюю волю покойного. - Дорогая и редкая книга! Не думал и не гадал я, что после всех моих поисков добуду ее, перешагнув через труп любезного мне человека. Грустно с вещью соединять воспоминание о чем-либо невозвратном или об утрате».

Со многими из своих слушателей Мейер состоял в переписке. Они обращались к нему за советами не только по вопросам науки, но и по своим частным делам. Весьма характерно письмо одного из его слушателей, оправдывавшего свое поступление на административную, а не судебную, службу тем, что правоведы в судебном ведомстве заграждают служебный путь студентам. Мейер доказывал, что быстрота возвышения правоведов не исключает возможности идти вперед по службе и студентам, и приводил фамилии питомцев университета, коим посчастливилось по судебной службе.

О тех из его учеников, которые о себе не давали знать по окончании курса, он наводил справки в приказах по гражданскому ведомству, следя за их служебными успехами, - у него даже была заведена особая книжка, в которую все это вносилось. Всего более его радовали те, которые поступали на судебную службу, а избиравшие другой род службы или предварительно писали ему, приводя ряд оправдывающих обстоятельств, или, как бы чувствуя себя перед ним виновными, избегали с ним видеться; так, один из любимых им слушателей не решался воспользоваться случаем, чтобы побывать у Мейера, единственно потому, что избрал не судебную, а административную службу.

Все эти факты говорят одно: Мейер и лучшие его слушатели составляли одно духовное целое, и эта их духовная связь перешла далеко за стены университета. Один из них, воспроизведя неприглядную картину состояния Казанского университета своего времени, говорит: «Впрочем есть одно имя, святое для каждого слушателя. Д. И. Мейер был высокая личность; ни одного пятна не лежит на нем; он многих выдвинул на прочную дорогу, указав им, куда идти. Я уверен, что не один из слушателей донесет до гроба воспоминание о нем, не один в трудные минуты искушения обязан ему своим спасением. Дмитрий Иванович был олицетворенная честность; вся его жизнь представляла служение одной идее; несмотря на невзгоды, на физические и нравственные страдания, он твердо, безуклонно шел к своей цели, ни разу не отступая, ни разу не погнувшись перед бурями»...

В 1855 г. Неволин, читавший гражданское право и историю русского права в Петербургском университете и энциклопедию и историю права в училище правоведения, по болезни вышел в отставку. Весть об этом дошла до Казани, и изнывавший в тоске по Петербургу Мейер 16 июня берет отпуск Только люди близкие знали о цели его путешествия; для остальных она была неизвестна, - отпуск был взят в «С.-Петербург, Киев и Спасский уезд». По прибытии в Петербург Мейер вскоре занял кафедру энциклопедии в училище правоведения, а затем начал хлопотать о назначении на кафедру гражданского права в университете. 4 сентября он пишет попечителю петербургского учебного округа Мусину-Пушкину письмо, в котором просит иметь его в виду при замещении вакансий кафедры гражданского права. «Побуждает меня к тому, - говорит он, - желание служить в Петербурге, как сосредоточии нашей умственной жизни, с которым я, притом, связан всеми родственными моими отношениями»". На другой день по получении этого письма попечитель снесся с ректором, прося его «предложить совету письмо известного своими учеными трудами в области юридической литературы» Мейера, дать делу надлежащий ход и войти от совета с представлением о перемещении Мейера", 12 сентября совет выбрал Мейера, но лишь 10 декабря он был перемещен в Петербургский университет на кафедры гражданского права и истории русского правая 21 декабря он прочел свою первую лекцию.

В сентябре 1855 г. бывшие слушатели Мейера, находившиеся в Петербурге, узнали, что он переходит на службу в здешний университет и уже приехал. Они его разыскали и были встречены точно так же, как он принимал их в былое время в Казани, т. е. с обыкновенной своей приветливостью и радушием. Они приобрели в нем снова как будто самого близкого родственника или друга. Почти ежедневно они являлись к нему - то тот, то другой.

По утверждении его профессором Петербургского университета он нанял квартиру и стал обзаводиться своим хозяйством. Приходят к нему как-то двое из бывших его слушателей и застают его в отличнейшем расположении духа. Со смехом он указал на два письменных стола, которые недавно купил. «Знаете ли, для чего именно два? - говорил он. Для того, что я читаю лекции в училище правоведения и скоро стану читать в университете. Лекции будут неодинаковы, и мне пришла фантазия и дома заниматься на отдельных столах, чтобы не смешивать студентов с правоведами».

Недолго, однако, ему пришлось заниматься за этими столами. Здоровье его все больше и больше расшатывалось, силы изменяли. Лекции он одолевал с трудом, очень слабым голосом, имея очень болезненный вид. Едва двигаясь, собирая последние силы, он за пять дней до смерти едет в заседание юридического факультета, в котором должен был решаться вопрос о докторской диссертации друга его Жиряева «Теория улик». Предвиделось бурное заседание, так как один из профессоров, голос которого мог иметь значение, не хотел по чисто личным соображениям пропустить диссертацию. Мейер решился во что бы то ни стало ехать и выступить в защиту Жиряева. Ни просьбы, ни уговоры - ничего не действовало; хотели отложить заседание, но сам Мейер настаивал, чтобы оно состоялось в назначенный день, именно в среду 13 января 1856 г. На уговоры и просьбы Жиряева Мейер, рассердившись, ответил: «Ты, наконец, заставляешь меня сказать то, чего я не хотел говорить: в среду я наверно могу быть в заседании, потому что буду еще жив, а за другой день - не ручаюсь». В среду Мейер явился в заседание: диссертация Жиряева была одобрена благодаря энергии и аргументации Мейера.

Положение больного становилось все хуже и хуже - врачи объявили ему 5 дней жизни. В субботу 16 января боль в груди до того усилилась, что Мейер не мог уже лежать в постели: его пересадили на кресло. Тут мы видим его совершающим подвиг, которым достойно закончилась его жизнь: он едет в училище правоведения читать лекцию... В понедельник, 18 января, часов в 6 вечера больного оставили одного, так как он желал отдохнуть, а в 8 часов... Мейера не стало"; он умер как воин на своем посту, он прямо глядел смерти в глаза, не выпуская из рук знамени. Человек, имевший дух прочитать лекцию, зная, что через два-три дня он уже ничего не будет в состоянии читать, по одному этому факту заслуживает и удивления, и благодарности. Что передумал, что перечувствовал этот необыкновенный человек, возвратившись домой со своей последней лекции!..

26 января Мейера похоронили. На похоронах, между прочим, присутствовали товарищи его по педагогическому институту, бывшие казанские его слушатели и новые товарищи и слушатели по университету и училищу правоведения. У гроба один из симпатичнейших деятелей 60-х годов на поприще женского образования, товарищ покойного профессора Н. А. Вышнеградский произнес глубоко почувствованную речь. «Когда пред нашими взорами, - сказал он, - приподымается таинственный покров с глубоко-унылого и божественно-прекрасного лика смерти, то душа, самая рассеянная, собирается с мыслями, углубляется в себя, поражается невольным трепетом, видя отверзающиеся двери беспредельной вечности. Собравший нас здесь печальный случай, этот гроб, сокрывший еще одну из благородных жертв науки, невольно пробуждает в душе много дум грустных и возвышенных. При виде этой, еще, можно сказать, юной жизни, так рано оторванной от благородного труда, не можем не исполниться грустных размышлений и ощущений. Жаль угасшего светильника, который лил около себя обильный свет, жаль деятеля, который обещал так много для науки и воспитания. Но когда вспомним об этой жизни, так доблестно посвященной одному прекрасному делу, когда вспомним о плодах, которые русская наука уже успела собрать от немноголетних, но многоплодных трудов усопшего нашего товарища, то душа исполняется умилением и глубоким уважением к нему. Доблестно идти в бою на смерть за дело правды и добра, но кто усомнится признать не менее доблестным подвиг мирного служителя науки, который видит пред собой только одну цель жизни - истину, который знает только радость ее постижения, который с самоотвержением отрекается от всех увлечений, столь свойственных юности, и честно, без устали, без уклонений идет к своей возвышенной цели. Кто усомнится признать высокую доблесть в человеке, который саму жизнь - этот столь милый всем нам дар Творца - ценит настолько, насколько она послужила к открытию истины?

Я не имею надобности говорить вам, собравшиеся здесь товарищи и ученики усопшего, что смерть похитила у нас именно такого человека. Древние изображали истину в виде женщины, облаченной покровом, над коей были начертаны следующие слова: «Никто нечистый да не приближается ко мне». Усопший друг наш приносил в храм истины именно ту чистоту мысли, то высокое бескорыстие, то отсутствие всяких посторонних побуждений, кои одни только дают слабому человеку силу бодро, без устали трудиться на поприще науки, кои одни только производят благословенные плоды истины и добра. Профессор Мейер был одним из тех, которые самоотверженно трудятся, открывая новые пути в области истины и добра, одним из тех благородных воинов, кои все приносят в жертву своему долгу и без печали слагают саму жизнь, завещая потомству дальнейшее движение вперед. Он сделал много для любимой своей науки. В продолжение своей, краткой для любви нашей, деятельности он образовал много юношей-законоведцев; но едва ли в продолжение всей своей жизни он дал более торжественный урок, как тот, который слышится из его гроба. Благородные юноши, ученики почившего! Позвольте мне изъяснить словами то, что так явственно ощущается при виде этого гроба близко знавшими вашего покойного наставника. Какой бы путь вам ни указало Провидение, идите по нему так же чисто, неуклонно, трудитесь так же доблестно для дела правды и добра, трудитесь до самой смерти вашей, дабы этот грозный час застал вас бодрствующими и трудящимися, а не дремлющими и праздными, ибо такова была кончина проф. Мейера. За 2 дня до смерти, уже наверное зная о ее неизбежной близости, он отправился на свое дело и в последний раз исполнил его перед вами с той совершенной ясностью духа, которая свидетельствует о его необыкновенной нравственной силе. Итак - sit tibi terra levis, столь уважаемый всеми нами друг и товарищ наш. Ты оставил нам много светлых мыслей о науке, но важнейшее наследие, тобой нам завещанное, есть нравственный образец чистого, доблестного служения тому делу, к которому назначило тебя Провидение».

В этих прекрасных словах вылились мысли и чувства друзей Мейера, проводивших его к месту вечного упокоения. Похоронен Мейер на Смоленском лютеранском кладбище. И теперь над могилой его стоит невысокий металлический крест, окруженный таковой же низенькой решеткой - все это более чем скромно и пропадает среди окружающих роскошных памятников. На кресте с трудом можно прочесть так много говорящие уму русского юриста слова: «Dmitrius Meyer». Глядя на этот памятник, не верится, что под ним покоится прах «первого в России цивилиста в истинном смысле и одного из самых благороднейших людей, каких только видели на своих кафедрах русские университеты»