Чехов - Ионыч
о произведенииIV
Прошло четыре года. В городе у Старцева была уже большая
практика. Каждое утро он спешно принимал больных у себя в
Дялиже, потом уезжал к городским больным, уезжал уже не на паре,
а на тройке с бубенчиками, и возвращался домой поздно ночью. Он
пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал
одышкой. И Пантелеймон тоже пополнел, и чем он больше рос в
ширину, тем печальнее вздыхал и жаловался на свою горькую
участь: езда одолела !
Старцев бывал в разных домах и встречал много людей, но ни с кем
не сходился близко. Обыватели своими разговорами, взглядами на
жизнь и даже своим видом раздражали его. Опыт научил его мало
-помалу, что пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с
ним, то это мирный, благодушный и даже не глупый человек, но
стоит только заговорить с ним о чем -нибудь несъедобном,
например, о политике или науке, как он становится в тупик или
заводит такую философию, тупую и злую, что остается только рукой
махнуть и отойти.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем,
например, о том, что человечество, слава богу, идет вперед и что
со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной
казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и
спрашивал:
"Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно ?" А
когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что
нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал
это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить. При всем
том обыватели не делали ничего, решительно ничего, и не
интересовались ничем, и никак нельзя было придумать, о чем
говорить с ними. И Старцев избегал разговоров, а только
закусывал и играл в винт, и когда заставал в каком -нибудь доме
семейный праздник и его приглашали откушать, то он садился и ел
молча, глядя в тарелку; и всё, что в это время говорили, было
неинтересно, несправедливо, глупо, он чувствовал раздражение,
волновался, но молчал, и за то, что он всегда сурово молчал и
глядел в тарелку, его прозвали в городе "поляк надутый ", хотя
он никогда поляком не был.
От таких развлечений, как театр и концерты, он уклонялся, но
зато в винт играл каждый вечер, часа по три, с наслаждением.
Было у него еще одно развлечение, в которое он втянулся
незаметно, мало -помалу, это - по вечерам вынимать из карманов
бумажки, добытые практикой, и, случалось, бумажек - желтых и
зеленых, от которых пахло духами, и уксусом, и ладаном, и
ворванью, - было понапихано во все карманы рублей на семьдесят;
и когда собиралось несколько сот, он отвозил в Общество
взаимного кредита и клал там на текущий счет.
За все четыре года после отъезда Екатерины Ивановны он был у
Туркиных только два раза, по приглашению Веры Иосифовны, которая
всё еще лечилась от мигрени. Каждое лето Екатерина Ивановна
приезжала к родителям погостить, но он не видел ее ни разу; как
-то не случалось.
Но вот прошло четыре года. В одно тихое, теплое утро в больницу
принесли письмо.
Вера Иосифовна писала Дмитрию Ионычу, что очень соскучилась по
нем, и просила его непременно пожаловать к ней и облегчить ее
страдания, и кстати же сегодня день ее рождения. Внизу была
приписка: "К просьбе мамы присоединяюсь и я. К."
Старцев подумал и вечером поехал к Туркиным.
- А, здравствуйте пожалуйста ! - встретил его Иван Петрович,
улыбаясь одними глазами. - Бонжурте.
Вера Иосифовна, уже сильно постаревшая, с белыми волосами,
пожала Старцеву руку, манерно вздохнула и сказала:
- Вы, доктор, не хотите ухаживать за мной, никогда у нас не
бываете, я уже стара для вас. Но вот приехала молодая, быть
может, она будет счастливее.
А Котик ? Она похудела, побледнела, стала красивее и стройнее;
но уже это была Екатерина Ивановна, а не Котик; уже не было
прежней свежести и выражения детской наивности. И во взгляде, и
в манерах было что -то новое - несмелое и виноватое, точно
здесь, в доме Туркиных, она уже не чувствовала себя дома.
- Сколько лет, сколько зим ! - сказала она, подавая Старцеву
руку, и было видно, что у нее тревожно билось сердце; и
пристально, с любопытством глядя ему в лицо, она продолжала: -
Как вы пополнели ! Вы загорели, возмужали, но в общем вы мало
изменились.
И теперь она ему нравилась, очень нравилась, но чего -то уже
недоставало в ней, или что -то было лишнее, - он и сам не мог бы
сказать, что именно, но что -то уже мешало ему чувствовать, как
прежде. Ему не нравилась ее бледность, повое выражение, слабая
улыбка, голос, а немного погодя уже не нравилось платье, кресло,
в котором она сидела, не нравилось что -то в прошлом, когда он
едва не женился на ней. Он вспомнил о своей любви, о мечтах и
надеждах, которые волновали его четыре года назад, - и ему стало
неловко. Пили чай со сладким пирогом. Потом Вера Иосифовна
читала вслух роман, читала о том, чего никогда не бывает в
жизни, а Старцев слушал, глядел на ее седую, красивую голову и
ждал, когда она кончит.
"Бездарен, - думал он, - не тот, кто не умеет писать повестей, а
тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого ".
- Недурственно, - сказал Иван Петрович. Потом Екатерина Ивановна
играла на рояле шумно и долго, и, когда кончила, ее долго
благодарили и восхищались ею.
"А хорошо, что я на ней не женился ", - подумал Старцев.
Она смотрела на него и, по -видимому, ждала, что он предложит ей
пойти в сад, но он молчал.
- Давайте же поговорим, - сказала она, подходя к нему. - Как вы
живете ? Что у вас ? Как ? Я все эта дни думала о вас, -
продолжала она нервно, - я хотела послать вам письмо, хотела
сама поехать к вам в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом
раздумала, - бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с
таким волнением ожидала вас сегодня. Ради бога, пойдемте в сад.
Они пошли в сад и сели там на скамью под старым кленом, как
четыре года назад. Было темно.
- Как же вы поживаете ? - спросила Екатерина Ивановна.
- Ничего, живем понемножку, - ответил Старцев.
И ничего не мог больше придумать. Помолчали.
- Я волнуюсь, - сказала Екатерина Ивановна и закрыла руками
лицо, - но вы не обращайте внимания. Мне так хорошо дома, я так
рада видеть всех и не могу привыкнуть.
Сколько воспоминаний ! Мне казалось, что мы будем говорить с
вами без умолку, до утра.
Теперь он видел близко ее лицо, блестящие глаза, и здесь, в
темноте, она казалась моложе, чем в комнате, и даже как будто
вернулось к ней ее прежнее детское выражение. И в самом деле,
она с наивным любопытством смотрела на него, точно хотела
поближе разглядеть и понять человека, который когда -то любил ее
так пламенно, с такой нежностью и так несчастливо; ее глаза
благодарили его за эту любовь. И он вспомнил всё, что было, все
малейшие подробности, как он бродил по кладбищу, как потом под
утро, утомленный, возвращался к себе домой, и ему вдруг стало
грустно и жаль прошлого. В душе затеплился огонек.
- А помните, как я провожал вас на вечер в клуб ? - сказал он. -
Тогда шел дождь, было темно...
Огонек всё разгорался в душе, и уже хотелось говорить,
жаловаться на жизнь...
- Эх ! - сказал он со вздохом. - Вы вот спрашиваете, как я
поживаю. Как мы поживаем тут ? Да никак. Старимся, полнеем,
опускаемся. День да ночь - сутки прочь, жизнь проходит тускло,
без впечатлений, без мыслей... Днем нажива, а вечером клуб,
общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть
не могу. Что хорошего ?
- Но у вас работа, благородная цель в жизни. Вы так любили
говорить о своей больнице. Я тогда была какая -то странная,
воображала себя великой пианисткой. Теперь все барышни играют на
рояле, и я тоже играла, как все, и ничего во мне не было
особенного; я такая же пианистка, как мама писательница. И
конечно, я вас не понимала тогда, но потом, в Москве, я часто
думала о вас. Я только о вас и думала. Какое это счастье быть
земским врачом, помогать страдальцам, служить пароду. Какое
счастье ! - повторила Екатерина Ивановна с увлечением. - Когда я
думала о вас в Москве, вы представлялись мне таким идеальным,
возвышенным...
Старцев вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из
карманов с таким удовольствием, и огонек в душе погас.
Он встал, чтобы идти к дому. Она взяла его под руку.
- Вы лучший из людей, которых я знала в своей жизни, -
продолжала она. - Мы будем видеться, говорить, не правда ли ?
Обещайте мне. Я не пианистка, на свой счет я уже не заблуждаюсь
и не буду при вас ни играть, ни говорить о музыке.
Когда вошли в дом и Старцев увидел при вечернем освещении ее
лицо и грустные, благодарные, испытующие глаза, обращенные на
него, то почувствовал беспокойство и подумал опять:
"А хорошо, что я тогда не женился ".
Он стал прощаться.
- Вы не имеете никакого римского права уезжать без ужина, -
говорил Иван Петрович, провожая его. - Это с вашей стороны
весьма перпендикулярно. А ну -ка, изобрази ! - сказал он,
обращаясь в передней к Паве.
Пава, уже не мальчик, а молодой человек с усами, стал в позу,
поднял вверх руку и сказал трагическим голосом:
- Умри, несчастная !
Всё это раздражало Старцева. Садясь в коляску и глядя на темный
дом и сад, которые были ему так милы и дороги когда -то, он
вспомнил всё сразу - и романы Веры Иосифовны, и шумную игру
Котика, и остроумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы, и
подумал, что если самые талантливые люди во всем городе так
бездарны, то каков же должен быть город.
Через три дня Пава принес письмо от Екатерины Ивановны.
"Вы не едете к нам. Почему ? - писала она. - Я боюсь, что Вы
изменились к нам; я боюсь, и мне страшно от одной мысли об этом.
Успокойте же меня, приезжайте и скажите, что всё хорошо.
Мне необходимо поговорить с Вами. Ваша Е. Т."
Он прочел это письмо, подумал и сказал Паве:
- Скажи, любезный, что сегодня я не могу ехать, я очень занят.
Приеду, скажи, так, дня через три.
Но прошло три дня, прошла неделя, а он всё не ехал. Как -то,
проезжая мимо дома Туркиных, он вспомнил, что надо бы заехать
хоть на минутку, но подумал и... не заехал.
И больше уж он никогда не бывал у Туркиных.