4

Оно, прежде всего, ложно уже чисто фактически. Как я уже упоминал, никогда Петр Бернгардович не был ни «другом Ленина» (личность и умственный тип которого были ему всегда -- даже и в юности -- чужды и ненавистны), ни ортодоксальным марксистом, ни фанатиком-революционером. И никогда он не стал ни «крайним правым», ни даже вообще «правым» в типически русском смысле этого понятия; перед революцией 1917 года и даже сейчас же после нее он, будучи убежденным «консерватором», отчетливо и страстно противопоставлял свой консерватизм демагогическому «черносотенству», сродство которого в его «погромном» существе с большевизмом он ясно сознавал и определенно высказывал. В 20-х годах он пытался коалиционно сблизиться с крайними правыми в плане объединения всех антибольшевистских партий для борьбы с большевизмом; эта попытка быстро кончилась неудачей, после которой он снова ясно осознал всю глубину и принципиальность своего духовного разногласия с обычным, господствующим типом русских «правых».

Характеризуя эволюцию политических идей Петра Струве чисто внешне, в банальных, ходячих (и потому неизбежно смутных) политических терминах, нужно будет сказать, что, будучи в юности радикалом и социалистом, но и уже тогда скорее умеренного и чуждого революционной догме направления, он в зрелом возрасте и в старости стал умеренным же консерватором.

Но такого рода определение в ходячих терминах совершенно неадекватно конкретному духовному содержанию политических идей -- и вообще и в частности, в отношении воззрений Петра Бернгардовича. Поверхностные клички затуманивают и искажают подлинное существо вопроса. Я уже указывал, в иной связи, что Петр Бернгардович принадлежал к числу людей, которых Джемс определяет как «однажды рожденных». Зная его убеждения на протяжении всей его жизни, я решительно утверждаю, что никакого вообще переворота в них никогда не произошло. В самом существе своих воззрений он вообще не изменился -- от начала до конца он веровал в одно и то же.

Если уже нужно -- и поскольку вообще можно -- определить тоже в ходячем общем политическом термине это единое неизменное основное содержание его политической веры, то Петра Бернгардовича следовало бы назвать либералом. От начала до самого конца своей жизни он в своей политической и публицистической деятельности, как и в своих научно-социологических и экономических убеждениях, был и остался сторонником свободы как основного определяющего положительного начала общественной жизни и культурного строительства. В начале моих воспоминаний я указал, какой собственно смысл имел его юношеский «марксизм». Это указание я хотел бы здесь еще несколько дополнить. В своей юности Петр Бернгардович был действительно -- довольно короткое время -- сторонником социалистического движения в той политической форме, которую оно имело в Германии в лице социал-демократической партии (с некоторыми членами этой партии он тогда находился в дружеских личных отношениях). Но эта немецкая социал-демократическая партия, подобие которой русские марксисты, в том числе и Петр Бернгардович, пытались тогда создать в России, была по своему конкретному содержанию и политической практике просто радикально-демократической партией, опиравшейся на рабочее движение и стремившейся к повышению экономического и культурного уровня рабочих масс. Собственно социалистический идеал фигурировал, как известно, только в ее «программе-максимум», т. е. как конечная цель, осуществление которой предносилось в некоем туманно-отдаленном будущем; фактически он оставался ни к чему не обязывавшей романтической мечтой, а для более проницательных вождей -- просто пустой фразой. По общему своему духу эта партия была не радикальнее -- скорее даже умереннее -- обычного типа тогдашнего русского либерализма с его «народолюбием». В идеологии партии был даже момент, прямо противоположный революционизму: я имею в виду социологическое учение Маркса, по которому политические перевороты могут быть только плодом медленного, постепенного, как бы непроизвольно-органического назревания и изменения экономической структуры общества. К этому надо еще присоединить, что реальный политический пафос основанной тогда при участии Петра Бернгардовича русской социал-демократической партии -- как и всей тогдашней оппозиции -- сводился к осуществлению единственной задачи, стоявшей перед русской общественностью, чисто либеральной задачи смены самодержавно-бюрократического строя строем конституционно-демократическим.

Правда, русская социал-демократическая партия – и в лице своих вождей (тогда еще солидарных между собой Ленина и Плеханова), и в лице своей рядовой массы оказалась фактически гораздо более радикально-революционной, чем ее немецкий образец. В ней уже с первых лет ее существования назревал будущий «большевизм», приведший в 1917 г. к основанию коммунистической партии, резко противопоставившей себя европейскому социализму; но и более умеренные будущие русские «меньшевики» были гораздо более фанатически-догматическими революционерами, чем их западноевропейские товарищи. Но именно поэтому Петр Бернгардович с самого же начала почувствовал себя чуждым этой революционной группировке и очень скоро с ней разошелся окончательно.

Но возглавляемый в то время Петром Бернгардовичем так называемый «литературный» марксизм -- т. е. марксизм как идейное движение русской мысли, -- находясь как бы в некой «личной унии» с социал-демократической партией, имел вообще -- как я уже указал в начале моих воспоминаний -- совершенно иной общественно-философский смысл. Он был в русской мысли первым последовательным западником (до этого последовательными западниками были только одиночки, вроде И. С. Тургенева и Б. Н. Чичерина). Он полемически направлялся против народничества, этого завуалированного славянофильства, в течение многих десятилетий безраздельно господствовавшего над русской общественной мыслью.

Он решительно восстал против исконно русской тяги к «опрощению», против ставки на русскую отсталость и некультурность как залога, что России удастся избегнуть трагических социальных трудностей западноевропейского буржуазного капиталистического строя, против мечты, что из архаически-примитивной формы крестьянской земельной общины быстро и мирно родится социальная гармония. Именно в этом состоял и личный идейный пафос юношеского марксизма Петра Струве.

Он ненавидел народничество, называл его «сифилисом русской мысли». Культу «мужика», культу отсталости и примитивности как залога морально-общественного здоровья -- толстовскому лозунгу: «по-мужицки, по-дурацки, по-крестьянски, по-христиански» (в общем смысле владевшему всей русской общественной мыслью) он решительно противопоставлял (в своей первой юношеской книге) призыв к культуре, возможной только через «выучку у капитализма». Это западничество, этот призыв к обогащению и усложнению культуры по западноевропейскому типу был тем самым либерализмом.

Борьба против земельной общины, связывавшей свободную инициативу крестьянства, была у Петра Бернгардовича с самого начала борьбой за начало экономической свободы -- т. е. борьбой против идеала социалистического хозяйства; и экономическая свобода мыслилась им как необходимая база для прочной политической свободы и тем самым для свободного культурного развития вообще. Именно на этом пункте -- еще под общим покровом «марксизма» уже с самого начала обозначилось «разделение духов». Ортодоксальный марксизм, с его демагогической верой в классовую борьбу между «пролетариатом» и «буржуазией» и с его фанатической ненавистью к буржуазии и капитализму, -- этот марксизм, смотревший на капиталистическую фазу развигия как на трагическое «чистилище», через которое нужно пройти на пути в социалистический рай, и потому считавший «буржуазный либерализм» только своим временным попутчиком, -- сразу же и совершенно справедливо почуял в Петре Струве чуждый и враждебный ему дух «буржуазного либерала».

Эту свою юношескую веру в ценность экономической свободы -- и свободы вообще как условия социальной и культурной дифференциации и культурного развития и обогащения -- Петр Бернгардович не только сохранил вообще до конца своей жизни -- она оставалась в нем основным догматом его политического и социально-философского миросозерцания. На основе этого убеждения он, находясь в оппозиции к конституционно-демократической партии, членом которой он был, решительно защищал аграрную реформу Столыпина, основанную на государственном поощрении частной земельной собственности в форме «хуторского хозяйства». В течение всей своей жизни он проводил эту веру в своей политической и публицистической деятельности; и вся научная работа его жизни -- его политическая экономия и социология, его воззрения на историю России -- была сосредоточена на обосновании именно этой веры.

Оно, прежде всего, ложно уже чисто фактически. Как я уже упоминал, никогда Петр Бернгардович не был ни «другом Ленина» (личность и умственный тип которого были ему всегда -- даже и в юности -- чужды и ненавистны), ни ортодоксальным марксистом, ни фанатиком-революционером. И никогда он не стал ни «крайним правым», ни даже вообще «правым» в типически русском смысле этого понятия; перед революцией 1917 года и даже сейчас же после нее он, будучи убежденным «консерватором», отчетливо и страстно противопоставлял свой консерватизм демагогическому «черносотенству», сродство которого в его «погромном» существе с большевизмом он ясно сознавал и определенно высказывал. В 20-х годах он пытался коалиционно сблизиться с крайними правыми в плане объединения всех антибольшевистских партий для борьбы с большевизмом; эта попытка быстро кончилась неудачей, после которой он снова ясно осознал всю глубину и принципиальность своего духовного разногласия с обычным, господствующим типом русских «правых».

Характеризуя эволюцию политических идей Петра Струве чисто внешне, в банальных, ходячих (и потому неизбежно смутных) политических терминах, нужно будет сказать, что, будучи в юности радикалом и социалистом, но и уже тогда скорее умеренного и чуждого революционной догме направления, он в зрелом возрасте и в старости стал умеренным же консерватором.

Но такого рода определение в ходячих терминах совершенно неадекватно конкретному духовному содержанию политических идей -- и вообще и в частности, в отношении воззрений Петра Бернгардовича. Поверхностные клички затуманивают и искажают подлинное существо вопроса. Я уже указывал, в иной связи, что Петр Бернгардович принадлежал к числу людей, которых Джемс определяет как «однажды рожденных». Зная его убеждения на протяжении всей его жизни, я решительно утверждаю, что никакого вообще переворота в них никогда не произошло. В самом существе своих воззрений он вообще не изменился -- от начала до конца он веровал в одно и то же.

Если уже нужно -- и поскольку вообще можно -- определить тоже в ходячем общем политическом термине это единое неизменное основное содержание его политической веры, то Петра Бернгардовича следовало бы назвать либералом. От начала до самого конца своей жизни он в своей политической и публицистической деятельности, как и в своих научно-социологических и экономических убеждениях, был и остался сторонником свободы как основного определяющего положительного начала общественной жизни и культурного строительства. В начале моих воспоминаний я указал, какой собственно смысл имел его юношеский «марксизм». Это указание я хотел бы здесь еще несколько дополнить. В своей юности Петр Бернгардович был действительно -- довольно короткое время -- сторонником социалистического движения в той политической форме, которую оно имело в Германии в лице социал-демократической партии (с некоторыми членами этой партии он тогда находился в дружеских личных отношениях). Но эта немецкая социал-демократическая партия, подобие которой русские марксисты, в том числе и Петр Бернгардович, пытались тогда создать в России, была по своему конкретному содержанию и политической практике просто радикально-демократической партией, опиравшейся на рабочее движение и стремившейся к повышению экономического и культурного уровня рабочих масс. Собственно социалистический идеал фигурировал, как известно, только в ее «программе-максимум», т. е. как конечная цель, осуществление которой предносилось в некоем туманно-отдаленном будущем; фактически он оставался ни к чему не обязывавшей романтической мечтой, а для более проницательных вождей -- просто пустой фразой. По общему своему духу эта партия была не радикальнее -- скорее даже умереннее -- обычного типа тогдашнего русского либерализма с его «народолюбием». В идеологии партии был даже момент, прямо противоположный революционизму: я имею в виду социологическое учение Маркса, по которому политические перевороты могут быть только плодом медленного, постепенного, как бы непроизвольно-органического назревания и изменения экономической структуры общества. К этому надо еще присоединить, что реальный политический пафос основанной тогда при участии Петра Бернгардовича русской социал-демократической партии -- как и всей тогдашней оппозиции -- сводился к осуществлению единственной задачи, стоявшей перед русской общественностью, чисто либеральной задачи смены самодержавно-бюрократического строя строем конституционно-демократическим.

Правда, русская социал-демократическая партия – и в лице своих вождей (тогда еще солидарных между собой Ленина и Плеханова), и в лице своей рядовой массы оказалась фактически гораздо более радикально-революционной, чем ее немецкий образец. В ней уже с первых лет ее существования назревал будущий «большевизм», приведший в 1917 г. к основанию коммунистической партии, резко противопоставившей себя европейскому социализму; но и более умеренные будущие русские «меньшевики» были гораздо более фанатически-догматическими революционерами, чем их западноевропейские товарищи. Но именно поэтому Петр Бернгардович с самого же начала почувствовал себя чуждым этой революционной группировке и очень скоро с ней разошелся окончательно.

Но возглавляемый в то время Петром Бернгардовичем так называемый «литературный» марксизм -- т. е. марксизм как идейное движение русской мысли, -- находясь как бы в некой «личной унии» с социал-демократической партией, имел вообще -- как я уже указал в начале моих воспоминаний -- совершенно иной общественно-философский смысл. Он был в русской мысли первым последовательным западником (до этого последовательными западниками были только одиночки, вроде И. С. Тургенева и Б. Н. Чичерина). Он полемически направлялся против народничества, этого завуалированного славянофильства, в течение многих десятилетий безраздельно господствовавшего над русской общественной мыслью.

Он решительно восстал против исконно русской тяги к «опрощению», против ставки на русскую отсталость и некультурность как залога, что России удастся избегнуть трагических социальных трудностей западноевропейского буржуазного капиталистического строя, против мечты, что из архаически-примитивной формы крестьянской земельной общины быстро и мирно родится социальная гармония. Именно в этом состоял и личный идейный пафос юношеского марксизма Петра Струве.

Он ненавидел народничество, называл его «сифилисом русской мысли». Культу «мужика», культу отсталости и примитивности как залога морально-общественного здоровья -- толстовскому лозунгу: «по-мужицки, по-дурацки, по-крестьянски, по-христиански» (в общем смысле владевшему всей русской общественной мыслью) он решительно противопоставлял (в своей первой юношеской книге) призыв к культуре, возможной только через «выучку у капитализма». Это западничество, этот призыв к обогащению и усложнению культуры по западноевропейскому типу был тем самым либерализмом.

Борьба против земельной общины, связывавшей свободную инициативу крестьянства, была у Петра Бернгардовича с самого начала борьбой за начало экономической свободы -- т. е. борьбой против идеала социалистического хозяйства; и экономическая свобода мыслилась им как необходимая база для прочной политической свободы и тем самым для свободного культурного развития вообще. Именно на этом пункте -- еще под общим покровом «марксизма» уже с самого начала обозначилось «разделение духов». Ортодоксальный марксизм, с его демагогической верой в классовую борьбу между «пролетариатом» и «буржуазией» и с его фанатической ненавистью к буржуазии и капитализму, -- этот марксизм, смотревший на капиталистическую фазу развигия как на трагическое «чистилище», через которое нужно пройти на пути в социалистический рай, и потому считавший «буржуазный либерализм» только своим временным попутчиком, -- сразу же и совершенно справедливо почуял в Петре Струве чуждый и враждебный ему дух «буржуазного либерала».

Эту свою юношескую веру в ценность экономической свободы -- и свободы вообще как условия социальной и культурной дифференциации и культурного развития и обогащения -- Петр Бернгардович не только сохранил вообще до конца своей жизни -- она оставалась в нем основным догматом его политического и социально-философского миросозерцания. На основе этого убеждения он, находясь в оппозиции к конституционно-демократической партии, членом которой он был, решительно защищал аграрную реформу Столыпина, основанную на государственном поощрении частной земельной собственности в форме «хуторского хозяйства». В течение всей своей жизни он проводил эту веру в своей политической и публицистической деятельности; и вся научная работа его жизни -- его политическая экономия и социология, его воззрения на историю России -- была сосредоточена на обосновании именно этой веры.