И. А. Шумпетер. История экономического анализа - Глава 3. Интеллектуальная панорама

И. А. Шумпетер. История экономического анализа >Часть III. С 1790-х по 1870-е гг. - Глава 3. Интеллектуальная панорама

1. Zeitgeist и философские течения в рассматриваемый период: а) Утилитаризм; b) Немецкая философия; с) Контистский позитивизм
2. Романтизм и историография: а) Романтизм; b) Историография
3. Социология и политическая наука: энвиронментализм: а) Социология государства и политики с точки зрения философии естественного права; b) Социология государства и политики с точки зрения историков; с) Энвиронментализм
4. Эволюционизм: а) Эволюционизм философов; b) Марксистский эволюционизм; с) Эволюционизм историков; d) Интеллектуалистский эволюционизм Кондорсе и Конта; е) Дарвинистский эволюционизм
5. Психология и логика: [а) Ассоциативная и эволюционистская психология)]; [b) Логика, эпистемология и смежные области)]; [с) Логика Дж. С. Милля]
6. Домарксистский социализм: [а) Ассоцианистский социализм]; [b) Анархизм]; [с) Сен-симонистский социализм]

1. Zeitgeist и философские течения в рассматриваемый период

Справедливость нашего тезиса о том, что Zeitgeist (дух времени) любого периода нельзя выразить в терминах единой системы взаимосогласующихся идей или убеждений, становится очевидной, когда мы обращаемся к философским течениям рассматриваемого времени в поисках каких-либо философских корней общественных наук, если таковые существуют.

а) Утилитаризм. Наиболее очевидно эти корни прослеживаются в связи общественных наук с английским утилитаризмом. ^1-1 В действительности утилитаризм является продуктом XVIII в., но наибольшее развитие он получил в первой половине XIX в. Не являясь философией в узком смысле ^1-2 и будучи до крайности поверхностной «философией жизни», утилитаризм идеально соответствовал материалистическому (антиметафизическому) рационализму, который можно ассоциировать с либерализмом и духом бизнеса. Однако в действительности английские бизнесмены в большинстве своем не приняли утилитаризма, а придерживались, в зависимости от принадлежности к англиканской церкви или к нонконформистам, соответствующей религиозной философии. Лидеры утилитаризма, очевидно, знали, что делали, старательно избегая бросать открытый вызов религии. ^1-3 Все ведущие политики тоже не случайно оставили утилитаризм без поддержки. Поборники утилитаризма, философские радикалы, ^1-4 сначала составляли очень маленький кружок, объединившийся вокруг Бентама и Джеймса Милля. Дж. С. Милль не может быть безоговорочно назван утилитаристом. В одних аспектах он перерос это учение, в других — усовершенствовал его. Но он никогда открыто не отказывался от него, и благодаря влиянию Дж. С. Милля на подрастающее поколение в 1850-х и 1860-х гг. в интеллектуальных центрах, особенно в Кембридже, утвердился более утонченный утилитаризм. Но он не стал доминирующим учением. Убедиться в этом можно, проанализировав взгляды людей, которые были тогда или стали позднее лидерами интеллектуальной жизни и мысли в Кембридже; особенно это касается Сиджуика. ^1-5

Позднее будет показано, что нет никаких оснований называть утилитаристом Рикардо, хотя он был лично связан с этой группой и, возможно, выражал сочувствие ее учению. Только Бентам, Джеймс Милль и (с оговорками) Дж. С. Милль, являясь экономистами, были в то же время видными и активными утилитаристами, как Беккариа и Верри в XVIII в. Для Бентама и обоих Миллей было естественно видеть себя в роли философов —покровителей экономической науки и взять на себя ответственность за союз между экономической наукой и утилитаризмом, на который впоследствии молча согласились многие экономисты, такие как Джевонс и Эджуорт; но этот союз не был ни необходимым, ни полезным. Этот союз является единственной причиной, по которой утилитаризм занимает столь значительное место в представлениях экономистов о развитии научной мысли XIX в. Его значение как философии или как фактора Zeitgeist было на самом деле гораздо меньше. Мы должны на минуту отклониться от темы, чтобы рассмотреть влияние подобного союза на экономическую теорию. Читатель должен помнить, что мы уже изучали этот вопрос по отношению к более ранним эпохам.

Поскольку экономисты, особенно нетеоретики, всегда были и по-прежнему склонны преувеличивать степень влияния философских основ на позитивную работу в области экономического анализа, становится понятным, почему этот альянс сделал английскую экономическую теорию непопулярной во многих кругах. Особенно это относится к некоторым немецким авторам. Для них одного только утилитаристского облачения было достаточно, чтобы полностью отвергнуть теорию, появившуюся под этой личиной. Подобное отношение основано на очевидном недоразумении; больший интерес представляет вопрос о реальном влиянии утилитаристской философии на содержание работ экономистов-«классиков». Здесь мы должны различать влияние на рекомендации в области экономической политики, на экономическую социологию и собственно экономический анализ. Что касается «классических» рекомендаций, то, вне всякого сомнения, многие из них были полностью нейтральны по отношению к любой философии жизни. Например, не нужно быть утилитаристом, чтобы выступать за передачу земли в собственность крестьянам в Ирландии, чтобы рекомендовать или осудить возврат к золотому стандарту после наполеоновских войн. Но были и другие рекомендации, например безусловная свобода торговли, за которыми стояли общие взгляды на политику и отношение к жизни, связанные с утилитаризмом больше, чем с любой другой философией жизни. Что касается экономической социологии, утилитаризм потерпел полную неудачу, так как его рационалистическая концепция поведения индивидов и социальных институтов была явно и в корне ошибочной. Но если рассматривать ту часть экономического анализа, которая оперирует рациональными схемами, то здесь утилитарная философия, будучи излишней, тем не менее не приносит вреда. И данный факт, как могли бы признать критики, будь они компетентными экономистами, спасает основную часть работы в области экономического анализа, проделанной утилитаристами. ^1-6
Профессиональная философия в Англии, и прежде всего философия шотландской школы здравого смысла, испытала лишь незначительное влияние утилитаризма и в целом выступала против утилитаристских методов решения сугубо философских проблем. Но в тот период в английской философской мысли не было достаточно сильного лидера, чтобы противостоять умелой и энергичной пропаганде философских радикалов. Таких лидеров, до некоторой степени, дали романтизм (см. ниже, § 2) и несколько религиозных движений. Карлейль был лидером иного типа. ^1-7 Для экономистов он является одной из важных и наиболее характерных фигур в культурной панораме той эпохи. Он стоит в героической позе, изливая презрение и насмешку в адрес материалистической мелочности своего века, щелкая хлыстом, которым он собирается выпороть кроме всего прочего и нашу «мрачную науку». Так он видел себя сам, и таким его видела и любила публика в то время. Совершенно неспособный понять смысл какой-либо теоремы, упуская из виду факт, что все науки «мрачны» с точки зрения художника, он решил, что нашел нужного мальчика для битья. Ему аплодировала широкая публика, а также некоторые экономисты, не в большей мере, чем он, понимавшие, что такое «наука» и чем она занимается. Но сделанное выше отступление, касающееся экономистов-утилитаристов, показывает, что он был не совсем не прав. Экономисты-утилитаристы защищали политические меры, отражавшие философию жизни, вполне заслужившую порки от Карлейля. Читатель должен остановиться на момент, чтобы поразмышлять над трудностью, с которой связана бесплодность большого числа наших дискуссий, а именно над той, которую испытывают как профессионалы, так и публика при попытке отделить в таких случаях аналитический аспект от философии культуры, которая его сопровождает, и понять, что враждебная критика первого полностью совместима с восхищением последней и наоборот. Однако кое-что позитивное можно сказать о Карлейле даже с аналитической точки зрения: он обладал видением экономической социологии, значительно более реалистичным, чем утилитаристкое, хотя не имел средств для его аналитического выражения. Он значительно яснее Бентама видел, что представляет собой народ, чего он хочет и каковы реальные факторы, определяющие его судьбу; анализ, который можно было извлечь из его работ путем дистилляции, касался многих важных фактов, которых не знал или отбросил Бентам, поскольку с точки зрения его кредо они были просто не относящимися к. делу отклонениями. Дж. С. Милль до некоторой степени сознавал это. Он со временем понял, что за пределами ограниченного круга проблем схема утилитарной рациональности совершенно неадекватна. Но он был не тем человеком, который мог бы предпринять в связи с этим какие-либо шаги. Таким образом, видение одного человека и аналитические способности другого так и не встретились, чтобы работать вместе. Карлейль оказал влияние на значительно менее важного (для нас) пророка Рескина (Раскина), поэтому мы упомянем его здесь, несмотря на то что его работы на экономические темы относятся к последующему периоду.
В течение почти всего рассматриваемого периода Джон Рескин (John Ruskin; 1819-1900; читатель может почерпнуть все необходимые сведения в любом библиографическом справочнике) бы л одним из тех творческих интерпретаторов искусства (живописи, архитектуры, скульптуры и поэзии), чьи интерпретации сами являются произведениями искусства, живущими собственной жизнью и вызывающими восхищение даже у тех, кто, подобно мне, не доверяет им как интерпретациям. Для нас особенно важно отметить его вклад в общую социологию искусства, его попытки проанализировать социальные условия, создающие или благоприятствующие созданию великих произведений искусства. В конце 1860-х гг. он обратился к исполнению миссии, сделавшей его очень популярным как у обывателей, так и у экономистов, склонных к радикализму: он разразился гневной и дилетантской критикой пороков капитализма. Читатель быстро составит адекватное представление о его критике, просмотрев Unto this Last (1862), Munera Pulveris (1872) и Fors Clavigera (1871-1874); все помещены в сборнике произведений Рескина (The Works of Ruskin). Мне осталось отметить только еще одно обстоятельство. Имеется определенная причина для возражений против избранного Рескиным способа решения экономических проблем (я, разумеется, не говорю о его благородной и небезуспешной практической работе в интересах благосостояния и повышения культуры масс). Ему не удалось сделать в этой области то, что он с такой легкостью совершил в области искусства. Мы знаем, что он очень тщательно готовился к карьере интерпретатора искусства, овладевая техникой и изучая исторические детали в соответствии с канонами искусствоведения. Его произведения свидетельствуют о гениальности, но эта гениальность развита обучением и отточена дальнейшим изучением искусства. В области экономической науки он не достиг ничего подобного; он лишь добавил благородного возмущения к наполовину понятым наблюдениям и к непереваренным прочитанным материалам. Именно это, а не его оценки (которым многие из нас симпатизируют) делает его работы устаревшими для всех, кроме таких писателей, как Дж. А. Гобсон. Суждение, которое я выношу на его счет (и на счет многих ему подобных), точно такое же, какое он сам вынес бы по отношению к любому автору, взявшемуся, например, за критику полотен Тернера, предварительно не изучив надлежащим этически образом соответствующих фактов и методов.

b) Немецкая философия. Возможно, читателю известно, что первая часть обсуждаемого периода ознаменовалась пиком достижений немецкой спекулятивной философии, и в его голове тотчас же возникнут имена Канта, Шеллинга, Фихте, Гегеля и Шопенгауэра. Но независимо от того, что о них известно читателю, в рамках данной книги нет возможности останавливаться на чисто философских аспектах их произведений. Все, что я могу сказать, не приводя доказательств, о Канте, Шеллинге и Шопенгауэре, заключается в следующем. Во-первых, их произведения являются поразительными примерами независимой философской мысли; попытки увязать их учение с классовой позицией буржуазии ^1-8 или любого другого общественного слоя обречены на провал. Во-вторых, Кант был единственным из них троих, кто обладал значительным влиянием в мире, ^1-9 но в Германии все трое оказали огромное воздействие на поколения, в формировании менталитета которых философская составляющая играла еще большую роль, чем в последующий период. Тем не менее, несмотря на свое формирующее влияние, эта философия не распространялась на работы профессиональных экономистов Германии, не говоря уже об экономистах других стран. Несомненно, многие из них признали бы себя кантианцами, но их профессиональные методы и результаты были в такой же мере совместимы с любой другой философией. Вопрос о влиянии философии Фихте и Гегеля носит несколько иной характер.

Философия Фихте ^1-10 требует комментариев, поскольку она соединяет в себе спекулятивную философию в специальном значении термина с социальной и политической философией, свободно переходящей в область экономической философии. Упомянуть в нашей истории о Фихте следует по двум причинам. Он набросал план особой экономической организации общества, который будет рассмотрен ниже, в разделе, посвященном социализму. Кроме того, ему принадлнжит ключевая позиция в первоначальной разработке «универсалистской экономии» О. Шпанна. ^1-11

Разумеется, Фихте не был индивидуалистом в бентамистском смысле и не был сторонником laissez-faire. Если это означает быть «универсалистом», то он был им, но в таком случае число «универсалистов» возрастет до неприлично больших размеров. Если этих соображений недостаточно, чтобы отнести его к универсалистам, то остается принадлежащая Фихте концепция сверхиндивидуального коллективного разума, обладающего «сверхсознанием», частью которого является сознание индивида. В том, что он подчеркивает автономность феномена «общества» по отношению к феномену «государства», нет ничего специфически «универсалистского», не говоря уже о том, что эта мысль так же стара, как схоластика. Правда, данная концепция вполне в «универсалистском» духе, но она также существует и во многих других направлениях, например в полностью позитивистской концепции Эмиля Дюркгейма. Возможно, с чуть большим основанием можно допустить наличие связи между Фихте и Шпанном, через романтизм, чем между Эмилем Дюргеймом и Фихте. Но в любом случае не следует полагаться на подобные чисто фразеологические связи, это только помешает рассмотреть более существенные проявления идейного сходства.

Гегеля ^1-12 нельзя оставить без комментариев по трем причинам: во-первых, по причине его громадного успеха; во-вторых, ввиду необходимости прокомментировать его теорию государства и характер его философии, составляющей важную ветвь того, что мы назовем эволюционизмом; в-третьих, по причине его формирующего влияния на философские концепции Карла Маркса.

По первому пункту я могу сказать только то, что успех философии Гегеля делает ее одним из факторов духа времени (Zeitgeist) в рассматриваемый нами период. Больше ничего не могу к этому добавить, поскольку причин, которыми я мог бы объяснить этот успех, явно недостаточно. Я мог бы объяснить временный успех в Германии философа, которому приписывают следующее высказывание: «Из всех моих учеников только один меня понял, да и тот неправильно». Я мог бы частично объяснить прочность влияния Гегеля на развитие научной мысли в Германии и его бурное возрождение в XX в. тем, что его учение предоставляет широкие возможности для разных интерпретаций. Но выше моего понимания остается его огромный авторитет в Англии, Франции, Италии и Соединенных Штатах, т. е. на почве, которая, казалось бы, не должна благоприятствовать произрастанию этого растения. Однако сам факт не вызывает сомнений. Второй пункт мы обсудим в § 4, а к третьему пункту, касающемуся влияния Гегеля на Маркса, обратимся сейчас.

Многие марксисты, причем не только с философским складом ума, близко подошли к утверждению, что марксизм уходит корнями в гегельянство, отношение между ними является отношением зависимости и «диалектический метод» составляет часть марксистской доктрины. Сам Маркс придерживался другого мнения. В предисловии ко второму изданию первого тома «Капитала» он говорит, что как философ он был гегельянцем и по-прежнему отдает предпочтение философии Гегеля, а ее поверхностная критика лишь усилила его склонность «кокетничать» с ней, но что он никогда не позволял себе идти у нее на поводу в позитивном исследовании фактов капиталистического общества. Я предлагаю принять это утверждение. Авторы часто неправильно интерпретируют собственный метод, и Маркс мог ошибиться. Однако можно показать, что он не ошибался, поскольку каждый его тезис, экономический или социологический, а также его видение капиталистического процесса в целом может быть либо выведено из других, нефилософских, источников, таких как экономическая теория Рикардо, либо понято как результат его собственного чисто эмпирического анализа. Гегельянство в его работе не более чем форма изложения, которую мы можем отбросить во всех случаях, не нанеся ущерба сущности аргументации. Ниже мы рассмотрим единственный случай, который можно счесть сомнительным.

«Идеалистическая» (т. е. метафизическая) философия никогда не обладала безраздельным господством, с течением времени материалистическое направление, которое мы ассоциируем с буржуазной рациональностью, утвердилось независимо от утилитаризма. Помимо прочего оно способствовало материалистической интерпретации Гегеля: некоторые мыслители открыли, что его метафизические концепции в действительности не обязательны для его общего способа рассуждений, и, соответственно, отбросили их. Возможно, наиболее значительным гегельянцем, который, поступая таким образом, превратился в чистого материалиста, был Людвиг Фейербах. ^1-13 «Свободные мыслители» (выразители механистического или сенсуалистического материализма), которые печатались в последние десятилетия рассматриваемого периода и имеют значение только потому, что их популярность была важным знаком того времени, своей незавидной судьбой частично обязаны Фейербаху, но в меньшей степени, чем можно было бы предположить, и в меньшей степени, чем считали многие историки. Повторяю: анализируя широкие идейные течения, мы бываем излишне склонны допускать связи между пузырями, образующимися на поверхности одного чана с кипящей водой.

с) Контистский позитивизм. Разумеется, философская мысль в тот период была значительно разнообразнее, чем это отражено в нашем обзоре. Но из всего разнообразия мы возьмем только еще одну черту, которая не только олицетворяет еще одну основную составляющую Zeitgeist того периода, но также особенно важна для экономистов. Во Франции профессиональная философия по-прежнему придерживалась картезианской традиции, странно переплетавшейся с идеями, идущими от английских эмпириков, от Кондильяка и — в противовес Кондильяку — от шотландских философов «здравого смысла». ^1-14 Антиметафизическая составляющая, которую я назову позитивистской, не принимая во внимание все остальные возможные значения данного слова, проявляла себя многими способами. Но наиболее близкое к адекватному выражение она нашла в идее, выдвинутой Сен-Симоном и разработанной Огюстом Контом (1798—1857), физиком-теоретиком по образованию, в его «Курсе позитивной философии» (Cours de philosophic positive), призванном удовлетворить две разные и логически независимые потребности: во-первых, потребность в обобщающем труде, который заполнил бы пустоту, оставленную отступающей на задний план метафизикой, т. е. потребность в заменителе философии (или религии); во-вторых, потребность в обобщающем труде, который навел бы некоторый порядок в джунглях специализированных исследований. «Синтетическая философия» Герберта Спенсера — поистине «синтетическая» (Spencer Herbert. Synthetic Philisophy), выходившая отдельными выпусками начиная с 1862 г. (First Principles, Biology, Psychology, Sociology and Ethics), была в некотором смысле еще одной попыткой удовлетворить обе потребности.

«Курс» Конта вышел в свет в шести томах в период с 1830 по 1842 г. Из других работ упомяну только его письма к Дж. С. Миллю (Lettres d'Auguste Comte a John Stuart Mill. 1841-1846; опубл. — 1877) как относящиеся к нашей теме. Что касается остального, то чем меньше мы об этом скажем, тем лучше. Следует иметь в виду, что, говоря о Конте и его творчестве, я ссылаюсь исключительно на эти две публикации, поскольку «позитивизм» и «контизм» также приобрели совершенно другое значение вследствие его отхода от прежнего направления в поздние годы жизни.
Как указывалось выше, «Курс» имеет два аспекта, которые нужно четко различать.
Во-первых, он излагает доктрину, согласно которой все наше знание — это знание инвариантных соотношений между данными явлениями, о природе и причине которых не имеет смысла рассуждать. Этот позитивизм заостряет прежние тенденции и в некотором отношении предвосхищает значительно более интересный эмпириокритицизм следующего периода. Эта философская доктрина в особом значении слова — хотя и имеющем негативный оттенок — как таковая не оказала и была не способна оказать какое-либо влияние на исследовательскую работу в той или иной частной науке.
Во-вторых, главной задачей Конта в действительности была не эта философия. Его «Курс» начинается с вопроса, как в эпоху неизбежной специализации мы смогли бы сохранить органическое единство всех знаний, накопленных человечеством, существовавшее во времена энциклопедистов. Его ответ заключался в необходимости создания еще одной специальности — специальности «общих знаний» (generalites). Этот план имеет смысл совершенно независимо от философских воззрений, которых кто-либо придерживается, и позднее мы специально на нем остановимся. «Cours» — это попытка осуществления такого плана особым способом и с особым уклоном.
Особый способ Конта заключался в следующем: он попытался классифицировать общий объем научных знаний (знания, почерпнутые из вненаучных источников, он не признавал) и построить иерархию наук, подобную зданию, каждый этаж которого занимает какая-нибудь одна наука, начиная от основ логики и математики и заканчивая проблемами человеческого общества. Шесть этажей соответственно предназначались для математики, астрономии, физики, химии, биологии и (психология, что характерно, отсутствовала) социологии, науки об обществе. И он действительно приступил, если придерживаться нашей аналогии, к меблировке каждого этажа такими элементами расположенной на нем науки, которые, по его мнению, были наиболее важны для науки, находящейся на следующем этапе. Здесь мы не можем ничего сказать — да это и не требуется — о грандиозности и недостатках этого плана и его осуществления.
Влияние Конта на общественные науки вообще и на экономическую науку в частности было значительным и набирало силу по мере того, как столетие приближалось к концу. Это влияние он приобрел не за счет своей «философии», а благодаря собственным социологическим трудам. Мы коснемся его вклада, как конструктивного, так и критического, в оставшейся части данной главы и в последующих главах. Однако уже сейчас стоит перечислить четыре наиболее важных его вклада и покончить тотчас же с двумя из них: I) Конт дал название зарождающейся социологии и набросал для нее программу исследований, которая предвосхитила позднейшие достижения в социальной психологии; II) эта социология связана, как мы увидим, с концепцией социальной эволюции XVIII в.; III) Конт ввел в общественные науки понятия статики и динамики; IV) Конт развил методологию, которая привела его к критике методов экономистов-«классиков», предвосхитившей более позднюю критику. Я прокомментирую пункты (III) и (IV),
III) Конт интересовался главным образом социальной эволюцией (см. ниже, § 4d). Но он вполне сознавал, что идея эволюции не охватывает все проблемы социальных организмов. Существуют также неэволюционные явления или аспекты, требующие другой трактовки. Ввиду этого он собрал также множество фактов и предположений относительно «социальных инстинктов», действующих и реагирующих друг на друга таким образом, чтобы посредством уравновешивающего процесса создать «спонтанный порядок общества». Это множество фактов и предположений он расположил рядом с эволюционной «смесью» или, как он ее назвал, с теорией «естественного прогресса». Приняв, по его словам, терминологию зоолога Анри де Бленвиля, он назвал первое «статикой», а второе— «динамикой». Дж. С. Милль, введший эти термины в экономическую теорию, был хорошо знаком с теориями Конта, поэтому естественно предположить, что он заимствовал их у Конта, хотя не признался в этом. Если последнее предположение справедливо, то Милль был не прав, говоря (Основы. Кн. IV. Гл. 1) об «удачном обобщении математического термина». Поскольку многие, не сумев оценить важность такого различия, попытались заклеймить его как незаконное порождение механистического образа мышления, пора знать, что в той мере, в какой вообще имеет смысл говорить о заимствованиях в отношении слов, а не самого различия, с которым мы сталкиваемся в любом случае, первоначальным источником была не механика, а зоология. Мы еще не раз вернемся к данной теме. Следует все же отметить, что определения статики и динамики, данные Миллем, соответствуют, насколько я могу понять, определениям Конта, однако впоследствии эти термины приобрели несколько других значений, а в наши дни они используются еще в одном новом значении.
IV) С точки зрения методологии план Конта заключался в том, чтобы наблюдать исторические и этнологические факты и на основе обобщений, вытекающих из этих фактов, построить свою науку об обществе. Это, конечно, весьма знакомая программа, которая и тогда и позднее поддерживалась многими авторами, особенно экономистами исторической школы. Тем более важно понять парадоксальный факт: для экономистов-«историков» было совершенно естественно принять этот план, а для Конта — нет. Историк, а следовательно, и экономист исторической школы, сомневается в любой теории, где делается попытка «изолировать» экономический элемент в общественной жизни. Теория для него — нечто умозрительное и нереалистичное, и даже того хуже; это умозрительное построение, заимствующее свои методы из естественных наук. Только реальный феномен во всех своих исторических аспектах (при одновременном рассмотрении экономических, этических, юридических и культурных аспектов) является для него истинным объектом социального исследования, методы которого должны, следовательно, toto caelo {кардинально} отличаться от методов, используемых физиками. Но Конт не мог рассуждать подобным образом. Напротив, он хотел принять методы физиков. Обвиняя экономистов-«классиков» в ненаучных спекуляциях, ом имел в виду прямо противоположное тому, что говорили экономисты исторической школы. И здесь, как отметил Дж. С. Милль, он был совершенно не прав. Но, заблуждаясь в своей критике, он также заблуждался и в выборе собственного метода. Дело в том, что в физике не принимается непроанализированный факт: или в лаборатории, или (там, где невозможно провести лабораторный эксперимент) путем умственного эксперимента физики отделяют или обособляют отдельные аспекты, а затем теоретизируют относительно них со смелостью, далеко превосходящей все, на что когда-либо отваживались экономисты. Если бы Конт хотел придерживаться «научного» метода в этом смысле, то он не смог бы принять другого метода кроме того, которым пользовались Вентам, Сэй и позднее Дж. С. Милль. Свой план (обобщение непроанализированных исторических или этнологических фактов) он принял по ошибке, и если он предвосхитил некоторые более поздние аргументы исторической школы, то сделал это опять-таки заблуждаясь. Психологическим источником обеих ошибок было явное незнание экономической науки и сен-симонистское предубеждение против нее. Комедия ошибок будет полной, когда мы поймем, что в довершение всего сам он предавался истинно метафизическим спекуляциям. Прояснение этих фактов значительно умаляет в нашем понимании влияние Конта: последующие экономисты-«историки» школы Шмоллера вовсе не были контистами; их философские и методологические истоки были совершенно другими; они пришли к своей аргументации против «классической» теории, исходя из логики своей собственной интеллектуальной позиции, и пришли бы к ней, даже если бы Конта никогда не существовало; если эти аргументы или некоторые из них кажутся историку ^1-15 контистскими, то это простое совпадение. У других представителей историцизма влияние Конта сказывается более очевидно (об Ингрэме, например, см. часть IV, глава 4.).

в начало

2. Романтизм и историография

Мы могли бы многое узнать о Zeitgeist из обзора литературных течений того периода, будь у нас такая возможность. Очень интересные выводы можно было сделать, например, на основании успеха романов Диккенса, Тэккерея или Флобера, которые также являются настоящими социологическими трактатами с весьма яркой идеологической окраской, но эту идеологию мы обычно не приписываем тем, кто читает эти произведения. Приведем пример совершенно другого рода. Мы могли бы также многое узнать, проанализировав взрыв восторженного интереса к древнегреческому искусству в Германии, начавшийся в XVIII в. ^2-1 и продолжившийся вплоть до XIX в. Мы должны воздержаться от подобного обзора, но существовало литературное направление — романтизм, о котором мы не можем себе позволить умолчать по причине его значения — как действительного, так и мнимого — для развития общественных наук.

а) Романтизм. Подобно своему антиподу в культуре — утилитаризму, романтическое движение возникло в XVIII в. Поскольку нас в основном интересуют аналитические достижения этого движения, нам лучше всего обратиться к великому имени Гердера. ^2-2 В отличие от утилитаризма романтизм не был ни философией, ни общественным кредо, ни политической или экономической «системой». Он был в основном литературной модой, связанной с определенным отношением к жизни и искусству. С одной стороны, это направление было ограничено рамками интеллектуальных кругов: среди романтиков не было таких, кто не был бы к тому же литератором. С другой стороны, это направление приобрело международное значение главным образом в области художественной литературы и в смежных областях литературной критики и философии. В области живописи, архитектуры и музыки влияние романтизма проявилось меньше (хотя и здесь установилась мода на некоторые «готические» ужасы), а на все остальное он оказал поверхностное воздействие. Но история литературы может представить впечатляющий список имен: Байрон, Альфиери, Шелли, Вордсворт, Кольридж, Скотт, Лонгфелло, Шатобриан, Готье, Гюго, Гёльдерлин, Новалис, Брентано, Арним и оба Шлегеля. ^2-3 Именно здесь следует искать достижения романтизма и значительные произведения романтиков. Конечно, они выходили из этой литературной крепости и странствовали по привлекавшим их областям философии и общественных наук. Здесь нас интересуют их подвиги в этих странствиях, но мы должны помнить, что, занимаясь этой темой, мы не вдаемся в суть достижений романтиков, и нам следует ожидать что любое зерно, какое мы сможем найти, будет смешано с дилетантской мякиной.

Однако даже в области художественной литературы нас невольно поражает факт, который проявляется уже в нашем кратком списке имен и стал бы еще очевиднее при расширении этого списка: произведения и люди, которые в том или ином смысле могут быть отнесены к романтическому направлению, часто имеют очень мало общего между собой и их имена, будучи поставлены рядом, выглядят странно. Это перестанет нас удивлять, как только попытаемся определить, в чем заключалась романтическая позиция. Романтизм выражал протест против классических канонов искусства, например против Аристотелевых трех драматических единств (единство времени, места и действия). Но это лежало на поверхности, а в глубине скрывалось нечто значительно более важное — протест против условностей, особенно рационалистических условностей: чувства (возможно, истинные) восставали против холодного рассудка; спонтанный импульс — против утилитаристской логики; интуиция — против анализа; «душа» — против интеллекта; романтика национальной истории — против искусственных интеллектуальных конструкций века Просвещения. Назовем эту позицию антиинтеллектуализмом, хотя ниже этот термин будет употреблен в другом смысле. Помня, что романтическое направление было ограничено кругом интеллектуалов, а следовательно, совершенно отличалось от того, что обычно принято называть антиинтеллектуализмом, мы не должны отступать перед явно парадоксальным определением: «интеллектуальный антиинтеллектуализм». Рассматриваемое таким образом явление романтизма в действительности относится к хорошо известному классу: кажется, что, как и рабочим, интеллектуалам время от времени надоедают их орудия труда и ими овладевает желание отшвырнуть их и вместо этого пустить в ход кулаки.

Поставленный выше диагноз объясняет кроме всего прочего причины невозможности систематизировать романтизм как связное целое, вывести правила, которые помогли бы нам опознавать романтические идеи или программы так же легко, как мы можем идентифицировать, например, утилитаристские идеи или программы. Это движение было сродни встряске. Этим фактом в основном объяснялась его плодовитость. Индивид, испытавший этот импульс, мог после встряски свободно идти в любом направлении. Особенно это касается политических и экономических взглядов отдельных романтиков, которые впоследствии историки попытались объединить в направления, заслуживавшие или не заслуживавшие их одобрения в зависимости от личного отношения к сути определяемых направлений. В итоге полученная картина была нереалистична в обоих случаях. Романтизм отождествляли с политической «реакцией»; и действительно, многие романтики, следуя тенденциям своего времени, превратились в консерваторов или «реакционеров», когда таковым стало их окружение, а некоторые из них даже продали свои услуги «реакционным» правительствам. Но революционный по сути характер этого движения не был утерян, как можно заключить на основании примера влиятельного общественного деятеля Йозефа фон Гёрреса. Идеологию романтизма противопоставляли бентамистским идеям, касающимся свободы и демократии; действительно, свобода, с точки зрения романтиков, не была такой, какой она представлена в эссе Дж. С. Милля, а демократия романтиков не совпадала с механической демократией Бентама. Но следует подчеркнуть, что некоторые романтики глубже понимали значение свободы и демократии в жизни, мыслях и чувствах людей, чем утилитаристы или любой, кто пытался навязать логическую схему собственного производства существующим социальным структурам. Романтикам приписывался особый вкус (вкус — это точное слово, поскольку речь идет о литераторах) к римско-католической вере; романтики с их ощущением живой реальности были склонны смотреть на эту мощную систему с чувствами, весьма отличающимися от чувств утилитаристов. Верно также и то, что по крайней мере в начале XIX в. их движение шло параллельно возрождению влияния католицизма и было связано с ним; но совершенно неправомерно смешивать одно с другим. Немногие истинные лидеры католического движения (наиболее ярким примером служит Гёррес, а Шатобриан — скорее сомнительным) были видными фигурами в романтическом течении; большинство из них относились к романтизму с холодным равнодушием, а романтики отвечали им тем же. И наконец, если романтизм связывали с «универсалистскими» социальными философиями, то лишь потому, что романтики выступали против рационалистского индивидуализма утилитаристского типа; однако чувства, интуиция, импульсивность, которые они превозносили, были субъективными и индивидуальными; именно этот крайний субъективизм, не признающий никаких ограничений, восстановил против них Гёте.

Читатель с полным основанием может задать вопрос: какой вклад в экономическую науку могло внести подобное направление? Ответ, конечно, будет звучать по-разному, в зависимости от того, имеем ли мы в виду отношение к практическим проблемам, идеологические нимбы, настроения и т. д. или технический анализ. Романтик или любой писатель, испытавший влияние романтической позиции, конечно, рассматривал промышленную жизнь и ее проблемы в небуржуазном духе, и его взгляды совершенно отличались от взглядов бентамистов. В более широком смысле он чувствовал здоровое отвращение к утилитаристской тенденции свести пестрое разнообразие общественных структур и процессов к нескольким бесцветным обобщениям относительно строго рационализированных гедонистических интересов. На том месте, где утилитаризм оставляет пустоту (или свалку для всего, что, с его точки зрения, кажется бессмыслицей), романтик строит алтарь для поклонения всему исторически уникальному и внерациональным ценностям (хотя, как указывалось выше, у каждого романтика свои ценности и между ними мало общего). В устах некоторых писателей-романтиков это звучало не слишком убедительно. Однако следует отметить, что не все было литературным вымыслом. Точка зрения, пригодная для истории поисков научной истины, не годится для исчерпывающих оценок. Тем не менее мы можем привести список определенных вкладов в позитивный анализ. В области техники экономического анализа нет достижений, достойных упоминаний. Учитывая характер романтического течения, ничего другого и нельзя было ожидать, работы в этой области ниже всякой критики. Восторженные поклонники романтизма, как мне кажется, совершили тактическую ошибку, настаивая на наличии у романтиков вкладов такого рода, особенно потому, что это вынудило их превратить в героя такого человека, как Адам Мюллер (1779-1829). Следовало бы открыто признать, что «романтическая школа в экономической науке» вообще никогда не существовала.

Мне кажется, что автором данного выражения является В. Рошер, опубликовавший статью Die romantische Schule der Nationalukonomik in Deutschland (Zeitschrift fbr die gesamte Staatswissenschaft. 1870) и воздавший Мюллеру незаслуженные похвалы. Современные «универсалисты», пытавшиеся найти других приверженцев этой «школы», прибегли к трем способам: во-первых, они включили в их число таких людей, как Ф. Генц и К. Л. фон Халлер (читатель может найти сведения о них в любом справочнике), которые вовсе не были экономистами; во-вторых, они заявили о принадлежности к школе знаменитых людей (на пример, Ф. Листа), которые имели к ней весьма отдаленное отно шение или совсем не были с ней связаны; в-третьих, они занялись откапыванием новых членов, соответственно объявляемых гениями, таких как Франц фон Баадер (Sozietatsphilosophie, опубликовано в сборнике его произведений ЗдтШспе Werke (1854)), который может сойти за социолога. Что касается самого Адама Мюллера (его основные труды: Elemente der Staatskunst. 1908 г., новое изд. — 1922; Versuche einer neuen Theorie des Geldes... 1816, новое изд. — 1922; Von der Notwendigkeit einer theologischen Grundlage der gesamten Staatswissenschaften. 1819; сборник избранных статей Мюллера издал доктор Якоб Бакса, написавший также в 1930 г. биографию Мюллера с приложением полной библиографии его работ), то достаточно указать, что его экономическая теория заключается в негативной переоценке части фактов и аргументов, приведенных А. Смитом (относительно laisse-faire, свободной торговли, разделения труда и т. д.), которая является его личным делом, но не интересует нас, и во введении ряда совершенно бесполезных метафизических концепций.
Допустим даже, что есть какой-то смысл, например, в высказывании, что деньги являются деньгами только в тот момент, когда они переходят из рук в руки, и что в этот момент они являются не частной (allod, как он выражался), а общественной собственностью (food), или что они являются выражением «национального достоинства» или «национальной силы». Даже если в этом есть смысл, то что из того? Подобная интерпретация метафизических смыслов по природе не способна нам что-либо сказать, чего бы мы уже не знали о зависимостях, существующих в эмпирическом мире. Но у меня нет желания идти дальше. Я не хочу проводить параллель между невежеством, не способным оценивать задачи и методы анализа, и невежеством, не способным оценить задачи и методы философского видения или интерпретации различных смыслов. Достаточно, если я помогу читателю понять, что это два разных, нигде не соприкасающихся мира и ни один из них не сможет сказать ничего осмысленного о явлениях, происходящих в другом мире. Чтобы подчеркнуть эту идею, я воздержусь от вопроса, насколько хороши или плохи умозрительные рассуждения Мюллера, рассматриваемые в качестве философских утверждений. ^2-4

Однако нам представляется возможным говорить о романтической социологии или, по крайней мере, об определенных вкладах писателей-романтиков в экономическую, политическую и общую социологию. Об одном таком вкладе мы уже упоминали: романтики включили в анализ институтов и поведения внутри этих институтов нерациональные (не обязательно иррациональные) человеческие волеизъявления, обычаи, верования и т. д., которые во многом определяют характер общества и без которых нельзя понять общество и его способы поведения. В качестве иллюстрации можно упомянуть имена Гердера и Новалиса ^2-5. Художественный элемент в романтизме объясняет особое внимание придаваемое психологическим отношениям и реакциям; поэтому мнение, согласно которому романтики были предшественниками современной социальной психологии, можно считать до некоторой степени обоснованным. ^2-6 Выдающимися примерами вкладов такого рода являются концепции «народной души» (Volksseele), «национального характера» и «народной судьбы». Подобные концепции легко приходили в голову литераторам и приобретали в их работах дополнительный эмоциональный оттенок. Но если отбросить чувства и все философские видения, то «народная душа» предстанет как вместилище многих очень важных фактов. Идея «народной души» как чего-то реально существующего привлекла многих более поздних социологов, придерживающихся концепции коллективного сознания. Какую «позитивную» концепцию можно из этого вывести, показывает тот факт, что идею «народной души» мы находим даже у столь неромантического автора, как Конт.

Однако главное значение романтического движения для экономического анализа заключается в импульсе, который оно сообщило всем видам исторических исследований. Оно научило нас лучше понимать другие цивилизации, например мира средневековья, а также внеевропейских культурных миров. Это означало новые перспективы, более широкие горизонты, свежие проблемы и, самое главное, конец глупому презрению, которое проявляли вольтерьянцы и утилитаристы ко всему, что предшествовало «этому просвещенному веку».^2-7Давайте рассмотрим наиболее важный случай, где безошибочно проявляется, по крайней мере на поверхности, влияние романтического течения («народная душа» и прочее), — это возникновение «исторической школы юриспруденции». Эта школа приобретает для нас дополнительное значение, поскольку она помогла создать аналогичное движение в экономической науке. ^2-8 После освободительных войн национальное воодушевление вылилось во множество предложений, в той или иной степени нацеленных на объединение Германии. Среди них были предложения составить свод законов Германии. Одно из них, выдвинутое видным юристом Тибо, подверглось враждебной критике в памфлете Савиньи, привлекшем общенациональное внимание. ^2-9 Аргументы Савиньи вышли далеко за пределы частного случая и сводятся к общей социологии права: правовые институты нации составляют часть ее жизни и являются выражением ее существования в целом, всей ее исторически определенной ситуации. Эти институты воплощают внутренние связи и нужды этой жизни, находящие в них более или менее адекватную формулировку; они подходят к ним, как кожа к человеческому телу; заменить их рационально изобретенным кодексом — все равно что содрать кожу с тела, чтобы заменить ее синтетическим изделием. Следовательно, возникает (именно это важно для нас) необходимость изучения права не с точки зрения нескольких рациональных принципов, а в рамках его воздействия на национальный дух и национальный характер. Отсюда вывод (прямо противоположный взглядам бентамистов), что научная юриспруденция должна руководствоваться единственным методом — историческим. ^2-10 Такими, в нескольких словах, были кредо и программа исторической школы права. Благодаря использованию концепций народной души и национального характера, связь между исторической социологией права и специфически романтической философией проявляется наглядно, возможно слишком наглядно, поскольку здравый смысл говорит нам, что историческая школа права существовала бы даже в отсутствие романтизма. Это относится и к тем германским экономистам, которые, получив юридическое образование или обладая тем, что, согласно принятому позднее американскому термину, мы можем назвать склонностью к институционализму, несомненно испытали влияние исторической школы права.

b) Историография. Еще более спорным является вопрос, в какой степени идеям романтизма может быть приписан успех в развитии профессиональной историографии того периода. Романтические настроения действительно стимулировали интерес к историческим исследованиям и повысили восприимчивость общества к их результатам. Но отвечать на поставленный выше вопрос утвердительно, не имея на то более конкретных оснований, чем общее убеждение во всепроникающем влиянии романтизма, небезопасно. Однако мне представляется, что одно такое основание и в самом деле существует. Большое число историков того периода отстаивали интересы своей страны, политической системы или партии или сделали своей профессией выставление оценок — да, как школьный учитель ставит оценки в тетради своего ученика — описываемым ими людям и событиям в соответствии со своими собственными нравственными и культурными стандартами. ^2-11 Однако возникло другое направление, призванное представлять факты в их истинном свете, представлять события такими, какими они могли бы рисоваться людям, испытавшим их на себе, сохранять колорит и дух времени и места. Эта «имманентная интерпретация» исторического процесса, несомненно, поднимает очень важные методологические проблемы, касающиеся сути интуитивного понимания отдельных лиц и цивилизаций. Для нас она особенно интересна ввиду близкого родства принципов этого направления с принципами Макса Вебера. Это направление ассоциируется главным образом с именем Леопольда фон Ранке. ^2-12 Из французов указанные принципы поддерживал Огюстен Тьерри. Творчество этих и других авторов в научном аспекте нейтрально по отношению к романтизму, а в других аспектах даже враждебно ему. Но их уважение к самостоятельности каждой культуры и ее индивидуальному колориту родственно идеям романтизма, и мы не должны упускать это из виду.

В остальном, поскольку невозможно привести сведения об историографии данного периода в объеме, достаточном для создания правильного представления о ней, мы должны ограничиться кратким обзором тех ее черт, которые имеют наиболее непосредственное отношение к экономической науке. Во-первых, появились новые исторические материалы и новые стандарты критики. Именно в этот период историография окончательно вышла за пределы литературных источников и начала пользоваться систематически и в широком масштабе подлинными документами и информацией, которую хранили памятники, надписи, монеты и т. п. Клинопись (Гротефенд) и иероглифы (Шампольон) раскрыли свои секреты. Изучались методы работы с первоисточниками и была предпринята широкая публикация исторических материалов. Публикации Ecole des Chartes, English Rolls Series и Monumenta germaniae historica являются примерами целеустремленной и систематической деятельности, не имеющей аналогий в нашей области. Критика источников поднялась на новый уровень, благодаря чему, а также благодаря новым материалам стало возможным появление работ Нибура ^2-13 и Моммзена. Но упор на изучение оригинальных документов был общим явлением. Он составляет главное научное достоинство работ Мишле. Мы находим его также у авторов, которых мы, в первую очередь, делим не как ученых, например у политика Тьера. Мы находим его даже у создателей реалистического романа, например у братьев Гонкуров.

Во-вторых, историки проявили склонность к социологическому анализу, выигравшему от близости к фактам. Примерами могут послужить внимание Нибура к институтам и к вопросу о последствиях политических мер и реформ, а также интерес О. Тьерри к расовым факторам. Этот анализ вряд ли когда-либо поднимался до уровня явного теоретизирования, но очень часто подразумевал наличие некоторых социологических теорий, хотя излишне говорить, что последние не выигрывали от того, что не были соответствующим образом выражены. Более того, наблюдался значительно больший, чем раньше, интерес к экономическим явлениям как таковым. Этот интерес проявлялся даже там, где мы могли бы меньше всего его ожидать, а именно в области древней истории, ^2-14 с одной стороны, и в «живописной» истории того периода — с другой. «История Англии» лорда Маколея (Macaulay. History of England. 1848-1861) превосходно иллюстрирует то, что я подразумеваю под «живописной» историей: историю, сосредоточенную на красочных военных и политических событиях и повествующую о них только с точки зрения их эмоционального воздействия. Но у Маколея имеются главы, описывающие экономические и социальные условия, которые являются эффектными картинами, но совершенно другого рода. Аналогичное утверждение справедливо для книги Л. А. Тьера «История Французской революции» (Thiers L. A. History of the French Revolution (1-е франц. изд. — 1823-1827; англ. пер. — 1853).

В-третьих, существовала литература, представлявшая ценность не только как достижение на данном этапе, но еще в большей степени как база для дальнейшего развития; она может быть охарактеризована как продукт чисто научного крыла исторической школы права или институционалистского крыла историков. Я проиллюстрирую эту группу именами четырех знаменитых людей, чьи исследования, несмотря на большие различия между ними, подпадают под эту рассматриваемую нами категорию. Маурер ^2-15 был ведущим, хотя и не бесспорным авторитетом в области социальной организации средневековой Германии, влияние его теорий широко распространилось на весь XIX в. и не угасло даже после того, как они устарели. Знаменитая книга Фюстеля де Куланжа, ставшая популярной среди образованных людей (но не вошедшая, насколько мне известно, в круг чтения экономистов), содержит научный материал, сгруппированный вокруг теории, суть которой заключается в том, что наиболее важным фактором формирования юридических и политических институтов любого общества является религия; эта теория вследствие тесной корреляции между различными областями национальной жизни никогда не будет опровергнута фактами, будь она даже ошибочной или неадекватной. ^2-16 Лидерство сэра Генри Мейна (1822-1888) относится к следующему периоду, но произведение, принесшее ему славу, создано в период, рассматриваемый нами здесь. Оно представляет собой чрезвычайно поучительный образец теоретизирования с точки зрения историка. ^2-17 И наконец, следует упомянуть историко-этнологический труд И. Я. Бахофена, ^2-18 хотя его влияние также проявилось только в следующем периоде.

Наконец, в-четвертых, следует упомянуть Kulturgeschichte, ^2-19 которая, не будучи новым явлением, утвердилась как признанная специальность. Совершенно очевидно, что она относится к нашей теме. Историки культуры могут создавать огромные фрески или писать миниатюры. В сноске приведены имена двух выдающихся мастеров обеих форм: это Буркхардт и Риль. ^2-20

в начало

3. Социология и политическая наука: энвиронментализм

Нам известно, что социология существует со времен ученых-схоластов и даже древних греков, но статуса признанной области исследований она достигла не ранее следующего периода (см. часть IV, глава 3). В рассматриваемый период социология получила свое название от Конта, но этому факту не стоит придавать большого значения. Правда, была проведена большая социологическая работа, но она осталась нескоординированной и несистематизированной. Большую ее часть мы уже отметили. Можно говорить о социологии философа, о социологии юриста, о социологии историка. Каждая из них приняла много форм, сильно отличающихся друг от друга и по-разному соотносящихся друг с другом. Объединять эти формы в большие категории рискованно. Но в целях краткого обзора их можно разделить на «абстрактные» и «исторические». По практической значимости бентамистский утилитаризм занимает первое место в «абстрактной» группе, ^3-1 а историческая школа права — в исторической группе. В данном разделе мы примем, насколько возможно, эту схему. Кроме того, будет сделана попытка дополнить собранный нами социологический материал всем, что мы сможем по крохам собрать из литературы того периода по вопросам государственного управления и политики, по отношению к которым все чаще стало употребляться выражение «политическая наука», а также бросить беглый взгляд на философское направление, которое должно в особенности заинтересовать экономистов, — энвиронментализм.

а) Социология государства и политики с точки зрения философии естественного права. Давайте вспомним три результата полученные нами ранее на разных поворотах нашего пути. Во-первых, историческим первоисточником всех общественных наук была концепция естественного права, которая уже на самых ранних стадиях связывалась с более или менее определенными концепциями «сообщества» (community) или «общества» (society). Древние греки могли путать последнее понятие с понятием государства, что было естественно в условиях полиса. Однако ученые-схоласты были защищены от этой аналитической ошибки, поскольку практические задачи их века и их собственное положение в общественном организме ясно показали им, что государство и правительство (или «князь») — это отдельный агент с собственными интересами, которые не обязательно совпадают с интересами народа или сообщества (с «общим благом»). Одной из легенд истории социологии является то, что понятие «общества» было открытием философов естественного права, романтиков или еще более поздних групп. ^3-2 Во-вторых, мы видели, что утилитаризм был системой естественного права. Подобно всем системам естественного права, утилитаризм был всеобъемлющим в принципе и очень близким к этому на практике. Он был задуман как единая общественная наука, одновременно и нормативная и аналитическая, которая помимо прочего включала бы этику, государственное управление и правовые институты вплоть до всех деталей судопроизводства и криминалистической практики; и тем и другим сам Бентам интересовался по крайней мере так же глубоко, как и любыми экономическими вопросами. В-третьих, мы знаем, что эта единая общественная наука — утилитаризм — была индивидуалистической, эмпирической и «рационалистической»; последний термин здесь означает лишь то, что система, как в своих нормативных, так и аналитических аспектах, строго исключала все, что не прошло бы тест на утилитаристскую или гедонистическую рациональность. Читатель избежит многих затруднений и значительно углубит свое понимание истории доктрин, если уделит должное внимание двум важным фактам. Во-первых, индивидуализм не обязательно подразумевает эмпиризм или рационализм в вышеуказанном смысле; ^3-3 эмпиризм не обязательно подразумевает индивидуализм и рационализм, а рационализм в данном смысле не обязательно подразумевает индивидуализм и эмпиризм. Во-вторых, такой мощный синтез, как система Бентама, должен был создать в умах как противников, так и сторонников впечатление взаимосвязи между всеми входящими в систему элементами, которая создает впечатление логической связи даже там, где ее не существует. ^3-4

Данная система по самой своей природе не способна учесть факты политической жизни и то, как в действительности работают государства, правительства, партии и чиновники. Мы видели, что ее основные предпосылки приносят мало вреда в таких областях экономики, где ее «логика животного эгоизма» может рассматриваться как допустимое выражение действительных тенденций. Но их применение к политическим фактам означает неэмпирическое и ненаучное игнорирование существа, самой логики политических структур и механизмов и не может породить ничего, кроме мечтаний, причем не слишком вдохновляющих. Рационально мыслящие, свободно голосующие граждане, осознающие свои (долгосрочные) интересы, и их представитель, действующий согласно этим интересам, правительство, выражающее их волю, — это ли не прекрасный пример сказки для детей? Следовательно, из этого источника нельзя ожидать какого-либо полезного вклада в социологию политики. И это почти трогательно подтвердилось. Твердый здравый смысл до некоторой степени спасает философию государства Бентама, представленную в работе Fragment on Government (1776), и, конечно, очень многое из его практических рекомендаций по судопроизводству и т. п. Но очерк о государстве Джеймса Милля (Mill James. Essay on Government) ^3-5 может быть охарактеризован только как беспросветная и, по-видимому, неисправимая чушь. Более того, очевиден его чисто спекулятивный характер, так непохожий на аргументацию (хотя несомненно абстрактную) того же автора в его книге по экономической теории. ^3-6 В то время это понимали многие неутилитаристы, такие как Маколей. Но значительно важнее то, что Дж. С. Милль (не упоминая имени своего отца) применил к политической теории школы бентамистов откровенный эпитет «ненаучная» (Logic. VI. Ch. 8, § 3) и, кроме того, с едва сдерживаемым раздражением сказал практически все, что нужно было сказать по ее поводу. В этом отношении, как и во многих других, он поднялся над своим ранним бентамизмом, однако так и не сбросил окончательно его оковы. Хотя в его эссе On Liberty и Considerations on Representative Government недостатки частично искупаются более широкими горизонтами и более глубоким проникновением в суть вопроса, перед нами все тот же «философский радикализм». Таким образом, каждому историку всегда придется решать проблему: является ли теория Дж. С. Милля отходом от теории его отца или ее усовершенствованием? ^3-7

Философы-неутилитаристы и антиутилитаристы также продолжали разрабатывать системы естественного права (и соответствующие философии государства), но значительно более узкого охвата; бблыпая часть из них отражала влияние романтизма, Канта или Гегеля. ^3-8 Для нашей темы мы можем получить с этого поля очень скудный урожай. Юристы также продолжали создавать теории естественного права. Наиболее ценные из них относились к конкретным областям, таким как конституционное или уголовное право. ^3-9

Всеобъемлющие работы такого типа быстро перестали быть актуальными ввиду растущего престижа исторической школы. ^3-10 Однако работу Шталя, имевшую огромное влияние, следует отметить. ^3-11

В остальном, преподаватели стали все чаще превращать свои лекции по философии права в лекции по истории философии права. ^3-17

b) Социология государства и политики с точки зрения историков. В том, что касается политики, авторы — профессиональные историки или, по крайней мере, интересующиеся исторической реальностью — должны были достичь лучших результатов, чем утилитаристы или другие теоретики, поскольку историкам труднее игнорировать стоящие перед ними факты. Например, Эдмунд Бёрк рассматривал конкретную ситуацию со страстной энергией (или предаваясь вспышкам гнева, или предлагая трезвый совет), но умел выделить из них обобщения, что создало его произведениям репутацию кладезя политической премудрости даже у людей, не питавших любви к предлагаемой им политике: можно было бы сказать, что он преподавал политику методом конкретных ситуаций, и, как всем известно, весьма эффективно. ^3-13 Опять же никто никогда не хвалил лорда Маколея за глубину мысли. Однако по глубине проникновения в природу политических процессов он стоял неизмеримо выше Джеймса Милля, и его критика представленной Миллем утилитаристской политической теории в Edinburgh Review (1829) была совершенно адекватна, хотя он и не пошел далеко в этом направлении. Политика для него все еще оставалась наукой, пусть и «экспериментальной», ^3-14 а не объектом науки; под этим он просто подразумевал, что утилитаристские принципы политики не имели отношения к политической действительности, а к обобщениям можно прийти только путем наблюдения за политической действительностью. Сам Маколей не попытался сформулировать такие обобщения. Если бы он сделал это, можно быть уверенным, что они оказались бы идеализированной политикой вигов. Примерно так же обстояло дело с теми историками, кто пробовал свои силы в политических обобщениях. ^3-15 И, наконец, вспомним то, что, по моему мнению, является украшением литературы того периода, посвященной политическому анализу: это работа де Токвиля «О демократии в Америке» (Tocqueuille, de. De la Democratic en Amerique. 1835-1840). ^3-16 В чем суть достоинств этой одной из «великих книг» того времени? Она не сообщала об открытии какого-либо факта или принципа, в ней не использовалась какая-либо особая техника анализа; в ней не было сказано ничего, что могло бы польстить публике (в особенности американской публике). Очень тонкий ум, обогащенный опытом старой цивилизации, огромный труд, затраченный на сбор наблюдений, и блестящее их использование в аналитических целях. Это все, но это много. И я не знаю никакой другой книги, которая лучше показала бы, как добиться успеха в этом особом виде политического анализа.

Однако самое великое достижение в области политической социологии данного периода связано с именем Карла Маркса. Мы еще не обладаем необходимыми фактами для того, чтобы доказать это. Мы представим их в § 4b. Здесь я только хочу сказать, как бы предваряя данную тему, что предложенные Марксом теории исторического процесса, общественных классов и государства ^3-17 представляют собой, с одной стороны, первые серьезные попытки спустить государство с небес на землю, а с другой — лучшую критику (косвенную) бентамистских построений. К сожалению, эта научная теория государства, как многое другое в марксистском учении, почти загублена крайне узкой идеологией его автора. Какая жалость, но вместе с тем какой урок и какой вызов! Проиллюстрируем двумя примерами другой тип политического анализа, который, возникнув в XVIII в., несколько продвинулся в течение этого периода, хотя не ушел очень далеко. Как только политический анализ начинает принимать требования научного метода, он непременно сталкивается с проблемами критики (в логическом, а не политическом смысле) — критики политических концепций и политической аргументации, а также с проблемами механизмов. Книга человека, который сам являлся значительным политиком, сэра Джорджа Корнуола Льюиса (1802—1863), иллюстрирует это пробуждение критического сознания. ^3-18

Более поздняя книга другого автора, Франца фон Хольцендорфа (1829-1889), который тоже был своего рода политиком, но в основном лидером в академическом мире, свидетельствует о растущем понимании того, что необходимо анализировать механизм общественного мнения. ^3-19

с) Энвиронментализм. Дух времени (Zeitgeist), содержащий компонент механического или, что почти то же самое, сенсуалистического материализма, в точной пропорции с относительной силой этого компонента благоприятствовал разработке социологических теорий, объясняющих многие явления влиянием факторов окружающей среды. В соответствии с этим мы находим в философии Энвиронментализм, который можно охарактеризовать как вульгаризированную форму взглядов Монтескье. ^3-20 Достаточно привести два примера. Согласно Фейербаху (я имею в виду философа, а не юриста), человек является продуктом окружающей его физической среды. Если мы введем несколько оговорок с целью поднять это предположение на уровень, делающий возможным его обсуждение, то мы получим теорию, которая явно и неявно снова выходит на сцену в наше время. Из всех факторов окружающей среды Фейербах особо выделяет пищу, ^3-21 что также характерно для нашего второго примера, а именно Бокля. ^3-22 Если бы нам позволял объем данной книги, мы должны были бы рассмотреть его работу в трех аспектах, которые в данных обстоятельствах могут быть только обозначены. Во-первых, это идея: свести историю к науке, которая методом «индукции» выводит из наблюдаемых фактов «законы» такого же типа, какими, по мнению Бокля, были «законы» физики. По замыслу, интерпретация истории именно Бокля, а не Маркса является истинно «материалистической», что, разумеется, только к чести Маркса. Для того, кто проштудировал работы Бокля, нет ничего очевиднее, чем тот факт, что по своей сути это чисто идеологическая идея, он хотел ее реализовать, но фактически увлекся чисто спекулятивными рассуждениями, втиснув все факты, от первого до последнего, в заранее построенную схему. Во-вторых, имеет место концептуальное осуществление идеи: выделяются три типа «законов», определяющих различные состояния общества и их изменения: физические, моральные (т. е. положения относительно человеческого поведения), а также интеллектуальные. Последние (в основном речь идет о росте технологического контроля человечества за физической средой) создают движущую силу «прогресса»; этот принцип смыкается с тем, что мы охарактеризуем ниже как эволюционизм Кондорсе—Конта. Что касается этих аналитических аспектов, то даже то малое, что мы сказали о книге Бокля, уже более чем достаточно: ее значение состоит только в том, что она дает пример аналитической ошибки, способный научить нас искать спекулятивные наклонности, скрывающиеся за неспекулятивной программой, и дилетантство за внешне внушительным научным аппаратом. В-третьих, почти невероятный успех этой книги у самых разных людей: богатых и бедных, образованных и необразованных, англичан и иностранцев. Только этот успех придает ей значительность: эта книга была одним из пунктов в списке обязательного чтения дилетантов, она формировала общественное мнение данного периода. Поэтому доктрина Бокля является элементом интеллектуальной панорамы, которую мы стараемся нарисовать.

Подобно другим «теориям», Энвиронментализм может быть легко доведен до точки, где он превращается в очевидную нелепость. Но в своей области он является необходимой помощью аналитику общественных явлений, например Мишле. Этот тезис может быть проиллюстрирован аналогичным в данном отношении примером «расизма». Следует сделать печальное, но очень важное наблюдение, что в общественных науках всегда действуют факторы, доводящие такие теории до нелепости и (что во многом одно и то же) превращающие их в яблоко раздора для идеологических и политических партий. Как Энвиронментализм, так и расизм оказываются удобными теориями для такого большого количества книг, что ни одно из этих течений не может внести вклад в наше понимание общественных процессов; как их сторонники, так и противники объединяют силы, чтобы помешать этому. Отметим еще раз одну работу того периода, которая, будучи заметно свободной от идеологических влияний, смогла вполне удовлетвори тельным образом уравновесить энвиронменталистский и расист ский элементы. Это книга Ф. Т. (не Георга) Вайца, особенно пер вый ее том (Waltz F. Т. Antropologie der Naturvolker. 1859-1864).

в начало

4. Эволюционизм

Общественные явления составляют уникальный процесс, протекающий в историческом времени, и наиболее очевидной их характеристикой является непрестанное и необратимое изменение. Если мы понимаем под эволюционизмом не более чем признание этого факта, то все рассуждения об общественных явлениях должны либо носить эволюционный характер сами по себе, либо рассматривать их эволюцию. Однако в нашей книге эволюционизм означает нечто большее. Можно признавать данный факт, не делая из него точки опоры для своей доктрины и ведущего принципа своего метода. Утилитаристская система может послужить иллюстрацией к сказанному. В ответ на вопрос, известно ли ему, что происходят социальные изменения, Джеймс Милль улыбнулся бы и составил весьма невысокое мнение об умственных способностях спрашивающего. И все же различные придуманные им системы (в экономической, политической и психологической теории) не были эволюционными в том смысле, что его мысль в любой из этих областей не была нацелена на эволюционные изменения. А для нас именно это будет служить критерием эволюционизма как в философии (включая и чисто метафизическую спекуляцию), так и в любой «научной области». Эволюционизм в этом смысле утвердился в течение XVIII в., но достиг и миновал свою высшую отметку в XIX в.

Обращу внимание читателя на искажающий фактор, влияние которого даст о себе знать многими способами и не только в данном разделе. Сама по себе концепция эволюции совершенно свободна от каких-либо ценностных суждений, если речь не идет о точно определенных стандартах. ^4-1 Мы просто признаем, что люди будут характеризовать изменение как прогресс, если оно им нравится, и как регресс или вырождение, если оно им не нравится. Но в XVIII в. эволюция наивно отождествлялась с прогрессом (движением к господству разума), т. е. этот термин по определению подразумевал ценностное суждение. Эта наивная ассоциация идей просуществовала вплоть до конца XIX в., хотя с течением времени признаки ее постепенного отмирания обнаружились в серьезных исследованиях. Буржуа, чье дело процветало и классовое положение укреплялось, верил в «прогресс» определенных типов. Буржуа, а также литераторы, выражающие буржуазные взгляды, демонстрировали прискорбную склонность связывать эту веру в определенный набор желательных изменений с некоторыми неотвратимыми силами, управляющими цивилизациями или даже всей вселенной. Но мы не должны касаться подобного инфантилизма, каким бы важным он ни был для характеристики Zeitgeist.

Для ясности и в качестве иллюстрации будет полезно различать пять отдельных (хотя часто накладывающихся друг на друга) типов эволюционистской мысли, занимающих заметное место в интеллектуальной панораме как этого, так и следующего периода. Сказанное ниже относится к обоим периодам, хотя примеры взяты только из рассматриваемого нами сейчас.

а) Эволюционизм философов. Выдающимся примером является Гегель. Принеся извинения за дерзость, я поставлю следующий вопрос, имеющий отношение к задачам этой книги. Давайте выдвинем в качестве предварительного условия существование некоторой метафизической сущности (неважно, как мы ее назовем), которая является высшей и абсолютной реальностью, и таким образом поставим себя на точку зрения ультраидеалистической философии. ^4-2 Давайте в то же время и в том же смысле определим ту же реальность как совокупность всех действующих и потенциальных фактов наблюдения. Как это возможно сделать? Это возможно тогда, когда в наблюдаемых фактах мы видим знаки, так сказать, руны, воплощающие проявления этой сущности ^4-3 во многом так же, как если бы мы приняли откровенный пантеизм в обычном смысле этого слова. Теперь предположим, что эта сущность испытывает имманентную эволюцию, описываемую в виде логического процесса, в котором участвуют тезисы, антитезисы и синтезы. ^4-4 То же самое происходит с наблюдаемой реальностью. Это такая вещь, которая всегда близка одному уму и чужда другому. Переходим к определению и комментарию. Определение: расуждения, исходящие из концепции метафизической сущности, которая, разворачивая свое собственное содержание, производит ряд изменений в эмпирической реальности, мы называем эманатистской (emanatist). Комментарий: читатель должен заметить, что от гегелевской концепции эволюции кое-что остается, даже если сбросить ее метафизические одеяния, а именно идея, если не открытие, что реальность, которая нам известна по опыту, может быть сама по себе эволюционным процессом, развивающимся на основе внутренней необходимости, а не группой явлений, стремящихся к определенному состоянию или уровню так, что по аналогии с ньютоновской небесной механикой для их перемещения в другое состояние или на другой уровень необходимо наличие внешнего фактора (или, по крайней мере, отдельного фактора). Эта идея, если она справедлива, разумеется, крайне важна. Применительно к философии она делает возможным переход, например, от гегельянства в первоначальном понимании к тому, что можно назвать гегельянским материализмом, который и осуществили многие так называемые младогегельянцы. Применительно к социологии это предполагает новый подход к фактам общественных изменений.

Прежде чем пойти дальше, мы можем отметить два других метода, с помощью которых философы иногда ухитрялись придать своим философиям эволюционный уклон. Идея «прогресса» носилась в воздухе, а подобно другим людям философам нравилось быть современными. Агностик или материалист, особенно квазипопулярного типа, готов был заменить сущности, выброшенные за ненадобностью, интеллектуальным прогрессом, т. е. он был готов заимствовать из источника, который будет охарактеризован ниже (§ 4d), как эволюционизм Кондорсе—Конта; в других случаях он был готов использовать биологический эволюционизм (§ 4е) для решения философских задач. Что бы мы ни думали о подобной философии, на ее основе возникла популярная литература.

b) Марксистский эволюционизм. Я только что упомянул о возможных последствиях для социологии, которые может таить в себе философия Гегеля, лишенная мистицизма. Это предполагает что Гегель оказал на Маркса более чем фразеологическое влияние. ^4-5 Если тем не менее мы утверждаем самостоятельность созданной Марксом так называемой материалистической интерпретации истории относительно гегельянства и если мы вносим ее в список как отдельный тип эволюционизма, то мы руководствуемся двумя соображениями. Во-первых, теория исторического процесса была разработана Марксом независимо от связи между философскими воззрениями Маркса и Гегеля. Нам известно, ^4-6 что его анализ начался с критики распространенной (и, по всей видимости, бессмертной) ошибки, заключающейся в том, что поведение, создающее историю, определяется идеями (или «прогрессом человеческого сознания») и что эти идеи в свою очередь внедряются в действующих лиц посредством чисто интеллектуальных процессов. Начать с этой критики — весьма разумный и позитивный метод, но он не имеет ничего общего с гегелевской спекуляцией. Во-вторых, теория истории, созданная Марксом, является по своей природе рабочей гипотезой. Она совместима с любой философией или кредо и, следовательно, не должна быть связана с какой-либо конкретной философией; ни гегельянство, ни материализм не являются необходимым или достаточным условием для нее. ^4-7 Остается любовь Маркса к фразеологии Гегеля, а также любовь его, равно как и большинства (хотя и не всех) марксистов, ко всему, что звучит антирелигиозно.

Научное достижение, заключенное в данной гипотезе, и его ограничения могут быть лучше всего выражены посредством краткого и решительного изложения основных моментов. 1) Все культурные проявления «гражданского общества» (если пользоваться термином XVIII в.) в конечном счете являются функциями его классовой структуры. ^4-8 2) Классовая структура общества в конечном счете и главным образом определяется производственными отношениями (Produktionsverhaltnisse), т. е. положение одного человека или группы в классовой структуре общества определяется главным образом его или ее положением в производственном процессе. 3) Общественный процесс производства обнаруживает имманентную эволюцию (тенденцию изменить свои собственные экономические, а следовательно, также и социальные данные). К этому мы добавим главные моменты теории общественных классов Маркса, логически отделимые от пунктов (1)-(3), определяющих экономическую интерпретацию истории, но образующие часть ее внутри марксистской схемы. 1') Классовая структура капиталистического общества может быть сведена к двум классам: к буржуазному классу, владеющему физическими средствами производства, и к пролетарскому классу, ими не владеющему; эти средства производства являются «капиталом», если находятся в собственности нанимателя, но они не были бы «капиталом», если бы находились в собственности рабочих, которые ими пользуются. 2') В силу положения этих классов в производственном процессе их интересы неизбежно являются антагонистическими. 3') Вытекающая отсюда классовая борьба или классовая война (Klassenkampf) создает механизмы (экономический и политический), в которых проявляется тенденция экономической эволюции изменять (революционизировать) каждый общественный строй и все существующие формы цивилизации общества в любой период. Вышеизложенное можно кратко выразить тремя лозунгами: политика, политические взгляды, искусство, наука, религиозные и другие убеждения или произведения — все это надстройка (Uberbau) над экономическим базисом ^4-9 ; историческая эволюция приводится в движение экономической эволюцией; история есть история классовых битв. ^4-10

Я представил социальный эволюционизм Маркса настолько адекватно, насколько это возможно сделать в двух словах. Это научное достижение первостепенной важности, ^4-11 хотя оно состоит из весьма неравноценных элементов или, скорее, из элементов, в разной степени подвергшихся очевидным идеологическим искажениям. Наименьшую ценность для любой, кроме агитационной, цели представляет теория общественных классов, которую Маркс связывал со своей экономической интерпретацией истории: двухклассовая схема почти ничего не дает для серьезного анализа; придание исключительного значения классовому антагонизму также явно ошибочно (и столь же идеологично), как и исключительный упор на классовой гармонии в духе Кэри—Бастиа (см. ниже, глава 4); тезис о том, что эволюция форм общественного строя приводится в движение механизмом, который может быть охарактеризован исключительно в терминах борьбы между этими двумя классами, является упрощением, игнорирующим суть действительно работающих механизмов. Однако следует оговориться: если мы возьмем у Маркса идеологически деформированное определение классов и классовых антагонизмов и если в результате мы получим неудовлетворительное определение политических механизмов, мы тем не менее получим нечто очень ценное — совершенно адекватную идею важности феномена классов. Если бы в этой области существовало нечто подобное неискаженному исследованию, то предположения Маркса уже давно привели бы к созданию удовлетворительной теории классов.

Однако экономическая интерпретация истории — это другое дело. Если мы сведем ее к рабочей гипотезе и тщательно сформулируем, отбросив философские амбиции, содержащиеся в выражениях «материализм» или «исторический детерминизм», то получим мощное аналитическое достижение. Тогда пункты (1) и (3) могут быть защищены от возражений, в большинстве своем основанных на недопонимании. ^4-12 Пункт (2) менее надежен: он справедлив для некоторых исторических этапов и совсем не действует на других. ^4-13 По-видимому, Маркс не принял эту проблему всерьез. Но существовала другая проблема, решению которой он посвятил всю свою гигантскую энергию до конца жизни. Очевидно, что огромное сооружение, стоящее на фундаменте экономической интерпретации истории, осталось бы незаконченным без полного анализа имманентной эволюции экономического сектора, на которой должна была покоиться эволюция человеческой цивилизации в целом. Следовательно, для него экономическая интерпретация истории была в большей степени программой исследования, чем научным достижением, которое должно быть оценено само по себе.

Мы достигли точки первостепенной важности для правильного понимания произведений Маркса. С одной стороны, теперь мы можем ясно представить его унитарную социологию, единственную значительную всеохватывающую систему со времени утилитаризма: мы видели, как и почему он соединил в однородное целое все ветви социологии и экономической науки, — отважное предприятие, которое могло бы поразить современного ученика еще сильнее, чем оно поразило Энгельса, стоявшего слишком близко к мастерской. С другой стороны, теперь мы видим марксистскую экономическую теорию в истинном свете. Ее индивидуальные черты или некоторые из них будут отмечены и оценены в соответствующих местах. А сейчас я только хочу подчеркнуть величие замысла и тот факт, что марксистский анализ является единственной по-настоящему эволюционной экономической теорией, созданной в тот период. ^4-14 Его допущения и его методы вызывают серьезные возражения, хотя отчасти это объясняется незаконченностью работы. Но великое видение имманентной эволюции экономического процесса (которая, действуя каким-то образом через накопление, как-то разрушает капиталистическую экономику и общество эпохи свободной конкуренции и создает нетерпимую ситуацию в обществе, которая каким-то образом порождает другой тип общественного строя) устояло перед самой мощной враждебной критикой. Именно этот факт, и только он, дает Марксу право на величие как экономиста-аналитика. То, что он был больше, чем экономист-аналитик, было показано в данном разделе и не требует повторного объяснения.

[Обсуждение взглядов Маркса и Шумпетера, касающихся тем, охватывемых в данном разделе, см. в: Taylor О. Н. Schumpeter and Marx : Imperialism and Social Classes in the Schumpeterian System// Quarterly Journal of Ecomomics. 1951. Nov. Это статья-рецензия на работу Шумпетера (Schumpeter. Imperialism and Social Classes). Пе ревод на английский язык издан с введением Пола М. Суизи, 1951.]

с) Эволюционизм историков. Простая озабоченность проблемами описания событий вечно изменяющегося мира не означает эволюционизма в том смысле, в каком он рассматривается в данном параграфе. Следовательно, профессиональные историки не являются эволюционистами по профессии. Они становятся эволюционистами (определенного типа), только когда пытаются расположить состояния общества (экономические, политические, культурные или общие) в последовательности, которая считается необходимой в том смысле, что каждое такое состояние является необходимым и достаточным условием возникновения следующего. Самый старый и наиболее примитивный способ добиться этого — сформулировать типичные стадии, через которые должна пройти экономика. В тот период данный метод был представлен Фридрихом Листом, чья схема (охота, сельское хозяйство, сельское хозяйство плюс обрабатывающая промышленность, сельское хозяйство и обрабатывающая промышленность плюс торговля) подверглась заслуженной критике Карла Книса: ^4-15 мы должны были бы отложить в сторону эту схему как совершенно бесполезную, если бы не возможность ее использования (и она была использована Листом) как простого средства изложения с целью внушить новичкам (или публике), что экономическая политика должна иметь дело с изменяющимися экономическими структурами и, следовательно, не может состоять из набора неизменных рецептов. Другим примером служит схема Бруно Гильдебранда: обменная экономика, денежная экономика, кредитная экономика. Более в данной категории назвать нечего (чем лучше историк, тем с большей неприязнью он относится к подобным конструкциям), за исключением того, что смутная вера в эволюционные последовательности, такие как исторические последовательности, аналогичные молодости, зрелости и старости человека, нередко присутствовала в исторических трудах того периода. Экономистом и историком экономики, увлекавшимся подобным подходом, не будучи при этом сбитым им с толку, насколько я понимаю, был В. Рошер. ^4-16 Стоит отметить, что эта вера в «законы экономической истории» составляет одно из главных различий между его методологией и методологией Шмоллера, у которого тем не менее была своя последовательность этапов: деревенская экономика, городская экономика, территориальная экономика и национальная экономика.

d) Интеллектуалистский эволюционизм Кондорсе и Конта. Кондорсе ^4-17 больше, чем любой другой автор, сделал для разработки теории социальной эволюции, тесно связанной с идеями Просвещения и присутствовавшей, явно и неявно, в работах всех приверженцев разума (la raison). Назовем это «интеллектуалист-ским эволюционизмом». Такова наиболее простая формулировка. Если свести это направление к его основному содержанию, оно будет выглядеть так: человеческий разум, заданная сила, ведет непрестанную победоносную войну с физической средой обитания человека и на любом этапе с верованиями или привычными представлениями, приобретенными человечеством на предыдущих этапах своей истории. Эта непрестанная борьба обеспечивает, с одной стороны, безгранично растущие возможности более глубокого проникновения в истинные законы природы, а следовательно, более совершенный технологический контроль над силами природы, а с другой стороны, безгранично возрастающую свободу от ошибочных и антиобщественных убеждений и наклонностей: совершенствуясь, человеческий интеллект совершенствует человеческую природу в целом, а следовательно, человеческие институты без установимых пределов. Поскольку возможно, что сознание многих читателей пропитано идеями данной теории, и даже вероятно, что они принимают этот «прогресс человеческого ума» как нечто само собой разумеющееся, то нам лучше убедиться в правильном понимании выдвигаемых против нее возражений: данная теория несостоятельна, поскольку в качестве постулата провозглашает то, что требует объяснения. Изменения (адаптивные и, возможно, также автономные) в убеждениях, в объеме накопленных знаний и техники, в привычках мышления несомненно исторически связаны с другими проявлениями социальной эволюции. Но они по меньшей мере обусловлены фактами изменения социальной структуры, это же относится и к их способам действия (modi operandi). Если, скажем, объяснить современный позитивизм или современный самолет прогрессом человеческого ума, то очевидно, что подобное утверждение мало что объяснит. В действительности никакого объяснения и нет: мы просто переименовали проблему. Если, чтобы исправить положение, мы сошлемся на возможности совершенствования человеческого ума, то и в этом случае ничего не объясним: мы только постулируем решение. Если, признавая это, мы введем дополнительные объясняющие факты, например биологические, то мы снимаемся с якоря интеллектуалистского эволюционизма.

Несмотря на явную неадекватность, эта теория выжила в либеральных или прогрессивных кругах, продолжавших следовать традиции Просвещения. Лекки и Бокль, как бы ни различалась их аргументация, могут служить примером таких либералов. Однако для нас особый интерес представляет позиция Конта. Его схема, или «закон» трех стадий, согласно которому цивилизация развивается, начиная с религиозной или магической стадии до метафизической, а затем до научной, явно исходит из идей Просвещения; по сути эта схема не отличается от теории Кондорсе. Более того, она не только невероятно узка, но также, в терминах самого Конта, спекулятивна и ненаучна: в ходе исследования, продиктованного «позитивной» программой Конта, немедленно обнаружилось бы наличие факторов и механизмов, которые не могут быть сведены к одному фактору, заключенному в его «законе». Однако заметьте, что при поверхностном рассмотрении закон кажется легко проверяемым: рациональная научная процедура (хотя не в политике) является на деле одной из черт, характерных для нашего времени, а магия свойственна примитивному сознанию; вопрос только в том, насколько это важно и насколько корреляция допускает каузальную интерпретацию.

Существует еще один достойный упоминания вопрос. Религиозные, метафизические и научные позиции, несомненно, являются общественными, а не чисто индивидуальными явлениями. Следовательно, можно сказать, что стадии Конта являются стадиями развития коллективного или группового сознания. Конт принял эту концепцию гораздо определеннее, чем Кондорсе, и кое-что сделал для ее развития. Разумеется, глубокая пропасть отделяет его коллективное сознание от народной души романтиков. Однако с точки зрения инструментов анализа то и другое во многом сводится к одному и тому же; и то и другое повлияло на творчество более поздних социологов и социальных психологов.

е) Дарвинистский эволюцонизм. Это единственный тип биологического эволюционизма, который следует здесь отметить. Влияние Ламарка было в большой степени, хотя и не полностью, вытеснено влиянием Дарвина (который, однако, проявил благородство, ссылаясь на работы Ламарка). Что касается Менделя, то, несмотря на публикацию его трех законов в 1866 г., он не оказал никакого влияния. ^4-18 «Исторический обзор» (Historical Sketch), добавленный Дарвином к третьему и последнему изданиям «Происхождения видов» (Origin of Species), поведает читателю завораживающую историю о постепенном возникновении великих идей, поэтому нет нужды говорить что-либо по этому вопросу здесь. ^4-19 Однако необходимо прокомментировать общественное значение книги и ее роль в развитии общественных наук. ^4-20

Прежде всего, «Происхождение видов» и «Происхождение человека» — это одно из самых больших и ярких цветовых пятен в нашей картине духа времени того периода. Их долговременная важность в ряду космических концепций человечества сравнима с важностью гелиоцентрической системы. Эти книги читались и страстно обсуждались широкой публикой, они стали новой обстановкой в духовном доме буржуазии, хотя, кажется, в большинстве случаев эта новая мебель не вытеснила метафизическую обстановку, которая продолжала стоять, но заняла только пустовавшее до этого пространство. Ни одна книга не властна сформировать или опрокинуть наши фундаментальные убеждения и позиции; в частности, я не думаю, что вера какого-нибудь культурного человека была разрушена под влиянием чтения Дарвина, при условии, что данное лицо изначально обладало какой-либо верой. ^4-21

Во-вторых, какое бы малое или большое значение мы ни придавали каузальной роли дарвинизма, его симптоматическая важность несомненна. Он достиг успеха именно тогда, когда это должно было произойти согласно марксистской теории интеллектуальных надстроек. Это было только одно течение в более широкой реке, как показывают независимо проведенные, но аналогичные работы в области геологии. ^4-22 Эта была та же река, в которую вливались типы эволюционизма, которые мы обсуждали выше. Но во всех других отношениях они были логически независимы как от дарвинизма, так и от любой другой биологической теории: это очень важно понять, чтобы избежать смешения, угрожающего нашему пониманию интеллектуальной истории того периода. Маркс мог испытывать удовлетворение при возникновении дарвинистского эволюционизма. Но его собственный эволюционизм не имел с дарвинистским ничего общего, и ни один из этих видов эволюционизма не оказывал поддержку другому.

В-третьих, дарвинизм на деле или на словах позднее проник в социологию и экономическую науку. Мы коснемся этого в нашем обзоре интеллектуальной панорамы следующего периода (часть IV, глава 3). Что касается рассматриваемого периода, то я не могу обнаружить в нем значительного влияния дарвинизма на общественные науки, разве что только на общие привычные представления. ^4-23 И Дарвин, и Спенсер внесли свой вклад в психологию, а последний сразу же проявил стремление применить идеи первого в области социологии. В заключение я хочу прокомментировать замечание Дарвина о том, что он вдохновился теорией народонаселения Мальтуса. Рискованно не соглашаться с утверждением человека о его собственных мыслительных процессах. Совершенно незначительные события или поданная кем-то мысль способны вызвать определенный ход рассуждений. Сам Дарвин не включил работу Мальтуса в упомянутый выше исторический обзор {Darwin Ch. Historical Sketch), хотя ссылался на нее во введении; а простое утверждение, что особей каждого вида рождается больше, чем может выжить (что вряд ли можно назвать мальтузианством), само по себе не больше чем банальность. Боюсь, что услуга, оказанная экономической наукой эволюции дарвинистской доктрины, сродни услуге, оказанной Древнему Риму знаменитыми гусями.

в начало

5. Психология и логика

Наиболее интересными результатами, полученными в тот период в области психологии, являются те, что предвосхищают или, по крайней мере, предвещают достижения последующего периода. Я имею в виду работы по анатомии мозга П. Ж. Кабаниса, Ф. И. Галля (чьи произведения содержат первую теорию рефлексов), сэра Чарлза Белла и П. П. Брока; физиологическую или экспериментальную психологию Тетана и Бонне, позднее продолженную со значительно большим успехом Йоганнесом П. Мюллером, Э. Г. Вебером, Р. X. Лотце, Г. Т. Фехнером; а также Клода Бернара; ^5-1 кроме того, если вообще стоит включать Volkerpsychologie (этнопсихологию) в психологию, отметим работу Ф. Т. Вайца, упомянутого в параграфе «Энвиронментализм». Далее, если мы включим философские работы о коллективном сознании и если мы решим назвать их предвестниками современной социальной психологии, то мы должны добавить имена, с одной стороны, Конта, а с другой — Гердера и многих других «романтиков».

[а) Ассоциативная и эволюционистская психология]. Более непосредственное отношение к проблеме психологического основания для экономического анализа (если вообще требуется такое основание) имеют психологические работы Гербарта (1776-1841) и Бенеке (1798-1854). ^5-2 Первый разработал простой концептуальный аппарат для анализа психических явлений, как они даны в интроспективном наблюдении, не прибегая к физиологии. Экономисты могли бы кое-что почерпнуть у него, хотя это больше касается его методов, чем результатов. За исключением нескольких ничего не значащих цитат, я не смог найти примеров, доказывающих, что его психология или общая философия оказали какое-либо влияние на профессиональную работу экономистов. Не уверен, можно ли то же самое утверждать в отношении психологической теории того периода, являющейся наиболее важной с точки зрения истории экономической науки, — ассоциативной психологии Гартли. Эта теория к тому времени должна была устареть, но интерес к ней возродился в результате выхода нового издания труда Гартли (1791 г.), основные идеи которого были заново и с блеском изложены нашим коллегой Джеймсом Миллем: ^5-3 сознание — чистый лист, как учит Локк, психическая жизнь — механическая система ассоциаций. Даже Дж. С. Милль не смог удовольствоваться этим, а А. Бейн сочетал это учение с элементами дарвинизма и элементами, взятыми у немецких психологов-физиологов; в результате получилось нечто весьма далекое от ортодоксальной ассоциативной психологии. Но перед нами встает вопрос: поскольку ортодоксальная ассоциативная психология была частью бентамистской ортодоксии, то не должны ли мы ожидать, что она повлияла на экономическую теорию бентамистов, являвшуюся другой частью той же ортодоксии? Конечно, мы должны этого ожидать, но мы будем разочарованы. Данный случай очень хорошо иллюстрирует характер соотношения между системой и ее частями. Ассоциативная психология хорошо сочетается с утилитаристской философией или утилитаристской теорией этики или поведения вообще и в этом дополняет их. Но если мы рассмотрим небольшой трактат Джеймса Милля по экономической теории, то найдем, что его утверждения полностью независимы от ассоциативной психологии и совместимы с любой другой: будучи провинцией бентамистской империи, экономическая теория утилитаристов была самоуправляемой и могла бы жить столь же хорошо, отделившись от империи. Это подтверждает вывод, к которому мы уже приходили при рассмотрении других вопросов. ^5-4

Осталось еще упомянуть эволюционистскую психологию. Как уже указывалось, и Дарвин, и Спенсер рассматривали проблему приобретения человеческим разумом каждой «умственной способности»: они попытались построить генетические теории «инстинктов», эмоций, любопытства, памяти, внимания, убеждений, нравственного чувства, социальных добродетелей и т. п. Следует отметить, что подобные попытки не относятся к психологии как таковой; например, анализ такой способности, как «память», — это одно, а гипотеза о том, как мы приобрели эту способность, — другое. Однако рассмотрение генезиса может дать импульс развитию истинно психологических теорий, и понятно, что влияние учения Дарвина начало вскоре утверждаться в профессиональной психологии. Тем не менее экономисты не примкнули к этому направлению исследований, хотя оно несомненно касается проблем экономического поведения и его гибкости, скажем, при социалистическом строе. Об этом стоит поразмышлять!

[b) Логика, эпистемология и смежные области]. В этих областях ^5-5 следует отметить существенный прогресс как в отношении философских принципов (логика Канта и Гегеля не является логикой в специальном смысле, хотя имеет к ней отношение в нескольких вопросах), так и в отношении формальных и практических разработок (Лотце, Де Морган). С нашей точки зрения, важно упомянуть работу одного ученого, занимающего ключевую позицию в истории областей науки, находящихся в пределах нашего видения. Это Ричард Уэйтли, ^5-6 архиепископ англиканской церкви в Дублине. Для создания картины духа времени рассматриваемого периода большое значение имеет стремление другой ключевой фигуры осуществить желание, которое впоследствии возникало вновь и вновь (в наше время у Дж. Дьюи): приблизить логику к реальным научным методам. Речь идет о книге У. Хьюэлла (Whewell. History of the Inductive Sciences. 1837). ^5-7 Программа современной эмпиристской логики (в изложении венских позитивистов, таких как Карнап, Франк, Рихард фон Мизес, Шлик) заключается в том, чтобы дать анализ процедуры научного исследования и отбросить все остальное, в особенности все «метафизическое», как не только не относящееся к делу, но и бессмысленное. Хьюэлл, конечно, был субъективно далек как от этой программы, так и от концептуальных построений, в которых она воплощается. Но объективно его книга, благодаря оказанному ею влиянию на «Логику» Милля, является вехой на длинной дороге, ведущей к логическому позитивизму.

[с) Логика Дж. С. Милля]. Сделанные выше краткие замечания служат преамбулой к обсуждению работы, которая интересует нас прежде всего. С нашей точки зрения, «Логика» Дж. С. Милля должна занимать почетное место не только потому, что мы считаем этого автора «своим», не только потому, что мы, экономисты, скорее обратимся к этому произведению, чем к любому методологическому трактату того времени, но также и потому, что эта книга была одной из великих книг века, представляла собой один из ведущих компонентов его Zeitgeist и оказала на широкую читающую публику такое влияние, какого не оказало ни одно произведение по логике. Будучи менее ярким цветовым пятном в нашей картине, чем «Происхождение видов», эта книга едва ли является менее обязательной для рассмотрения, хотя, оглядываясь на предшествующую историческую последовательность достижений и идей, повлиявшую на современную ситуацию в соответствующих областях, мы видим, что «Логика» уступала по воздействию «Происхождению видов», и хотя книга Милля ^5-8 мертва в том смысле, в каком книга Дарвина продолжает жить.

Лучший способ объяснить экономистам суть работы Милля — это указать на фамильное сходство, существовавшее между «Логикой» и «Основами политической экономии», которые будут полно обсуждены в соответствующем месте (см. ниже, глава 5). С восхитительной скромностью Милль отрицал в обоих случаях какую-либо претензию на то, чтобы «дать миру новую теорию умственных процессов» или экономических процессов (см. предисловия к первым изданиям обеих книг). И в том и в другом случае его целью являлась координация существующих знаний, их развитие и, как он выражался, «развязывание узлов» (в существующих связях). Ни в одном случае ему не удалось полностью добиться этого, но он проделал огромную полезную работу, которая, возможно, была еще полезнее для будущего исследователя, поскольку не скрывала стимулирующие противоречия в доктрине.

Обе работы, выполненные на одинаковом уровне, в одинаковой степени обнаруживают интеллектуальную высоту и, скажем так, «моральные» качества их автора. В пределах своего понимания он был необычайно честен и полон решимости открыть двери своего разума идеям самого разного происхождения; например, в «Логике» он зашел так далеко, что воздал весьма заслуженную похвалу (посредством цитаты из Кондорсе) достижениям ученых схоластов. Его можно назвать в какой-то мере «приземленным»: хотя его ум не был «практическим» во всех смыслах слова, Милль всегда был «практичным» и даже прагматичным в постановке задач; его прежде всего привлекал практический и полезный результат. В «Логике» его практической задачей было проанализировать научные методы с целью, во-первых, проверить их корректность («в области оценки фактов») и, во-вторых, выработать правила, которое смогут вдохновить или направить исследование. Это весьма затрудняет характеристику его основной точки зрения или точек зрения в терминах современной «эмпиристской» и «позитивистской» логики, поскольку проблемы и методы, характерные для последней и являющиеся дискуссионными (особенно в Grundlagenforschung — фундаментальных исследованиях основ математики), были за пределами его видения и интересов. (Ввиду этого несправедливо критиковать с современной точки зрения его случайные высказывания, которые кажутся имеющими отношение к современным дискуссиям.) Но эта в первую очередь практическая задача «Логики» также затрудняет характеристику основных взглядов Милля в понятиях предшествовавшей ему философии. Он едва ли осознал значение кантианской революции. В общих чертах можно сказать, что его философия уходит корнями в английский эмпиризм в традициях Локка—Юма и, в частности, его взгляды сформировались под влиянием ассоциативной психологии. Но я полагаю, хотя не могу здесь доказать свою правоту, что эти утверждения не являются абсолютно правильными. В любом случае Милль не был ни узким эмпириком, ни узким ассоциативистом: ассоциативная психология Гартли получила и в «Логике» свою долю критики, особенно в ее стратегически важном фрагменте в книге VI.

Цель, поставленная в книге, делает ее почти дополнением работы Хьюэлла, которой она действительно многим обязана. Выразим это следующим образом: «Логика» Милля является главным образом теорией научного знания (вывода), она более теоретична по сравнению с книгой Хьюэлла и в еще большей степени по сравнению с любым трактатом, посвященным любой отдельной науке; но книга Милля является практической по сравнению с любым трактатом, посвященным чистой логике или чистой эпистемологии (которые для Милля были во многом одним и тем же). Что касается основ логики, то Милль во многом опирался на Р. Уэйтли даже там, где расходился с ним во взглядах. ^5-9

Будучи осторожным и уклончивым по отношению к некоторым вопросам, касающимся философских основ, и скромным в оценке своего личного вклада, в одном аспекте Милль все же не был ни осторожным, ни скромным; точно так же, как и в своей «Политической экономии», он поразительно наивным образом претендовал на совершенно невозможную степень законченности полученных им результатов. Кажется, будто он говорит нам: я собрал и систематизировал лучшие идеи этого просвещенного века, принципы или провозглашенные, или подтвержденные его лучшими мыслителями. Чего же еще желать? В своей логике он проявил такую же самонадеянность и поучительный тон, как и в экономике. Книга I «Имена и предложения» (включая разделы о классификации и определении), где имеются пассажи, близкие к современной «семантике», и книга II «Умозаключение» (силлогизмы, дедуктивные науки, которые Милль считает в действительности индуктивными, поскольку их предпосылки выводятся с помощью индукции из опыта) охватывают область, в которой Милль чувствовал себя уверенно: поскольку он едва ли когда-либо заглядывал глубже поверхности, то на его пути не возникало никаких серьезных препятствий. Иначе он чувствовал себя в области, охватываемой книгой III «Индукция» (или обобщении на основании опыта; это суть научного метода и суть всего труда Милля). Она содержит аксиому единообразия порядка природы, его теорию правильной индукции, выведенную из этого порядка, его философию причинности, его знаменитые «четыре метода» (сходства, различия, остатков, сопутствующих изменений); повествование частично искажено ошибками в рассуждениях и изложении материала, которые можно объяснить лишь одним: даже несмотря на то, что иследования глубоко захватили Милля, он, как всегда, писал в спешке. Но именно поэтому в нескольких пунктах можно существенно исправить аргументацию автора, не нанося ущерба его основным позициям. В целом не может быть никакого сомнения, что книга III является одним из великих вкладов в теорию научного познания. Многие интересные моменты во вспомогательных по преимуществу книгах IV и V следует опустить, но книга VI «О логике нравственных [общественных] наук» имеет для нас первостепенное значение. Ее следует внимательно прочесть вместе с более ранним (доконтистским) эссе Милля о методе экономической науки (1836), включенным в сборник Some Unsettled Questions of Political Economy.

Чтобы отдать справедливость этой методологии общественных наук, нужно помнить две вещи. Во-первых, в книге VI многое может вызвать возражения, что является неизбежным следствием более существенных недостатков общей эпистемологии Милля. Но это не слишком вредит его аргументации. Таким образом, распространение им методов естественных наук на общественные, включая концепцию научного закона и причинности, далеко не так неприемлемо, как можно было бы подумать, поскольку он так радикально «разбавил» причинность естественных наук, что распространение их законов на общественные науки стало практически безобидным: его «натурализм» был беззубым. Во-вторых, мы не должны забывать, что популярность и значимость труда Милля привели к широкому распространению его взглядов, поэтому все, что кажется избитыми истинами (подобно цитатам из «Гамлета»), звучит так именно благодаря его достижениям.

С учетом вышесказанного остается только восхищаться. В непрерывном сражении с Контом Милль с триумфом отстоял существующие методы экономистов, в то же время уступая там, где следовало уступить, и впитывая все, что следовало впитать. Стандартным методом экономической науки он называл «конкретно дедуктивный метод», дополненный «обратно дедуктивным, или историческим, методом» при исследовании исторических изменений общественного строя в целом. Будь это должным образом оценено, можно было бы впоследствии избежать споров экономистов по поводу индукции и дедукции. «Чисто теоретический» набор проблем Милль предлагал решать «абстрактным, или геометрическим, методом»; ошибочное прямое применение этого метода к решению практических проблем он подверг уничтожающей ^5-10 критике. «Эмпирическим законам», тонко разделенным на «единообразия сосуществования и единообразия последовательности», отведено место, которое не может вызвать у нас больших возражений. Невозможность выработки практических максим универсального применения была так же полно признана Миллем, как и необходимость изучения человеческого поведения во всех его местных и временных разновидностях, — это сняло бы проклятие с экономического человека на все времена. Axiomata media («средние принципы») его этологии содержат идеи, которые не разработаны до сих пор. Достаточно назвать различие, за которое приходится бороться спустя шестьдесят лет. Это различие между проблемами следствий, вытекающих из данной причины в данных социальных условиях, и проблемами «законов», определяющих сами эти социальные условия. В действительности Милль разработал программу, где мирно сотрудничают, не ослабляя при этом друг друга, чистейшая из чистых теорий и самое конкретное институциональное исследование. Конечно, Джевонс звучит свежо и вдохновляюще, даже когда изрекает банальности; Милль никогда не звучит свежо и вдохновляюще, даже высказывая ценные мудрые мысли. В этом повинно его чрезмерно раннее образование. Но даже несмотря на то что в книге IV его «Логики» не содержится ничего, что позднее не было бы сказано лучше (например, старшим Кейнсом), я заканчиваю этот раздел советом читателю вновь и вновь к ней обращаться.

в начало

6. Домарксистский социализм

Выше, в главе 2, мы почти ничего не сказали о социализме и социалистических кругах и движениях того периода. У нас не было возможности сделать это, поскольку мы пишем широкими мазками. Теперь можно исправить это упущение в нескольких словах. ^6-1 Вторая половина XVIII в. дала нам большое количество отдельных социалистических (или полусоциалистических) произведений, но до Французской революции не было ничего, достойного называться движением. Сама Французская революция была буржуазной по своему происхождению, характеру и идеологии. Распад после 1791 г. политического строя и политической мысли Франции был связан с литературой, которая, хотя сама по себе и не имела большого значения, отражала более чем минутные настроения некоторой части французских интеллектуалов и способствовала поддержанию этих настроений в условиях «подполья» при наполеоновском режиме. Она создала базу для всплеска литературной и другой пропагандистской активности социалистического (или полусоциалистического) характера, наблюдаемого нами во Франции до наступления Второй империи. ^6-2 Революция 1848 г., хотя также буржуазная по своему происхождению, быстро показала, что существует своего рода генеральный штаб революционной социалистической армии и даже имеют место более или менее определенные планы управления социалистическим государством. Насмерть перепуганные буржуазные круги сделали то, чего не сделал в свое время Людовик XVI, несмотря на все попытки убедить его в необходимости такого шага, т. е. они подавили революцию с помощью военной силы, пока не стало слишком поздно. Таким образом, временной приоритет в области современной социалистической литературы принадлежит Франции, а из буржуазных классов всех стран только французский подвергался серьезной угрозе социалистической революции. Английский чартизм как в 1836-1839 гг., так и в 1840-1848 гг. ^6-3 никогда не поднимался до такого уровня, хотя он опирался на давнюю профсоюзную традицию, что делало это движение более серьезным в другом и более существенном смысле. Из остальных социалистических рабочих движений достойно упоминания только немецкое, которое привело к организации двух партий: Всеобщего германского рабочего союза Лассаля (1863 г.) и Социал-демократической рабочей партии Бебеля и Либкнехта (1869 г.), объединившихся в 1875 г. ^6-4 Основание и деятельность 1 Интернационала (1864) упоминается здесь только из-за знаменитого инаугурационного выступления Маркса.^6-5

[а) Ассоцианистский социализм]. Нам важно помнить, что марксистская фаза социалистической мысли возникла не раньше начала следующего периода. ^6-6 Социализм в рассматриваемый период был не марксистским, а ассоцианистским.7 Этот термин обозначает все варианты социалистического планирования, принимающие принцип управления производством ассоциациями рабочих — принцип общественного переустройства посредством производственных кооперативов. Следовательно, ассоцианистский социализм ненаучен, поскольку в отличие от марксизма он занимается главным образом не анализом (критическим), а определенными планами и средствами их осуществления. Ассоцианистский социализм является ненаучным еще и потому, что эти планы опираются на допущения относительно человеческого поведения, а также административных и технологических возможностей, которые не могут выдержать научный анализ ни в малейшей дозе. В обоих аспектах Маркс был совершенно прав, включив ассоцианистских авторов в свою категорию утопических социалистов ^6-8 и резко выступив против них, поскольку понимал, что они дискредитировали серьезный социализм. К 1840 г. они действительно преуспели в том, чтобы придать самому слову «социализм» оттенок чудачества, что объясняет отношение к нему, характерное для французских экономистов. ^6-9 Для последних, и не без основания, социализм стал символом двух понятий — насилия и глупости. Некоторые «утопические» идеи действительно были чистой глупостью, в некоторых случаях патологической глупостью, и едва ли какую-нибудь из этих идей можно принять всерьез; впрочем, сделовало бы сделать исключение для Л. Блана (1811-1882). ^6-10 Однако сказанное отнюдь не дает право пренебречь этой группой авторов. Среди причуд и мечтаний иногда встречаются примеры здравого анализа. Однако их поиски дают ничтожные результаты. Нельзя сказать, что мы не нашли вполне здравых рассуждений и наблюдений, но большинство из них банально, поэтому я упомяну только выдающихся авторов: Роберта Оуэна (1771-1858) и Шарля Фурье (1772-1837), ^6-11 и которые вместе с Сен-Симоном вызвали огромную волну восторга у американцев.

Здесь нам представляется возможность бросить беглый взгляд на американское (но не ограничивающееся США) движение «социальной науки» (social science). ^6-12 Слово «наука» в связи с данным движением нужно скорее понимать в значении, близком к выражению «христианская наука», чем в обычном смысле, поскольку здесь было мало подлинно научной работы. Общество, создавшее сравнительно процветающий слой быстрее, чем культурную традицию, подвержено проникновению идей, нарушающих его равновесие, причем эти идеи не обязательно привносят иммигранты. Небольшая группа людей обладала досугом, литературным даром и свободомыслием, компенсируя здравый смысл в бизнесе энтузиазмом и радикализмом, столь же щедрым, сколь и некритичным. Наиболее характерным был дилетантский энтузиазм по отношению к «науке», а особенно к социальной алхимии, поскольку для необразованного ума, полного не находящей применения энергии, реальная вещь гораздо менее привлекательна, чем подделка. Такова социология данного движения. Реальное значение импульса, который оно придало американской экономической и социологической науке, трудно оценить, так же как и реальное значение серьезных исследований в рамках романтического движения в Европе, аналогом которого можно считать специфически американское движение социальной науки. Я не вижу никакой связи между этим движением и достижениями, которые с течением времени создали в США экономическую науку и социологию, и склонен думать, что его угасание незадолго до Гражданской войны больше благоприятствовало развитию социальных наук, чем его возникновение. Читатель, однако, сможет легко ознакомиться с доводами, доказывающими противоположную точку зрения.

Но как мы можем объяснить наличие у ассоцианизма сторонников, несомненно претендовавших на то, чтобы их принимали всерьез? Во-первых, это объясняется влиянием литературной моды, которую удалось создать французским ассоцианистам. Во-вторых, тем, что ассоцианистский социализм, как план всестороннего общественного переустройства, получил поддержку (разумеется, лишенную всякой логики) со стороны существующего кооперативного движения и соответствующей литературы. Оба эти элемента, я думаю, объясняют ассоцианизм Лассаля — его схему производственных объединений, которые должны были субсидироваться государством и в силу этого преимущества вытеснить частную промышленность. ^6-13 Но есть еще одно важное соображение: для Маркса и для многих из нас ассоцианизм мог быть нонсенсом, но он не являлся таковым для бентамистов. Действительно, достаточно беглого взгляда на утилитаристскую точку зрения на природу человеческого сознания и социальных отношений, чтобы показать, что, как только мы согласимся с этими допущениями относительно качества и принципиального равенства индивидов, ассоцианистские надежды перестанут казаться абсурдными. И этим объясняется осторожный ассоцианизм Дж. С. Милля. ^6-14

[b) Анархизм]. Если распространить принцип ассоцианизма на политическую сферу и представить себе расчленение не только промышленных концернов на рабочие кооперативы, но и национальных государств на вольные «коммуны», то это и будет анархизм, наиболее внятным, но не самым ортодоксальным и последовательным выразителем которого был П. Ж. Прудон. ^6-15 Нас в данном случае не интересует ни его политический анархизм, ни его философия, которую сам он охарактеризовал как гегельянскую, хотя я считаю, что легче связать ее с философией Фихте. Его экономические взгляды интересуют нас только потому, что они дают прекрасный пример аргументации, удручающе часто встречающейся в науке, но не пользующейся авторитетом: это аргументация, которая в силу полной неспособности автора произвести анализ, т. е. использовать инструменты экономической теории, приводит к несомненно абсурдным результатам, причем их признает таковыми сам автор. Однако, вместо того чтобы признать неправильность своих методов, автор приходит к выводу, что все дело в самом предмете исследования; таким образом, его ошибки с полной уверенностью провозглашаются научными результатами. Выдающимся примером такого образа мыслей является работа Прудона «Система экономических противоречий, или Философия нищеты» (Proudhon. Systeme des contradictions economiques ou philosophie de la misere. 1846). Кроме всего прочего он был не способен создать приемлемую теорию рыночной ценности. Но из этого он не сделал вывод: «Я дурак», а заявил, что «ценность безумна» (la valeur est folle). Он полностью заслужил резкую, хотя и не во всех отношениях точно нацеленную критику Маркса в работе «Нищета философии» (Misere de la philosophic. 1847). Однако следует отметить, что претензия Прудона на звание анархиста в принятом им самим смысле сомнительна, поскольку, несмотря на то что в создавшем ему славу памфлете «Что такое собственность?» (Qu'est се que la propriete? 1840) он повторил выражение XVIII в., охарактеризовав собственность как кражу, его великой идеей был скорее бесплатный кредит, чем отмена частной собственности: беспроцентные ссуды необходимо предоставлять в банкнотах народного банка, чтобы каждый имел доступ к средствам производства и мог стать собственником. Эта идея вновь возникла в некоторых более поздних проектах «социального кредита».

Михаил Бакунин, излюбленная мишень нападок Маркса, не заслуживает места в истории анализа, что первым признал бы и он сам. ^6-16 Но был другой анархический коммунист или коммунистический анархист, проделавший некоторый анализ: это Вейтлинг, основатель «Коммунии» в Висконсине. ^6-17 Его проект не относится к нашей теме, но теория бедности Вейтлинга имеет к ней прямое отношение, поскольку, как представляется, обладает своего рода бессмертием: она вновь и вновь возвращается. Эта теория относится к такому типу социальной критики (к нему принадлежат также работы Генри Джорджа и Ф. Оппенгеймера), который видит корни бедности в собственности на землю. ^6-18 Согласно Вейтлингу, не может быть никаких возражений против частной собственности на другие средства производства и частного бизнеса в промышленности до тех пор, пока существует свободная, доступная всем земля. Все проблемы возникают и любой вид собственности становится проклятием только тогда, когда земля становится ограниченным ресурсом, а следовательно, объектом прав собственности. Я хочу, чтобы читатель извлек отсюда два урока. Первый — по социологии экономической науки. Даже такой критический мыслитель, как Локк, не имел сомнений по поводу аналитического значения тезиса: «Бог дал землю для совместного владения всем людям». И эта идея утвердилась на все времена, хотя в весьма разных формах, даже в работах, имеющих целью представить результаты строго эмпирических исследований. Второй урок имеет отношение к ошибочному анализу. Во многих случаях, реальных и предполагаемых, институциональная структура аграрного сектора действительно способна послужить причиной нищеты масс в том смысле, что их уровень жизни будет ниже, чем мог бы быть при другой структуре. Чтобы доказать такую возможность, нам требуется только представить положение вещей, когда земли так много, что она может быть бесплатным благом, но она монополизирована, в техническом смысле слова, одной корпорацией, владеющей землей и устанавливающей монопольную цену на ее использование. Случаи несколько более реалистичные, чем этот, можно использовать для доказательства совершенно другого предположения: что простой факт частной собственности на землю непремено приводит к сокращению совокупной реальной заработной платы. Приведенное общее положение можно опровергнуть с помощью довольно элементарного аргумента, с которым непременно столкнется каждый, если затратит немного времени на рассмотрение вопроса, почему же частная собственность должна привести к такому эффекту. Но никто из тех, кому данный вопрос не дает покоя, не потратил на его выяснение даже нескольких минут, а если бы он это сделал, то, подобно Руссо в его отношении к чудесам, он скорее сошел бы с ума, чем оставил идею, питающую его чувства. И подумать только, что одна из таких «идей»,.хотя не обязательно эта, является заветным достоянием для удручающе большого числа людей, пишущих на экономические темы. ^6-19

Если оставить в покое национальное государство и организовать экономическую деятельность не в маленьких свободных и, в принципе, самостоятельных группах, а в профессиональных группах, больше похожих (хотя не обязательно во всем) на средневековые ремесленные и купеческие гильдии, то мы получим идею «корпоративного государства». Подобная идея была развита Фихте и многими католическими писателями, например Баадером. Основной момент заключается в том, что эти планы не предусматривают государственного управления корпорациями, а скорее наоборот; ^6-20 следовательно, их нельзя отождествлять с современным фашизмом; в отличие от последнего они по своему замыслу являются антиэтатистскими. Ни один из этих авторов не побеспокоился об экономических аспектах. Интерес представляет их видение культурного развития. С нашей точки зрения, здесь сказать нечего.

В связи с вышесказанным можно мимоходом упомянуть работу Карла Марло; ^6-21 этого автора весьма хвалили такие несоциалисты, как Рошер и Шеффле. Не будучи социалистом в полном смысле слова, он намеревался проплыть между Сциллой либерализма и Харибдой коммунизма, чтобы обеспечить истинное равенство, истинную свободу и т. п. с помощью национализации большой части промышленности и корпоративной организации части экономической деятельности, не подлежащей национализации. Обладая развитым чувством ответственности, заслужившим похвалу буржуазных экономистов и весьма удивительным в человеке, который преимущественно был «плановиком», Марло заботится о производительности своей системы, о населении, о страховании. Но единственный интересующий нас вопрос — его анализ конкурентного капитализма. С одной стороны, он нарисовал столь же мрачную, как и у Энгельса, картину положения рабочего класса. ^6-22 С другой стороны, он объяснял это положение рабочего класса не исторически уникальными условиями, которые часто, хотя не обязательно преобладали на ранних стадиях развития капитализма, а логикой, присущей капиталистической системе, которая, если ей предоставить действовать, будет всегда, со все возрастающей силой угнетать рабочих. Прежде всего отметим, что фактическая картина искажена, даже если речь идет о ситуации, сложившейся около 1850 г., поскольку уже тогда существовала статистика, доступная любому дилетанту, желающему получить доказательство того, что разговоры о порабощении и голодании и тем более о растущем обнищании масс не имели основания, за исключением отдельных спорадических случаев. Во-вторых, заметим, что его анализ смещен в том же направлении, поскольку совершенно не учитывает очевидной альтернативы предположению о порабощении и систематически не учитывает те механизмы в капиталистическом процессе, которые имеют тенденцию работать в другом направлении. Но это систематическое искажение не имеет ничего общего с искажением показателя или конкретного источника информации. Это типичное искажение под влиянием идеологического заблуждения, которое происходит из вне-аналитических убеждений автора и не поддается влиянию любого факта или аргумента. Факт, опровергающий утверждения автора, был бы встречен им с высокоморальным возмущением.

Такова причина, по которой вообще стоило упоминать имя Марло. Хотя как личность Марло не имел большого влияния, он был одним из многих авторов, кто помог выкристаллизовать к середине XIX в. идеологию капиталистического процесса. Все основные черты этой идеологии возникли к 1776 г. В течение следующих трех четвертей века эти идеи получили большую отточенность и законченность благодаря работе таких авторов, как социалисты-рикардианцы, Энгельс, Марло и многие другие. Затем картина приобрела законченный вид, т. е. для значительных секторов экономической литературы и общества достигла статуса «как всем известно». С тех пор она не подвергалась сомнению и все большее число людей принимали эту картину как само собой разумеющуюся. В сознании этих людей она заменила все больше расходящуюся с ней капиталистическую реальность. Именно эту картину анализировал Маркс. Ею же до сих пор питается незрелый радикализм. ^6-23

[с) Сен-симонистский социализм]. Можно бесконечно продолжать разговор на эту тему, но вряд ли это целесообразно, поскольку из трех примеров мы уже узнали все, что требовалось узнать для наших целей из данной литературы. ^6-24 Однако следует добавить еще одно имя: Сен-Симон. ^6-25 Его патологический гений (Эмиль Фаг назвал Сен-Симона «очень умным дураком») дает нам еще один пример, иллюстрирующий разницу между значением работ какого-либо автора для истории экономической мысли и их значением для истории экономического анализа. Имя Сен-Симона осталось в истории экономической мысли благодаря его идеям полурелигиозного характера, а также благодаря тому, что ученики не без искажения превратили эти идеи в кредо секты. О посмертном успехе Сен-Симона было написано много: не только во Франции, но также в Англии, Германии и особенно в Соединенных Штатах и Латинской Америке появлялись сен-симонистские группы, возникла даже сен-симонистская интеллектуальная мода более широкого диапазона. Эти группы имели небольшие «ядра», которые в результате уродливого развития кредо быстро оттолкнули от себя серьезных членов и вызвали недоверие. Вокруг этих ядер было много приверженцев, чья лояльность не была очень строгой и носила в основном фразеологический характер. Что касается вопроса о значении интеллектуальной моды, то здесь, как и во всех аналогичных случаях, можно спорить до Второго пришествия. Какой была эта мода, станет ясно, как только мы рассмотрим две наиболее характерные черты идей Сен-Симона, сочетание которых могло произвести нечто такое, чего не могло дать никакое другое учение: с одной стороны, его яркий гуманистический оптимизм; с другой — прославление «науки» (технологии) и индустриализации. Там, где другие гуманисты теряются в догадках относительно того, какое будущее может обеспечить капиталистическая индустрия человечеству в целом, Сен-Симон дает утешение. Там, где другие энтузиасты промышленного прогресса проявляли жестокость и черствость, он проповедовал золотой век для всех. Именно сочетание этих черт сделало сенсимонизм столь популярным во времена славы финансистов такого типа, как учредители банка Credit Mobilier братья Перейра. Но может ли читатель находиться под таким сильным влиянием ошибочных интеллектуалистских концепций, чтобы поверить, будто без учения Сен-Симона банк Credit Mobilier не был бы основан, не управлялся бы точно так же, как он управлялся, и не лопнул бы так, как это и случилось?

Однако следует отметить еще одно обстоятельство. Видение Сен-Симона не опиралось на аналитическую работу, но тем не менее оно имеет отношение к нашей теме в двух аспектах. Во-первых, в его учении содержится концепция социальных изменений, которая, можно сказать, в общих чертах дает экономическую интерпретацию истории. Сен-Симон предчувствовал крушение старого режима и наступление новой эпохи с острым чувством реальности, как сказал Уильям Джеймс, которое вряд ли возникло бы так естественно у кого-либо не из рода Рувруа. Сведя свои предчувствия к крушению феодального мира и к наступлению эпохи индустриализации под давлением экономического (технологического) развития, он уловил некоторые основные черты вечного потока социальных организаций, в том числе борьбу экономических классов; у него была идея вывести человечество из этой борьбы с помощью чудодейственных достижений «науки». Это в какой-то мере напыщенные фразы, но в них есть проблески глубокого понимания. ^6-26 Во-вторых, в его учении имеется ощущение или проблеск понимания истинной сути капиталистического процесса, приобретающий особую важность потому, что этого не было ни у Маркса, ни у его буржуазных коллег: Сен-Симон увидел ключевую важность промышленного лидерства. Правда, он смешивал предпринимателя с «ученым» , создающим новые технологии. Он использовал свое видение для построения новой формы общественной организации, а не для того, чтобы попытаться — как поступил бы Маркс на его месте — объяснить существующие общественные процессы. И все же он ввел новый фактор, который мог бы революционизировать «классическую» экономическую науку и положить конец аналитическому (в отличие от нормативного) эгалитаризму. Однако из его видения не вышло ничего, кроме иерархического ^6-27 (в отличие от эгалитарного) социализма, если только его систему вообще можно назвать социалистической. А экономисты полностью упустили возможность разработать эту тему.

в начало

Примечания

1-1. См.: Stephen Leslie. The English Utilitarians. 1900.↑

1-2. Очевидно, что принципы «исчисления удовольствий и страданий» и «наибольшего счастья для наибольшего числа людей» не способствуют решению специфически философских или эпистемологических проблем, хотя они могут привести к созданию этической доктрины. Эта неполноценность утилитаризма остро не ощущалась, поскольку утилитаристы нашли то, что им требовалось, в эмпиристской традиции Локка—Юма.↑

1-3. Очерки Дж. С. Милля о религии [Mill J. S. Three Essays on Religion) вышли в свет после его смерти, в 1874 г. Взгляды на религию, содержащиеся в его блестящем произведении Examination of Sir William Hamilton's Philosophy (1865), вероятно, не достигли большинства читающей публики.↑

1-4. См., например: Kent С. В. R. The English Radicals. 1899; Haleuy E. La Formation du radicalisme philosophique. 1901-1904 (пер. на англ. яз. — 1928).↑

1-5. Генри Сиджуик (1838-1900) имеет право на большее внимание, чем мы можем ему уделить. Его работа в области экономической теории будет мимоходом упомянута в соответствии с хронологией, но в таком кратком очерке, как наш, мы не можем широко комментировать его чрезвычайно разумное толкование «классической» доктрины. Боюсь, что не больше мог бы сказать историк этики или политической науки; это еще две области, в которых Сиджуик создал крупные произведения. Но его все-таки можно назвать одним из величайших английских университетских деятелей: он был выдающимся творцом среды, лидером, оказал воздействие на множество людей. Пожалуй, отсутствие оригинальности является одним из условий для данного типа академических достижений. Из всех кембриджских лидеров он благодаря своему антиметафизическому, ясному и в то же время бескрылому уму был наиболее готов к восприятию основных положений утилитаризма. Несмотря на это, его этика отнюдь не является чисто утилитаристской, а этот аспект служит тестом на утилитаризм, поскольку именно здесь утилитаристское философское кредо должно было доказать свое влияние.↑

1-6. Разумеется, это не означает, что данная работа не может вызвать возражений другого рода.↑

1-7. Слава Томаса Карлейля (Thomas Carlyle, 1795-1881) зиждется на прочном фундаменте его исторических работ, слишком известных, чтобы их нужно было упоминать в данной книге. Но его нельзя назвать историком, не добавив при этом, что он был историком sui generis {своеобразным}. Он писал исторические портреты как художник. Хотя эти портреты написаны на основе глубокого и детального исследования, они дают художественные, а не научные интерпретации. Современный читатель будет поражен почти полным отсутствием экономических и социальных фактов. И с чувством, близким к негодованию, он отвернется от излишнего подчеркивания личностного элемента, встречающегося повсюду. И все же это не совсем то, что он должен сделать. Сам по себе «культ героя», характерный для Карлейля, который как бы превращает историю в ткань, сотканную из отдельных биографий, действительно не может считаться приемлемой социологией. Но когда личностному элементу как средству объяснения фактов грозит опасность утонуть в статистике и всю сцену занимает «обыкновенный человек», культ героя, присущий Карлейлю, выступает в качестве полезного противоядия, подчеркивая забытый фактор — личность. Непосредственное отношение к истории экономической науки имеют его работы Chartism (1840), Past and Present (1843) и Latter-Day Pamphlets (1850). Придавая особое значение личностному элементу (в противоположность Бентаму, который, будучи индивидуалистом, не был персоналистом, что служит достаточным доказательством полного различия между ними), Карлейль имел много общего с Р. В. Эмерсоном (1803-1882), который был, по его собственному выражению, еще одним «типичным человеком». У Эмерсона особое внимание к личности не доходило до культа героя, и в этом отношении его вклад в социологическую схему исторического процесса глубже, хотя и менее оригинален, чем у Карлейля. Эмерсон не скрещивал шпагу с экономистами-классиками. Но еще большее значение он имеет для нас в ином аспекте: его мысль, объединив в себе много течений и одновременно породив новые, была адекватным выражением цивилизации того времени в том виде, как она отражалась в зеркале особых условий Новой Англии. Это, по моему мнению, дает ему право на видное место в истории мысли. Прошу прощения за несколько запутанное объяснение. Однако, поскольку невозможно охарактеризовать эту интеллектуальную и нравственную среду в Новой Англии, не имея для этого достаточного места, мы должны ограничиться данной фразой. Мы не можем также позволить себе остановиться и бросить взгляд на кружки Конкорда и Кембриджа (или Бостона), с которыми были прямо или косвенно связаны Эмерсон и его коллеги. Это тем более прискорбно, что они являются источниками важного компонента специфически американского радикализма, повлиявшего на позиции американских экономистов много времени спустя после исчезновения самих кружков и объясняющего многое из того, что трудно понять европейцам. Пролить свет на эти вопросы могут работы Генри Торо. (О «движении социальной науки» см. ниже, § 6а.)↑

1-8. Некоторые марксисты пытались сделать это, исходя из убеждения, что так должно быть. Подобное убеждение всегда может обеспечить некоторый ложный успех, который в действительности ничего не значит: можно насильственно связать что угодно с чем угодно.↑

1-9. Идеи Канта распространились, в частности, в Англии. Даже Джеймс Милль взял их на вооружение, а неутилитаристы, особенно Гамильтон, а также философски настроенные богословы были многим обязаны Канту, что неудивительно, если учесть элементы английского происхождения, которые мы у него находим. В соответствующем месте мы отметим восторженное отношение к Канту А. Маршалла, что весьма знаменательно для интеллектуальной атмосферы в дни его молодости.↑

1-10. К нашей теме в особенности относятся следующие работы И. Г. Фихте (1762-1814): «Речи, к немецкой нации» (Reden an die deutsche Nation), 1808, «Основы естественного права» (Grundlage des Naturrechts, 1796-1797) и «Закрытое торговое государство» (Der geschlossene Handelsstaat, 1800). Все работы помещены в полном собрании его сочинений (Sammtliche Werke), изданном И. X. Фихте в 1845-1846 гг. Трудности интерпретации в значительной степени усугубляются тем фактом, что в нескольких важных отношениях его идеи претерпели изменения двух разных типов: во-первых, с годами его философия изменилась в результате его собственной работы над ней; во-вторых, его мировоззрение изменилось вследствие событий в Германии в период наполеоновских войн, и космополит, определивший понятие родины для любого человека как страны, стоящей в данный период «на вершине цивилизации», превратился в пламенного патриота.↑

1-11. Как уже отмечалось, идея, согласно которой история экономической науки может быть охарактеризована в терминах борьбы между двумя «системами» мысли — индивидуалистской и универсалистской, в действительности принадлежит профессору Прибраму. Но именно профессор Шпанн основал школу, известную в Германии как универсалистская школа. Об отношении Фихте к этой школе с точки зрения самого Шпанна см.: Spann О. Haupttheorien der Volkswirtschaftslehre. 1st ed. 1911 (позднее она была многократно переиздана; англ. пер. — 1930). Читателю, желающему получить более подробное и более сочувственное введение в универсалистскую экономическую науку, чем я способен дать, рекомендую обратиться к тексту профессора Салина в Энциклопедии общественных наук (Encyclopaedia of the Social Sciences. Art. «Economics». Sec. «Romantic and Universalist Economics»), где упомянуты все труды Шпанна.

Если читатель внимательно просмотрит статью профессора Салина в энциклопедии (Encyclopaedia of the Social Sciences. Vol. 5. P. 386-387), он поймет причину моей антипатии. Если бы универсалисты довольствовались проповедью «холистской» метаэкономической или философской интерпретации экономической реальности и экономической теории, то с моей стороны не было бы возражений; я бы даже симпатизировал их метаэкономике, хотя интерпретировал бы ее для себя в понятиях гештальт-психологии. В любом случае их философия не имела бы отношения к нашей теме, как и теология Кенэ. Но они претендуют на большее, а именно на создание нового метода анализа, отличающегося от существующего. Например, они «отвергают» теоретические положения о ценообразовании и деньгах. Но, отвергнув их, они просто дают им новую неуклюжую и неадекватную формулировку. Например, отвергнув концепцию равновесия, профессор Шпанн ввел понятие равноважности (в предельном случае), что одно и то же.↑

1-12. G. W. F. Hegel (1770-1831). Для нас наиболее важны следующие его произведения: «Феноменология духа» (PhanomenologiedesGeistes. 1807; 2-е изд. англ. пер. — 1931) — наиболее «реалистическая» из его работ, способная пролить свет на более «абстрактные» части его учения; «Наукалогики» (Wissenschaft der Logik. 1812-1816; англ. пер. — 1929) и «Лекции по философии истории» (Vorlesungen ilber die Philosophic der Geschichte. 1837; издана по записям лекций; англ. изд., испр. — 1899).↑

1-13. Наиболее важная работа Л. А. Фейербаха (1804-1872) «Сущность христианства» (Feuerbach L.A. Das Wesen des Christenthums. 1841; 2-е изд. англ. пер. — 1877) занимает ключевую позицию в двух отношениях: во-первых, в ней критикуются основы той части метафизики Гегеля, которая больше всего раздражала его «свободомыслящих» последователей и которая на первый взгляд оказывала поддержку религиозным убеждениям; во-вторых, в ней подверглась критике, хотя не так прямо, метафизика Гегеля в целом и философия превращалась в своего рода социологию, что в высшей степени характерно для того времени. (О резкой враждебности Маркса по отношению к философской системе Фейербаха, что, конечно, не исключает того, что она оказала на него влияние, см. ниже, в § Зс.)↑

1-14. Обычно группу философов, о которой идет речь, называют эклектиками, но это оценочное суждение не справедливо по отношению к наиболее выдающемуся ее члену — Виктору Кузену. Другая группа политических теоретиков и практиков (а также историков) объединилась вокруг сильной личности Руайе-Коллара (эту группу называли «доктринерской» партией; в какой-то мере принадлежал к ней и Гизо, историк и премьер-министр). Обе группы играли важную роль в интеллектуальной жизни Парижа 1815-1818 гг., их идеи обнаруживают некоторое сходство с идеями экономистов того периода, но я могу только принести извинения за невозможность упомянуть о них в данной книге.↑

1-15. Это неверно в отношении социологии: многие социологи, особенно французские, происходят от Конта (де Роберти, Дюркгейм и др.), А что касается экономистов, принимавших участие в «споре о методах», то теоретик Менгер был в значительно большей степени контистом, чем историк Шмоллер.↑

2-1. Книга И. И. Винкельмана «История античного искусства» (Winckelmann J. J. Geschichte der Kunst des Altertums), важная как симптом и фактор духовного развития, вышла в свет в 1764 г.↑

2-2. J. G. von Herder (1744-1803); Fragmente Qber die neuere deutsche Utteratur (Фрагменты о новой немецкой литературе. 1767). Данная книга является самым романтическим из произведений Гердера. Отметим также Ober den Ursprung der Sprache (О происхождении языка. 1772) и Ideen zur Philosophic der Geschichte der Menschheit (Идеи к философии истории человечества, 1784-1791). Последний труд Гердера для нас наиболее важен. Однако мысль Гердера выходит за рамки романтизма: влияние романтизма на него и его влияние на романтизм — всего лишь один аспект его творчества. Как социолог он также испытал и оказал влияние энвиронменталистского характера (см. ниже, § Зс); он выступал против эстетики Канта почти с позиций эмпиризма, в его Ideen... имеются отрывки в спенсеровском духе, касающиеся культурных изменений; его теории языка, литературы, искусства, религии, мифологии, включая методологические продвижения в направлении сравнительной филологии, сравнительной мифологии и иерологии, делают его предтечей некоторых значительных современных тенденций и наследником нескольких важных тенденций XVIII в., включая традицию Гобса—Локка—Юма. Не имея возможности вдаваться в эти пересекающиеся потоки идей, проливающих свет на многие черты Zeitgeist XIX в., мы можем утешиться тем, что они никак не обогатили экономическую науку.↑

2-3. Гёте слишком велик, чтобы его относить к какой-либо категории; более того, он очень не любил романтиков. Однако его творчество как на заре, так и на закате содержит много элементов романтизма. Только в середине творческого пути Гёте был или старался быть строго «классическим».↑

2-4. Только в этом вопросе возможно смысловое различие между нашим мнением и мнением современных поклонников А. Мюллера среди универсалистов. Они должны согласиться с этим заявлением (особенно потому, что я, со своей стороны, готов признать, что допускаю политические ценностные суждения), поскольку всегда подчеркивали свое презрение к области знания, для которой я требую автономии от романтизма или других метафизических спекуляций.↑

2-5. Новалис (Novalis) — это псевдоним немецкого поэта Фридриха фон Харденберга (1772-1801). Из его несистематизированных работ (Gesammelte Schriften/Ed. Obenauer. 1925) можно составить фрагментарную теорию общества. Карлейль написал о нем очерк, правда почти не выходящий за рамки художественных аспектов.↑

2-6. Я не могу безоговорочно поддержать это мнение (см. ниже, часть IV, глава 3, § Зе).↑

2-7. Теофиль Готье как-то употребил слово moyennagiste {«средневековец»} как синоним романтика, и действительлно оба определения означали для всего скружка романтиков в Париже одно и то же. Этот культ средневековой цивилизации, разумеется, вызвал усмешки у либералов, тем более что он был связан с не отвечающей исторической правде идеализацией, а также (в случае Готье) с «красными жилетами». Но мы должны простить литераторам эти выходки, поскольку если этот культ связан с невежеством, то культ разума (la raison) сопряжен с еще большим невежеством.↑

2-8. Влияние исторической школы юриспруденции со всей очевидностью проявляется в работах Рошера, заимствовавшего аргументацию у юристов и придававшего важное значение тому, что он считал параллелями между ситуациями в юриспруденции и в экономической науке. В других случаях, например в работах Р. Джонса (см. ниже, глава 6), нельзя доказать наличие такого влияния.↑

2-9. Vom Beruf unserer Zeit for Gesetzgebung und Rechtswissenschaft (1814). Фридрих Карл фон Савиньи (1779-1861) — ученый-юрист с прочно установившейся репутацией; в более ранней работе поразительной оригинальности (Recht des Besitzes. 1803) он омолодил пришедшую в упадок юриспруденцию его времени. Основав вместе с Эйххорном (представлявшим германский элемент в альянсе, где Савиньи представлял элемент римского права) «Журнал исторического правоведения» (Zeitschrift filr geschichtliche Rechtswissenschaft. 1815), а также благодаря своим книгам Geschichte des romischen Rechts im Mittelalter (1815-1831) и System des heutigen romischen Rechts (1840-1849) он достиг положения признанного лидера в юридическом мире Германии своего времени как в научном смысле, так и в том, что касалось официального положения (в Пруссии). Это лидерство означало в то время победу исторической школы. Однако Савиньи не следует называть ее «основателем». Как можно было бы показать, будь у нас возможность, он блестяще возглавил и развил тенденцию, семена которой были засеяны раньше.↑

2-10. Во избежание недоразумений нужно помнить следующее: 1) эта социо логия права не является квиетистской или враждебной по отношению к рефор ме; она поддерживает «органическую реформу», исходящую из «органических» нужд, против реформы, основанной на спекулятивных принципах; Савиньи сам, будучи «великим канцлером», проводил реформы; 2) в силу того, что данная социология придает особое значение исторически сложившимся условиям, она имеет аспект, который может быть охарактеризован как «национальный», но в ней нет ничего «националистического»; 3) даже реформы, проводимые в исто рическом духе, предполагают наличие некоторых общих принципов и выводов из них. Савиньи упустил это обстоятельство, а поэтому его программа, несмот ря на все ее достоинства, в научном плане была неадекватной. С нашей точки зрения как экономистов, очень важно, с одной стороны, отметить его ошибку, а с другой — понять, что это не обязательно обесценивает исторический метод.↑

2-11. Так, лорд Маколей защищал интересы не только Англии, но и партии вигов и не приложил ни малейшего усилия, чтобы понять чью-либо еще точку зрения. Мишле прославлял Францию; Дройзен — прусскую политику; Даль-манн и фон Роттек выступали за либерализм и конституционализм; Гроут — за афинскую демократию (книга Джорджа Гроута (Grote George. History of Greece. 1st ed. 1846-1856) представляет для нас особый интерес, поскольку ее автор был правоверным бентамистом и одним из наиболее видных членов кружка философских радикалов); Г. Бэнкрофт выступал за демократию в духе президента Джексона. Во всех подобных случаях независимо от сознательного намерения авторов имеет место очевидная опасность идеологического искажения фактов. Но даже если все факты изложить со скрупулезной бесстрастностью, они все же будут представлены, так сказать, в искусственном освещении — в свете убеждений или кредо автора, а не в их собственном. Рассмотрим дополнительный пример несколько иного типа: У. Э. Г. Лекки (Lecky В. Е. Н. History of the Rise and Influence of the Spirit of Rationalism in Europe. 1865) был одним из относительно немногих в XIX в. сторонников просветительского направления XVIII в. — «века разума». Прежде всего он взял оттуда определенную социологию истории, согласно которой идеи являются главной движущей силой исторического процесса. Кроме того, он свел развитие идей к борьбе, которую с нарастающим успехом ведет разум с религией. Он представил работу, которая полностью зависит от принятия определенного кредо и вне его не имеет значения. Я пользуюсь этой возможностью, чтобы коснуться проблем, которые создаются в результате наивной привычки историков, не имеющих никакого скрытого мотива и не отстаивающих ничьих интересов, но выступающих в качестве судей всего человеческого, которые знают все мотивы и все стандарты поведения. Покажем это на примере. Великий Моммзен был очевидной жертвой такого рода илюзии: он знал, как надо было управлять римскими легионами в битве при Треббии; он знал, как Цицерон должен был действовать в борьбе против заговора Катилины; он знал, какими мотивами руководствовался Юлий Цезарь. Он никогда не обнаруживал осознания опасности, заключенной в его безграничной уверенности в собственном интуитивном понимании, понимании несомненно одаренного и респектабельного представителя буржуазного общества середины XIX в. Это явно имеет отношение и к исследовательским приемам, применяемым экономистами.↑

2-12. Не позволяя себе навязывать читателям собственное мнение, я могу заявить, что большинство историков всех стран согласились бы назвать фон Ранке первым историком того периода. Его международное влияние (в том числе и на историографию Соединенных Штатов) основано главным образом на новом эталоне исторического исследования, установлению которого способствовал его знаменитый семинар. Его мастерство использования первоисточников и применения новых канонов критики составляло единое целое с его отказом руководствоваться философскими идеями (особенно гегельянскими). Хотя в его работе мы заметим элемент романтизма, но сам он старался дистанцироваться от романтизма.↑

2-13. Хотелось бы более подробно, чем это здесь возможно, обрисовать личность и творчество Б. Г. Нибура —государственного деятеля, ученого, банкира, учителя и посла (В. G. Niebuhr, 1776-183I), чья Romische Geschichte (1811-1832) поставила исследования в области древнеримской истории на новую основу. Кроме того, он имеет право на то, чтобы считаться экономистом, поскольку был авторитетом в денежной политике и написал Forschungen zur internationalen Finanz und Bankgeschichte (ed. A. Trende. 1929). Знаменитая работа Теодора Моммзена (Mommsen Theodor. Romische Geschichte) появилась в 1854-1856 гг.↑

2-14. В качестве примера можно привести исследование Августа Бёкка, касающееся финансов Афин (B6ckh August. Die Staatshaushaltung der Athener. 1817), и еще более значительную работу Хеерена (Неегеп А. Н. L. Ideen Ober die Politik, den Verkehr, und den Handel der vornehmsten Volker der alten Welt. 1793-1812; англ. пер. — 1833-1834). Влияние этого великого ученого и учителя распространялось на широкую область знаний, включая политическую географию.↑

2-15. G. L. von Maurer (1790-1872): Geschichte der Markenverfassung in Deutschland (1856); Geschichte der... Hofverfassung in Deutschland (1862-1863); Geschichte der Dorfverfassung in Deutschland (1865-1866); Geschichte der Stadteverfassung in Deutschland (1869-1871).↑

2-16. N. D. Fustel de Coulanges (1830-1889): La Cite antique. 1864 (работа посвящена главным образом древнегреческому городу-государству, или полису; англ. пер. — 1874).↑

2-17. Maine Henry. Ancient Law. 1861. Изучающие экономику должны знать о работах Мейна значительно больше, чем лозунг «от статуса к контракту».↑

2-18. Работа Бахофена, которую я хочу упомянуть (Bachofen J. J. Mutterrecht. 1861), служит источником обширной литературы по матриархату.↑

2-19. Еще одно труднопереводимое на английский язык слово; «история культуры» не английское выражение, а «история цивилизации» не совсем подходит к данному случаю; «история гражданского общества» еще менее выражает суть темы.↑

2-20. Из крупных работ Якоба Буркхардта (Jakob Burchardt, 1818-1897) для наших целей досточно упомянуть Die Kultur der Renaissance (1860; англ. пер. — 1878). Суть работы, которая, я надеюсь, знакома каждому читателю, трудно определить в общих понятиях. Возможно, лучше всего определить ее как видение жизни эпохи, отраженной в искусстве и политике (то и другое взято в самом широком смысле). Основной момент, отличающий подобную историю культуры от истории того, что поставляет для нее материал, т. е. от истории литературы и искусства как таковых, истории науки или экономической, социальной или любой другой политики как таковой, заключается в том, что эти явления включены в общую структуру не ради них самих, а как функциональные элементы, позволяющие шире и глубже отразить действительность. Место Якоба Буркхардта в истории научной мысли выходит за рамки данной работы; было бы интересно проанализировать оказанные на него влияния (к их числу относится и влияние Ранке), способствовавшие его формированию как ученого, и влияния, исходящие от него. Но несмотря на популярность упомянутой мной работы, мы не должны обманываться на счет его влияния как социального философа или политического мыслителя. Он был слишком далек и от либеральных лозунгов своего времени, и от пророческого гнева, направленного против них, чтобы это влияние было велико.

Рассказ о В. Г. Риле (W. Н. Riehl, 1823-1897) мог бы быть включен в текст следующего раздела, поскольку его работа еще более определенно относится к профессиональной социологии, чем книга Буркхардта. Однако элементы его социологии (некоторые из них весьма уязвимы для критики) надо выискивать в том, что, к счастью, всегда оставалось исторической работой. Не думаю, что влияние Риля вышло далеко за пределы Германии, но внимательное прочтение его работы Kulturstudien aus drei Jahrhunderten (1859) принесло бы немало пользы тем, кто занимается изучением экономической науки. Она могла бы с успехом заменить другие книги в наших списках рекомендованной литературы.↑

3-1. Другие типы социологии или фрагменты социологии, которые были абстрактными в том смысле, что исходили из нескольких «фундаментальных принципов», можно найти в основном в произведениях спекулятивных философов. Так, Кант предложил то, что он назвал «метафизическими элементами» (Anfangsgrunde) теории права (Werke. IX. Р. 72 ff). Эта теория была достаточно «абстрактной» и неисторической. Но, разумеется, она была абсолютно не утилитаристской.↑

3-2. Если и есть автор, которого действительно можно было бы обвинить в смешении понятий государства и общества, так это романтик А. Мюллер, который называл государство «совокупностью человеческих дел» (Elemente. Vol. 1. Р. 60).↑

3-3. Данный смысл термина «рационализм», разумеется, не имеет ничего общего со смыслом, который мы ему придавали в другом случае (часть II, глава 1, § 6). Но оба эти, равно как и другие значения всегда смешивались многими авторами, и это служило богатым источником взаимонепонимания, а также бесцельных антагонизмов и полемики.↑

3-4. В действительности ситуация была осложнена и продолжала осложняться тем фактом, что из всех упомянутых терминов только «эмпирический» (в значении антиметафизический) имеет по-настоящему стабильное значение. В предыдущей сноске было показано, что иначе обстоит дело с терминами «рациональный» или «рационалистический». Что касается термина «индивидуализм», то с ним дело обстоит еще хуже.↑

3-5. Encyclopaedia Britannica (suppl.) 1823.↑

3-6. После всего вышесказанного разница должна быть очевидна. Данный вопрос важен как для нашей непосредственной цели, заключающейся в том, чтобы показать, почему общие возражения против утилитаристских предпосылок не обязательно относятся к частному случаю экономической теории, так и для нашей более широкой цели, заключающейся в том, чтобы понять, почему общие возражения против любой философии сами по себе не опровергают частную теорию, которая на самом деле или по видимости связана с этой философией. Позвольте мне еще раз выразить этот аргумент в другой форме: любая теория содержит абстракции, а значит, никогда в точности не соответствует действительности; следовательно, в этом смысле экономическая теория неизбежно является нереалистичной; но ее предпосылки возникают на основе реалистического наблюдения за поведением стремящегося к получению прибыли и расчетливого дельца; предпосылки политической теории (в стиле Джеймса Милля) не выводятся из наблюдений за поведением агента политики (политического деятеля), а постулируются, исходя из поведения воображаемого агента — рационалистического избирателя; следовательно, эти предпосылки, а значит, и результаты, выведенные из них, не просто абстрактны, но и нереалистичны, причем совсем в другом смысле.↑

3-7. Точно так же обстоит дело в отношении теории ценности, что мы увидим позднее. Во всех частях широко исследуемой им области интеллект Дж. С. Милля и его характер проявились совершенно одинаковым образом.↑

3-8. Можно составить довольно длинный список главным образом немецких работ; из английских авторов стоило бы упомянуть Т. Г. Грина. Укажем лишь одну из самых ранних и оказавших наибольшее влияние, речь о которой уже шла выше: Fichte. Grundlage des Naturrechts. 1796-1797. Прославление Гегелем государства как воплощения абсолютного духа упомянем просто как диковинку. Не удивительно, что Гегель был популярен у прусской бюрократии.↑

3-9. В качестве примера я упомяну криминологию П. И. А. фон Фейербаха (не путать с философом Л. А. Фейербахом) Kritik des nattlrlichen Rechts (1796).↑

3-10. Читатель должен помнить следующее: историческая школа боролась с естественным правом как таковым и выступала против абстрактных спекуляций как бентамистов-«эмпириков», так и немецкой «идеалистической» философии, поскольку они отождествлялись с естественным правом. Однако, с нашей точки зрения, в этом не было смысла, и любое обобщение, сделанное юристами исторической школы, должно быть включено в состав естественного права, так же как обобщения экономистов исторической школы остаются экономикой и могут даже стать частью экономической теории (например, в случае «теорий» происхождения рынков).↑

3-11. Ф. И. Шталь (Stahl F. J. Philosophic des Rechts nach geschichtlicher Ansicht. 1830. Vol I; 1837. Vol. II) был своего рода лютеранским Фильмером и приобрел большое влияние в интеллектуальной жизни Пруссии в эпоху Фридриха-Вильгельма IV. Заглавие данной работы («Философия права с исторической точки зрения») оправдано содержанием тома I, где автор выступает против утилитаристского рационализма естественного права (и попутно выражает согласие с точкой зрения исторической школы права), но оно не соответствует содержанию тома II, где Шталь, найдя свой путь, атаковал историческую школу права и стал недвусмысленно опираться на лютеранскую теологию. Читателям, знакомым с данной темой, не хватает в нашем изложении имени К. Франца (Naturlehre des Staates. 1870) и многих других, например Жозефа де Местра и всей смежной литературы по вопросам церкви и государства. В свою защиту я могу только указать на специфические цели данного фрагментарного наброска.↑

3-12. Я неохотно оставляю тему, близко соседствующую с темой развития экономической науки на европейском континенте, потому что она может объяснить многие особенности развития экономической науки в континентальной Европе, например искушенность немецких экономистов в институциональных вопросах своей науки; связи, которые нужно было отстаивать, особенно в США во времена институциональной полемики, были чем-то само собой разумеющимся для выпускников многих, если не большинства, университетов континентальной Европы. На континенте студент, изучавший экономику, часто впитывал знания по социологии правовых институтов (что имело большое значение для его интеллектуального багажа) раньше, чем слышал хотя бы слово об экономическом анализе. Я упомяну имена двух знаменитых людей, которые, несомненно, были прежде всего юристами, но помогли многим стать экономистами. Их влияние относится скорее к следующему, чем к рассматриваемому периоду, но оба опубликовали свои наиболее характерные произведения до 1870 г. Рудольф фон Гнайст (1816-1895 г.) был типичным немецким либералом-англофилом, авторитетом во многих областях, особенно в области конституционного и административного права — см.: Gneist. Das heutige englische Verfassungs-und Verwaltungsrecht. 1857-1863. Второе имя — Рудольф фон Йеринг (1818-1892): Jhering Rudolph, van. Geist des rOmischen Rechts. 1852-1865. Ни одна из книг не была, насколько я знаю, переведена на английский язык, в отличие от более поздних работ обоих авторов (например: Gneist. Englische Verfas-sungsgeschichte. 1882; англ. пер. — 1889; Jhering. Zweck im Recht. 1877-1883; англ. пер. — 1913).↑

3-13. Имя Эдмунда Бёрка (1729-1798) должно присутствовать в любом обзоре интеллектуальной панорамы рассматриваемого периода, каким бы схематичным этот обзор ни был (подробности при этом не обязательны), хотя хронологически его наиболее характерные работы относятся к предыдущему периоду. Те, кто изучает экономическую науку, должны внимательно прочитать его труды, чтобы узнать не только, как следует рассуждать на политические темы, но и то, как люди это действительно делают. Думаю, читателям понятно, что мне трудно присоединиться к общему хору обожателей Бёрка как мыслителя. Действительно, человек, определивший политическую партию как группу людей, действующих совместно в интересах общества на основе некоторых принципов, признаваемых ими всеми, разумеется, не был глубоким аналитиком; он явно находился под влиянием тенденции своего времени принимать рационализации за аналитическое объяснение. Читатель может легко убедиться в нереалистичности определения Бёрка, попытавшись применить его, например, к двум главным американским партиям.↑

3-14. Забавно наблюдать, как используется здесь термин «экспериментальный». Утилитаристы, будучи философами-эмпириками, верили в применимость методов физики в общественных науках и заявляли, что их метод был «экспериментальным». Попытки со стороны как «теоретиков», так и «антитеоретиков» присвоить термин, который благодаря успеху экспериментальной физики приобрел хвалебное значение, также проходят через всю историю экономической науки начиная с XVII в., что будет отмечаться вновь и вновь. В действительности данный термин в применении к общественным явлениям почти не имеет смысла; чтобы понять, какое содержание вкладывали в этот термин пользующиеся им авторы, следует рассматривать отдельно каждый случай.↑

3-15. Поскольку данная тема очень важна для нас, приведу несколько примеров: книга историка Георга Вайца (Waits Georg. Grundztlge der Politik. 1862) заслуживает наибольшего доверия из всех, что мне известны, хотя она не свободна от интеллектуалистских заблуждений; книга сторонника либерализма Ф. К. Дальмана (Dahlman F. С. Politik auf den Grund und das Maass der gegebenen Zustflnde zurdckgeftihrt. 1835) представляет собой талантливое аналитическое произведение; книга еще более ангажированного историка (радикала) К. В. фон Роттека (Rottek К. W. К., van. Lehrbuch des Vernunftrechts und der Staatswis-senschaften. 1829-1835) служит иллюстрацией той истины, что зашоренный исследователь может полностью утратить то чувство исторической реальности, которое является основной практической пользой, извлекаемой из исторического исследования. И наконец, здесь уместно упомянуть книгу, которая хронологически относится к следующему периоду, но является прекрасным примером политической науки лучших историков рассматриваемого периода: Seeley J. R. Introduction to Political Science (впервые издана Г. Сиджуиком в 1896 г. — частица «бесед» Сили на данную тему со студентами, представлявших собой интересные отступления от обычной практики формальных лекций).↑

3-16. Алексис де Токвиль (1805-1859) не нуждается в представлении, поскольку его имя и работа известны даже ученикам средней школы. Этот успех был вполне заслуженным, но именно поэтому его еще труднее объяснить. Предлагаем обратить внимание на другие его произведения — см.: TocquevilleA., de. Oeuvres completes/Ed. Beaumont. 1860-1865.↑

3-17. По-настоящему социологическая, т. е. неспекулятивная, Марксова теория государства в кратком изложении содержится в «Коммунистическом манифесте» и резюмирована в предложении, гласящем, что государство — это комитет по управлению общими делами буржуазии. Следовательно, не может быть социалистического государства: государство как таковое отмирает при переходе к социализму; этот тезис был перенят и энергично подчеркивался Лениным (1). Здесь невозможно сказать все, что должно быть сказано об этой теории государства и политики. Приведенная выше центральная фраза является, конечно, в лучшем случае полуправдой, но косвенно содержит нечто более существенное, чем эта полуправда, а именно идею, что государство (правительство, политические деятели, бюрократический аппарат) не является предметом философствования или поклонения, что это нечто, подлежащее анализу, такому же реалистическому, как и анализ любой отрасли экономики.↑

3-18. Lewis George Cornewall. Treatise on the Method of Observation and Reasoning in Politics. 1852 — забытая книга полузабытого человека. Однако и книга, и человек не заслуживают безвестности. Первую очень рекомендую читателю, поскольку она весьма поучительна для экономистов. Последнего мы миходом упомянули, когда нам предоставилась такая возможность (см. выше, глава 2).↑

3-19. Holtzendorff. Wesen und Wert der offentlinchen Meinung. 1879. Перу Хольцендорфа также принадлежит работа Principien der Politik (1869), которая, по моему мнению, не слишком многого стоит. Ни один из прочих трудов этого плодовитого автора (в том числе плоды его издательской деятельности) мне не известен.↑

3-20. Мне не кажется, что Монтескье переоценивал объясняющее значение факторов окружающей среды. Не берусь судить, до какой степени влияние Монтескье сказалось на энвироменталистской аргументации, довольно часто встречающейся в социологической литературе второй половины XVIII в., например в работах Гердера. «Дух законов» (Esprit des lois) был самой известной и самой читаемой книгой того столетия. С другой стороны, было так много иных источников, из которых любой смог бы почерпнуть энвиронменталистские идеи, что трудно быть уверенным в наличии такого влияния даже в тех случаях, когда приводятся цитаты из Монтескье.↑

3-21. Л. А. Фейербаху (Feuerbach L.A. Sammtliche Werke. 1903-1911. Vol. X. P. 22) принадлежит фраза: «Der Mensch ist was er isst» {«Человек есть то, что он ест»}. Это одна из тех фраз, которые выражают целый духовный мир. Работы Фейербаха составляли часть литературного течения, популяризирующего то, что Маркс и Энгельс так удачно охарактеризовали как «вульгарный материализм». Отметим мимоходом этот весьма примечательный факт: многие, если не все идеи Фейербаха должны были бы прийтись по душе Марксу, поскольку они хорошо согласовывались с одним из аспектов его теорий. Тем не менее Маркс боролся с ними постоянно (см., например: Архив Маркса—Энгельса. 1926. Т. 1; Энгельс Ф. Людвиг Фейербах... 1888; англ. пер А.А.Льюиса — 1903), причем с помощью таких аргументов, которые в его устах звучали не очень убедительно. Однако объяснение просто: кем бы он ни был, Маркс был высоко цивилизованным человеком; проглотить такое было свыше его сил.↑

3-22. Buckle Н. Т. History of Civilization in England. In 2 vol. 1857-1861. Эта работа всего лишь фрагмент, введение к огромному замыслу. О Бокле имеется значительная литература.↑

4-1. Так, в пределах принятых стандартов профессии стоматолога утверждение, что в настоящее время зубы удаляют «более эффективно», чем сто лет тому назад, или что дантист А удаляет зубы «лучше», чем В, имеет смысл. Аналогичное утверждение применимо к технике экономического анализа. Но очевидно, что оно не подходит к случаю сравнения общественных структур или цивилизаций и вообще к случаю, лежащему за пределами диапазона заданных стандартов.↑

4-2. Идеализм в применении к германской философии от Канта до Гегеля не имеет, разумеется, ничего общего с идеализмом в этическом смысле.↑

4-3. Вот что выражает знаменитая фраза Гегеля (если приравнять нашу метафизическую сущность к разуму): все действительное разумно (соответствует разуму), а все разумное (мыслимое) действительно. В таком значении, как и задумано Гегелем, эта фраза не может быть понята как поддержка консервативных позиций. Но читатель без труда поймет, как легко ее к ним приспособить. Более того, формулировка Гегеля как бы обрекает себя на такую интерпретацию, что явилось важным фактором его успеха.↑

4-4. Люди, относящиеся к философии Гегеля без всякого почтения, не преминули отметить, что здесь заключалась возможность доказать, что система Гегеля — нонсенс. Неспособные подняться до гегелевских высот, они, злобно улыбаясь, указывали на тот факт, что это философское рассуждение нелегко перевести на английский язык. Немецкий глагол aufheben (снимать) означает и возвышать, и отменять. Гегель утверждал, что тезис А есть В и его антитезис А не есть В «возвышают» и «отменяют» друг друга, переходя на более высокий уровень — синтез, заключающий в себе содержание обоих. Но противоречащие друг другу утверждения не «снимают» друг друга в смысле перехода на более высокий уровень, они просто отменяют, т. е. уничтожают, друг друга, что было бы довольно опасно для Гегеля и эволюции. Конечно, возможно спасти положение. Однако запомним это предостережение.↑

4-5. Из множества примеров чисто фразеологических влияний мы мимоходом отметим один. Неподготовленный читатель произведений Маркса может теряться в догадках, почему Маркс так часто говорит о «противоречиях» капитализма, когда не имеет в виду ничего, кроме противодействующих фактов или тенденций: дело в том, что их можно назвать противоречиями с точки зрения гегельянской логики. Это имело забавные последствия. По сей день средний марксист, понимающий слово «противоречие» в том смысле, какой оно имеет в обычной логике и языке, делает вывод, что Маркс желал обвинить капиталистическую систему в логических несовместимостях каждый раз, как говорил о «противоречиях», что, конечно, не так.↑

4-6. См., например, введение Маркса к его работе «К критике политической экономии» (Contribution to the Critique of Political Economy/Publ. by Kerr. Chicago, 1904). Оригинальное немецкое издание (Zur Kritik der Politischen Oeconomie) было опубликовано в 1859 г., Einleitung (Введение) — в Neue Zeit в 1902-1903 гг. Перевод на английский язык Н. И. Стоуна включает «недавно опубликованное» введение в качестве приложения.↑

4-7. Я обнаружил, что это заявление часто вызывает удивление. Но его легко Доказать, поскольку мы можем полностью принять доктрину свободы индивидуальной воли в том смысле, в котором ее проповедовал св. Фома Аквинский, и все же продолжать утверждать, что осуществление этой свободной воли, будучи ограничено физическими и социальными данными, обусловливает ход событий в соответствии с этими данными. Экономическая интерпретация — это всего лишь гипотеза о том, что в свою очередь определяет эти данные, и сама по себе не подразумевает ни отсутствия личной моральной ответственности за свои действия, ни отказа допустить возможность неземного воздействия на сами эти данные и на пути их влияния. Правда, марксисты не допустили бы такой возможности. Но они не допустили бы этого из-за убеждений — философских воззрений, — не имеющих отношения к логически необходимому содержанию экономической интерпретации истории: философский детерминизм обычно связан с поддержкой последней, но по логике он не имеет ничего общего с заключенным в ней методологическим, детерминизмом.↑

4-8. Я повторяю, что термин «функция» в данном случае не подразумевает причинно-следственного детерминизма. В действительности попытка настоять на таком «абсолютном» или «механическом» детерминизме привела бы лишь к тому, что данную теорию было бы очень легко опровергнуть. Оба главных марксистских авторитета по данному вопросу, Энгельс и Плеханов, поняли это и значительно ослабили строгость приведенного утверждения. Одним из средств, к которым они прибегали с этой целью, было подчеркивание слов «в конечном счете».↑

4-9. Один аспект или применение данной теории — доктрину о неизбежном «идеологическом искажении» любой научной мысли — мы обсудили в части I.↑

4-10. Идеи Маркса о социальной эволюции и классах являются, разумеется, основополагающими для всего, что он написал, и комментарии к ним разбросаны по всем его произведениям, что не облегчает задачу их справедливой оценки. Из всех его публикаций наиболее важными источниками, которые нужно использовать при любой попытке интерпретации, являются, по моему мнению, «Коммунистический манифест», «Классовая борьба во Франции», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» и «Критика политической экономии» (все работы переведены на английский язык, сведения о датах и издательствах см.: Sweezy Paul M. The Theory of Capitalist Development. P. 382).↑

4-11. Я полагаю, что это достижение должно быть приписано одному только Марксу. Конечно, для любого достижения таких масштабов можно найти предшественников. Но их было меньше, чем мы привыкли находить в подобных случаях. Единственным претендентом, о котором вообще возможно спорить, является Лоренц фон Штайн (1815-1890), чей труд Socialismus und Communismus des heutigen Frankreichs (1842; более позднее издание (1850) было озаглавлено: Geschichte der Socialen Bewegung in Frankreich; вновь издано в 1921 г.) является важным аналитическим произведением, соединяющим развитие социалистических идей с изучением действительных общественных движений и экономических перемен. Однако здесь нет экономической интерпретации истории; еще менее вероятно найти ее у самих социалистических авторов, работы которых разбирал Штайн, или французских историков революции, реставрации или режима Луи-Филиппа Орлеанского. Насколько знание их работ дает мне право судить, они все в той или иной степени делают упор на экономическом элементе в описываемых ими исторических процессах, чего они вряд ли могли избежать. Но очевидно, что это не все. Я подозреваю, что те, кто находит в этой литературе нечто похожее на экономическую интерпретацию исторического процесса в целом, трактуют эту последнюю не так, как, по моему мнению, следует делать. Простое знание важности экономического фактора — это тривиальность, никого не выделяющая и не возвышающая. Сен-Симон в этом отношении может представлять собой исключение, и речь о нем пойдет ниже.↑

4-12. Читатель может путем простого эксперимента легко убедиться в том, что пункт (1) работает. Возьмем, к примеру, такое скромное «культурное проявление», как современные детективные романы. Рассмотрим их главные характеристики (не забывая их специфический английский язык) и сопоставим их с наиболее важными фактами относительно социальной структуры нашего времени. В результате мы узнаем много интересного.

Я пользуюсь случаем, чтобы коснуться одного из тех недоразумений, в которых в одном случае был повинен сам Энгельс. Взяв по ошибке слово «материализм» в его этическом смысле, некоторые авторы приняли термин «исторический материализм», подразумевая под этим, что люди действуют исходя из материальных, т. е. экономических, интересов, являющихся мотивами в психологическом смысле. Теория Маркса не имеет этого в виду, и в ней есть место для всякого рода мотивов.↑

4-13. Марксистский принцип может быть проиллюстрирован такими процессами, как уничтожение класса ремесленников в результате создания крупной обрабатывающей промышленности. Но, как указывал Дюринг, можно привести Другие примеры, показывающие, что эта «причинная связь» часто бывает обратной, хотя, несомненно, существует взаимосвязь между условиями производства и общественным строем. Можно дополнить марксистский принцип, признав факт, что социальные структуры способны пережить создавшие их условия производства, и объяснив этим целый ряд противоречий, не разрушая теории. Другой способ опасен: мы могли бы определить, например, деятельность какого-либо воинственного племени завоевателей как «производственную», а затем сказать, что общественный строй, установленный завоевателями в покоренных странах, все же вписывается в марксистскую интерпретацию, но это очень близко к тавтологии.↑

4-14. В другом месте мы рассматриваем вклад в теорию экономических изменений Смита—Рикардо—Милля. Даже те читатели, которые находят в нем достоинства и, более того, допускают возможность, что он послужил основой начинания Маркса, должны будут признать, что по сравнению с его теорией этот вклад находится в зародышевом состоянии.↑

4-15. См.: Knies К. Politische Okonomie vom Standpunkte der geschichtlichen Methode. 1853 (дополненное изд. — 1883).↑

4-16. Произведения Листа, Гильдебранда и Рошера будут рассмотрены ниже, в главе 4, § 5.↑

4-17. Marquis de Condorcet (1743-1794): Esquisse d'un tableau historique des progres de 1'esprit humain. 1795 (см. выше, часть II, глава 2, § 7d).↑

4-18. Г. И. Мендель (1822-1884), монах-августинец, не только провел интересную экспериментальную работу (это оценка профессионалов, собственного мнения на этот счет у меня, разумеется, нет), но также предложил теоретическую интерпретацию своих экспериментов, которая оказалась приемлемой для биологов, когда его результаты были, независимо от него, вновь открыты (около 1900 г.). Он воздержался от какого-либо приложения своих выводов к общественным процессам. Поскольку нас интересует социология науки, то возникает вопрос: чему учит нас этот случай пренебрежения весьма важным достижением в науке? Однако при рассмотрении этого случая кажется, что он ничему нас не учит. Роберт Майер лично сообщил о своем открытии (механическом эквиваленте тепла) людям (по крайней мере одному человеку), несомненно имеющим вес в своей профессии, которые могли и должны были понять его открытие и помочь ему его опубликовать. Курно опубликовал свои Recherches (см. ниже, часть IV, глава 7) в одном из крупнейших интеллектуальных центров. Но Мендель жил в монастыре, находящемся в провинциальном городке, и опубликовал свои результаты в безвестном периодическом издании, что было равнозначно тому, чтобы спрятать эти результаты. Таким образом, этот случай пренебрежения открытием вполне объясним.↑

4-19. Мы настоятельно советуем читателю внимательно прочитать это произведение. Это одно из наиболее важных когда-либо написанных произведений в истории науки, которое представляет собой важный случай, относящийся к одной из интересующих нас тем — путям человеческой мысли и механизмам научного прогресса. Кроме того, оно проливает некоторый свет на принцип, играющий некоторую роль в нашем собственном рассказе, — на принцип «неадекватного признания приоритета». Дарвин иллюстрирует значение этого принципа, представив идеальный пример адекватного признания приоритета своих предшественников. Во всем, что делал этот человек, он был живым комплиментом самому себе, а также экономической и культурной системе, продуктом которой он являлся. Рекомендуем читателю вспомнить об этом всякий раз, как он почувствует желание поразмыслить над капиталистической цивилизацией (и, между прочим, над более современными формами организации исследований).

Чарльз Дарвин (1809—1882) очень долго работал над своей книгой и еще дольше медлил с ее публикацией. «Происхождение видов...» (The Origin of Species...) было опубликовано в 1859 г. Другое произведение — «Происхождение человека и половой отбор» (The Descent of Man and Selection in Relation to Sex) — было опубликовано в 1871 г., после того как Фогт и Хекель (а также и другие) уже высказались в пользу его основных положений. Главы 3, 4, 5 и 19 этого произведения трактуют вопросы, непосредственно относящиеся к общей и экономической социологии. Эссе Герберта Спенсера, которое так щедро расхваливает Дарвин, появилось сначала в Leader в 1852 г., а его Psychology — в 1855 г., в то время как работа Милля («Основы»), подытоживавшая «классическую» экономическую мысль, вышла в 1848 г.↑

4-20. Читатель отметит, что я не предлагаю далее оценивать эту книгу как профессиональное достижение в своей собственной области. Следовательно, в настоящий момент не встает щекотливый вопрос о корректном поведении исследователя в случаях, требующих привлечения результатов и методов из областей вне его компетенции, хотя он возникает в связи с «дарвинистскими» социальными теориями.↑

4-21. Я говорю о культурном человеке, поскольку для необразованного ума, не обладающего средствами интерпретации и критической защиты, дело обстоит иначе. Но в таком случае необразованный ум прибегает к мнению авторитетов.↑

4-22. Эти работы связаны с именем сэра Чарльза Лайелла (1797-1875) почти в такой же мере, как биологическая эволюция связывается с именем Дарвина. Работа Лайелла (Lyell С. Principles of Geology. 1830-1833) не просто «раскрывает секрет», но и неявно содержит все, что сказано в его более позднем труде «Геологические свидетельства древности человека» {Lyell Charles. Geological Evidences of the Antiquity of Man. 1863).↑

4-23. В 1872 г. Уолтер Бэджгот опубликовал свою работу «Физика и политика» (Bagehot Walter. Physics and Politics); к этой работе больше подошло бы заглавие «Биология и социология» или «Интерпретация истории с точки зрения биологии». Кроме всего прочего в ней используется дарвинистская социальная психология. Представляя собой всего лишь блестящее дилетантское произведение, данная книга содержит много гипотез, которые стали разрабатываться позднее. Ее все еще стоит прочесть.↑

5-1. Эти имена указаны просто как вехи для читателей, которые, решив углубить знания в этой области, встретят их в каком-нибудь руководстве по истории психологии; вот почему я воздерживаюсь от того, чтобы приводить заглавия работ и даты. Имена Кабаниса, Брока, Вебера и Фехнера связаны с работами, представляющими для нас особый интерес. Чтобы нам не потерять нить анализа, некоторые имена будут вновь упомянуты в соответствующих главе и параграфе части IV. Читатель, конечно, поймет, что не в моей компетенции судить о профессиональных достоинствах работ таких авторов, как Галл и Лотце, а следовательно, мой выбор имен может быть ошибочным. Это список, составленный экономистом, чьи впечатления частично сложились в результате случайного чтения (направляемого до некоторой степени советами профессионалов) и случайных контактов. Например, имя Брока приведено здесь, поскольку этот автор необычным образом сочетал исследования по анатомии мозга и по культурной антропологии, а также потому, что его работы произвели на меня большое впечатление в годы обучения.↑

5-2. См., например: Herbart J. F. 1) Lehrbuch zur Psychologie. 1816; 2) Psy-chologie als Wissenschaft... 1824-1825. Весьма значительный вклад Гербарта в философию и педагогику нас здесь не интересует. Согласно работе Бенеке (Beneke F. E. Grundlegung zur Physik der Bitten. 1822), находящейся на противоположном полюсе по отношению к работе Канта (Kant. Grundlegung zur Metaphysik der Sitten), а также согласно другой работе Бенеке (Beneke F. E. Lehrbuch der Psychologie als Naturwissenschaft. 1833), психология является единственной основой логики, этики и эстетики; эта работа прекрасно иллюстрирует то, что в нашей книге подразумевается под психологизмом.↑

5-3. Mill J. Analysis of the Phenomena of the Human Mind. 1829.↑

5-4. Отметим, в частности, что сказанное справедливо для Юма: его экономическая теория не имеет ничего общего с его взглядами в области психологии или философии. Это же можно сказать и о Локке. С другой стороны, отношение ассоциативной психологии к утилитаристской экономической теории усложнено тем фактом, что собственная экономическая теория Бентама отличалась от экономической теории других утилитаристов, являвшихся его последователями во всем остальном.↑

5-5. Если можно назвать математику смежной областью, то именно в ней были достигнуты наибольшие успехи. Здесь мы не можем ничего сказать по этому поводу за исключением того, что в этот период, следующий за «героической эпохой» математики, когда восторг, вызванный открытиями пионеров, едва не подавил интерес к логическим принципам и критическому анализу концепций и методов, были заложены основы современной (строгой) математической аргументации. Однако следует привести некоторые данные о теории вероятностей ввиду важности этой темы для статистики и экономической теории. Работа Лапласа (Laplace. Theorie analytique des probabilites) была впервые опубликована в 1812 г.; его Essai philosophique (написанное совершенно в духе XVIII в.) напечатано в 1814 г. Знаменитая работа Пуассона (Poisson. Recherches) вышла в 1837 г. Работа Курно (Cournot. Exposition de la theorie des chances et des probabilites) появилась в 1843 г. Статья П. Л. Чебышева (Tchebycheff P. L. Des valeurs moyennes//Journal de mathematique, pure et appliquee/Ed. Lionville) вышла в 1867 г. Работа Венна (Venn. Logic of Chance), часто упоминаемая Эджуортом, опубликована в 1866 г. Работа Фехнера (Fechner. Kollektivmasslehre), опубликованная в 1897 г., также принадлежит к данному периоду, хотя и не хронологически. То же самое относится к работе И. фон Криса (Kries J., иоп. Principien der Wahrscheinlichkeitsrechnung. 1886). Курно не только внес вклад в теорию вероятностей, но и был великим экономистом-теоретиком (см. ниже, часть IV, глава 7, § 2). Мое высокое мнение о его теории случайных событий является мнением профана. Но его разделял покойный профессор Чубер из Вены.↑

5-6. Whately Richard. Elements of Logic. Работа Уэйтли первоначально вышла в свет в виде статьи в Encyclopaedia Metropolitana (1826). Его работы в области экономической теории рассматриваются ниже, в главе 4.↑

5-7. Уильям Хьюэлл (1794-1866) — энергичная и одаренная личность — принадлежит к классу ученых, которых мы называем академическими лидерами, и является ярким представителем этого класса: он имел непревзойденное влияние в Тринити-колледже и вообще в Кембридже, он был одним из тех, кто объединяет вокруг себя людей, создает определенный климат и принадлежит истории науки, даже если не написал ни строчки. Последнее не относится к Хьюэллу. Его работа History of the Inductive Sciences является не только плодом эрудиции, но и живым источником вдохновения (таковым она стала для Дж. С. Милля), хотя его Philosophy of the Inductive Sciences (1840) разочаровывает (по крайней мере меня), а его работа Elements of Morality including Polity (1845) заслуженно забыта. Он был также в некоторой степени экономистом. Правда, его Lectures (1852, 1862) немногого стоят, хотя он был слишком талантливым, чтобы быть совершенно неинтересным. Он проявил незаурядную проницательность, издав труды Ричарда Джонса (см. ниже, главы 5 и 6), и оригинальность мышления, предприняв попытку, на которую в его время не отважился бы ни один заурядный ум, — он математически выразил несколько тезисов экономической теории своего времени (см.: Cambridge Philosophical Transactions. Vol. 3). Эта попытка не пошла далее формулировки в виде символов того, что уже было сформулировано с помощью слов, а следовательно, не принадлежит математической экономике (здесь нет математической аргументации), но, если принять во внимание время написания, не вполне заслуживает пренебрежительного приговора Джевонса, который с тех пор неоднократно повторяли. Мы упоминаем обо всем этом здесь, так как краткость нашего очерка не позволит нам рассмотреть работы Хьюэлла в соответствующих главах.↑

5-8. Mill J. S. A System of Logic, Ratiocinative and Inductive, being a Connected View of the Principles of Evidence and the Methods of Scientific Investigation. 1843. Говоря о влиянии Милля на поколение английских интеллектуалов, начавших свою деятельность в 1850-х и 1860-х гг., мы должны иметь в виду, что успех этой книги равнялся успеху или даже превышал успех другой его книги — «Основы политической экономии». За границей часть читающей публики оказалась вне влияния этих произведений. Но остальные восприняли идею Милля даже с еще большим энтузиазмом. Книгу Милля можно было найти в крестьянском доме в Ирландии. Одна просвещенная жительница Вены (фабианка и суфражистка), чувствовавшая себя олицетворением прогресса, назвала книгу Милля «книгой книг». «Логика» Милля занимала место немногим ниже трудов Платона в сознании по крайней мере одного философа-филолога, которого я знал в детстве. Все это я говорю, чтобы выразить мысль о том, что, во-первых, эта книга живо воспринималась буржуазной цивилизацией и, во-вторых, что корреляция между восторженным отношением к этой книге отдельных лиц и их компетентностью, позволяющей судить о ней, была не вполне удовлетворительной.↑

5-9. Другим источником, повлиявшим на идеи Милля в «Логике» (а также в Examination of Hamilton), были лекции доктора Томаса Брауна (Brown Thomas. Lectures on the Philosophy of the Human Mind). Изданные после смерти Брауна в 1820 г. лекции пользовались огромным успехом. Интересно отметить, что этот шотландский врач и философ, хотя и принимал в значительной степени сенсуализм, никогда не отказывался от «интуитивного» знания и не разработал никакой эмпирической теории причинности. Рекомендация, данная Миллем этой книге, не полностью сведена на нет его уточняющими возражениями против аргументации автора.↑

5-10. Этот эпитет, по моему мнению, оправдан, хотя неизменная вежливость Милля, усиленная в некоторых случаях сыновним уважением, заставила его смягчить выражения. Методологическая доктрина, которую проповедовал Милль, совсем не отличается от позиции, в итоге (хотя не сразу) принятой Шмоллером. Это утверждение удивит многих, но может быть строго доказано.↑

6-1. Читатель, интересующийся данной темой, имеет в своем распоряжении достаточно источников информации, откуда можно почерпнуть сведения в дополнение к моим скудным замечаниям. Читатель должен помнить, что с точки зрения задач данной книги нас не интересуют непосредственно общественные движения и их идеологии как таковые. В данном случае краткость изложения этой темы может быть дополнительно оправдана еще и тем, что положения данного раздела не носят дискуссионного характера. Рекомендую для общего сведения работу профессора Александра Грея {Gray Alexander. Socialist Tradition. 1946).↑

6-2. Однако, как указывалось выше, из социалистической литературы были заимствованы некоторые идеи авторитарного социализма Наполеона III, а социалистические и полусоциалистические деятели обеспечили часть политической поддержки, которая привела его к власти.↑

6-3. Следует помнить, что Народная хартия (Чартер) была составлена Уильямом Ловеттом и Фрэнсисом Плейсом, учеником Бентама, и была по своей сути бентамистской, а не социалистической. В действительности ее «шесть пунктов» не содержат ничего, кроме радикальной парламентской реформы.↑

6-4. Деятельность А. Бебеля и В. Либкнехта не является предметом данной книги. Однако нельзя не упомянуть заслуг Фердинанда Лассаля (1825-1864) в области социологического и экономического анализа, поскольку другого случая вернуться к ним нам не представится. Рекомендуем вниманию читателя биографию Лассаля, написанную Георгом Брандесом. Имеются и другие биографии. Высококультурный человек, обладающий блестящими способностями и неукротимой энергией, он был в целом человеком действия, чьи интеллектуальные занятия, не говоря уже о научных, хотя он всегда с жаром принимался за них, всегда были второстепенными по сравнению с увлекательными событиями его жизни. Исключение составляет его наиболее законченная работа Das System der erworbenen Rechte (1861), блестящее произведение в области социологии права, которое произвело впечатление на многих профессиональных юристов. Однако даже если мы рассмотрим эту работу как исключение и допустим, что она явилась плодом глубокой концентрации разума, то мы должны будем также признать, что наряду с весьма значительными познаниями в области философии и права и большим критическим даром работа обнаруживает отсутствие оригинальности. Другие работы Лассаля также демонстрируют отсутствие оригинальности, но не смягченное ученостью, хотя наряду с этим в них обнаруживается дарование, намного превышающее уровень обычной социалистической и прочей литературы. Все три его наиболее важные публикации на экономические темы — Arbeiterprogramm (1863), Offenes Antwortschreiben (1863) и Herr Bastiat-SchuIze von Delitzsch, der Okonomische Julian (1864) — являются блестящими памфлетами, содержащими, в той мере, в какой это касается анализа, несколько поверхностное, но умело используемое рикардианство, согласующееся с собственными взглядами Лассаля, — он описывал единственную стоющую с его точки зрения экономическую теорию как «имманентное развитие» учения Рикардо. Этим, кстати, исчерпывается общность его теории с марксистской. Было бы весьма ошибочно характеризовать Лассаля как популяризатора или ученика Маркса. В отношении агитационной тактики и практических целей он был полной противоположностью Маркса, что явилось причиной раскола и задержало развитие немецкого социализма до 1875 г. (до Готского съезда), когда, к величайшему неудовольствию Маркса, произошло слияние на основе программы, сделавшей большие уступки взглядам Лассаля.↑

6-5. Но ни один марксист не станет гордиться этой речью. Ее содержание выдает влияние компромиссов, которые, возможно, были неизбежны, но всегда вызывали гнев Маркса, если звучали в устах других людей. В действительности эта речь была, как отмечал сам Маркс с юмором, смешанным с горечью, совершенно немарксистской.↑

6-6. Позвольте мне тотчас же отметить, что в той мере, в какой речь идет об анализе, марксистская фаза не только началась, но и закончилась в последующий период. Это утверждение может удивить, поскольку мы, естественно, придаем большое значение позднейшему возрождению марксизма в России и Нью-Йорке. Но оно будет доказано ниже (см. часть IV, глава 5, § 8).↑

6-7. Термин удобен, и я прошу позволить мне пользоваться им, хотя отдаю себе отчет в неудобстве использования одного и того же выражения в одной и той же книге в двух совершенно разных значениях (ассоциативная психология и ассоцианистский социализм) {в английском оригинале используется одно и то же слово: associationism}.↑

6-8. Маркс охарактеризовал как утопическую любую форму социалистической мысли, кроме своей собственной, которую он называл «научной». Определяющей характеристикой его научного социализма является научное доказательство неизбежности социализма, так что у него выражение «утопический» не должно означать «несерьезный», хотя на самом деле именно так и получается. «Буржуазным экономистом» Маркс называл экономиста, не способного увидеть этой неизбежности, или — значительно более узкая формулировка — экономиста, верящего в неограниченное существование капиталистического строя. Если читатель заметит несовпадение этих определений с теми, которые обычно характеризуют данные термины, то он оградит себя от многих недоразумений.↑

6-9. Энгельс объяснял выбор Марксом слова «коммунистический» вместо «социалистический» для заглавия соответствующего манифеста тем, что Маркса не устраивал термин, приобретший привкус «респектабельности». Однако более вероятно, что Марксу он не нравился потому, что приобрел оттенок экстравагантности.↑

6-10. Луи Блан (его сборник статей «Организация труда» был впервые опубликован в 1839 г.) несомненно также был ассоцианистом с гуманными и риторическими наклонностями, принесшими ему снисходительное презрение со стороны поздних критиков — как буржуазных, так и социалистических. Но его предложения отличаются, например, от предложений Оуэна элементом практичности, особенно проявляющейся в отведении чиновничеству (государству) большей роли, чем роль контролирующего органа. Возможно, этот элемент оказал влияние на Лассаля. Л. Блан однажды выдвинул предложение, которое вновь использовали некоторые социалисты в 1930 г. и позднее: передать рабочим закрывшиеся заводы. Распределение согласно принципу «каждому по потребности» было его излюбленной идеей (хотя и не разделяемой другими), и он должен нести ответственность за ее распространение среди социалистов своего и более позднего времени.↑

6-11. Читатель может найти библиографию работ Оуэна и Фурье, а также библиографию литературы о них в любом библиографическом справочнике. Что касается Оуэна, то не случайно литература о нем так обширна, поскольку совершенно независимо от его планов и экспериментов типа «новой гармонии» его идеи и практика имели значение для будущих начинаний в самых различных направлениях, имеющих мало общего друг с другом. Так, его по сути патерналистские меры в Нью-Ланарке создали модель рабочей политики, имеющей большое значение для современности, и, что значительно важнее, положили начало новому отношению к вопросам заработной платы. Он подчеркивал большую важность забастовок и профсоюзов по сравнению с политическими действиями, что делает его классиком в истории и теории профсоюзов. Идеи ремесленных кооперативов превратили Оуэна в крестного отца одного из значительных движений того и более позднего времени. Он обладал не только нравственным величием (Торренс), но также трезвым и проницательным практическим умом (в сфере мысли и действия, очерченной нашими примерами), что доказывется успехом его собственного предприятия. Но как только он выходил за рамки этой действительно прекрасно известной ему сферы, немедленно проявлялось полное отсутствие способности к более тонкому анализу. Ни его идея «трудовых бон», которые должны были заменить деньги, ни его идеи «справедливого обмена труда» не являются нонсенсом сами по себе, но он просто не знал, как защитить свои доводы против самой очевидной критики.

Что касается Фурье, я отсылаю читателя к одной действительно дающей полную информацию статье, которую я случайно обнаружил в обширной литературе о нем: Mason E. S. Fourier and Anarchism//Quarterly Journal of Economics. 1928. Febr. Необходимо отметить два момента: во-первых, Фурье основал свой план (наиболее знаменитым его воплощением была колония Брук Фарм) на тщательном анализе человеческой природы вообще и характера общества в частности, но все было задумано в худшем стиле спекуляций XVIII в.; во-вторых, его фаланстер лишь с большими оговорками можно было назвать социалистическим; интересно отметить, что, не зная действительных условий, что характерно для многих подобных пророков, он зарезервировал для процента и прибыли большую долю, чем в среднем приходится на них в капиталистической действительности.↑

6-12. Ветвь этого движения в США была описана в работе Л. Л. и Дж. Бернардов (Bernard L. L.. Bernard J. Origins of American Sociology: The Social Science Movement in the United States. 1943).↑

6-13. Более того, хотя Лассаля следует принимать всерьез, возникает вопрос, как далеко заходит его схема. Нельзя изучать эту жизнь, полную высоких стремлений и трагических провалов, не отдавая себе отчета в том, что мы изучаем важный аспект германской трагедии. Иными словами, Лассаль был прирожденным политическим лидером, ощущающим огромную энергию, и выдвигать очевидные возражения против его планов столь же бессмысленно, как и указывать на логическую слабость в ранних работах Дизраэли. Реальным контрдоводом было бы назначение его на правительственную должность. Но именно это Пруссия по своей природе была неспособна сделать.↑

6-14. Относительно того, в какой степени можно считать Дж. С. Милля социалистом, см.: глава 5, § 1. Милль мог повлиять на Лассаля.↑

6-15. Из литературы о Прудоне я упомяну только одну работу, представляющую несомненную научную ценность (хотя к той же категории относятся еще несколько работ): Diehl Karl. P. J. Proudhon, seine Lehre und sein Leben. 1888-1896. В лице Жозефа Прудона (1809-1865) мы имеем феномен, столь же редкий среди социалистических мыслителей, как редки конные повозки в Нью-Йорке, — реального, живого пролетария. Он был самоучкой, и недостаток образования сказывается на каждой странице его объемистой книги. Некоторые из его идей были ранее опубликованы английскими социалистами. Но почти наверняка он о них ничего не знал.↑

6-16. Этого нельзя сказать о наиболее известном коммунистическом мыслителе последующего периода — П. А. Кропоткине (1842-1921). Он приложил заметные усилия в области анализа, и его социология права небезынтересна, однако недостаточно значительна, чтобы быть включенной в нашу работу. Разумеется, для истории экономической и политической мысли (в отличие от анализа) и в еще большей степени для социологии экономической и политической мысли он и Бакунин имеют огромное значение. Вопрос о том, как в высших из высших кругов царской России мог возникнуть революцонный коммунизм, завораживает уже сам по себе: блестящий кавалерийский полк оказался не худшим местом для воспитания коммунистических порывов.↑

6-17. Wilhelm Weitling (1808-1871): Die Menschheit wie sie ist und wie sie sein sollte. 1838; Garantien der Harmonic und Freiheit. 1892.↑

6-18. Разумеется, не все аграрные социалисты так думают.↑

6-19. Некоторых читателей может удивить, почему, говоря о коммунизме, я не упоминаю Кабе (Cabet). На мой взгляд, о нем сказать нечего.↑

6-20. По крайней мере, корпорации сохранят большую степень автономии, в то время как государству будут оставлены некоторые координирующие или контролирующие функции.↑

6-21. Литературный псевдоним Карла Г. Винкельблеха (1810-1865): Untersuchungen uber die Organisation der Arbeit... 1848-1859.↑

6-22. Нам предоставляется возможность вновь упомянуть книгу, оказавшую на общественную мысль, по крайней мере в Германии, влияние, выходящее далеко за пределы круга социалистической ортодоксии: Engels Friedrich. Die Lage der arbeitenden Klasse in England. 1845; англ. пер. — 1847).↑

6-23. Действительно, нетрудно понять, что «кристаллизация идеологий» является единственным объяснением существования честной веры в нищету, беспомощность и фрустрацию рабочего класса в период политического и экономического доминирования интересов трудящихся. Но кристаллизовавшиеся идеологии, удовлетворяющие глубоко укорененным побуждениям, защищаются с отчаянной энергией.↑

6-24. Для освещения нашей темы вместо Вейтлинга мы могли бы упомянуть другого автора, хотя и менее серьезного, чем Марло. Это Чарлз Холл (Hall Charles. The Effects of Civilization [имеется в виду технологический прогресс]. 1805). Проблема, которую следует обсудить в связи с упоминанием его имени, почти во всех отношениях является сходной, однако она демонстрирует еще один, хотя и близкий аспект, имеющий некоторое значение для социальной психологии общественных наук. Его можно выразить в виде следующего вопроса: поскольку по всем сведениям этот человек был хорошим врачом, как он мог пользоваться в области социальной критики такими способами мышления, которые не позволили бы ему получить степень доктора медицины? Я имею в виду не его рекомендации, но формальные свойства его аргументации и использования фактов. Другой автор такого же плана — Дж. Ф. Брэй (Bray J. F. Labour's Wrongs and Labour's Remedy. 1839 (reprint: London School, 1931). Маркс не должен был чувствовать себя оскорбленным, если бы ему сказали, что Брэй его в чем-то опередил: любой аргумент, связанный с идеей эксплуатации, можно ошибочно счесть близким к идеям Маркса. Работа Ф. Гюэ (Huet F. Le Regne social du Christianisme. 1853), чье предложение разделить среди молодого поколения «наследственные блага» (biens patrimoniaux), особенно землю, после смерти их владельцев, заставляет предположить, что сен-симонистские идеи нашли понимание также и в католических центрах. Взгляды социалистов-«радиканцев» мы кратко рассмотрим позднее. По вопросу об английских христианских социалистах см.: Raven С. Е. Christian Socialism. 1848-1854; 1920; Brentano L. Die christlichsoziale Bewegung in England. 1883; см. также: Hertzler J. 0. History of Utopian Thought. 1923.↑

6-25. Клод Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (1760-1825) был из рода Рувруа, а следовательно, с точки зрения генеалогии в его жилах текла лучшая, но и наиболее выродившаяся кровь Франции. См. «Избранные произведения» Сен-Симона (Oeuvres choisies. 1859); биографию М. Леруа (М. Leroy, 1925); имеется много работ, посвященных «системе» Сен-Симона и сен-симонистским сектам, например труд С. Шарлети (Charlety S. Histoire du Saint-Simonisme, 1825-1864. 1896). По вопросу, представляющему особый интерес для нас, см. работу Е. С. Мейсона (Mason Е. S. Saint-Simonism and the Rationalisation of Industry//Quarterly Journal of Economics. 1931. Aug.). Мне очень трудно решить, какие из произведений Сен-Симона предложить вниманию читателя. Рекомендации должны быть совершенно разными для людей разных интересов и вкусов. Что касается меня, то я знаю только те, что включены в сборник избранных произведений (Oeuvres choisies). Мне кажется, что экономистам будет полезнее прочитать «Об индустриальной системе» (Du Systeme industriel. 1821), чем его последнее и наиболее известное произведение «Новое христианство» (Nouveau Christianisme. 1825), которое выпадает из общего плана и содержит главным образом проповеди утилитаристского характера (рост благосостояния наиболее многочисленного и самого бедного класса и т. д.), которые больше похожи на бентамистские, чем на сен-симонистские идеи. Возможно, мне следует также упомянуть работу Базара (Bazard. Exposition de la doctrine de St. Simon. 1830), замечательную своей ясностью. Здесь не нужны сведения о его последователях (самыми значительными были Анфантен и Базар), поскольку они не имеют отношения к нашим задачам, кроме общих комментариев, данных в тексте.↑

6-26. Не думаю, что это существенно снижает оригинальность Маркса применительно к экономической интерпретации истории, поскольку, по-моему, трудно предположить, что кто-нибудь, не имея собственной идеи, смог бы вдохновиться соответствующими предложениями, выдвинутыми в работах Сен-Симона. Но Сен-Симона можно, по меньшей мере, назвать предтечей в том же смысле, в каком Бюффон и Эразм Дарвин были предтечами Чарлза Дарвина.↑

6-27. Это видно из письма, адресованного Анфантеном и Базаром председателю Палаты депутатов в 1830 г. Выдержку из этого письма читатель найдет в работе профессора Грея (Gray. Socialist Tradition. P. 168). Позвольте мне добавить: Сен-Симон также говорил об «ассоциациях», но это не имело ничего общего с обсуждаемым выше ассоцианизмом.↑

5rik.ru

Материалы для учебы и работы