Глава 1. Предмет уголовно-правового регулирования

По вопросу о предмете уголовно-правового регулирования в науке нет единства мнений. Чаще всего в качестве такового рассматриваются отношения, возникающие вследствие совершения преступления. Вместе с тем немалое число ученых, характеризуя предмет уголовно-правового регулирования, усматривают в нем не только эти, но и другие отношения, и прежде всего так называемые обычные, понимая под ними отношения, складывающиеся в какой-либо сфере жизнедеятельности общества, представляющие для него повышенный интерес, упорядочиваемые различными отраслями права, служащие объектом уголовно-правовой охраны и подвергающиеся преступному воздействию в каждом конкретном случае. Иногда в качестве самостоятельной разновидности предмета уголовно-правового регулирования упоминаются «отношения, возникающие в связи с причинением вреда при реализации права на необходимую оборону, крайнюю необходимость, задержании лица, совершившего преступление», «отношения, возникающие из совершения общественно опасного деяния невменяемым». Еще более широкий круг регулируемых уголовным правом отношений обозначен А. В. Наумовым, считающим необходимым выделять помимо названных также «отношения, возникающие из уголовно-правового запрета (часть граждан не совершают преступления из-за страха перед возможным уголовным наказанием)». Считая, что родовым понятием всех указанных отношений является их определение как «общественных отношений по предотвращению преступных (общественно опасных) посягательств», П. С. Тоболкин в качестве самостоятельных разновидностей предмета выделяет также отношения, регулируемые нормами, которые: запрещают сокрытие преступника, а равно орудий и средств совершения преступления; предоставляют возможность лицу на стадиях приготовления и покушения добровольно отказаться от доведения преступления до конца; предписывают совершение активных действий, устанавливая уголовную ответственность за бездействие; предусматривают возможность освобождения от уголовной ответственности или наказания; запрещают совершать указанные в Особенной части УК общественно опасные деяния.

Сразу же нужно подчеркнуть: в настоящей работе отдается предпочтение точке зрения, согласно которой предметом уголовно-правового регулирования выступают лишь общественные отношения, возникающие вследствие совершения лицом общественно опасного, в том числе и преступного, деяния. Не разделяя идею более широкой интерпретации предмета уголовно-правового регулирования, следует сделать акцент на главном: в рамках учения о предмете уголовно-правового регулирования нельзя отождествлять решение вопросов о том, что регулирует уголовное право, с тем, какими методами (в частности, установлением запретов) и ради чего (в целях охраны, вытеснения, предупреждения и т. д.) оно их регулирует. Думается, именно данное обстоятельство обычно упускается из виду в случаях, когда определение предмета уголовно-правового регулирования как отношений, возникающих вследствие совершения преступных деяний, признается слишком узкой его трактовкой. В последующем при характеристике метода и задач уголовно-правового регулирования о так называемых обычных и других отношениях, дополнительно включаемых в предмет, речь пойдет особо. Здесь же уместно сосредоточить внимание на взаимосвязи объекта преступления только с отношениями, возникающими вследствие совершения преступления, которые обычно называют уголовно-правовыми и включение которых в предмет уголовно-правового регулирования уже давно никем не оспаривается. Указанная проблема не может не представлять интереса хотя бы потому, что в одних работах предполагается, что объект преступления связан с уголовно-правовыми отношениями, но находится вне их структуры, в то время как в других, напротив, он объявляется составной частью таких отношений. Более того, в литературе нередко предпринимается попытка доказать ссылками на теорию уголовно-правовых отношений какие-то положения учения об объекте преступления, и, в частности, мысль о неправомерности признания его элементом состава преступления. К такого рода аргументации прибегает, например, П. А. Фефелов. Поставив вопрос о том, «могут ли общественные отношения, являющиеся объектом преступления и охраняемые правом от преступных посягательств, выступать в качестве составной части этих же посягательств», автор утверждает: «Ответ на этот вопрос должен быть отрицательным потому, что мы не можем смешивать то, что защищается правом, с теми преступными посягательствами, с которыми ведем борьбу».

Если бы существующая неопределенность во взаимосвязи объекта преступления и уголовно-правовых отношений была обусловлена исключительно нашими недостаточно точными представлениями о первом, то вторые, вероятно, не требовали бы специального анализа. Дело, однако, в том, что в юридической литературе единство взглядов на необходимость признания уголовно-правовых отношений предметом уголовно-правового регулирования соседствует с дискуссионностью едва ли не каждого вопроса, касающегося их «строения» и отличительных признаков.

Значительный разброс мнений обнаруживается, в частности, относительно момента возникновения уголовно-правовых отношений. Большинство авторов считают, что «охранительное уголовное правоотношение возникает в момент совершения преступления и возникает объективно, т. е. независимо от того, стало ли известно о факте совершения преступления каким-либо государственным органам или нет, и даже независимо от того, знает ли об уголовно-правовом характере деяния сам преступник... а также независимо от того, предпринимаются ли соответствующими государственными органами какие-либо действия по установлению факта совершения преступления и изобличению виновного, как ведет себя лицо, нарушившее уголовный закон». Существуют, однако, и иные взгляды на этот счет. Так, связывая возникновение интересующих нас отношений с моментом возбуждения уголовного дела, А. И. Санталов объяснял это тем, что лишь квалификация преступления придает ему юридическое значение, а поскольку она невозможна в случаях, когда о содеянном еще неизвестно соответствующим правоохранительным органам, то соответственно делает вывод: «Совершение общественно опасного деяния есть реальный факт, который не «порождает» непосредственно и автоматически правоотношения, а служит основанием в случае его обнаружения для деятельности по установлению события преступления, лиц, виновных в совершении преступления, и их наказанию (ст. 3 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР), если этот факт будет оценен как виновно совершенный и предусмотренный уголовным законом, т. е. как юридический факт (преступление)». Более позднюю стадию правоприменительной деятельности здесь имеет в виду А. Л. Ривлин, утверждая, что уголовно-правовые отношения возникают в момент привлечения лица в качестве обвиняемого. Ссылаясь на то, что «признание одного лишь факта совершения преступления в качестве обстоятельства, порождающего уголовное правоотношение, противоречит одному из важнейших принципов уголовного и уголовно-процессуального права – презумпции невиновности», В. Г. Смирнов утверждает: «Юридическим фактом, приводящим к возникновению материального уголовно-правового отношения, является вступивший в законную силу обвинительный приговор суда о назначении лицу, совершившему преступление, определенного наказания».

Какова причина существования столь разных мнений ?

Чаще всего она усматривается в отождествлении уголовно-правовых и уголовно-процессуальных отношений, в связи с чем, например, И. С. Ной счел нужным отметить, что «они не только самостоятельны, но и не соотносятся друг с другом как содержание и форма». Разделяя такой подход, следует обратить внимание и на то, что нередко в юридической литературе под регулируемыми уголовным правом отношениями понимается фактически само преступное деяние, хотя одними авторами оно обозначается как предмет, а другими – как некоторого рода (негативное, антисоциальное и т. п.) отношение. Несколько иначе видит данную проблему В. Я. Таций, утверждая: «Преступление – не предмет регулирования уголовного права, а лишь своеобразный акт человеческого поведения, который обусловил появление соответствующего общественного отношения. Причем преступление порождает общественные отношения особого рода – вредные и опасные для охраняемых уголовным законом общественно полезных социалистических отношений. Особенность этих отношений не только в том, что они – общественные отношения особого рода (антисоциальные), но и в том, что они урегулированы уголовным законодательством и потому с момента своего возникновения становятся уголовно-правовыми». Ю. И. Ляпунов также говорит о регулировании уголовным правом «негативных конфликтных отношений, возникающих в связи с деяниями, обладающими достаточно высокой степенью общественной опасности и потому признаваемыми уголовно-правовыми», однако далее утверждает, что характеристика данных отношений как «дефектных», «конфликтных», «отрицательных» и т. п. ошибочна. «В уголовно-правовом отношении, – поясняет автор, – дефектен лишь юридический факт – общественно опасное деяние, признанное преступлением. Именно он деформирует состояние правопорядка, нарушает его стабильность, вносит в него элементы дезорганизации. Само же уголовно-правовое отношение как интеллектуально-волевое отношение, стороной которого является государство, выполняет социально полезную функцию: его реализация позволяет правоохранительным органам ликвидировать конфликт между правонарушителем и обществом».

Уже одно то, что регулируемые уголовным правом отношения воспринимаются столь оригинально с точки зрения их полезности для общества, дает основание судить об уровне теоретической разработки проблемы. Но эта оригинальность может быть объяснена достаточно просто, если принять во внимание тезис, согласно которому преступление само по себе есть отношение («антисоциальное», «дефектное», «негативное» и т. п.) лица к окружающим. Вполне логично допустить, что именно такого рода отношение (преступление) как раз и выступает юридическим фактом, обусловливающим возникновение какого-то иного отношения (государства к преступнику). Стало быть, не видя оснований для характеристики антисоциальных отношений в качестве не того, что составляет социальную суть самого преступления, а того, что оно порождает, нужно подчеркнуть: какой бы точке зрения на этот счет ни отдавалось предпочтение, она в любом случае подразумевает под предметом уголовного права отношения, однако не те, которые порождают отношения, требующие уголовно-правового регулирования, а те, которые непосредственно подвергаются такому регулированию. Подменить один вид отношения другим – значит не только назвать общественно полезные (позитивные) отношения отношениями противоположного свойства (антисоциальными, негативными и т. п.), но и создать неразрешимую проблему в понимании структуры уголовно-правовых отношений. То, как вправе или обязан вести себя индивид по отношению к другим людям, – сфера регулирования всей системы социальных норм, в том числе и норм права. Когда же лицом игнорируются требования социальных норм и совершается опасный для окружающих поступок, то возникает, если так можно выразиться, ответное отношение (реакция) людей к самому виновному, и именно оно – ответное отношение – требует своей нормативной определенности как в основаниях возникновения, так и в содержании, целях и т. д. И то, что в теоретическом плане такая определенность больше похожа на свою противоположность, в некоторой степени может, быть объяснено отождествлением уголовно-правового отношения не только с уголовно-процессуалъным, но и антисоциалъным, криминальным, преступным отношением.

И все же не это главный источник существования споров о моменте возникновения уголовно-правовых отношений. Нельзя не поддержать В. С. Прохорова, Н. М. Кропачева и А. Н. Тарбагаева в том, что в данном случае в основе дискуссии лежит различное понимание природы правового отношения. «Если признать, – пишут они, – что правоотношение вообще и уголовно-правовое отношение как его разновидность есть правовая связь между субъектами, характеризующаяся наличием соответствующих друг другу прав и обязанностей, то, естественно, моментом возникновения таких прав и обязанностей и будет момент возникновения правоотношения, и ничего иного для его возникновения не требуется. Если под правоотношением понимать несколько иное, скажем, рассматривать его в качестве особого идеологического отношения, возникающего как результат воздействия права на поведение людей, то столь же естественно исключается возможность связывать уголовно-правовое отношение с фактом совершения общественно опасного деяния, предусмотренного уголовным законом. При таком понимании правоотношения норма уголовного права и преступление – предпосылки возникновения уголовно-правового отношения. Они создают права и обязанности, но не само уголовно-правовое отношение... чтобы стать действительным правоотношением, оно, как и каждое общественное отношение, должно воплотиться в деятельности». Суждения авторов можно разделить лишь в части, касающейся представлений об источнике, порождающем отсутствие в науке единства взглядов на момент возникновения уголовно-правовых отношений, но вряд ли следует согласиться с их представлением о действительной природе правового отношения, а точнее, того общественного отношения, которое возникает вследствие совершения преступления и которое составляет предмет регулирования уголовного права. Конечно, проблема эта не столько уголовно-правовая, сколько общеюридическая, и сам факт того, что представители отдельной отрасли права в своих воззрениях ориентируются на положения, сформулированные в общей теории, возражений вызывать не должен. Однако можно ли в настоящее время считать данную теорию безупречной ? Думается, что нет. Более того, позволим себе подчеркнуть: ни о каком едином понимании предмета уголовного права не может идти речи без переосмысления общей теории правоотношений, большинство положений которой нуждается в серьезной критической оценке.

В первую очередь это касается часто экстраполируемой в уголовно-правовую область знаний идеи допустимости двойного толкования «строения» правоотношения, В изложении ее сторонника С. С. Алексеева суть данной идеи такова: «Если рассматривать правоотношение только как идеологическую форму, то в этом случае ему свойственно чисто юридическое содержание, складывающееся лишь из субъективных юридических прав и обязанностей. Ничего иного в правоотношении как особой идеологической форме нет и быть не может... По-иному характеризуется строение правоотношения, если оно понимается как единство фактического материального содержания и юридической формы. В этом случае в правоотношении наряду с субъективными юридическими правами и обязанностями (составляющими его юридическое содержание) могут быть выделены еще два основных элемента: субъекты права и его объекты. Кроме того, в данном случае обособляется материальное содержание правоотношения». Поясняя необходимость второго, широкого подхода и обозначая в этой связи основными элементами «состава» правоотношения его «содержание» (материальное – поведение субъектов и юридическое – субъективные юридические права и обязанности), «субъекты права» (т. е. участники правоотношения) и «объекты правоотношения», автор пишет, что стремление выйти за пределы юридической формы продиктовано не только практическими соображениями, задачами полного анализа субъективных юридических прав и обязанностей, но прежде всего диалектико-материалистической концепцией правоотношения, неразрывной связью юридической формы в правоотношении с ее фактическим содержанием. Заметим также, что, по мнению С.С. Алексеева, понимаемый таким образом «состав правоотношения» в полной мере соответствует сложившимся в правоведении научным традициям и словоупотреблению («фактический состав», «состав правонарушения») и т. д.

Думается, для обоснования столь неоднозначного – узкого и широкого – толкования «строения» правоотношений приведенных автором аргументов явно недостаточно. Конечно, нужно считаться с научными традициями и принятым словоупотреблением, но только не как с доказательством истинности суждений. Можно также согласиться с актуальностью для правоведения задачи анализа субъективных юридических прав и обязанностей, но это не довод для выбора того или иного подхода в ее решении. Трудно возразить что-либо и против концептуального диалектико-материалистического положения о неразрывности взаимосвязи формы и содержания как таковых. Только не свидетельствует ли данное положение как раз о противоположном – о недопустимости рассмотрения «строения» правоотношения и исключительно как связи субъективных юридических прав и обязанностей и одновременно как единства фактического и юридического ? О неразрывной взаимосвязи формы и содержания можно говорить лишь применительно к некоторого рода целому, единому, а не к форме какого-то одного и содержанию другого целого, и, стало быть, сначала нужно доказать, что юридическое и фактическое могут быть рассмотрены в качестве не только взаимообусловленного, но и целого (правоотношения). Во-вторых, с позиций философии, о какой взаимосвязи содержания и формы в правоотношении может идти речь, когда в рамках концепции одного и того же автора правоотношение интерпретируется то как идеологическая форма, имеющая исключительно юридическое содержание, то как единство фактического (материального) содержания и юридической формы, то как юридическое и материальное, представляющее различные стороны или стадии (состояния) единого содержания, одна из которых выступает в виде возможности (юридическое содержание), а другая в виде действительности (материальное содержание).

Можно, конечно, принять во внимание то, что в учении о правоотношении философские категории содержания и формы используются в ином, чем в правоведении, смысле. Однако, как далее будет показано, то же самое имеет место и при анализе каждого элемента правоотношения. Между тем уже давно известно, что некорректное применение категорий диалектики – это обычно не вопрос выбора терминологии, а свидетельство небесспорности самой теории, ее основных положений. Даже допустив возможность условного, «юридического» толкования содержания и формы, учение о правоотношениях не может претендовать на роль научной теории без уяснения их содержания и формы в действительном, философском понимании. Затем остается не совсем ясным, почему нужно говорить об условности, а не наоборот – безусловности положения о том, что правоотношение и отношение, которое регулируется юридическими нормами (оно и принадлежит к числу реальных, фактических), представляют собой различные социальные явления. В этом случае правоотношение – средство правового воздействия, а фактическое отношение – предмет регулирования, т. е. та область социальных явлений, на которую воздействует право. Полагая, что последовательное рассмотрение данного положения не препятствует анализу сложных переплетений юридического и фактического как тесно связанных, но все же самостоятельных социальных явлений, следует обратить внимание на точку зрения Ю. Г. Ткаченко, выступившей против их объединения в одно общее понятие правоотношения. Считая необоснованным включено в него того, что относится к разным областям общественной жизни, автор с одним толкованием понятия правоотношения (правоотношение в смысле модели) увязывает субъективные права и юридические обязанности, представляющие индивидуальные модели возможного и должного поведения субъектов права, выступающие как образцы-мерки для этого поведения (но не само фактическое поведение), а с другим (правоотношение в смысле отношения как такового) – фактическое отношение, поведение, урегулированное нормами права. По мнению Ю. Г. Ткаченко, оба варианта интерпретации данного понятия имеют практическую значимость и представляют научный интерес с точки зрения их структурного анализа. Применительно к понятию правоотношения-модели утверждается: «Его элементами являются субъективные права и обязанности. Структура правоотношения состоит, во-первых, из корреспондирующих связей субъектов правами и обязанностями и, во-вторых, из обособленных, автономных прав и обязанностей субъектов». Что же касается правоотношения-отношения, то его носителями объявляются субъекты, а структурой, соединяющей их в целое, – «связи, зависимости и разграничения».

Если не иметь в виду структурную характеристику, то в главном мнение Ю. Г. Ткаченко представляется заслуживающим поддержки. Сколь бы тесно ни было взаимосвязано то, что регулирует право, и то, каким образом, при помощи чего оно это делает, объединять все это в рамках единого понятия правоотношения нет никаких оснований. Это особенно важно иметь в виду при решении вопросов, касающихся момента возникновения отношений, составляющих предмет правового регулирования вообще и уголовно-правового в частности. Одно дело, когда, встав на точку зрения С. С. Алексеева о единстве правовой формы и фактического содержания правоотношений, мы утверждаем, что они первоначально возникают без определенного фактического (материального) содержания, а затем, при совершении положительных действий, юридическая форма обретает это содержание, и тем самым достигается цель правового регулирования – складывается в полном объеме фактическое отношение, которого раньше не было. Думается, что при таком подходе к решению вопроса ни о какой неразрывной связи формы и содержания правоотношения не приходится говорить. И совсем другое – когда о связи содержания и формы речь идет применительно к разным понятиям, отдельно к фактическому отношению, составляющему предмет регулирования, и к правоотношению как средству регулирования. Естественно, обособить одно понятие от другого нужно не только для того, чтобы исключить существование формы без содержания, или, напротив, неоформленного содержания, но и для того, чтобы иметь возможность рассматривать основные – общеправовые и отраслевые – проблемы юриспруденции в ракурсе взаимодействия фактического и юридического, сущего и должного.

Один из вопросов, возникающий при осмыслении такого взаимодействия, – вопрос о соответствии «строения» фактического отношения и правоотношения. Поскольку в обоих случаях мы имеем дело с некоторого рода отношениями, то вполне логично предположить, что его онтологический и гносеологический «составы» должны быть подобными, сходными. Думается, что позиция Ю. Г. Ткаченко, утверждающей, что «правоотношение-модель» вовсе не является образом «правоотношения-отношения», в этом плане небезупречна. Определяя права и обязанности участников, законодатель создает конструкцию, признаки которой в наиболее существенном виде не могут не воспроизводить состав и структуру регулируемого отношения, ибо в противном случае адресат не сможет соотнести юридическую конструкцию с описываемой ею реальностью. Важно, что при этом о сходстве «строения» допустимо говорить только тогда, когда фактическое отношение сравнивается с правоотношением, а не с правовой связью как таковой. Отношение, в котором его сторонами мыслятся участники, и связь субъективных прав и обязанностей – отнюдь не одно и то же. Проблема как раз в том и состоит, что связь прав и обязанностей есть именно правовая связь, но никак не правоотношение. Спору нет, никакая отрасль юридических знаний не может не проявлять к ней интереса. Но, думается, для этого нет необходимости отождествлять отношение (правоотношение) и связь (правовую связь), ибо такого рода анализ вполне укладывается в рамки представлений о правоотношениях как отношениях, сторонами которых выступают участники, а не что-либо иное. Во всяком случае из двух подходов к «составу» правоотношения один – тот, при котором понятие правоотношения толкуется как идеологическая форма, складывающаяся исключительно из субъективных юридических прав и обязанностей, – вообще не может быть использован при уяснении «строения» регулируемого уголовным правом отношения, ибо предмет регулирования вообще и уголовно-правового в частности предполагает не правовые связи, а фактически складывающиеся в обществе отношения. Что же касается так называемого широкого толкования «состава» правоотношении, то оно, думается, может и должно служить основой для уяснения «строения» реально возникающих в обществе отношений, подвергающихся правовому регулированию, и вопрос лишь в том, что положения общей теории права на этот счет во многом небесспорны.

Некритическое восприятие данных положений при разработке проблемы предмета уголовно-правового регулирования не могло не сказаться на решении всех, если так можно выразиться, частных вопросов, в том числе и вопроса о моменте возникновения уголовно-правовых отношений. В немалой степени именно этим объясняется широкая распространенность мнения о возникновении их в момент совершения преступления. Присоединяясь к точке зрения, согласно которой им является время вынесения, а точнее, вступления в законную силу приговора, следует согласиться и с тем, что такое решение вопроса есть реализация принципа, в соответствии с которым лицо может быть признано виновным в совершении преступления и подвергнуто наказанию не иначе, как по приговору суда. Спору нет, нельзя ставить знак равенства между тем, когда именно возникает вина (во время совершения преступления), и тем, когда она устанавливается. Но точно так же нельзя подменять момент, когда возникает отношение, составляющее предмет уголовно-правового регулирования. Вне связи с фактически совершенными действиями людей об отношении между ними говорить не приходится, а стало быть, оно не может возникнуть тогда, когда преступление еще не раскрыто или не доказано в установленном порядке. До признания виновным в совершении преступления лицо способно исполнять роль участника лишь уголовно-процессуального, но не уголовно-правового отношения.

Каково «строение» последнего ?

Ориентируясь на теорию правоотношений, в юридической литературе обычно исходят из того, что в нем должны выделяться три элемента: участники (субъекты права), содержание и объект правоотношения. Можно ли согласиться с таким подходом? Думается, что нет. И прежде всего в части, касающейся признания и характеристики того, что в одних работах называется «содержанием» правоотношения, в других – «отношением как таковым», в третьих – связью между участниками и интерпретируется как права и обязанности сторон, фактическое поведение и т. п. Не останавливаясь вновь на обоснованности объединения в рамках регулируемого уголовным правом общественного отношения так называемого материального и юридического содержания, следует обратить внимание на неудачность терминологического обозначения всего этого отношением как таковым, поскольку составная часть одного отношения не может быть одновременно и целым, и его частью. Столь же малоубедительным в данном случае нужно признать и использование термина «содержание», ибо в категориальном смысле оно есть не часть целого, а вся совокупность элементов и связей между ними. Не лучше обстоит дело и с применением термина «связь», поскольку в рамках целого она всегда выступает не элементом, а именно связью между ним и другими элементами. Но дело даже не в этом, а в том, что понятие «связь» не может интерпретироваться как поведение (как, впрочем, и субъективные юридические права и обязанности). Конечно же, при желании можно попытаться найти и какое-то иное терминологическое обозначение фактического (и должного) поведения в рамках понятия регулируемого уголовным правом отношения, но суть проблемы состоит не в терминологии, а в том, есть ли достаточные основания для рассмотрения поведения (прав и обязанностей) людей в роли элемента общественного отношения в одном ряду с теми элементами, которые в юридической литературе принято называть участниками и объектом правоотношения?

В рамках бытующих ныне представлений о строении правоотношения такая постановка вопроса скорее всего вызовет удивление, ибо, как уже отмечалось, в понятии правоотношений, как, впрочем, и любого общественного отношения, поведение (фактическое или должное) не может не представлять интереса. Не отрицая актуальности решения данного вопроса, следует вместе с тем подчеркнуть: далеко не все, что выступает частью общественного отношения, есть его элемент. Элемент есть то, что способно к отдельному, самостоятельному существованию в рамках единого целого; он может выступать в качестве носителя некоторого рода признаков, свойств, но не являться ими как таковыми. Безусловно, подобной способностью обладают стороны отношения и то, по поводу чего оно складывается, однако ни поведение, ни субъективные юридические права и обязанности сами по себе существовать не могут, они всегда неразрывно связаны с людьми, участниками правоотношений или общественных отношений. Конечно, представления о всякой структуре условны, но и условность должна иметь какие-то границы. Признавать поведение, права и обязанности участников самостоятельным внутренним элементом – значит, выходить за допустимые рамки условности и в конечном счете идти по пути гипостазирования, т. е. наделения признаков, свойств чего-либо самостоятельным существованием, рассматривать их в отрыве от носителей. Думается, что по сути дела именно это и имеет в виду К. X. Момджян применительно к существующему в философской и социологической литературе расхождению мнений по вопросу о структуре социального действия. Отмечая, что в одних случаях она раскрывается через категории «субъект – объект» или «субъект – объект – предмет», в других этой цели служат категории потребностей и интересов, мотивов и целей, актов и результатов деятельности, в третьих – структурные схемы совмещают все названные и дополнительные понятия, автор пишет: «Во избежание возникающей путаницы следует отличать структурную характеристику социального действия от анализа его функционально-динамической организации, не требовать от структурного анализа «прямого» ответа на вопросы: по какой причине, при каких условиях, с какой целью, в какой последовательности, с какими результатами осуществляется действие?» Подчеркивая, что структурная характеристика предполагает лишь установление самостоятельных организационно выделенных элементов, сторон действия, «которые относятся друг к другу», К. X. Момджян присоединяется к мнению ученых, полагающих, что структурными элементами действия являются действующие субъект и объект. «Кроме того, особым структурным моментом действия, отличным от собственно элементов, мы считаем организационную связь между субъектом и объектом, характер и направленность которой также рассматриваются структурным анализом методом изолирующей абстракции».

Такое решение вопроса, в соответствии с которым поведение участников отношения или правоотношения мыслится в качестве не самостоятельного элемента, именуемого «содержанием», «отношением как таковым» или «связью», а характеристики сторон отношения (правоотношения), имеет весьма важное значение прежде всего для уяснения роли в нем этих сторон. Представляется, что и в этом плане теория правоотношений небезупречна. Исходной, не требующей доказательств в понимании любого отношения является мысль о том, что они всегда имеют как минимум две стороны. Очевидно и то, что в общественном отношении ими являются люди. Казалось бы, аналогичное положение следует из теории правоотношений. Не будем, однако, спешить с выводами, ибо она отнюдь не логична и в этом аспекте. И действительно, о какой последовательности суждений может идти речь, когда первоначально утверждается, что в правоотношении его участники «связаны», т. е. занимают по отношению друг к другу определенное положение (состояние, позиции), и при этом отмечается, что такая характеристика правоотношения в полной мере согласуется с философским пониманием отношения, в соответствии с которым уже сам факт существования отношения означает, что в нем есть две стороны, которые относятся друг к другу. Подчеркивая, что именно момент взаимных отношений сторон является ключевым для понимания правоотношений, С. С. Алексеев далее пишет о связи, но уже не участников, а субъективных прав и обязанностей. Акцентируя невозможность их рассмотрения вне правоотношений и вне связи права с обязанностью, обязанности с правом, автор констатирует, что понятие правоотношения как раз и сложилось для обозначения отражения органической, нерасторжимой связи между субъективными правами и обязанностями. «Таким образом, – утверждается в итоге, – выработанная в правоведении теоретическая конструкция «правоотношения» не есть прямое распространение, проекция на правовой материал философских категорий «связь» и «отношение». И дело не в том, что в философской литературе разграничение между указанными категориями еще не устоялось... и что обособление этих категорий проводится многими авторами по непосредственно материальным критериям, которые вряд ли применимы' в правоведении. Суть в другом. Выделение правоотношений из всей массы многообразных и разнохарактерных связей, существующих в правовой действительности... осуществляется по особому, высокозначимому с позиций материалистической диалектики и правоведения основанию – раскрывает ли данная связь социальную природу и юридический характер субъективных прав и обязанностей».

В том, что такая трактовка правоотношения не есть проекция философских представлений о категориях «связь» и «отношение», сомневаться не приходится. Но именно это обстоятельство и позволяет утверждать, что из двух подходов к «составу» правоотношения один – тот, при котором понятие правоотношения толкуется как идеологическая форма, складывающаяся исключительно из субъективных юридических прав и обязанностей, – вообще не может быть использован при уяснении «строения» регулируемого уголовным правом отношения как раз потому, что сторонами правоотношения могут выступать лишь люди (участники), но никак не то, что характеризует их, субъективные юридические права и обязанности. Во всяком случае такое решение вопроса является логичным и вполне согласуется с положениями философии, согласно которым «специфика социального взаимодействий как раз в том и состоит, что обе его стороны – субъекты– люди. Всякая иная трактовка этого вопроса, в частности, ставящая на один полюс взаимодействия людей, а на другой – нечто иное, например, вещь или идею, имеет фетишистский характер: религиозный, товарный и т. п.».

Надо сказать, что и при характеристике уголовно-правового отношения признание его сторонами участников обычно лишь декларируется. Отдавая предпочтение широкой трактовке «строения» правоотношения, авторы обычно рассматривают всех его участников как единый элемент, вычленяемый наряду с объектом правоотношения. Упуская из виду, что связь между сторонами отношения – это связь именно между отдельными элементами, в юридической литературе вольно или невольно правоотношения интерпретируют как отношения не столько участников между собой, сколько участников, с одной стороны, и чего-то иного – с другой. Самым распространенным вариантом такой интерпретации являются представления, в которых все участники отношения наделяются статусом его «субъекта» и рассматриваются как противостоящие не друг другу, а объекту правоотношения. От данного подхода отличается решение вопроса, излагаемое В. С. Прохоровым, Н. М. Кропачевым и А. Н. Тарбагаевым, которые пишут, что «из двух имеющихся в литературе подходов к проблеме объекта правоотношения: объект – то, по поводу чего складывается правоотношение, и объект – то, на что правоотношение направлено, обоснован лишь второй, так как действительный объект правоотношения может быть определен лишь в системе «объект – субъект» (где в качестве субъекта может выступать не только каждая из сторон правового отношения, но и правоотношение в целом), т. е. лишь как такое социальное явление, ради желаемого воздействия на которое как норма, так и правоотношение направляют действия людей».

Какой бы смысл ни вкладывался в понятие уголовно-правовых отношений (правоотношение – отношение или правоотношение – модель), оно в любом случае есть отношение между участниками, выступающими разными его сторонами, и уже только поэтому они не должны объединяться в один элемент. Встать на иную точку зрения – значит игнорировать тот факт, что, будучи сторонами отношения, его участники не могут выполнять в нем одинаковую роль, не могут быть одним элементом. Нельзя различать стороны отношения и вместе с тем полагать, что каждая из них не является самостоятельным элементом отношения. Суть вопроса в том и состоит, чтобы раскрыть специфику функций сторон – участников отношения, С методологической точки зрения сделать это можно лишь с использованием философских категорий «субъект» и «объект». В соответствии с общепринятым их смыслом активная сторона есть субъект, а пассивная – объект отношения. В итоге само отношение предстает перед нами как отношение субъекта и объекта, но в отличие от всех вышеперечисленных вариантов толкования каждая сторона в данном случае выступает как самостоятельный, хотя и связанный с другим, элемент отношения. Ни о каком отношении участников к чему-то – отношению в целом или объекту, не являющемуся участником, – здесь речь идти не может. Зато она может и должна идти, в частности, о том, в чем суть такой активности в общественном отношении или правоотношении и кто именно способен выполнять в них роль субъекта и объекта. Не останавливаясь подробно на решении этих вопросов применительно к правоотношению, заметим, что разграничение в нем участников на субъект и объект правоотношения следует ставить в зависимость не от наличия субъективных юридических прав или обязанностей, а от того, какие виды поведения ими предполагаются: право или обязанность совершить активное поведение или, напротив, воздержаться от его совершения. Что же касается регулируемых уголовным правом общественных отношений, то в них активность участников выражается не в возможном или должном, а в фактически совершенном поведении. Не вступая в дискуссию и по поводу того, кого именно нужно считать сторонами регулируемого уголовным правом отношения, следует заметить, что решение этого вопроса зависит от того, как именно интерпретируется момент возникновения уголовно-правовых отношений: увязывание его с моментом вступления в силу обвинительного приговора предполагает, что одной из сторон выступает не подозреваемый или обвиняемый, а лицо, признанное виновным в совершении преступления; другой – не сам по себе суд, а тот, от имени кого он выступает и выносит свое решение по рассматриваемому уголовному делу.

Раскрывая характер связи между участниками регулируемых уголовным правом общественных отношений, ряд авторов высказались в пользу того, что в них права и обязанности сторон ограничиваются правом государства назначить наказание и обязанностью виновного претерпеть его, а также, иные последствия, предусмотренные уголовным законом.

Не разделяя такой точки зрения, А. А. Пионтковский счел нужным подчеркнуть, что «уголовное право не может рассматривать преступника только как объект осуществления карательной власти государства. Он вместе с тем и субъект определенных прав. Нормы материального уголовного права устанавливают, что к нему должна быть применена та статья Уголовного кодекса, которая предусматривает ответственность за совершенное им общественно опасное деяние, т. е. требуют правильной квалификации его деяния. Наказание применяется в строгом соответствии с санкцией уголовного закона, оно должно соответствовать конкретной степени общественной опасности преступника; при назначении наказания суд обязан соблюдать нормы Общей части Уголовного кодекса. Вместе с тем наказание преступника – обязанность определенных органов власти, действующих от имени государства». Свое возражение против позиции, при которой в правоотношении у одной стороны имеются только права, а у другой – лишь обязанности, высказали и многие другие ученые. М. Д. Шаргородский при этом исходил из того, что подобного рода конструкция в теоретическом плане не может рассматриваться как правоотношение; неприемлема она и фактически, «ибо лицо, совершившее преступление, имеет субъективные права, а не находится в результате совершения преступления «вне закона». В качестве такого субъективного права в данном случае указывалось право требовать, чтобы назначенное наказание не превышало установленного в законе предела и применялось судом лишь при установлении факта совершения общественно опасного деяния. В других работах в перечень таких прав дополнительно включаются право на учет общественной опасности содеянного, личности виновного и обстоятельств, смягчающих и отягчающих наказание; право на зачет срока предварительного заключения в срок назначенного наказания; право на применение закона, устраняющего наказуемость деяния или смягчающего наказание, и т. д.

Можно понять причины, по которым регулируемое уголовным правом отношение чаще всего воспринимается как отношение между участниками, каждый из которых имеет некоторого рода права и обязанности. И дело здесь не только в привлекательности самой идеи, но и в широко распространенном среди правоведов убеждении в том, что любое правоотношение есть единство прав и обязанностей, в котором всякому праву непременно сопутствует, корреспондирует обязанность, а обязанности одного участника – субъективное право другого. Обстоятельное рассмотрение данного положения, разделяемого не всеми представителями общей теории права, увело бы нас в область таких проблем, которые ныне являются, да скорее всего и в будущем еще долго будут служить предметом острых дискуссий. Более того, в понимании уголовного правоотношения обнаруживается много неясного в решении вопроса о наличии у виновного не только каких-то субъективных прав, но и обязанности претерпевать применяемые к нему меры воздействия. Думается, что несомненный интерес в этой связи представляет мнение, согласно которому правовой статус преступника должен увязываться не с обязанностью претерпевания каких-то мер воздействия, а с особого рода правовым состоянием лица. «Охранительное субъективное право, – утверждает Е. Я. Мотовиловкер, – может быть представлено правом на односторонние действия. В таком случае на другой стороне возникает правовое состояние, выражающее связанность, зависимость субъекта, поскольку действия управомоченного неизбежно затрагивают его (нарушителя) интересы. В данном случае отсутствие обязанности не означает отсутствие правоотношения. Просто оно имеет специфический охранительный характер». Если, однако, в концептуальном смысле этот или иной взгляд на характеристику прав и обязанностей требует своего дальнейшего обсуждения, то как обстоит дело с нормативным отражением прав и обязанностей участников уголовно-правового отношения в самом законе?

К сожалению, решение этого вопроса обычно выпадает из сферы внимания исследователей проблемы уголовно-правового отношения. Между тем в Уголовном кодексе можно найти массу статей, очерчивающих круг того, что должен или может делать суд, но нет ни одной статьи о правах и обязанностях лиц, совершивших преступление. Конечно, никто не ставит под сомнение имеющуюся у них возможность требовать правильной квалификации содеянного, учета тех или иных обстоятельств, применения институтов освобождения от уголовной ответственности, назначения справедливого наказания – одним словом, всего того, о чем упоминается в юридической литературе в доказательство тезиса о наличии субъективных прав у индивида как участника уголовно-правового отношения. Но почему эти положения формулируются в нормах процессуального, а не материального права? Что это, несовершенство используемых законодателем критериев разграничения предметов уголовно-правового и уголовно-процессуального регулирования или, напротив, учет особенностей задач, решаемых каждой отраслью права? Думается, что последнее. Индивид может требовать правильного, с его точки зрения, применения уголовного закона, однако требовать и принимать решение по существу вопроса – не то же самое. Все уголовно-правовые предписания непосредственно адресованы правоприменителю. Именно он и только он выступает источником правовой активности. Это касается не только решения вопроса о преступности деяния (наличии признаков состава преступления), но и в равной степени определения меры воздействия на лицо, признанное виновным в совершении преступления. Естественно, общество не может исключить возможности принятия ошибочных решений своим представителем и потому оставляет за индивидом право на их обжалование. Осуществление такого права – характеристика действий участника лишь уголовно-процессуального, а не уголовно-правового отношения. Эти два вида отношений отличаются как формой, так и содержанием. Если регулирование поведения участников в первом направлено на быстрое и полное раскрытие преступлений, изобличение виновных и обеспечение правильного применения закона, то во втором – на решение охранительной задачи. Это, естественно, предопределяет специфику предмета регулирования. Применительно к уголовному законодательству она состоит в том, что его предметом мыслится отношение не между кем-то, а кого-то к кому-то: общества к лицу, признанному в установленном порядке виновным в совершении преступления.

Данный момент представляется весьма существенным. Немало проблем структурной характеристики правоотношения обусловлено тем, что оно часто воспринимается как взаимоотношение сторон, при котором каждая из них играет активную и пассивную роль. Наиболее отчетливо это обнаруживается в концепции уголовно-правовых отношений, изложенной А. И. Санталовым. Подчеркивая соотносительность понятий объекта и субъекта, автор писал: «Признание человека объектом правоотношения в советской юридической науке является своего рода табу... Это обстоятельство лишний раз свидетельствует о том, что теория правоотношения создавалась и развивалась на базе преимущественно гражданских, имущественных правоотношений. При этом полностью игнорируется специфика уголовных правоотношений. А она заключается в том, что указанное правоотношение – отношение личной ответственности, отношение воздействия государства на личность совершившего общественно опасное деяние. В личных же отношениях каждый из субъектов отношения является одновременно и объектом, иначе не было бы такого взаимоотношения, которое характерно для любого общественного отношения. Если субъект и объект – соотносительные понятия, то преступник в одном отношении может быть субъектом (его отношение к государству), а в другом – объектом (отношение государства к нему)». Раскрывая эту мысль, А. И. Санталов проводит мысль о том, что государство как субъект наказывает преступников с целью их исправления, отмечая далее: «С другой стороны, в процессе этой деятельности преступник так или иначе проявляет свое отношение к государству и выступает в качестве субъекта отношения, а государство является объектом. Поскольку, однако, активной стороной, носителем властных полномочий выступает государство, то мы вправе назвать лицо, совершившее общественно опасное деяние, также и объектом предметно-практической деятельности государства по борьбе с преступностью». По мнению автора, такая позиция не противоречит ни философскому пониманию объекта, ни диалектической логике, в соответствии с которой субъект и объект – соотносительные понятия и могут меняться местами, если речь идет о людях и общественных образованиях.

Концепцию А. И. Санталова можно было бы считать заслуживающей поддержки, если бы не один весьма существенный момент. Связан он с интерпретацией соотносительности понятий субъекта и объекта в смысле их способности меняться местами. Думается, что это требует уточнений, прежде всего потому, что соотносительность категорий означает несколько иное: невозможность определения каждой из них в отрыве от другой.

Что же касается способности субъекта и объекта меняться местами, то она находит свое выражение не в одном и том же, а в разных отношениях между людьми. При социальном взаимодействии люди выступают участниками взаимоотношений, в процессе которых каждая сторона может быть активной и в какой-то момент пассивной. Смена их функций, обмен деятельностью – явление, которое характеризует суть такого взаимодействия и без которого оно не существует вообще. Но обоснованно ли ставить знак равенства между социальным взаимодействием и общественным отношением? Несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что социальное взаимодействие включает в качестве составляющих, первичных образований некоторое множество отдельных отношений между людьми. Отдельное же отношение выступает моментом социального взаимодействия, фиксирует положение сторон, их субъект-объектную определенность. Именно однозначность одной стороны как активной, а другой – как пассивной дает возможность расчленить процесс взаимодействия на качественно различные этапы, представить динамику явления в статическом состоянии. И именно по этой причине изменение положения сторон не может не означать возникновения нового общественного отношения. Думается, что как раз данное обстоятельство и не было учтено в полной мере А. И. Санталовым, вследствие чего в понятие уголовно-правового отношения оказались включенными отношения государства к преступнику и преступника к государству. Принимая во внимание, что в данном случае должна идти речь не о двух частях одного отношения, а о самостоятельных их видах, не будет лишним заметить: то, что автором обозначается как отношение преступника к государству, в большей степени касается предмета не уголовно-правового, а уголовно-исполнительного регулирования.

Важно отметить, что все вышесказанное об уголовно-правовом отношении есть не предпосылка, а следствие решения вопроса о том, что следует считать его предметом, и сделать некоторые терминологические уточнения. Априорно исключив участников из числа возможных объектов правоотношения, общая теория права либо вообще не упоминает о таких объектах, либо обозначает ими все что угодно, но только не участника. Так, С. С. Алексеев исходит из того, что применительно к правоотношению с понятием объекта нужно связывать различного рода материальные и духовные блага, способные удовлетворять потребности субъектов, т. е. интерес у прав омоченного. Констатируя невозможность признания объектом правоотношений человека, личность, автор особо отмечает недопустимость отождествления объекта правоотношения и объекта (предмета) правового регулирования, тесную связь материальных и нематериальных благ с так называемым материальным содержанием правоотношения, особую значимость проблемы определения объекта преступления для гражданского права и близких ему отраслей (семейное и т. д.) и отсутствие необходимости искусственно «вымучивать» проблему объекта в тех отраслях, «где в правоотношениях результат действия обязанного лица неотделим от самой деятельности и где объект не получает специальной нормативной регламентации» (административное, процессуальное право). Примечательно, что и в применении этой философской категории в теории правоотношений С. С. Алексеев вынужден обращать внимание на специфическую, юридическую ее интерпретацию. «В философии, – пишет он, – термин «объект» используется главным образом для характеристики соотношения материи и сознания... В юридической же литературе категория объекта не связывается непосредственно с субъектом, а понимается в ином, специальном плане – объекты рассматриваются применительно к правоотношению», «Разумеется, – замечает далее автор, – явления правовой действительности могут быть проанализированы и с точки зрения общефилософских представлений об объекте, при котором эти явления соотносятся с познающим субъектом... Едва ли, однако, такой чисто философский ракурс исключает существование специальной проблемы объекта в правоведении, проблемы, где термин «объект» (он мог бы быть заменен и другим) имеет особый, присущий правоведению смысл».

С точки зрения отстаиваемых в настоящей работе положений, со многими приведенными суждениями об объекте правоотношения можно согласиться, если вещи называть своими именами: понимаемый таким образом объект есть в действительности предмет правоотношения. В этом случае при определении объекта вряд ли есть основания вести речь о существовании в нем «особого, присущего правоведению смысла» вообще, и, в частности, о невозможности признания индивида объектом, а не предметом правоотношения. Конечно, сама по себе идея разграничения объекта и предмета еще не решает всех проблем, тем более что и в философии до сих пор нет четкого представления о соотношении данных понятий. Но это уже другой вопрос. Пока же приходится констатировать, что не только в общей теории правоотношений термин «объект» получает свой, «юридический» смысл, но и в рамках отдельной правовой отрасли знаний ему придают значение, применимое лишь к решению конкретной, интересующей исследователя проблемы. Во всяком случае именно так обстоит дело в уголовном праве при разработке учения об объекте преступления и предмете уголовно-правового регулирования. Раскрывая содержание объекта преступления как определенных общественных отношений, авторы считают принципиально важным отличать его от предмета посягательства, подразумевая обычно под последним составную часть общественного отношения, а стало быть, и объекта. При характеристике же предмета уголовно-правового регулирования, когда вновь поднимается вопрос об общественных отношениях, объект наделяется свойствами их «элемента» и, следовательно, воспринимается в качестве составной части предмета. В итоге один и тот же элемент общественного отношения обозначается в учении об объекте преступления термином «предмет», а в теории предмета уголовно-правового регулирования – «объект». Между тем обсуждаемый круг вопросов о предмете преступления в методологическом плане не отличается от того, который имеет место при рассмотрении объекта правоотношения вообще и уголовно-правового в частности.

Безусловно, главное не в том, каким терминам отдается предпочтение, а в том, что ими обозначается. Можно предмет интересующих нас отношений назвать объектом. Но тогда придется всякий раз оговаривать, какой именно объект имеется в виду: один из участников отношения или то, что раскрывает опосредованность связи между ними, делает ее предметной. Нельзя упускать из виду, что предметность – важнейшая черта любого отношения, и не случайно его отличие от связи на уровне всеобщности нередко видят как раз в том, что оно носит опосредованный характер: с этой точки зрения понятие связи применимо, как правило, там, где имеет место непосредственная зависимость, в то время как отношение указывает на опосредованную.

Надо полагать, что сказанное применимо и к юридическому анализу понятия общественного отношения или правоотношения. Быть может, для правоотношений так называемого регулятивного типа решение этой задачи не представляет большой сложности (под предметом здесь обычно подразумевают объекты – материальные или нематериальные – субъективных прав и обязанностей). Что же касается «правоотношений охранительного типа», то с их предметом дело обстоит иначе. Свидетельство тому – широкий спектр взглядов, высказываемых по поводу «объекта» уголовно-правовых отношений. Иногда, например, проводится идея его тождественности «содержанию» регулируемых уголовным правом отношений и делается вывод о том, что в качестве их «объекта» следует рассматривать «действия, способные привести к достижению различных, но внутренне единых целей наказания».

Нередко в этой связи говорится о понятии уголовной ответственности, которой, кстати, в одних работах отводят роль объекта уголовно-правовых отношений, в других – их содержания, в третьих – формы и т. д. А. А. Чистяков поддерживает мнение «о тождественности объекта охранительного уголовно-правового отношения деянию, содержащему признаки состава преступления, и, как следствие, о тождественности содержания основания ретроспективной уголовной ответственности объекту охранительного уголовно-правового отношения». В. С. Прохоров, Н.М. Кропачев и А. Н. Тарбагаев утверждают, что «уголовно-правовое отношение, порожденное преступлением, содержит такую программу, которая, реализуясь, приводит в действие цепь явлений и проходит ряд этапов. В конечном итоге оно приводит своих субъектов к действительному объекту: тому общественному отношению, которое охранялось и которое было нарушено совершенным преступлением и поэтому нуждается в восстановлении». Г. О. Петрова пришла к выводу, что общий объект уголовно-правового отношения – это нарушенный или поставленный под угрозу нарушения общественный порядок, родовой – нарушенный или поставленный под угрозу нарушения правопорядок и непосредственный – нарушенное или поставленное под угрозу нарушения конкретное правоотношение.

По нашему мнению, нельзя поддержать попытки в той или иной форме отказаться от необходимости обособления в регулируемых уголовным правом отношениях их предмета (объекта), ибо в противном случае как результат совершенного преступления придется рассматривать возникновение не отношения, а некоторого рода связи между обществом и преступником. В то же время не вызывает сомнения тот факт, что в любом правовом регулировании речь идет об упорядочении поведения людей, которое всегда носит предметный характер. Как уже отмечалось, особенностью отношений, возникающих вследствие совершения преступления, является то, что они суть не взаимоотношения, а отношения, в которых одна сторона (субъект) выступает как источник активности, а другая (объект) – как тот, на кого данная активность направлена. Под активностью в данном случае понимается некоторого рода воздействие; предполагается, что оно имеет предмет, отличающийся как от задач, средств и форм воздействия, так и от объекта отношения, как мы его понимаем. В научной литературе с термином «предмет» всегда связывается нечто конкретное в объекте, то, что характеризует не социальную, а физическую сторону деятельности людей, и, подвергаясь воздействию, способно изменяться. Все это склоняет к мысли о том, что с позиций правового регулирования предметом отношений, возникающих вследствие совершения преступления, выступает правовой статус лица, признанного виновным в совершении преступления. В чем ином, как не в ущемлении субъективных прав и законных интересов, способно проявляться правовое воздействие на преступника, отношение к нему общества? Конечно, такое отношение всегда содержит в себе отрицательную оценку, порицание, осуждение виновного и его деяния. Однако и отрицательная оценка должна в чем-то находить свое выражение, влечь за собой определенные правовые последствия для виновного. Понятно, что совершение преступления не ставит лицо вне закона, но ведь бесспорно и другое. «Фемида, – как удачно замечает М. И, Ковалев, – не должна выступать в образе немощной старухи, которая только и может, что грозить пальцем непослушному внуку». Поскольку отношение общества к лицу, совершившему преступление, может находить свое выражение исключительно в ущемлении его правового статуса, то, думается, именно правовой статус и есть предмет правового воздействия, обусловливающий необходимость жесткой, нормативной определенности действий сторон, характера связи между ними, а также пределов, средств и целей воздействия общества на виновного.

В настоящей работе не ставится целью обстоятельное рассмотрение вопросов, касающихся понятия правового статуса и места уголовной ответственности в структуре предмета уголовно-правового регулирования. Уяснение предмета уголовно-правового отношения для нас представляет интерес лишь в той мере, в какой он позволяет определить место объекта преступления в механизме уголовно-правового регулирования. Для реализации этой задачи важно не то, как интерпретируется уголовная ответственность (как предмет, «содержание», одна из «форм» уголовно-правовых отношений и т. п.), а решение вопроса, обоснованно ли включать в предмет уголовно-правового регулирования совершенное лицом преступление. Ранее уже подчеркивалось, что оно само по себе есть отношение (криминальное, негативное, общественно опасное и т.п.), но предметом уголовно-правового регулирования выступает порождаемое им отношение общества к виновному (именно порождаемое, а не трансформируемое). Здесь же уместно сказать о точке зрения, согласно которой уголовно-правовое отношение возникает не само по себе, а по поводу чего-нибудь, из чего делается вывод, что «объектом охранительного уголовно-правового отношения выступает деяние, содержащее признаки состава преступления, указанного в законе».

Надо сказать, что в юридической литературе уже отмечалась ошибочность такой позиции. Как обоснованно пишет Г. О. Петрова, «преступление является юридическим фактом, зародышем уголовно-правового отношения. Поэтому, вырастая из него, развиваясь, уголовно-правовое отношение движется вперед к противостоящему ему объекту. Преступление «питает» растущее уголовно-правовое отношение, предшествуя ему во времени. Следовательно, преступление, являясь причиной уголовно-правового отношения, не может противостоять ему как объект». Присоединяясь к такой критике, следует признать вполне логичным и другое: по той же причине в качестве объекта уголовно-правовых отношений не должен рассматриваться объект преступления, каким бы образом последний ни интерпретировался. Этот акцент необходим не только потому, что дает ответ на интересующий нас вопрос о возможности включения объекта преступления в «состав» уголовного правоотношения, но и потому, что, выступая против признания преступных деяний «объектом» регулируемых отношений, Г. О. Петрова утверждает: «Объектом уголовно-правового отношения выступает то же самое отношение, которое охраняет уголовный закон. Однако, во-первых, эти отношения носят уже конкретный и персонально определенный характер и, во-вторых, подверглись реальному нарушению или угрозе нарушения конкретным преступником, вошли как объект в состав преступления».

Не будем вступать в дискуссию о том, насколько последователен автор в своих суждениях. Более важно то, что с точки зрения логики одно отношение (охраняемое уголовным правом) не может быть составной частью другого – уголовно-правового. Прежде чем перейти к изложению своего взгляда на понятие и место того, что поставлено под охрану уголовным законом в механизме уголовно-правового регулирования, в порядке заключения можно подчеркнуть главное: когда мы говорим о совершении лицом общественно опасного деяния, в том числе и преступного, то имеем в виду отношение индивида к людям; предмет же уголовно-правового регулирования составляет отношение общества к тому, кто совершил общественно опасное деяние. Это противоположные не только по своему характеру, но и объектам и субъектам отношения.