Труд*

После четырех лет тюрьмы, в которой главным наказани­ем, унижающим человеческое достоинство, было лишение труда, мы приехали в Магаданский лагерь.

Старые лагерники, особенно мужчины, издевались над нашим стремлением хорошо работать.

– Через честный труд к освобождению? – смеялись они. Нечего и говорить, что трудом нельзя ничего было до­биться, что нас обманывали, что бригадиры-блатари записы­вали нашу выработку своим дружкам, что демонстративно для политических заключенных были отменены зачеты (уголовникам за хорошую работу день засчитывался в полтора и даже два). Нам давали негодный инструмент и самые тяже­лые участки.

Кроме того, трудно было что-либо возразить на такое рас­суждение: вы работаете и делаете рентабельной подлую лагер­ную систему. На вашем труде, на вашей жизни и здоровье де­лают карьеру и получают ордена и премии «начальнички».

А между тем труд – это было последнее, что нас отличало от массы деморализованных и циничных блатарей…

Труд был единственно человеческим, что нам остава­лось. У нас не было семьи, не было книг, мы жили в грязи, вони, темноте, терпели унижения от любого надзирателя, который мог ночью войти в барак, выстроить полуодетых женщин и под предлогом обыска рыться в наших постелях, белье, читать письма. В банях нас почему-то обслуживали мужчины, и когда мы протестовали, «начальнички» по­смеивались и отвечали: «Снявши голову, по волосам не пла­чут»...

Только труд был человечен и чист. Мы делали крестьян­скую работу, которую до нас делали миллионы и миллионы женщин. Мы радовались делу рук своих. Мы хотели быть не хуже, чем деревенские женщины из раскулаченных, которые вначале посматривали на нас даже с некоторым злорадством:

«А ну-ка, вы, образованные! Вы сидели на нашей шее, книж­ки читали. Попробуйте-ка косу да грабли...» Раскулаченные крестьяне, конечно, работали лучше всех, но бригадиры (бывшие кулаки) дрались за «политиков» – они знали, что мы будем работать добросовестно и систематически, уголовники же рванут в час так, что за ними не угнаться, а чуть отвернется бригадир, лягут и будут спать, пусть вянет рассада, пусть мо­роз побьет молодые растения.

Тяжелый крестьянский труд вдали от конвоиров, вдали от чужих, злых людей – единственно светлые воспоминания во мраке лагерной жизни.

Бывало, уйдем нашим звеном в шесть человек далеко в поле. Трое косят, трое гребут. Идешь с косой по полю. Свет­лый простор бедной колымской земли лежит перед тобой. Чу­десный аромат увядающего поля. Бледное, прозрачное небо...

Больно было, когда труд, в который мы вложили душу, оказывался издевательством, бессмысленным трудом для на­казания.

Мы долбили в мерзлой почве канавы для спуска талых вод.

Работали на пятидесятиградусном морозе тяжелыми кай­лами. Старались выработать норму. Если за ночь снег заносил неоконченную канаву, мы ее очищали и углубляли точно до нормы. Вероятно, никто не заметил бы недоделанных десяти-пятнадцати сантиметров, но тогда ведь вода задержится, пой­дет с полей не так, как надо!

Это был очень тяжелый труд. Земля – как цемент. Дыха­ние застывает в воздухе. Плечи и поясница болят от напряже­ния. Но мы работали честно. А весной, когда земля оттаяла, пустили трактор с канавокопателем и он в час провел канаву такую же, как звено в шесть человек копало два месяца.

Я спросила:

– Почему не роют так все канавы?

– А вы что будете делать? – ответил десятник. – На боку лежать и поправляться? Нет, милая, в лагерь вас привезли ра­ботать!

Мне стало необыкновенно стыдно. Боже, какой позор! Нас наказывали бессмысленным трудом, и мы выполняли на­казание с энтузиазмом! Какие рабы! Я поклялась больше не вкладывать в труд души и обманывать лагерь, где смогу. Мне это не удалось, я не смогла переделать свою природу...

– Может ли конституционное право на труд быть обязанностью?

– Не является ли наказание трудом аморальным?

– Почему для многих заключенных страшнее была не тяжесть принудительного труда, а его бессмысленность?

Дмитрий Кирифанов