Чехов - Дама с собачкой
о произведенииIII
Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи и по утрам,
когда дети собирались в гимназию и пили чай, было темно, и няня
ненадолго зажигала огонь. Уже начались морозы. Когда идет первый
снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю,
белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются
юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное
выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи
них уже не хочется думать о горах и море.
Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший, морозный
день, и когда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по
Петровке и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то
недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него все
очарование. Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь, уже с
жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не
читает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны,
клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у
него бывают известные адвокаты и артисты и что в Докторском
клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую
порцию селянки на сковороде...
Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, казалось ему,
покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с
трогательной улыбкой, как снились другие. Но прошло больше
месяца, наступила глубокая зима, а в памяти все было ясно, точно
расстался он с Анной Сергеевной только вчера. И воспоминания
разгорались все сильнее. Доносились ли в вечерней тишине в его
кабинет голоса детей, приготовлявших уроки, слышал ли он романс,
или орган в ресторане, или завывала в камине метель, как вдруг
воскресало в памяти все: и то, что было на молу, и раннее утро с
туманом на горах, и пароход из Феодосии, и поцелуи. Он долго
ходил по комнате, и вспоминал, и улыбался, и потом воспоминания
переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем,
что будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду,
как тень, и следила за ним. Закрывши глаза, он видел ее, как
живую, и она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была; и сам
он казался себе лучше, чем был тогда, в Ялте. Она по вечерам
глядела на него из книжного шкафа, из камина, из угла, он слышал
ее дыхание, ласковый шорох ее одежды. На улице он провожал
взглядом женщин, искал, нет ли похожей на нее...
И уже томило сильное желание поделиться с кем-нибудь своими
воспоминаниями. Но дома нельзя было говорить о своей любви, а
вне дома - не с кем. Не с жильцами же и не в банке. И о чем
говорить? Разве он любил тогда? Разве было что-нибудь красивое,
поэтическое, или поучительное, или просто интересное в его
отношениях к Анне Сергеевне? И приходилось говорить
неопределенно о любви, о женщинах, и никто не догадывался, в чем
дело, и только жена шевелила своими темными бровями и говорила:
- Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата.
Однажды ночью, выходя из Докторского клуба со своим партнером,
чиновником, он не удержался и сказал:
- Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной я
познакомился в Ялте!
Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и окликнул:
- Дмитрий Дмитрич!
- Что?
-А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!
Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова,
показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы,
какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные,
незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство,
постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все
об одном охватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие
силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь,
какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в
сумасшедшем доме или в арестантских ротах!
Гуров не спал всю ночь и возмущался, и затем весь день провел с
головной болью. И в следующие ночи он спал дурно, все сидел в
постели и думал или ходил из угла в угол. Дети ему надоели, банк
надоел, не хотелось никуда идти, ни о чем говорить.
В декабре на праздниках он собрался в дорогу и сказал жене, что
уезжает в Петербург хлопотать за одного молодого человека - и
уехал в С. Зачем? Он и сам не знал хорошо. Ему хотелось
повидаться с Анной Сергеевной и поговорить, устроить свидание,
если можно.
Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший номер, где весь
пол был обтянут серым солдатским сукном, и была на столе
чернильница, серая от пыли, со всадником на лошади, у которого
была поднята рука со шляпой, а голова отбита. Швейцар дал ему
нужные сведения: фон Дидериц живет на Старо-Гончарной улице, в
собственном доме, - это недалеко от гостиницы, живет хорошо,
богато, имеет своих лошадей, его все знают в городе. Швейцар
выговаривал так: Дрыдыриц.
Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскал дом. Как раз
против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями.
"От такого забора убежишь", - думал Гуров, поглядывая то на
окна, то на забор.
Он соображал: сегодня день неприсутственный, и муж, вероятно,
дома. Да и все равно, было бы бестактно войти в дом и смутить.
Если же послать записку, то она, пожалуй, попадет в руки мужу, и
тогда все можно испортить. Лучше всего положиться на случай. И
он все ходил по улице и около забора и поджидал этого случая. Он
видел, как в ворота вошел нищий и на него напали собаки, потом,
час спустя, слышал игру на рояле, и звуки доносились слабые,
неясные. Должно быть, Анна Сергеевна играла. Парадная дверь
вдруг отворилась и из нее вышла какая-то старушка, а за нею
бежал знакомый шпиц. Гуров хотел позвать собаку, но у него вдруг
забилось сердце, и он от волнения не мог вспомнить, как зовут
шпица.
Он ходил, и все больше и больше ненавидел серый забор, и уже
думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, быть
может, уже развлекается с другим, и это так естественно в
положении молодой женщины, которая вынуждена с утра до вечера
видеть этот проклятый забор. Он вернулся к себе в номер и долго
сидел на диване, не зная, что делать, потом обедал, потом долго
спал.
"Как все это глупо и беспокойно, - думал он, проснувшись и глядя
на темные окна: был уже вечер. - Вот и выспался зачем-то. Что же
я теперь ночью буду делать?"
Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным,
одеялом, и дразнил себя с досадой:
"Вот тебе и дама с собачкой... Вот тебе и приключение... Вот и
сиди тут".
Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша с очень
крупными буквами: шла в первый раз "Гейша". Он вспомнил об этом
и поехал в театр.
"Очень возможно, что она бывает на первых представлениях", -
думал он.
Театр был полон.. И тут, как вообще во всех губернских театрах,
был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом
ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив
руки назад; и тут, в губернаторской ложе, на первом месте сидела
губернаторская дочь в боа, а сам губернатор скромно прятался за
портьерой, и видны были только его руки; качался занавес,
оркестр долго настраивался. Все время, пока публика входила и
занимала места, Гуров жадно искал глазами.
Вошла и Анна Сергеевна. она села в третьем ряду, и когда Гуров
взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что
для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее
человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта
маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною
лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его
горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал
для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских
скрипок, он думал о том, как она хороша. Думал и мечтал.
Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом молодой человек с
небольшими бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждом шаге
покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся. Вероятно, это
был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства,
обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в
бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски-скромное,
улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый
значок, точно лакейский номер.
В первом антракте муж ушел курить, она осталась в кресле. Гуров,
сидевший тоже в партере, подошел к ней и сказал дрожащим
голосом, улыбаясь насильно:
- Здравствуйте.
Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз взглянула с
ужасом, не веря глазам, и крепко сжала в руках вместе веер и
лорнетку, очевидно борясь с собой, чтобы не упасть в обморок.
Оба молчали. Она сидела, он стоял, испуганный ее смущением, не
решаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки и флейта,
стало вдруг страшно, казалось, что из всех лож смотрят. Но вот
она встала и быстро пошла к выходу; он - за ней, и оба шли
бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то
спускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то люди в
судейских, учительских и удельных мундирах, и все со значками;
мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая
запахом табачных окурков. И Гуров, у которого сильно билось
сердце, думал: "О, господи! И к чему эти люди, этот оркестр..."
И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вечером на станции,
проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они
уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца! На
узкой, мрачной лестнице, где было написано "ход в амфитеатр",
она остановилась.
- Как вы меня испугали! - сказала она, тяжело дыша, все еще
бледная, ошеломленная. - О, как вы меня испугали! Я едва жива.
Зачем вы приехали? Зачем?
- Но поймите, Анна, поймите... - проговорил он вполголоса,
торопясь. - Умоляю вас, поймите...
Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любовью, глядела
пристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты.
- Я так страдаю! - продолжала она, не слушая его. - Я все время
думала только о вас, я жила мыслями о вас. И мне хотелось
забыть, забыть, но зачем, зачем вы приехали?
Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, но
Гурову было все равно, он привлек к себе Анну Сергеевну и стал
целовать ее лицо, щеки, руки.
- Что вы делаете, что вы делаете! - говорила она в ужасе,
отстраняя его от себя. - Мы с вами обезумели. Уезжайте сегодня
же, уезжайте сейчас... Заклинаю вас всем святым, умоляю... Сюда
идут!
По лестнице снизу вверх кто-то шел.
- Вы должны уехать... - продолжала Анна Сергеевна шепотом. -
Слышите, Дмитрий Дмитрич. Я приеду к вам в Москву. Я никогда не
была счастлива, я теперь несчастна и никогда, никогда не буду
счастлива, никогда! Не заставляйте же меня страдать еще больше!
Клянусь, я приеду в Москву. А теперь расстанемся! Мой милый,
добрый, дорогой мой, расстанемся!
Она пожала ему руку и стала быстро спускаться вниз, все
оглядываясь на него, и по глазам ее было видно, что она в самом
деле не была счастлива... Гуров постоял немного, прислушался,
потом, когда все утихло, отыскал свою вешалку и ушел из театра.