VI Фабрикация фактов

К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 

1. Действительность и изобретение

Предыдущая глава началась с довольно укоризненного вопроса: "Разве Вы не видите, что перед Вами?" и пришла к разъясняющему ответу: "Это зависит от...". Одна из вещей, от которых это зависит —- ответ на другой вопрос: "Хорошо, а что передо мной?" С этого вопроса я начинаю эту главу, и должен признаться, что ответом на него также является "Это зависит от...", а одна из вещей, от которых это жестко зависит — ответ на еще один вопрос: "Как Вы это понимаете?"

Мое название, "Фабрикация фактов", имеет то достоинство, что не только совершенно ясно указывает, что я собираюсь обсуждать, но также и раздражает тех фундаменталистов, которые очень хорошо знают, что факты обнаруживаются, а не создаются, что факты составляют один единственный реальный мир, и что знание состоит из фактических полаганий. Эти догматы веры, которой так твердо обладают большинство из нас, так связывают и ослепляют нас, что "изготовление факта" звучит парадоксом. "Фабрикация" стала синонимом "ложности" или "фикции", будучи противопоставленной "истине" или "факту". Конечно, мы должны отличать ложность и фикцию от истины и факта; но мы, я уверен, не можем сделать это на том основании, что фикция изготовлена, а факт обнаружен.

Обратимся вновь к случаю так называемого видимого движения. Экспериментальные результаты, которые я подытожил, не универсальны; они не более чем типичны. Мало того, что различные наблюдатели воспринимают движение по-разному, но некоторые вообще не могут заметить видимое (иллюзорное) движение. Тех, кто таким образом неспособен видеть то, чего, как им известно, перед ними нет, Колерс классифицирует как наивных реалистов, сообщая об их непропорционально высоком проценте среди инженеров и врачей (AMP, 160).

Все же если наблюдатель сообщает, что видит две различные вспышки даже при настолько коротких расстояниях и интервалах, что большинство наблюдателей видит одно перемещающееся цветовое пятно, то, возможно, это означает, что он видит два, поскольку мы могли бы сказать, что видим рой молекул, когда смотрим на стул, или поскольку мы говорим, что видим круглую крышку стола даже тогда, когда мы смотрим на нее под наклонным углом. Так как наблюдатель может научиться хорошо различать реальное и видимое движения, он может принимать видимое явление движения за знак, что произошли две вспышки, как мы принимаем видимое явление овальной крышки стола за знак, что она круглая; и в обоих случаях знаки могут быть или действительно становятся настолько прозрачными, что мы смотрим сквозь них на физические события и предметы. Когда наблюдатель визуально определяет, что то, что находится перед ним — это то, что, как мы согласны, находится перед ним, мы едва ли можем обвинить его в ошибке визуального восприятия. Скорее мы скажем, что он неправильно истолковывает инструкцию, по которой, вероятно, он должен только сообщать, что он видит? Тогда как мы можем, не создавая предвзятого мнения о результате, переделать эту инструкцию, чтобы предотвратить такое 'недоразумение'? Попросить наблюдателя не пользоваться никаким предшествующим опытом и избегать всякой концептуализации — значит, очевидно, оставить его безмолвным, поскольку, чтобы вообще что-то сказать, он должен использовать слова.

Лучшее, что мы можем тут сделать — это определить виды терминов, словарь, который он должен использовать, попросив его описывать то, что он видит, в перцептуальных или феноменальных терминах, а не в физических. Действительно ли в результате мы получим другие ответы или нет, но это прольет совсем другой свет на то, что происходит. Сама необходимость определения тех инструментов, которые нужно использовать при формировании фактов, делает бессмысленным любое отождествление физического с реальным и перцептуального с всего лишь видимым. Перцептуальное не в большей степени является полуискаженной версией физических фактов, чем физическое — крайне искусственной версией перцептуальных фактов. Если мы склонны говорить, что "и то, и другое — версии одних и тех же фактов", то это не в большей степени подразумевает наличие независимых фактов, версиями которых является то и другое, чем сходство значений двух терминов подразумевает существование некоторых объектов, называемых значениями. "Факт", как и "значение" — синкатегорематичный термин, поскольку факты, в конце концов, очевидно фиктивны.

Классический пример здесь снова дают различные версии физического движения. Зашло ли солнце на закате или поднялась земля? Солнце вращается вокруг земли или земля вокруг солнца? В настоящее время мы беспечно обращаемся с тем, что когда-то было жизненно важной проблемой, говоря, что ответ зависит от системы отсчета. Но здесь опять, если мы говорим, что геоцентрическая и гелиоцентрическая системы — это различные версии "одних и тех же фактов", то наш вопрос скорее не в том, чем являются эти факты, а в том, как должны быть поняты такие фразы как "версии одних и тех же фактов" или "описания одного и того же мира". Это варьируется от случая к случаю; так, геоцентрическая и гелиоцентрическая версии, заключая об одних и тех же специфических предметах — солнце, луна и планеты — приписывают этим предметам очень разные движения. Однако, мы можем говорить, что эти две версии имеют дело с одними и теми же фактами, если мы подразумеваем этим, что они не только говорят об одних и тех же предметах, но также и регулярно взаимно переводимы. Как значения исчезают в пользу определенных отношений между терминами, так и факты исчезают в пользу определенных отношений между версиями. В данном случае отношения сравнительно очевидны; иногда они намного более уклончивы. Например, физические и перцептуальные версии движения, о которых мы говорили, несомненно имеют дело не с одними и теми же предметами, а то отношение (если оно вообще присутствует), которое дает возможность сказать, что эти две версии описывают одни и те же факты или один тот же мир, не является отношением готовой взаимопереводимости.

Упомянутые физические и перцептуальные мировые версии — всего лишь две из обширного множества в науках, искусстве, восприятии и повседневном дискурсе. Миры создаются при создании таких версий словами, цифрами, картинами, звуками или другими символами любого рода в любой среде; сравнительное изучение этих версий и способов видения, а также их создания составляет то, что я называю критическим анализом создания миров. Я начал такое исследование в главе 1, а теперь должен очень кратко суммировать и разъяснить некоторые пункты этой главы прежде, чем перейти к дальнейшим проблемам, которые являются главной темой настоящей главы.

2. Средства и материя

То, что я говорил до сих пор, явно указывает на радикальный релятивизм; но на него накладываются серьезные ограничения. Готовность принимать бесчисленные альтернативные истинные или правильные мировые версии подразумевает не то, что все возможно, что небылицы так же хороши, как быль, что истина больше не отличается от лжи, но только то, что истина должна пониматься иначе, нежели соответствие некоему готовому миру. Хотя мы делаем миры, делая их версии, все же мы вряд ли преуспеем в создании мира, складывая символы наугад, больше, чем плотник, делающий стул и скрепляющий наугад куски дерева. Множественные миры, которые я допускаю, суть действительные миры, созданные их истинными или правильными версиями и отвечающие им. Возможным или невозможным мирам, предположительно отвечающим ложным версиям, нет места в моей философии.

То, какие миры должны быть признаны действительными — совсем другой вопрос. Хотя к нему имеют отношение различные аспекты философской позиции, все же даже те представления, которые кажутся строго ограничительными, могут признавать бесчисленные версии одинаково правильными. Например, меня иногда спрашивают, как мой релятивизм может сочетаться с моим номинализмом. Ответ прост. Хотя номиналистическая система говорит только об индивидах, запрещая всякую речь о классах, за индивид в ней может приниматься что угодно; то есть номиналистический запрет направлен на расточительное распространение сущностей вне любого выбранного основания индивидуации, но он оставляет выбор такого основания совершенно свободным. Номинализм сам по себе таким образом разрешает изобилие альтернативных версий, основанных на физических частицах или феноменальных элементах, или обычных вещах, или на чем бы то ни было еще, что принимается за индивиды. Ничто здесь не мешает любому данному номиналисту предпочесть по другим основаниям некоторые из систем, таким образом признанных допустимыми. Напротив, типичный физикализм, например, проявляя расточительность в платонистских инструментах, которые он предоставляет для бесконечного порождения объектов, допускает только одно правильное (даже если все же неустановленное) основание.

Таким образом, хотя физикалистская доктрина "никакого различия без физического различия" и номиналистическая доктрина "никакого различия без различия индивидов" звучат похоже, они заметно отличаются в этом отношении.

Вместе с тем, в этом общем обсуждении создания миров я не накладываю никаких номиналистических ограничений, поскольку я хочу учесть различие во мнениях относительно того, какие миры являются действительными. Далеко недостаточно удовлетвориться просто возможными мирами. Платоник и я можем не согласиться относительно того, что делает мир действительным, в то время как мы согласимся в отклонении всего остального. Мы можем не согласиться в том, что мы принимаем за истину, в то время как мы согласимся, что ничто не соответствует тому, что мы принимаем за ложь.

Утверждение, что миры создаются их версиями, часто вызывает раздражение —  и в силу своего неявного плюрализма, и в силу своего игнорирования того, что я называл 'чем-то беспристрастным в основе'. Позвольте мне, насколько это в моих силах, вас успокоить. В то время как я подчеркиваю многообразие правильных мировых версий, я ни в коем случае не настаиваю, что существует много миров — или вообще какой бы то ни было мир; поскольку, как я предположил ранее, на вопрос, являются ли две версии версиями одного и того же мира, есть столько хороших ответов, сколько есть хороших интерпретаций слов "версии одного и того же мира". Монист всегда может заявить, что двум версиям достаточно быть правильными, чтобы считаться версиями одного и того же мира. Плюралист всегда может ответить вопросом о том, чем является мир помимо всех своих версий. Возможно, лучший ответ дает профессор Вуди Аллен, когда пишет:

 

Можем ли мы действительно 'знать' вселенную? Боже, да в Чайнатауне и то трудно не потеряться. Вопрос, однако, в том, есть ли что-нибудь там, снаружи? И почему? И обязательно ли от этого должно быть столько шума? Наконец, вне всякого сомнения, одна из характеристик 'действительности' состоит в том, что в ней недостаточно сущности. Не то чтобы в ней вообще не было никакой сущности, но недостаточно. (Действительность, о которой я здесь говорю, та же, что описана Гоббсом, но немного меньше.)

 

Суть этого сообщения, насколько я понимаю, просто такова: не обращайте внимания на сознание, сущность не существенна, а материя неважна. Мы добиваемся большего успеха, сосредотачиваясь на версиях, чем на мирах. Конечно, мы хотим различать имеющие и не имеющие референцию версии, хотим говорить о вещах и мирах, если таковые вообще имеются, как о предметах референции; но эти вещи и миры, и даже материал, из которого они сделаны — материя, антиматерия, сознание, энергия и так далее — сами изготовляются версиями и изготовляются наряду с версиями. Факты, как говорит Норвуд Хэнсон, теоретически нагружены; они настолько же теоретически нагружены, насколько, как мы надеемся, фактически нагружены наши теории. Или, другими словами, факты — маленькие теории, а истинные теории —- большие факты. Это не означает, я должен повторить, что к правильным версиям можно прийти случайно или что миры построены на пустом месте. Мы начинаем, в любом случае, с некоторой прежней версии или некоторого прежнего мира, который у нас на руках и с которым мы имеем дело до тех пор, пока у нас не появится достаточно решимости и навыков, чтобы переделать его в новый. Ощущаемое упрямство фактов — отчасти лишь власть привычки: наше устойчивое основание действительно беспристрастно. Создание миров начинается с одной версии и заканчивается другой.

3. Некоторые древние миры

Давайте ненадолго остановимся на некоторых ранних примерах создания миров. Я всегда считал, что досократики совершили уже почти все важные достижения и ошибки в истории философии. Прежде, чем я рассмотрю, как их представления иллюстрируют самые важные в настоящем обсуждении темы, я должен дать, в сильно сжатом виде, внутреннюю историю этого периода философии.

Эти философы, подобно большинству из нас, начали с мира, состряпанного из религии, суеверия, подозрения, надежды, жестокого и радостного опыта. Тогда Фалес, ища некоторое единство в этом беспорядке, заметил, что при испарении воды на солнце и при ее нагревании на огне она конденсируется на облаках, падает и впитывается в землю — и, согласно легенде, вода находится на дне некоторого колодца. Пришло решение: мир состоит из воды.

Но Анаксимандр возразил: "И земля, и воздух, и огонь, и вода переходят друг в друга, так почему именно вода? Что отличает ее от трех остальных элементов? Надо найти нечто нейтральное, из чего сделаны все они". Так он изобрел Безграничное, одним махом создав философии две из ее самых больших трудностей: бесконечность и субстанцию.

Эмпедокл вывел Безграничное из границ. Если нет никакого выбора среди элементов, то мы должны принять все четыре; важно то, как они смешаны. Он видел, что действительная тайна вселенной - смешение.

Когда Гераклит потребовал действия, Парменид ответил знаком остановки, редуцируя философию к формуле "Это есть", что означало, конечно, "Это не есть", или, длиннее говоря, "Поглядите, во что мы влезли!"

Всех нас искусно спас Демокрит. Он заменил "Это есть" на "Они суть". Дело в том, что, если вы разделите вещи на достаточно мелкие части, то все они будут одинаковы. Все частицы подобны друг другу; в зависимости от способа, которым они сложены, они становятся водой, воздухом, огнем или землей, или чем бы то ни было. Качество вытесняется количеством и структурой.

Проблема, возникшая между Фалесом и его преемниками, прослеживается через всю историю философии. Фалес редуцировал все четыре элемента до воды; Анаксимандр и Эмпедокл возразили, что они также могли быть редуцированы до любого из трех других элементов. Пока обе стороны одинаково правы. Аквацентрическая система Фалеса не лучше обоснована против трех своих альтернатив, чем геоцентрическое описание солнечной системы обосновано против своих очевидных альтернатив. Но критики Фалеса ошиблись, предполагая, что если ни одна из альтернативных систем не является исключительно правильной, то это значит, что все неправильны. Если мы можем обойтись без любой из них, то это подразумевает не то, что мы можем обойтись без всех, а лишь то, что мы имеем выбор. Неявным основанием для отклонения теории Фалеса стало то, что признаки, различающие альтернативные системы, не могут отражать действительность, какова она есть. Так, Эмпедокл упорно утверждал, что любое упорядочение среди этих четырех элементов произвольно накладывается на действительность. Он упустил из виду, что любое разложение на элементы представляет собой не меньшее наложение, и что если мы запрещаем все такие наложения, то мы остаемся ни с чем. Анаксимандр ухватил и действительно усвоил это следствие, трактуя все четыре элемента как производные от нейтрального и недействительного Безграничного. Логичный Парменид заключил, что если только нечто полностью нейтральное может быть общим для миров всех альтернативных версий, то только оно и является реальным, а все остальное — просто иллюзия; но даже он организовывал действительность особым способом: То, что существует, есть Единое. Демокрит, ответив на это приглашение, быстро организовал все по-другому, поломав все на мелкие части — и мы вновь очутились у разбитого корыта.

В основе значительной части противоречий относительно того, что к чему может быть редуцировано, находится регулярно повторяющийся вопрос о том, что составляет редукцию. Анаксимандр возражал, что хотя вода превращается в другие элементы, это еще не делает их водой. И не в большей степени, парировал Эмпедокл, рассмотрение элементов как сделанных из нейтральной субстанции делает их нейтральной субстанцией. Все это — предшественники нынешних кампаний, которые ведут друзья и враги физических предметов, явлений, феноменальных данных, качеств, сознания или материи за то или против того, чтобы обойтись без чего-то из них в пользу других. Такие кампании обычно вырастают из недопонимания требований как к построению чего-либо, так и к редукции, а также недопонимания их значения.

4. Редукция и конструкция

Дебаты о критериях конструктивных определений часто сосредотачивались на том, какое согласование требуется между definiens и definiendum — интенсиональное или только экстенсиональное. Требование абсолютной синонимии было основано на убеждении, что definiens должен объяснять значение definiendum. Проблема с понятием значений и даже с идеей точного подобия значения подняла вопрос, могла ли бы здесь помочь экстенсиональная идентичность, но она, в свою очередь, показала себя слишком тесной, так как часто множественные альтернативные definientia, которые не являются коэкстенсивными, очевидно равно приемлемы. Например, точка на плоскости может быть определена как пересечение некоторой пары линий, или совсем другой пары линий, или как семейство областей и т.д., но definientia, имеющие эти несовпадающие экстенсионалы, конечно, не могут все быть коэкстенсивны с definiendum.

Такие соображения указывают на критерий, выраженный в терминах экстенсионального изоморфизма, который требует сохранения структуры скорее, чем экстенсионала. Поскольку структура может быть общей для многих различных экстенсионалов, это уравнивает в правах альтернативные definientia. Рассматриваемый изоморфизм носит всеобщий характер и должен наличествовать между целым множеством definientia системы и целым множеством их definienda. Однако он не симметричен: обычно, как в упомянутых определениях точек, definiens артикулирует свой экстенсионал более полно, чем definiendum, и таким образом производит анализ и представляет средства для систематической интеграции.

В такой интерпретации определение точек в терминах линий или множеств не дает никаких требований, согласно которым точки являлись бы просто линиями или множествами, а происхождение других элементов от воды не дает требования, что они сами состоят из воды. Постольку, поскольку определения или установление происхождения успешны, они организуют точки и линии или четыре элемента в систему. Наличие альтернативных систем не дискредитирует ни одну из них, так как здесь нет альтернативы, но есть незаполненность альтернативных систем, незаполненность организации того или другого рода. Фалес мог бы ответить своим преемникам, жаловавшимся на искусственность введенных им порядков и приоритетов, что именно так и поступают и наука, и философия, и что полное устранение так называемого искусственного оставило бы нас с пустым сознанием и с пустыми руками. Принимая переосмысление природы и важность редукции, построения, установления происхождения или систематизации, мы отказываемся от бесполезного поиска исконного мира и признаем, что системы и другие версии столь же продуктивны, как и репродуктивны.

В предшествующей истории мысли от Фалеса до Аллена были проиллюстрированы несколько процессов создания миров — или отношения между мирами — которые я обсуждал в главе I: упорядочение, в установлении происхождениия из всех четырех элементов из одного; дополнение, в привлечении понятия Безграничного; удаление, в устранении всего остального; и разделение, в дроблении Единого на атомы. Дополнение и удаление также ярко проиллюстрированы в отношении между миром физики и обычным перцептуальным миром. Среди других упомянутых процессов или отношений были композиция, когда события объединены в протяженный предмет; деформация, как при сглаживании ломаных кривых, и нагрузка или акцент. Последний из этих процессов, реже отмечаемый и хуже понятый, все же особенно важен для следующего изложения и нуждается здесь в некотором дальнейшем внимании.

Иногда создание миров, не добавляя и не пропуская сущности, изменяет акцент; различие между двумя версиями, состоящее прежде всего или даже исключительно в их относительной нагрузке одних и тех же самых объектов, может быть поразительным и последовательным. Примечательный пример: рассмотрим различия в том, что может быть в двух версиях приниматься за естественные роды (natural kinds) — то есть роды, важные для описания, исследования или индукции. Наше обычное отображение "зеленого" и "синего" не отрицает, что "зиний" и "селеный" могут именовать классы, но принимает эти классы за тривиальные. Обратить это — чтобы отображать "зиний" и "селеный" вместо "зеленый" и "синий" — значило бы создать другой мир и жить в нем. Второй пример эффекта нагрузки появляется в различии между двумя историями Ренессанса: той, которая, не исключая сражений, подчеркивает искусства, и другой, которая, не исключая искусств, подчеркивает сражения (II:2). Это различие в стиле — различие в нагрузке, которое дает нам два различных мира Ренессанса.

5. Факт из фикции

При всем разнообразии версий внимание обычно сосредотачивается на буквальных, денотирующих, вербальных версиях. В то время как они охватывают часть — думаю, далеко не все — научного и квази-научного создания миров, они не покрывают перцептуальные и изобразительные версии, все фигуративные и экземплификационные средства и все невербальные среды. Миры беллетристики, поэзии, живописи, музыки, танца и других искусств созданы в значительной степени такими небуквальными устройствами как метафора, такими не-денотирующими средствами как экземплификация и выражение, и часто при помощи картин, звуков, жестов или других символов нелингвистических систем. Такое создание миров и такие версии — моя главная тема здесь, поскольку главный тезис этой книги состоит в том, что искусства должны не менее серьезно, чем науки, восприниматься как способы открытия, создания и расширения знания в широком смысле продвижения понимания, и, таким образом, философия искусства должна составлять неотъемлемую часть метафизики и эпистемологии.

Рассмотрим сначала версии, которые являются способами видения, изображениями скорее, чем описаниями. С синтаксической стороны картины радикально отличаются от слов — картины не состоят из элементов алфавита, не идентифицируются по почерку и шрифту, не объединяются с другими картинами или со словами в предложения. Но и картины, и термины обозначают нечто — применяются как ярлыки того, что они представляют, называют или описывают. Имена и такие картины как индивидуальные и групповые портреты обозначают единственным способом, в то время как предикаты и такие картины, как в орнитологическом справочнике, обозначают общим образом. Итак, картины могут создавать и представлять факты и участвовать в создании миров почти таким же способом, как и термины. Действительно, наша повседневная так называемая картина мира —- продукт совместного производства описания и изображения. Все же я должен повторить, что я здесь не подписываюсь ни под какой картинной теорией языка, ни под какой лингвистической теорией изображения, поскольку картины принадлежат нелингвистической, а термины неизобразительной символической системе.

Некоторые изображения и описания, тем не менее, ничего не обозначают буквально. Нарисованные или письменные портреты Дон Кихота, например, не обозначают Дон Кихота — обозначать просто некого. Беллетристические произведения в литературе и их аналоги в других искусствах очевидно играют видную роль в создании миров; наши миры — наследие ученых, биографов и историков не в большей степени, чем романистов, драматургов и живописцев. Но как ничего не обозначающие версии могут участвовать в создании действительных миров? Неизбежное предложение представить в качестве денотатов фиктивные объекты и возможные миры ничем не поможет в этом вопросе даже тем, кто могут его переварить. Все же когда-то мы пытаемся найти ответ, то он отыскивается на поверхности.

Словосочетание "Дон Кихот", понятое буквально, не применимо ни к кому, но понятое фигурально, применим ко многим из нас — например, ко мне в моих распрях с ветряными мельницами нынешней лингвистики. Ко многим другим этот термин не применим ни буквально, ни метафорически. Буквальная ложность или неприменимость полностью совместимы с метафорической истиной, но, конечно, не дают никаких гарантий для нее, а граница между метафорической истиной и метафорической ложностью пересекается с границей между буквальной истиной и буквальной ложностью, но не более произвольна, чем она. Является ли человек Дон Кихотом (то есть ведет ли он себя по-донкихотски) или Дон Жуаном — столь же реальный вопрос, как и тот, является ли человек параноиком или шизофреником, и ответить на него легче. Применение вымышленного термина "Дон Кихот" к действительным людям, подобно метафорическому применению невымышленного термина "Наполеон" к другим генералам и подобно буквальному применению некоторых недавно изобретенных терминов типа "витамин" или "радиоактивный" к материалам, производит реорганизацию нашего обычного мира, выбирая и подчеркивая как релевантный род категорию, которая срезает угол поперек заезженной дороги. Метафора не просто декоративное риторическое устройство, но способ, которым мы заставляем наши термины многократно служить нам по совместительству.

Вымысел — письменный, нарисованный или разыгранный — истинно не применим ни к ничто, ни к просвечивающим возможным мирам, но, хотя и метафорически, применим к действительным мирам. Некоторым образом так же, как я показал в другом месте, что возможное — насколько оно вообще допустимо — находится в пределах действительного, так мы могли бы здесь снова сказать, в другом контексте, что так называемые возможные миры вымысла лежат в пределах действительных миров. Вымысел работает в действительных мирах почти таким же способом, как документальная литература. Сервантес, Босх и Гойя не меньше, чем Босуэлл, Ньютон и Дарвин принимают, разрушают, переделывают и снова принимают знакомые нам миры, преобразуя их примечательными и иногда причудливыми, но в конечном счете распознаваемыми способами.

А как же полностью абстрактные картины и другие работы, которые не имеют никакого предмета, которые не обращаются к чему-либо ни буквально, ни метафорически, которые даже наиболее снисходительные философы едва ли расценили бы как изображение какого бы то ни было мира, возможного или действительного? Такие работы, в отличие от портретов Дон Кихота или изображений кентавра — не буквальные этикетки на пустых флягах или красочные этикетки на полных; они — вообще не этикетки. Должны ли они тогда лелеяться в себе и для себя только, не загрязняя чистоту своего духа контактом с каким-либо миром? Конечно, нет; наши миры не менее мощно наполнены структурами и эмоциями абстрактных работ, чем буквальным натюрмортом Шардена или аллегорическим "Рождением Венеры". После того, как мы проведем час-другой на выставке абстрактной живописи, все кажется нам квадратами геометрических заплат, вращается кругами или переплетается в текстурные арабески, контрастирует до черно-белых тонов или вибрирует новыми цветными гармониями и диссонансами. Как все же может то, что ни буквально, ни фигурально ничего не изображает, не описывает, не декларирует, не обозначает и ни к чему не обращается никаким иным образом, преобразовывать наши изношенные миры?

Мы видели ранее, что то, что не обозначает, может все же указывать на что-либо экземплификацией или экспрессией, и что не-описательные, не-репрезентирующие работы тем не менее функционируют как символы тех признаков, которыми они обладают буквально или метафорически. Служа образцами некоторых — часто не замечаемых или пренебрегаемых — разделенных или разделяемых форм, цветов, чувств и таким образом сосредотачивая на них наше внимание, такие работы стимулируют реорганизацию нашего обычного мира в соответствии с этими признаками, тем самым деля и объединяя прежние релевантные роды, добавляя и вычитая, производя новые дискриминации и интеграцию, заново расставляя приоритеты. Действительно, символы могут действовать через экземплификацию и выражение так же, как через обозначение в любом или во всех упомянутых способах создания миров.

Музыка очевидно действует подобными способами на слуховую область, но она также участвует в создании конгломератной вербальной и невербальной визуальной версии, которую мы принимаем в данный момент за нашу 'картину мира'. Формы и чувства музыки ни в коем случае не ограничены звуком; многие структуры и эмоции, формы, контрасты, рифмы и ритмы предстают общими для слуха, зрения, часто для осязания, а также для синестезии. Поэма, картина и фортепьянная соната могут буквально и метафорически экземплифицировать одни и те же признаки, и любая из этих работ может таким образом иметь эффекты, выходящие за пределы ее собственной среды. После распространенного сегодня экспериментирования с комбинацией средств в исполнительских искусствах, совершенно ясно, что музыка воздействует на зрение, картины затрагивают слух, и оба влияют на движение танца и испытывают его воздействие. При создании мира все они глубоко проникают друг в друга.

Экземплификация и экспрессия —- конечно, функции не исключительно абстрактных работ, но также и многих описательных и репрезентирующих работ, вымышленных и документальных. То, что экземплифицируют или выражают портрет или роман, часто реорганизует мир более решительно, чем то, что произведение буквально или фигурально говорит или изображает; иногда предмет служит просто носителем того, что экземплифицировано или выражено. Как поодиночке, так и в сочетании, эти несколько способов и средств символизации — мощные инструменты. С их помощью японское хайку или стихотворение из пяти строчек Сэмюэля Менаша может ремонтировать и реконструировать мир; без них и перемещение гор художником-инвайронменталистом было бы бесполезно.

Ресурсы художника — способы референции, буквальной и небуквальной, вербальной и невербальной, обозначающей и не-обозначающей, во многих средах — кажутся более разнообразными и внушительными, чем ресурсы ученого. Но предположить, что наука является неуклюже вербальной, буквальной и денотирующей, значило бы пренебречь, например, часто используемыми аналоговыми инструментами, метафорой, вовлеченной в измерение, когда числовая схема применяется в новой области, и использованием в текущей физике и астрономии понятий очарованности, странности и черных дыр. Даже если окончательное произведение науки, в отличие от произведения искусства, является буквальным, вербальным или математическим, денотирующие теория, наука и искусство действуют в своем поиске и строительстве почти таким же образом.

Мое изложение фактов относительно изготовления фактов, конечно, само является изготовленным, но поскольку я уже неоднократно предостерегал, признание множественных альтернативных мировых версий не означает политики laissez-faire. Стандарты, отличающие правильные версии от неправильных приобретают, если они вообще присутствуют, скорее большую, чем меньшую важность. Но что это за стандарты? Мало того, что одобрение непримиримых альтернатив выставляет истину в ином свете, но также и расширение нашего кругозора за счет включения версий и способов видения, которые ничего не утверждают и не могут даже описывать или изображать что-либо, требует рассмотрения других стандартов, чем истина. Понятие истины часто неприменимо, редко достаточно и должно иногда уступать конкурирующим критериям. Эти вопросы я хочу обсудить в следующей главе.

 


В оригинале: facts... are obviously factitious (прим. пер.).

В оригинале: everything goes — Гудмен перефразирует известное выражение П.Фейерабенда "Anything goes" (прим. пер.).

См. SA, pp. 26-28; PP, pp. 157-161.

Как и в других, особенно в том, что номиналистическая доктрина требует конструктивистской интерпретации каждого различия в терминах различий между индивидуумами, в то время как физикалистская доктрина менее эксплицитна, часто требуя лишь некоторой неуточняемой или в лучшем случае каузальной связи между физическими и другими различиями.

В том же духе, хотя в SA выражены номиналистические взгляды, предложенные там критерий для конструктивных определений и измерение простоты были, для сравнительных целей, сделаны достаточно широкими, чтобы охватить также и платонистские системы. С другой стороны, ни там, ни здесь не сделано никаких допущений для отклонений от экстенсионализма.

Woody Allen, "My Philosophy" in Getting Even (1966), Chap. 4, Sec. 1.

В оригинале непереводимая игра слов... "never mind mind, essence is not essential, and matter doesn't matter" (прим. пер.).

Norwood Hanson. Patterns of Discovery, Cambridge University Press, (1958), гл. 1 и далее.

См. далее SA: 1. В некоторых обстоятельствах могут быть уместны даже более свободные критерии, чем экстенсиональный изоморфизм.

См. ниже VII: 2 о конвенции и содержании.

Такой свободное платонистское обсуждение должно быть принято за общеупотребительное при номиналистической формулировке в терминах предикатов.

Об общих вопросах различия между лингвистическими и изобразительными символическими системами, см. LА, особенно стр. 41-43, 225-227. Дальнейшее обсуждение обозначения картинами см. в моих комментариях к статье Монро Бердсли в Erkenntnis (Monroe Beardsley, in Erkenntnis Vol. 12 (1978), pp. 169-70).

Имеется в виду "Трактат" Витгенштейна и аналогичные репрезентационистские теории языка (прим. пер.).

O метафорической истине см. далее LA, pp. 68-70. Oб отношениях значения между различными вымышленными терминами подобно "Дон Кихот" и "Дон Жуан", см. PP, pp. 221-238, а также важную статью Иcраэла Шеффлера: "Ambiguity: an Inscriptional Approach" — Logic and Art, R. Rudner and I. Scheffler, eds. (Bobbs-Merrill, 1972), pp. 251-272. Заметим, что поскольку "Дон Кихот" и "Дон Жуан" имеют один и тот же (пустой) буквальный экстенсионал, их метафорическая классификация людей не может отражать никакую буквальную классификацию. Как может тогда метафорическое поведение этих терминов быть подведено под общую теорию метафоры? Двумя близко взаимосвязанными способами. Метафорическая классификация может отражать: (1) различие в буквальном экстенсионале между параллельными составами из двух терминов — например, "Дон-Кихотский-термин (или картина)" и "Дон-Жуанский-термин (или картина)" имеют различные буквальные экстенсионалы; или (2) различие в терминах, которые обозначают два термина, и могут быть экземплифицированы ими — например, "Дон Жуан" является "термином-неисправимого-соблазнителя", а "Дон Кихот" — нет. В итоге, "Дон Кихот" и "Дон Жуан" обозначены в соответствии с различными терминами (например, "Дон-Кихотский-термин" и "Дон-Жуанский-термин"), которые также обозначают различные другие термины (например, "идиотский рыцарский поединок" и "неисправимый соблазнитель"), которые, в свою очередь, обозначают различных людей. Если это несколько усложнено, то составляющие шаги все же просты и избегают любых обращений к вымышленным сущностям.

FFF, pp. 49-58. Я никоим образом не отгораживаюсь здесь от признания просто возможных миров, но только предполагаю, что ясный разговор "о возможных вещах" может быть с пользой реинтерпретирован как разговор "о действительных вещах".

В оригинале: re-cognizable — Гудмен подчеркивает префикс re-, указывающий на повторность действия. Внутренняя форма английского термина "recognizable" (распознаваемый) примерно соответствует значению "вновь познаваемый" (прим. пер.).

Безразличия (фр.) (прим. науч. ред.)

 

 

 

 

 

1. Действительность и изобретение

Предыдущая глава началась с довольно укоризненного вопроса: "Разве Вы не видите, что перед Вами?" и пришла к разъясняющему ответу: "Это зависит от...". Одна из вещей, от которых это зависит —- ответ на другой вопрос: "Хорошо, а что передо мной?" С этого вопроса я начинаю эту главу, и должен признаться, что ответом на него также является "Это зависит от...", а одна из вещей, от которых это жестко зависит — ответ на еще один вопрос: "Как Вы это понимаете?"

Мое название, "Фабрикация фактов", имеет то достоинство, что не только совершенно ясно указывает, что я собираюсь обсуждать, но также и раздражает тех фундаменталистов, которые очень хорошо знают, что факты обнаруживаются, а не создаются, что факты составляют один единственный реальный мир, и что знание состоит из фактических полаганий. Эти догматы веры, которой так твердо обладают большинство из нас, так связывают и ослепляют нас, что "изготовление факта" звучит парадоксом. "Фабрикация" стала синонимом "ложности" или "фикции", будучи противопоставленной "истине" или "факту". Конечно, мы должны отличать ложность и фикцию от истины и факта; но мы, я уверен, не можем сделать это на том основании, что фикция изготовлена, а факт обнаружен.

Обратимся вновь к случаю так называемого видимого движения. Экспериментальные результаты, которые я подытожил, не универсальны; они не более чем типичны. Мало того, что различные наблюдатели воспринимают движение по-разному, но некоторые вообще не могут заметить видимое (иллюзорное) движение. Тех, кто таким образом неспособен видеть то, чего, как им известно, перед ними нет, Колерс классифицирует как наивных реалистов, сообщая об их непропорционально высоком проценте среди инженеров и врачей (AMP, 160).

Все же если наблюдатель сообщает, что видит две различные вспышки даже при настолько коротких расстояниях и интервалах, что большинство наблюдателей видит одно перемещающееся цветовое пятно, то, возможно, это означает, что он видит два, поскольку мы могли бы сказать, что видим рой молекул, когда смотрим на стул, или поскольку мы говорим, что видим круглую крышку стола даже тогда, когда мы смотрим на нее под наклонным углом. Так как наблюдатель может научиться хорошо различать реальное и видимое движения, он может принимать видимое явление движения за знак, что произошли две вспышки, как мы принимаем видимое явление овальной крышки стола за знак, что она круглая; и в обоих случаях знаки могут быть или действительно становятся настолько прозрачными, что мы смотрим сквозь них на физические события и предметы. Когда наблюдатель визуально определяет, что то, что находится перед ним — это то, что, как мы согласны, находится перед ним, мы едва ли можем обвинить его в ошибке визуального восприятия. Скорее мы скажем, что он неправильно истолковывает инструкцию, по которой, вероятно, он должен только сообщать, что он видит? Тогда как мы можем, не создавая предвзятого мнения о результате, переделать эту инструкцию, чтобы предотвратить такое 'недоразумение'? Попросить наблюдателя не пользоваться никаким предшествующим опытом и избегать всякой концептуализации — значит, очевидно, оставить его безмолвным, поскольку, чтобы вообще что-то сказать, он должен использовать слова.

Лучшее, что мы можем тут сделать — это определить виды терминов, словарь, который он должен использовать, попросив его описывать то, что он видит, в перцептуальных или феноменальных терминах, а не в физических. Действительно ли в результате мы получим другие ответы или нет, но это прольет совсем другой свет на то, что происходит. Сама необходимость определения тех инструментов, которые нужно использовать при формировании фактов, делает бессмысленным любое отождествление физического с реальным и перцептуального с всего лишь видимым. Перцептуальное не в большей степени является полуискаженной версией физических фактов, чем физическое — крайне искусственной версией перцептуальных фактов. Если мы склонны говорить, что "и то, и другое — версии одних и тех же фактов", то это не в большей степени подразумевает наличие независимых фактов, версиями которых является то и другое, чем сходство значений двух терминов подразумевает существование некоторых объектов, называемых значениями. "Факт", как и "значение" — синкатегорематичный термин, поскольку факты, в конце концов, очевидно фиктивны.

Классический пример здесь снова дают различные версии физического движения. Зашло ли солнце на закате или поднялась земля? Солнце вращается вокруг земли или земля вокруг солнца? В настоящее время мы беспечно обращаемся с тем, что когда-то было жизненно важной проблемой, говоря, что ответ зависит от системы отсчета. Но здесь опять, если мы говорим, что геоцентрическая и гелиоцентрическая системы — это различные версии "одних и тех же фактов", то наш вопрос скорее не в том, чем являются эти факты, а в том, как должны быть поняты такие фразы как "версии одних и тех же фактов" или "описания одного и того же мира". Это варьируется от случая к случаю; так, геоцентрическая и гелиоцентрическая версии, заключая об одних и тех же специфических предметах — солнце, луна и планеты — приписывают этим предметам очень разные движения. Однако, мы можем говорить, что эти две версии имеют дело с одними и теми же фактами, если мы подразумеваем этим, что они не только говорят об одних и тех же предметах, но также и регулярно взаимно переводимы. Как значения исчезают в пользу определенных отношений между терминами, так и факты исчезают в пользу определенных отношений между версиями. В данном случае отношения сравнительно очевидны; иногда они намного более уклончивы. Например, физические и перцептуальные версии движения, о которых мы говорили, несомненно имеют дело не с одними и теми же предметами, а то отношение (если оно вообще присутствует), которое дает возможность сказать, что эти две версии описывают одни и те же факты или один тот же мир, не является отношением готовой взаимопереводимости.

Упомянутые физические и перцептуальные мировые версии — всего лишь две из обширного множества в науках, искусстве, восприятии и повседневном дискурсе. Миры создаются при создании таких версий словами, цифрами, картинами, звуками или другими символами любого рода в любой среде; сравнительное изучение этих версий и способов видения, а также их создания составляет то, что я называю критическим анализом создания миров. Я начал такое исследование в главе 1, а теперь должен очень кратко суммировать и разъяснить некоторые пункты этой главы прежде, чем перейти к дальнейшим проблемам, которые являются главной темой настоящей главы.

2. Средства и материя

То, что я говорил до сих пор, явно указывает на радикальный релятивизм; но на него накладываются серьезные ограничения. Готовность принимать бесчисленные альтернативные истинные или правильные мировые версии подразумевает не то, что все возможно, что небылицы так же хороши, как быль, что истина больше не отличается от лжи, но только то, что истина должна пониматься иначе, нежели соответствие некоему готовому миру. Хотя мы делаем миры, делая их версии, все же мы вряд ли преуспеем в создании мира, складывая символы наугад, больше, чем плотник, делающий стул и скрепляющий наугад куски дерева. Множественные миры, которые я допускаю, суть действительные миры, созданные их истинными или правильными версиями и отвечающие им. Возможным или невозможным мирам, предположительно отвечающим ложным версиям, нет места в моей философии.

То, какие миры должны быть признаны действительными — совсем другой вопрос. Хотя к нему имеют отношение различные аспекты философской позиции, все же даже те представления, которые кажутся строго ограничительными, могут признавать бесчисленные версии одинаково правильными. Например, меня иногда спрашивают, как мой релятивизм может сочетаться с моим номинализмом. Ответ прост. Хотя номиналистическая система говорит только об индивидах, запрещая всякую речь о классах, за индивид в ней может приниматься что угодно; то есть номиналистический запрет направлен на расточительное распространение сущностей вне любого выбранного основания индивидуации, но он оставляет выбор такого основания совершенно свободным. Номинализм сам по себе таким образом разрешает изобилие альтернативных версий, основанных на физических частицах или феноменальных элементах, или обычных вещах, или на чем бы то ни было еще, что принимается за индивиды. Ничто здесь не мешает любому данному номиналисту предпочесть по другим основаниям некоторые из систем, таким образом признанных допустимыми. Напротив, типичный физикализм, например, проявляя расточительность в платонистских инструментах, которые он предоставляет для бесконечного порождения объектов, допускает только одно правильное (даже если все же неустановленное) основание.

Таким образом, хотя физикалистская доктрина "никакого различия без физического различия" и номиналистическая доктрина "никакого различия без различия индивидов" звучат похоже, они заметно отличаются в этом отношении.

Вместе с тем, в этом общем обсуждении создания миров я не накладываю никаких номиналистических ограничений, поскольку я хочу учесть различие во мнениях относительно того, какие миры являются действительными. Далеко недостаточно удовлетвориться просто возможными мирами. Платоник и я можем не согласиться относительно того, что делает мир действительным, в то время как мы согласимся в отклонении всего остального. Мы можем не согласиться в том, что мы принимаем за истину, в то время как мы согласимся, что ничто не соответствует тому, что мы принимаем за ложь.

Утверждение, что миры создаются их версиями, часто вызывает раздражение —  и в силу своего неявного плюрализма, и в силу своего игнорирования того, что я называл 'чем-то беспристрастным в основе'. Позвольте мне, насколько это в моих силах, вас успокоить. В то время как я подчеркиваю многообразие правильных мировых версий, я ни в коем случае не настаиваю, что существует много миров — или вообще какой бы то ни было мир; поскольку, как я предположил ранее, на вопрос, являются ли две версии версиями одного и того же мира, есть столько хороших ответов, сколько есть хороших интерпретаций слов "версии одного и того же мира". Монист всегда может заявить, что двум версиям достаточно быть правильными, чтобы считаться версиями одного и того же мира. Плюралист всегда может ответить вопросом о том, чем является мир помимо всех своих версий. Возможно, лучший ответ дает профессор Вуди Аллен, когда пишет:

 

Можем ли мы действительно 'знать' вселенную? Боже, да в Чайнатауне и то трудно не потеряться. Вопрос, однако, в том, есть ли что-нибудь там, снаружи? И почему? И обязательно ли от этого должно быть столько шума? Наконец, вне всякого сомнения, одна из характеристик 'действительности' состоит в том, что в ней недостаточно сущности. Не то чтобы в ней вообще не было никакой сущности, но недостаточно. (Действительность, о которой я здесь говорю, та же, что описана Гоббсом, но немного меньше.)

 

Суть этого сообщения, насколько я понимаю, просто такова: не обращайте внимания на сознание, сущность не существенна, а материя неважна. Мы добиваемся большего успеха, сосредотачиваясь на версиях, чем на мирах. Конечно, мы хотим различать имеющие и не имеющие референцию версии, хотим говорить о вещах и мирах, если таковые вообще имеются, как о предметах референции; но эти вещи и миры, и даже материал, из которого они сделаны — материя, антиматерия, сознание, энергия и так далее — сами изготовляются версиями и изготовляются наряду с версиями. Факты, как говорит Норвуд Хэнсон, теоретически нагружены; они настолько же теоретически нагружены, насколько, как мы надеемся, фактически нагружены наши теории. Или, другими словами, факты — маленькие теории, а истинные теории —- большие факты. Это не означает, я должен повторить, что к правильным версиям можно прийти случайно или что миры построены на пустом месте. Мы начинаем, в любом случае, с некоторой прежней версии или некоторого прежнего мира, который у нас на руках и с которым мы имеем дело до тех пор, пока у нас не появится достаточно решимости и навыков, чтобы переделать его в новый. Ощущаемое упрямство фактов — отчасти лишь власть привычки: наше устойчивое основание действительно беспристрастно. Создание миров начинается с одной версии и заканчивается другой.

3. Некоторые древние миры

Давайте ненадолго остановимся на некоторых ранних примерах создания миров. Я всегда считал, что досократики совершили уже почти все важные достижения и ошибки в истории философии. Прежде, чем я рассмотрю, как их представления иллюстрируют самые важные в настоящем обсуждении темы, я должен дать, в сильно сжатом виде, внутреннюю историю этого периода философии.

Эти философы, подобно большинству из нас, начали с мира, состряпанного из религии, суеверия, подозрения, надежды, жестокого и радостного опыта. Тогда Фалес, ища некоторое единство в этом беспорядке, заметил, что при испарении воды на солнце и при ее нагревании на огне она конденсируется на облаках, падает и впитывается в землю — и, согласно легенде, вода находится на дне некоторого колодца. Пришло решение: мир состоит из воды.

Но Анаксимандр возразил: "И земля, и воздух, и огонь, и вода переходят друг в друга, так почему именно вода? Что отличает ее от трех остальных элементов? Надо найти нечто нейтральное, из чего сделаны все они". Так он изобрел Безграничное, одним махом создав философии две из ее самых больших трудностей: бесконечность и субстанцию.

Эмпедокл вывел Безграничное из границ. Если нет никакого выбора среди элементов, то мы должны принять все четыре; важно то, как они смешаны. Он видел, что действительная тайна вселенной - смешение.

Когда Гераклит потребовал действия, Парменид ответил знаком остановки, редуцируя философию к формуле "Это есть", что означало, конечно, "Это не есть", или, длиннее говоря, "Поглядите, во что мы влезли!"

Всех нас искусно спас Демокрит. Он заменил "Это есть" на "Они суть". Дело в том, что, если вы разделите вещи на достаточно мелкие части, то все они будут одинаковы. Все частицы подобны друг другу; в зависимости от способа, которым они сложены, они становятся водой, воздухом, огнем или землей, или чем бы то ни было. Качество вытесняется количеством и структурой.

Проблема, возникшая между Фалесом и его преемниками, прослеживается через всю историю философии. Фалес редуцировал все четыре элемента до воды; Анаксимандр и Эмпедокл возразили, что они также могли быть редуцированы до любого из трех других элементов. Пока обе стороны одинаково правы. Аквацентрическая система Фалеса не лучше обоснована против трех своих альтернатив, чем геоцентрическое описание солнечной системы обосновано против своих очевидных альтернатив. Но критики Фалеса ошиблись, предполагая, что если ни одна из альтернативных систем не является исключительно правильной, то это значит, что все неправильны. Если мы можем обойтись без любой из них, то это подразумевает не то, что мы можем обойтись без всех, а лишь то, что мы имеем выбор. Неявным основанием для отклонения теории Фалеса стало то, что признаки, различающие альтернативные системы, не могут отражать действительность, какова она есть. Так, Эмпедокл упорно утверждал, что любое упорядочение среди этих четырех элементов произвольно накладывается на действительность. Он упустил из виду, что любое разложение на элементы представляет собой не меньшее наложение, и что если мы запрещаем все такие наложения, то мы остаемся ни с чем. Анаксимандр ухватил и действительно усвоил это следствие, трактуя все четыре элемента как производные от нейтрального и недействительного Безграничного. Логичный Парменид заключил, что если только нечто полностью нейтральное может быть общим для миров всех альтернативных версий, то только оно и является реальным, а все остальное — просто иллюзия; но даже он организовывал действительность особым способом: То, что существует, есть Единое. Демокрит, ответив на это приглашение, быстро организовал все по-другому, поломав все на мелкие части — и мы вновь очутились у разбитого корыта.

В основе значительной части противоречий относительно того, что к чему может быть редуцировано, находится регулярно повторяющийся вопрос о том, что составляет редукцию. Анаксимандр возражал, что хотя вода превращается в другие элементы, это еще не делает их водой. И не в большей степени, парировал Эмпедокл, рассмотрение элементов как сделанных из нейтральной субстанции делает их нейтральной субстанцией. Все это — предшественники нынешних кампаний, которые ведут друзья и враги физических предметов, явлений, феноменальных данных, качеств, сознания или материи за то или против того, чтобы обойтись без чего-то из них в пользу других. Такие кампании обычно вырастают из недопонимания требований как к построению чего-либо, так и к редукции, а также недопонимания их значения.

4. Редукция и конструкция

Дебаты о критериях конструктивных определений часто сосредотачивались на том, какое согласование требуется между definiens и definiendum — интенсиональное или только экстенсиональное. Требование абсолютной синонимии было основано на убеждении, что definiens должен объяснять значение definiendum. Проблема с понятием значений и даже с идеей точного подобия значения подняла вопрос, могла ли бы здесь помочь экстенсиональная идентичность, но она, в свою очередь, показала себя слишком тесной, так как часто множественные альтернативные definientia, которые не являются коэкстенсивными, очевидно равно приемлемы. Например, точка на плоскости может быть определена как пересечение некоторой пары линий, или совсем другой пары линий, или как семейство областей и т.д., но definientia, имеющие эти несовпадающие экстенсионалы, конечно, не могут все быть коэкстенсивны с definiendum.

Такие соображения указывают на критерий, выраженный в терминах экстенсионального изоморфизма, который требует сохранения структуры скорее, чем экстенсионала. Поскольку структура может быть общей для многих различных экстенсионалов, это уравнивает в правах альтернативные definientia. Рассматриваемый изоморфизм носит всеобщий характер и должен наличествовать между целым множеством definientia системы и целым множеством их definienda. Однако он не симметричен: обычно, как в упомянутых определениях точек, definiens артикулирует свой экстенсионал более полно, чем definiendum, и таким образом производит анализ и представляет средства для систематической интеграции.

В такой интерпретации определение точек в терминах линий или множеств не дает никаких требований, согласно которым точки являлись бы просто линиями или множествами, а происхождение других элементов от воды не дает требования, что они сами состоят из воды. Постольку, поскольку определения или установление происхождения успешны, они организуют точки и линии или четыре элемента в систему. Наличие альтернативных систем не дискредитирует ни одну из них, так как здесь нет альтернативы, но есть незаполненность альтернативных систем, незаполненность организации того или другого рода. Фалес мог бы ответить своим преемникам, жаловавшимся на искусственность введенных им порядков и приоритетов, что именно так и поступают и наука, и философия, и что полное устранение так называемого искусственного оставило бы нас с пустым сознанием и с пустыми руками. Принимая переосмысление природы и важность редукции, построения, установления происхождения или систематизации, мы отказываемся от бесполезного поиска исконного мира и признаем, что системы и другие версии столь же продуктивны, как и репродуктивны.

В предшествующей истории мысли от Фалеса до Аллена были проиллюстрированы несколько процессов создания миров — или отношения между мирами — которые я обсуждал в главе I: упорядочение, в установлении происхождениия из всех четырех элементов из одного; дополнение, в привлечении понятия Безграничного; удаление, в устранении всего остального; и разделение, в дроблении Единого на атомы. Дополнение и удаление также ярко проиллюстрированы в отношении между миром физики и обычным перцептуальным миром. Среди других упомянутых процессов или отношений были композиция, когда события объединены в протяженный предмет; деформация, как при сглаживании ломаных кривых, и нагрузка или акцент. Последний из этих процессов, реже отмечаемый и хуже понятый, все же особенно важен для следующего изложения и нуждается здесь в некотором дальнейшем внимании.

Иногда создание миров, не добавляя и не пропуская сущности, изменяет акцент; различие между двумя версиями, состоящее прежде всего или даже исключительно в их относительной нагрузке одних и тех же самых объектов, может быть поразительным и последовательным. Примечательный пример: рассмотрим различия в том, что может быть в двух версиях приниматься за естественные роды (natural kinds) — то есть роды, важные для описания, исследования или индукции. Наше обычное отображение "зеленого" и "синего" не отрицает, что "зиний" и "селеный" могут именовать классы, но принимает эти классы за тривиальные. Обратить это — чтобы отображать "зиний" и "селеный" вместо "зеленый" и "синий" — значило бы создать другой мир и жить в нем. Второй пример эффекта нагрузки появляется в различии между двумя историями Ренессанса: той, которая, не исключая сражений, подчеркивает искусства, и другой, которая, не исключая искусств, подчеркивает сражения (II:2). Это различие в стиле — различие в нагрузке, которое дает нам два различных мира Ренессанса.

5. Факт из фикции

При всем разнообразии версий внимание обычно сосредотачивается на буквальных, денотирующих, вербальных версиях. В то время как они охватывают часть — думаю, далеко не все — научного и квази-научного создания миров, они не покрывают перцептуальные и изобразительные версии, все фигуративные и экземплификационные средства и все невербальные среды. Миры беллетристики, поэзии, живописи, музыки, танца и других искусств созданы в значительной степени такими небуквальными устройствами как метафора, такими не-денотирующими средствами как экземплификация и выражение, и часто при помощи картин, звуков, жестов или других символов нелингвистических систем. Такое создание миров и такие версии — моя главная тема здесь, поскольку главный тезис этой книги состоит в том, что искусства должны не менее серьезно, чем науки, восприниматься как способы открытия, создания и расширения знания в широком смысле продвижения понимания, и, таким образом, философия искусства должна составлять неотъемлемую часть метафизики и эпистемологии.

Рассмотрим сначала версии, которые являются способами видения, изображениями скорее, чем описаниями. С синтаксической стороны картины радикально отличаются от слов — картины не состоят из элементов алфавита, не идентифицируются по почерку и шрифту, не объединяются с другими картинами или со словами в предложения. Но и картины, и термины обозначают нечто — применяются как ярлыки того, что они представляют, называют или описывают. Имена и такие картины как индивидуальные и групповые портреты обозначают единственным способом, в то время как предикаты и такие картины, как в орнитологическом справочнике, обозначают общим образом. Итак, картины могут создавать и представлять факты и участвовать в создании миров почти таким же способом, как и термины. Действительно, наша повседневная так называемая картина мира —- продукт совместного производства описания и изображения. Все же я должен повторить, что я здесь не подписываюсь ни под какой картинной теорией языка, ни под какой лингвистической теорией изображения, поскольку картины принадлежат нелингвистической, а термины неизобразительной символической системе.

Некоторые изображения и описания, тем не менее, ничего не обозначают буквально. Нарисованные или письменные портреты Дон Кихота, например, не обозначают Дон Кихота — обозначать просто некого. Беллетристические произведения в литературе и их аналоги в других искусствах очевидно играют видную роль в создании миров; наши миры — наследие ученых, биографов и историков не в большей степени, чем романистов, драматургов и живописцев. Но как ничего не обозначающие версии могут участвовать в создании действительных миров? Неизбежное предложение представить в качестве денотатов фиктивные объекты и возможные миры ничем не поможет в этом вопросе даже тем, кто могут его переварить. Все же когда-то мы пытаемся найти ответ, то он отыскивается на поверхности.

Словосочетание "Дон Кихот", понятое буквально, не применимо ни к кому, но понятое фигурально, применим ко многим из нас — например, ко мне в моих распрях с ветряными мельницами нынешней лингвистики. Ко многим другим этот термин не применим ни буквально, ни метафорически. Буквальная ложность или неприменимость полностью совместимы с метафорической истиной, но, конечно, не дают никаких гарантий для нее, а граница между метафорической истиной и метафорической ложностью пересекается с границей между буквальной истиной и буквальной ложностью, но не более произвольна, чем она. Является ли человек Дон Кихотом (то есть ведет ли он себя по-донкихотски) или Дон Жуаном — столь же реальный вопрос, как и тот, является ли человек параноиком или шизофреником, и ответить на него легче. Применение вымышленного термина "Дон Кихот" к действительным людям, подобно метафорическому применению невымышленного термина "Наполеон" к другим генералам и подобно буквальному применению некоторых недавно изобретенных терминов типа "витамин" или "радиоактивный" к материалам, производит реорганизацию нашего обычного мира, выбирая и подчеркивая как релевантный род категорию, которая срезает угол поперек заезженной дороги. Метафора не просто декоративное риторическое устройство, но способ, которым мы заставляем наши термины многократно служить нам по совместительству.

Вымысел — письменный, нарисованный или разыгранный — истинно не применим ни к ничто, ни к просвечивающим возможным мирам, но, хотя и метафорически, применим к действительным мирам. Некоторым образом так же, как я показал в другом месте, что возможное — насколько оно вообще допустимо — находится в пределах действительного, так мы могли бы здесь снова сказать, в другом контексте, что так называемые возможные миры вымысла лежат в пределах действительных миров. Вымысел работает в действительных мирах почти таким же способом, как документальная литература. Сервантес, Босх и Гойя не меньше, чем Босуэлл, Ньютон и Дарвин принимают, разрушают, переделывают и снова принимают знакомые нам миры, преобразуя их примечательными и иногда причудливыми, но в конечном счете распознаваемыми способами.

А как же полностью абстрактные картины и другие работы, которые не имеют никакого предмета, которые не обращаются к чему-либо ни буквально, ни метафорически, которые даже наиболее снисходительные философы едва ли расценили бы как изображение какого бы то ни было мира, возможного или действительного? Такие работы, в отличие от портретов Дон Кихота или изображений кентавра — не буквальные этикетки на пустых флягах или красочные этикетки на полных; они — вообще не этикетки. Должны ли они тогда лелеяться в себе и для себя только, не загрязняя чистоту своего духа контактом с каким-либо миром? Конечно, нет; наши миры не менее мощно наполнены структурами и эмоциями абстрактных работ, чем буквальным натюрмортом Шардена или аллегорическим "Рождением Венеры". После того, как мы проведем час-другой на выставке абстрактной живописи, все кажется нам квадратами геометрических заплат, вращается кругами или переплетается в текстурные арабески, контрастирует до черно-белых тонов или вибрирует новыми цветными гармониями и диссонансами. Как все же может то, что ни буквально, ни фигурально ничего не изображает, не описывает, не декларирует, не обозначает и ни к чему не обращается никаким иным образом, преобразовывать наши изношенные миры?

Мы видели ранее, что то, что не обозначает, может все же указывать на что-либо экземплификацией или экспрессией, и что не-описательные, не-репрезентирующие работы тем не менее функционируют как символы тех признаков, которыми они обладают буквально или метафорически. Служа образцами некоторых — часто не замечаемых или пренебрегаемых — разделенных или разделяемых форм, цветов, чувств и таким образом сосредотачивая на них наше внимание, такие работы стимулируют реорганизацию нашего обычного мира в соответствии с этими признаками, тем самым деля и объединяя прежние релевантные роды, добавляя и вычитая, производя новые дискриминации и интеграцию, заново расставляя приоритеты. Действительно, символы могут действовать через экземплификацию и выражение так же, как через обозначение в любом или во всех упомянутых способах создания миров.

Музыка очевидно действует подобными способами на слуховую область, но она также участвует в создании конгломератной вербальной и невербальной визуальной версии, которую мы принимаем в данный момент за нашу 'картину мира'. Формы и чувства музыки ни в коем случае не ограничены звуком; многие структуры и эмоции, формы, контрасты, рифмы и ритмы предстают общими для слуха, зрения, часто для осязания, а также для синестезии. Поэма, картина и фортепьянная соната могут буквально и метафорически экземплифицировать одни и те же признаки, и любая из этих работ может таким образом иметь эффекты, выходящие за пределы ее собственной среды. После распространенного сегодня экспериментирования с комбинацией средств в исполнительских искусствах, совершенно ясно, что музыка воздействует на зрение, картины затрагивают слух, и оба влияют на движение танца и испытывают его воздействие. При создании мира все они глубоко проникают друг в друга.

Экземплификация и экспрессия —- конечно, функции не исключительно абстрактных работ, но также и многих описательных и репрезентирующих работ, вымышленных и документальных. То, что экземплифицируют или выражают портрет или роман, часто реорганизует мир более решительно, чем то, что произведение буквально или фигурально говорит или изображает; иногда предмет служит просто носителем того, что экземплифицировано или выражено. Как поодиночке, так и в сочетании, эти несколько способов и средств символизации — мощные инструменты. С их помощью японское хайку или стихотворение из пяти строчек Сэмюэля Менаша может ремонтировать и реконструировать мир; без них и перемещение гор художником-инвайронменталистом было бы бесполезно.

Ресурсы художника — способы референции, буквальной и небуквальной, вербальной и невербальной, обозначающей и не-обозначающей, во многих средах — кажутся более разнообразными и внушительными, чем ресурсы ученого. Но предположить, что наука является неуклюже вербальной, буквальной и денотирующей, значило бы пренебречь, например, часто используемыми аналоговыми инструментами, метафорой, вовлеченной в измерение, когда числовая схема применяется в новой области, и использованием в текущей физике и астрономии понятий очарованности, странности и черных дыр. Даже если окончательное произведение науки, в отличие от произведения искусства, является буквальным, вербальным или математическим, денотирующие теория, наука и искусство действуют в своем поиске и строительстве почти таким же образом.

Мое изложение фактов относительно изготовления фактов, конечно, само является изготовленным, но поскольку я уже неоднократно предостерегал, признание множественных альтернативных мировых версий не означает политики laissez-faire. Стандарты, отличающие правильные версии от неправильных приобретают, если они вообще присутствуют, скорее большую, чем меньшую важность. Но что это за стандарты? Мало того, что одобрение непримиримых альтернатив выставляет истину в ином свете, но также и расширение нашего кругозора за счет включения версий и способов видения, которые ничего не утверждают и не могут даже описывать или изображать что-либо, требует рассмотрения других стандартов, чем истина. Понятие истины часто неприменимо, редко достаточно и должно иногда уступать конкурирующим критериям. Эти вопросы я хочу обсудить в следующей главе.

 


В оригинале: facts... are obviously factitious (прим. пер.).

В оригинале: everything goes — Гудмен перефразирует известное выражение П.Фейерабенда "Anything goes" (прим. пер.).

См. SA, pp. 26-28; PP, pp. 157-161.

Как и в других, особенно в том, что номиналистическая доктрина требует конструктивистской интерпретации каждого различия в терминах различий между индивидуумами, в то время как физикалистская доктрина менее эксплицитна, часто требуя лишь некоторой неуточняемой или в лучшем случае каузальной связи между физическими и другими различиями.

В том же духе, хотя в SA выражены номиналистические взгляды, предложенные там критерий для конструктивных определений и измерение простоты были, для сравнительных целей, сделаны достаточно широкими, чтобы охватить также и платонистские системы. С другой стороны, ни там, ни здесь не сделано никаких допущений для отклонений от экстенсионализма.

Woody Allen, "My Philosophy" in Getting Even (1966), Chap. 4, Sec. 1.

В оригинале непереводимая игра слов... "never mind mind, essence is not essential, and matter doesn't matter" (прим. пер.).

Norwood Hanson. Patterns of Discovery, Cambridge University Press, (1958), гл. 1 и далее.

См. далее SA: 1. В некоторых обстоятельствах могут быть уместны даже более свободные критерии, чем экстенсиональный изоморфизм.

См. ниже VII: 2 о конвенции и содержании.

Такой свободное платонистское обсуждение должно быть принято за общеупотребительное при номиналистической формулировке в терминах предикатов.

Об общих вопросах различия между лингвистическими и изобразительными символическими системами, см. LА, особенно стр. 41-43, 225-227. Дальнейшее обсуждение обозначения картинами см. в моих комментариях к статье Монро Бердсли в Erkenntnis (Monroe Beardsley, in Erkenntnis Vol. 12 (1978), pp. 169-70).

Имеется в виду "Трактат" Витгенштейна и аналогичные репрезентационистские теории языка (прим. пер.).

O метафорической истине см. далее LA, pp. 68-70. Oб отношениях значения между различными вымышленными терминами подобно "Дон Кихот" и "Дон Жуан", см. PP, pp. 221-238, а также важную статью Иcраэла Шеффлера: "Ambiguity: an Inscriptional Approach" — Logic and Art, R. Rudner and I. Scheffler, eds. (Bobbs-Merrill, 1972), pp. 251-272. Заметим, что поскольку "Дон Кихот" и "Дон Жуан" имеют один и тот же (пустой) буквальный экстенсионал, их метафорическая классификация людей не может отражать никакую буквальную классификацию. Как может тогда метафорическое поведение этих терминов быть подведено под общую теорию метафоры? Двумя близко взаимосвязанными способами. Метафорическая классификация может отражать: (1) различие в буквальном экстенсионале между параллельными составами из двух терминов — например, "Дон-Кихотский-термин (или картина)" и "Дон-Жуанский-термин (или картина)" имеют различные буквальные экстенсионалы; или (2) различие в терминах, которые обозначают два термина, и могут быть экземплифицированы ими — например, "Дон Жуан" является "термином-неисправимого-соблазнителя", а "Дон Кихот" — нет. В итоге, "Дон Кихот" и "Дон Жуан" обозначены в соответствии с различными терминами (например, "Дон-Кихотский-термин" и "Дон-Жуанский-термин"), которые также обозначают различные другие термины (например, "идиотский рыцарский поединок" и "неисправимый соблазнитель"), которые, в свою очередь, обозначают различных людей. Если это несколько усложнено, то составляющие шаги все же просты и избегают любых обращений к вымышленным сущностям.

FFF, pp. 49-58. Я никоим образом не отгораживаюсь здесь от признания просто возможных миров, но только предполагаю, что ясный разговор "о возможных вещах" может быть с пользой реинтерпретирован как разговор "о действительных вещах".

В оригинале: re-cognizable — Гудмен подчеркивает префикс re-, указывающий на повторность действия. Внутренняя форма английского термина "recognizable" (распознаваемый) примерно соответствует значению "вновь познаваемый" (прим. пер.).

Безразличия (фр.) (прим. науч. ред.)