Глава 3. Задачи уголовно-правового регулирования

Нормативное закрепление направленности уголовно-правового регулирования – традиция, которой всегда придерживалось советское государство. В этом смысле не является исключением и ныне действующий Уголовный кодекс, провозгласивший в ст. 2 своей задачей «охрану прав и свобод человека и гражданина, собственности, общественного порядка и общественной безопасности, окружающей среды, конституционного строя Российской Федерации от преступных посягательств, обеспечение мира и безопасности человечества, а также предупреждение преступлений». Не только современное зарубежное, но и отечественное уголовное законодательство, действовавшее в нашей стране до начала XX в., не знает такого рода положений. Имея в виду уже одно это обстоятельство, безусловно, можно ставить вопрос о целесообразности закрепления в Уголовном кодексе его задач.

Но какое бы решение в данном случае ни было признано наиболее правильным, оно не дает оснований ставить под сомнение необходимость теоретического осмысления проблемы, для которого главное – выбор подхода. Если анализировать задачи любого нормативного акта вне связи с иными его институтами, то такого рода анализ вряд ли способен раскрыть всю сложность проблемы и вольно или невольно в конечном счете превратится в комментирование положений закона. Возможно, для учебника оно достаточно. Однако научное исследование всегда направлено на уяснение не только смысла чего-либо, но и его места в системе понятий и явлений, с которыми имеет дело та или иная отрасль знаний. К сожалению, соответствующий ракурс рассмотрения задач уголовного законодательства в юридической литературе встречается нечасто. Между тем далеко не все вопросы здесь нашли свое решение. Среди них – и вопрос об отграничении задач от близких по смыслу понятий функций, целей законодательства.

Надо сказать, что в уголовно-правовой литературе уже предпринимались попытки рассмотрения данной проблемы, в частности, В. Г. Смирновым, который утверждал, что понятие «функция» в данном случае синтезирует задачи и способы регулирования общественных отношений, определяет цели и методы регулирования в их единстве. «Но поскольку, – пояснял он, – задачи и методы правового регулирования не могут быть поняты без уяснения структуры и содержания предмета, на который воздействует право, постольку понятие функций права фактически отражает в совокупности предмет, задачи и метод регулирования. Таким образом, здесь мы сталкиваемся с понятием, которое в единстве выражает социальное назначение правового регулирования. Именно в функции правового регулирования находит свое выражение предмет регулирования (из него выводятся задачи) и метод регулирования (он определяется предметом и задачами регулирования)». Ограничившись выделением охранительной и регулятивной функций и предпочитая именовать последнюю из них организационной, В. Г. Смирнов исходил из того, что охранительная функция находит свое непосредственное выражение и конкретизацию в задаче охраны некоторого рода ценностей, а организационная – соответственно в целях наказания. Полагая, что такого рода толкование понятия функций придает им весьма широкое, даже всеобъемлющее значение, не позволяющее отличить их от задач и порождающее отождествление задач уголовного права с задачами уголовно-правового регулирования, М. И. Ковалев ориентировался на терминологический смысл данных слов: задача – то, что требует определенного решения или исполнения, функция – это роль, значение чего-либо. «Бесспорно, – констатировал автор, – между задачами и функциями существует тесная связь. Однако задача есть нечто, извне данное исполнителю, право же само формулирует ее. Она ставится материальными условиями жизни как нечто объективно закономерное, подлежащее решению в рамках данной общественно-экономической формации. Функция – это роль, которую выполняет само право. Содержание же роли определяется задачами права».

Характеризуя их применительно к уголовному законодательству, М. И. Ковалев в числе задач данной отрасли права выделил в качестве главнейшей охрану всей системы общественных отношений, а в качестве иных – организационную и предупредительно-воспитательную задачи. Поскольку это же было обозначено автором как функции уголовного нрава, то вполне закономерно возникает вопрос: существует ли вообще какой-либо смысл в разграничении понятий функций и задач?

Прежде всего уточним, что в философской литературе с термином «функция» принято связывать не просто роль, значение чего-либо, а нечто, представляющее собой «такое отношение элемента к целому, которое делает действие элемента с точки зрения «интересов» данной системы целесообразным и таким образом служит обеспечению сохранения целого». Если под правом как таковым подразумевать совокупность юридических норм, то, очевидно, с позиций приведенного определения интересующего нас термина признание за правом регулятивной функции не должно вызывать каких-либо возражений. Более того, не будет лишним в этой связи подчеркнуть, что именно в регулировании и состоит основная социальная ценность всякой юридической нормы. Ставя в один ряд с регулятивной функцией так называемую охранительную и выделяя соответствующие – регулятивные и охранительные – правоотношения и юридические нормы, правоведы тем самым вольно или невольно дают основания полагать, что одни нормы права (регулятивные) призваны регулировать что-либо, в то время как иные (охранительные) – только охранять. С этой точки зрения может показаться неслучайным и то, что в одних нормативных актах в качестве их задачи законодателем обозначается само регулирование какой-то группы отношений (например, это имеет место в ст. 1 Кодекса законов о труде РФ, в то время как в других – охрана чего-либо (ст. 1 Кодекса об административных правонарушениях, ст. 1 УК РФ), исправление осужденных и предупреждение совершения новых преступлений (ст. 1 Уголовно-исполнительного кодекса РФ) и т. д. Ясно, что в приведенных случаях речь должна идти лишь о несовершенстве используемой в науке и законодательстве терминологии. Но если это так, то вполне логично предположить, что специфику регулятивных и охранительных норм нужно видеть именно в том, что ими регулируется, каким образом, и – главное – с какой целью.

Полагая, что охрана некоторого рода ценностей как раз и является целью принятия уголовного законодательства, можно было бы заметить, что цель, по смыслу этого слова, непосредственно характеризует деятельность людей, и, следовательно, правильнее рассматривать охрану как цель не самого Уголовного кодекса, а осуществляемого при его посредстве уголовно-правового регулирования.

Задачи же, напротив, представляют собой некоторый перечень вопросов, решаемых непосредственно законодателем и касающихся определения специфики не только того, ради чего производится регулирование, но и того, что характеризует круг регулируемых отношений, основания их возникновения (юридические факты), содержание прав участников отношений и т. д. Возможно, оба указанных соображения не бесспорны. Но в конечном счете принципиально значимо иное: каким бы термином – «функция», «задача», «цель» – ни обозначалась в уголовном праве охрана, это не должно влечь за собой ни противопоставления, ни отождествления ее с регулированием. Между тем сам факт выделения уголовно-правовой охраны и уголовно-правового регулирования в одном и том же качестве (функций, задач) неизбежно ставит их в общий категориальный ряд, что столь же неизбежно влечет за собой их противопоставление. Именно это обстоятельство позволяет говорить о целесообразности использования интересующих нас терминов в разном значении: «охраны» – в смысле цели принятия и применения уголовно-правовых норм, а «регулирования» – их функции. Но в таком случае нужно констатировать, что: 1) решение вопроса о функциях, с одной стороны, и целях (или, если иметь в виду часто используемую терминологию, задачах) уголовного законодательства – с другой – проблема больше методологического, чем терминологического плана; 2) вопреки получившему признание в литературе мнению. Уголовный кодекс призван выполнять не регулятивную и охранительную функции (задачи), а регулятивно - охранителъную функцию, предполагающую упорядочивание общественных отношений именно с позиций реализации конкретной цели – охраны некоторого рода ценностей.

С точки зрения сформулированного общего положения становится очевидной не только условность наименования соответствующих – регулятивных и охранительных – видов правовых норм и правоотношений, но и дискуссионность часто встречающихся утверждений: «нельзя себе представить такую правовую охрану определенных общественных отношений, которая не выражалась бы в регулировании их»; регулируя поведение людей, уголовное право тем самым закрепляет общественные отношения и охраняет их от нарушений, а потому уголовно-правовая охрана есть средство, а регулирование – метод закрепления общественных отношений; регулируя, уголовный закон охраняет отношения между людьми, а охраняя, он регулирует их.

Мало согласуясь с декларируемым тезисом о регулировании и охране как отдельных функциях (задачах) уголовного права, данные положения как раз фактически и основаны на посылке, согласно которой одно и то же способно выступать в двояком значении: и как то, что регулируется, и как то, что охраняется уголовным законом. Как уже отмечалось, возникновение этой точки зрения в немалой степени обусловлено стремлением обосновать наличие в уголовном законодательстве собственного предмета регулирования путем весьма оригинальной трактовки природы нарушаемых преступлением запретов, «строения» уголовно-правовых норм и т. п. Не касаясь вновь сомнительности приводимой в этой связи аргументации, уместно подчеркнуть, что в уголовно-правовом регулировании его предмет и цели – понятия хотя и тесно связанные, но все же самостоятельные. И если вслед за некоторыми авторами в самом регулировании непосредственно видеть охрану, а в охране – регулирование, то это неизбежно будет означать подмену в одном случае предмета целью, в другом, напротив, – цели предметом регулирования. Последнее неприемлемо в той же мере, что и первое, Принимая во внимание, что правовое регулирование отношений между людьми только направлено на охрану определенного рода ценностей, но само по себе ею не является, так же как, в свою очередь, и охрана лишь предполагает регулирование, но как таковая, им признаваться не может, следует заключить: предмет уголовно-правовой охраны нужно рассматривать лишь в связи, но никак не в рамках предмета уголовно правового регулирования.

Все вышесказанное, конечно же, не исчерпывает всех аспектов характеристики проблемы охраны в качестве цели уголовно-правового регулирования. Несомненный интерес представляет решение вопросов, так или иначе связанных, например, с установлением того, исчерпывает ли она перечень возможных целей. Ранее действовавшие советские уголовные кодексы ориентировались именно на это, в то время как в юридической литературе нередко дополнительно говорилось еще о воспитательной и предупредительной задачах (функциях), и не случайно в научной концепции перспективного развития советского уголовного законодательства высказывалась мысль о необходимости нормативного отражения всех их в будущем уголовном кодексе. Примечательно, что выполнение охранительной (она была обозначена как главная) задачи при этом увязывалось с «регулированием специфических общественных отношений (охранительных, уголовно-правовых)», а в предупреждении преступлений различались общее и частное предупреждение, и, соответственно, средством обеспечения одного из них признавалось само существование уголовно-правового запрета, наличие норм Общей части о необходимой обороне, крайней необходимости и иных норм, обеспечивающих повышение социальной активности граждан, а другого – применение к лицам, совершившим преступления, уголовного наказания, принудительных мер медицинского и воспитательного характера, а также норм об освобождении от уголовной ответственности и наказания. Считая обоснованной постановку перед уголовным законом и воспитательной задачи, разработчики модельного кодекса исходили из того, что она может быть решена теми же средствами (фактом существования и применения уголовных норм). Отмечая, что уголовный кодекс предназначен не только для воздействия на антиобщественные элементы, но и для формирования нравственных идеалов у членов общества, авторы далее поясняли, что «некоторые нормы уголовного права призваны воспитывать у граждан нетерпимость и даже воинствующее отношение к совершению преступлений. Таковы нормы, наделяющие граждан правом на защиту от общественно опасных посягательств, задержание преступника и т. д.».

Заметим, что в отличие от воспитательной задачи (функции), необходимость выделения которой подвергалась сомнению в юридической литературе, правомерность признания одной из задач (функций) уголовного права – предупреждение преступлений – ранее под сомнение не ставилась. Другое дело, что нередко ее предпочитали рассматривать как подчиненную главной (охранительной).

Умалчивая о воспитании (и, думается, правильно), законодатель счел нужным рассматривать в качестве задач нового Уголовного кодекса не только уголовно-правовую охрану (как прежде), но и предупреждение преступлений. Такое решение вопроса едва ли можно считать безупречным. И, конечно, не потому, что есть причины сомневаться в способности уголовно-правовых средств оказывать предупредительное воздействие. Дело в том, что следует различать цели, задачи и функции уголовного законодательства в целом, с одной стороны, и отдельных его институтов – с другой. Включение предупреждения преступлений в число задач Уголовного кодекса неизбежно порождает вопрос о том, что помещало в таком случае рассматривать в числе, во-первых, целей наказания задачу охраны и, во-вторых, в числе задач законодательства в целом иные цели наказания: восстановление социальной справедливости и исправление осужденных? Безусловна, поиск ответа на эти вопросы связан с решением довольно сложных проблем уголовно-правового регулирования, в том числе и с проблемой механизма общего и частного предупредительного воздействия. И все же вряд ли требует доказательств положение о том, что охрана и предупреждение – понятия не одного уровня, и последнее – только средство обеспечения первого.

Перейдем к рассмотрению вопроса о соотношении объекта уголовно-правовой охраны с объектом преступления. Уяснение этого соотношения представляет особый интерес потому, что с момента возникновения науки уголовного права и по сей день представления об объекте преступления исходили и исходят из отсутствия различий между ним и тем, что уголовный закон берет под свою защиту. Как уже отмечалось, еще на рубеже XIX–XX вв. представители отечественной юридической науки, говоря об объекте преступления как о некоторого рода благах, видели в нем фактически объект уголовно-правовой охраны и расходились во мнениях по поводу того, что именно уголовный закон защищает: нормы права, субъективные права, интересы и т. д. Провозгласив, что всякое преступление посягает на общественные отношения и только на них, советская теория опять же ограничилась декларацией, наделяя статусом объекта преступления в каждом отдельном случае те же самые субъективные права, правоотношения, интересы и т. д. Ориентируясь на отсутствие различий между тем, на что посягает преступник, и тем, что берет под охрану уголовный закон, авторы специально отмечали: «Общественные отношения как объект уголовно-правовой защиты и объект преступления тождественны». Видимо, именно по этой причине при обосновании необходимости признания общественных отношений объектом преступления почти все исследователи обращались к Руководящим началам 1919 г., в которых преступление определялось как «нарушение порядка общественных отношений, охраняемых уголовным правом» (ст. 5), а задачей уголовного права объявлялось «посредством репрессии охранять систему общественных отношений, соответствующую интересам трудящихся масс» (ст. 3). При этом, однако, не учитывалось, в частности, то, что задачей здесь называлась охрана не общественных отношений как таковых, а их порядка (системы). Нюанс весьма существенный, поскольку в ст. 1 Руководящих начал формулировалось: «Право – это система (порядок) общественных отношений, соответствующих интересам господствующего класса и охраняемых организованной его силой». Конечно, подобное понимание права трудна назвать корректным. Однако оно позволяет утверждать, что, говора о задаче Руководящих начал, законодатель имел в виду не охрану общественных отношений в современном смысле слова, а поддержание правового порядка (системы). Подобным образом соответствующие статьи Уголовных кодексов 1922, 1926 и 1960 гг. в действительности не дают оснований утверждать, что в них именно общественные отношения в современном понимании признавались объектом уголовно-правовой охраны. Еще меньше оснований для таких утверждений дает ст. 2 ныне действующего Уголовного кодекса, определяющая своей задачей охрану от преступных посягательств прав и свобод человека и гражданина, собственности, общественного порядка и общественной безопасности, окружающей среды и конституционного строя Российской Федерации.

Справедливости ради нужно заметить, что не все представители советской юридической науки соглашались с идеей тождественности объекта уголовно-правовой охраны и объекта преступления. Наиболее обстоятельно на этот счет высказался Ю. А. Демидов: «Понятие объекта уголовно-правовой охраны не идентично понятию объекта преступления. По своему объему первое понятие шире второго. Уголовное право предусматривает средства охраны своих объектов не только от преступлений, но и от общественно опасных действий невменяемых и от опасностей, создающих состояние крайней необходимости. Но дело не только в этом, а главным образом в том, что понятие «объект преступления» снижает объект уголовно-правовой охраны до «элемента» или «стороны» преступления. Непонятно, как советский государственный и общественный строй, социалистическая система хозяйства и социалистическая собственность, личность и другие объекты уголовно-правовой охраны могут быть «элементом» или «стороной» преступления». Автор полагал, что объект уголовно-правовой охраны – это не «элемент» или «сторона» преступления, а важнейшие классовые ценности, ради охраны которых создается уголовное право с его подчас жестокими репрессиями, свидетельствующими о том, что господствующий класс с их помощью защищает условия своего существования, свою «святая святых». Касаясь существующих в буржуазной науке различных подходов к определению объекта уголовно-правовой охраны, Ю. А. Демидов подверг критике мысль о том, что «центральным объектом охраны должен быть человек», ибо такой подход, по его мнению, подразумевает абстрактного индивида, т. е. рассматривает его в отрыве от общественных (прежде всего экономических) отношений, изолированно от классовой структуры конкретного исторического общества, скрывает классовую природу уголовного права. Решая вопрос применительно к советскому уголовному законодательству, автор пришел к выводу о том. что оно охраняет человека в его сущности, т. е. в совокупности общественных отношений.

Думается, что идея не тождественности объектов уголовно-правовой охраны и преступления заслуживает поддержки, но только по совсем иным соображениям. Прежде всего нужно различать направленность отдельного посягательства и разных видов посягательств. Очевидно, что, говоря об объекте уголовно-правовой охраны, законодатель всегда имеет в виду некоторого рода классификацию преступлений, осуществляемую по их направленности на соответствующие группы. Суть вопроса состоит в том, можно ли считать здесь основой классификации (признаком деления) специфику общественных отношений? Полагая, что утвердительный ответ вступает в противоречие с действительностью, нельзя одновременно отрицать очевидного: перечисляя объекты уголовно-правовой охраны, законодатель всегда относил и ныне относит к ним некоторого рода ценности, способные удовлетворять потребности индивидов или всего общества и порождающие определенные общественные отношения, нуждающиеся в социальном нормировании, упорядочивании, регулировании и т. д. Конечно, это весьма абстрактная характеристика объектов уголовно-правовой охраны. Однако и ее вполне достаточно для того, чтобы утверждать: указанные признаки объекта уголовно-правовой охраны подразумевают под таковым не сами общественные отношения, а то, по поводу чего они возникают. Если же учесть, что в каждом отдельном посягательстве соответствующими признаками обладает не объект, а предмет преступления, то вполне логично сделать вывод: объект уголовно-правовой охраны есть именно предмет, но никак не объект преступления.

Чем объяснить, что отечественная наука всегда усматривала и ныне усматривает в объекте уголовно-правовой охраны не предмет, а как раз объект преступления? Очевидно, все тем же: бытующими представлениями об объекте преступления, увязывающими с ним характеристику не того, кому преступление причиняет или создает угрозу причинения вреда, но того, что уголовный закон берет под свою защиту. Будучи ошибочным в своей основе, такой взгляд на объект преступления с неизбежностью порождает не только весьма спорное понимание объекта уголовно-правовой охраны, но и сложности в решении многочисленных вопросов, возникших в этой связи в юридической литературе и уже рассмотренных в настоящей работе. Это, безусловно, в первую очередь вопрос о разграничении преступного вреда и преступных последствий, который до настоящего времени остается открытым и который всегда упускается из виду при анализе понятий объекта и предмета преступления и их соотношения. Именно отождествление изменений в окружающем мире, производимых наказуемым деянием (преступные последствия), с их оценкой как вреда для индивида или общества послужило основанием для интерпретации объекта преступления в качестве не того, кому причиняется вред или создается угроза его причинения, а того, что подвергается преступному воздействию, нарушению, изменению и т. п. В свою очередь, именно такого рода интерпретация объекта преступления обусловила подмену нарушения (несоблюдения) преступным деянием социальных норм нарушением (как говорят, «взрывом», «взломом», «дезорганизацией») им общественных отношений (правоотношений), с одной стороны, и подмену социальной сущности самого преступления, выражающего отношение лица к другим членам общества, социальной сущностью объекта посягательства, воспринимаемого как общественные отношения, – с другой. Перечень вопросов, конечно, можно было бы продолжить.

Многое встает на свое место в том случае, когда решение обозначенных проблем основывается на постулате, в соответствии с которым всякое преступление причиняет или создает угрозу причинения вреда не чему-то (какому-либо благу, интересу, праву в объективном или субъективном смысле, правоотношениям, общественным отношениям и т. д.), а кому-то, т. е. индивиду, группе лиц или всем членам общества. В этом случае становится очевидной необходимость критической оценки целого ряда положений отечественной уголовно-правовой доктрины, касающихся представлений о самом объекте преступления, понятия преступления, его признаков и соотношения с составом преступления, а также регулируемых уголовным правом общественных отношений, правовой природы нарушаемого деянием запрета, целей и задач уголовного законодательства, его места и предназначения в системе социальных регуляторов.