Чехов - Ненужная победа

о произведении I II III IV V VI VII VIII IX

Глава IV

Когда она проехала всю просеку и выехала в поле, было уже темно... Город, горы были еще видны, но потеряли свои очертания. Бродящие люди и лошади имели вид силуэтов самой неопределенной формы. Кое-где зажглись огни. Графиня остановилась возле шалаша, построенного из камыша и соломы на одном из гольдаугенских огородов. Гольдаугены для своих огородов арендовали часть городской земли с незапамятных времен. Арендовали ради тщеславия. «Чем меньше вокруг моей земли чужих владений, — сказал когда-то один из Гольдаугенов, — тем более у меня причин держать высоко голову».
У шалаша стояли огородник и его сын. Увиден мчавшуюся к ним графиню, они сняли шапки.
— Здравствуйте, старый Фриц и молодой Фриц! — обратилась графиня к огороднику и его сыну. — Очень рада, что застаю вас здесь. Если мне когда-нибудь скажут, что вы плохо исполняете свои обязанности, я буду иметь основание не поверить.
— Мы всегда находимся при своих обязанностях, — сказал старый Фриц, вытянувшись в струнку. — Ни на шаг не отходим от огорода. Но если, ваше сиятельство, господину управляющему или его холопам не понравится почему-либо моя рожа, то меня прогонят без ведома вашего сиятельства. Мы люди маленькие, и ради нас едва ли кто-нибудь станет беспокоить ваше сиятельство...
— Ты думаешь, Фриц? Нет, ты сильно ошибаешься... Я знаю всех наших слуг и, поверь, умею различить, кто хорош, кто плох, кого рассчитали. Я знаю, например, что старый Фриц порядочный слуга, и знаю, что молодой Фриц лентяй и зимой у пастора украл перчатки и трость... Мне всё известно.
— Вам известно, что у бедного пастора украли перчатки и трость, а неизвестно...
Старый Фриц замолчал и усмехнулся.
— Что неизвестно? — спросила графиня.
— Вашему сиятельству неизвестно, что собаки камердинера его сиятельства графа три недели назад искусали мою дочь и жену? Вашему сиятельству неизвестно, несмотря на то что вся деревня из кожи вон лезла, чтобы сделать это известным. Собаки камердинера терпеть не могут простой одежды и рвут всякого, одетого по-мужицки. Господину камердинеру доставляет это удовольствие. Еще бы! Собаки валят женщину на землю, рвут ее одежду и... нагое тело, ваше сиятельство... Господин камердинер большой любитель бабьего мяса!
— Хорошо, хорошо... Ну, что ж ты хочешь?.. Этого я не знаю...
— Моя жена больна, а дочь стыдится показаться на улицу, потому что мужчины, по милости собак, видели ее в костюме Евы.
— Хорошо, хорошо... Разберу. Мне нужно вас спросить об одной вещи. Вы не видели сегодня по дороге к городу музыкантов, толстого старика и молодую девушку с арфой? Не проходили мимо?
— Не видел, ваше сиятельство! — сказал старый Фриц. — Может быть, проходили, а может быть, и не проходили. Много всякого народа проходит. Всех не увидишь и не запомнишь...
Графиня задумалась и впилась глазами в темную даль.
— Это не они? — спросила она, указав хлыстом на два черневшиеся вдали человеческие силуэта.
— То оба мужчины, — сказал молодой Фриц.
— Очень возможно, что они остановились ночевать в деревне, — сказала графиня. — Они будут проходить здесь завтра в таком случае... Если вы их увидите, то немедленно пришлите их ко мне.
— Слушаю, — сказал старый Фриц. — Толстый старик и молодая девушка. Понимаю. А на что они вам, ваше сиятельство? Вероятно, украли что-нибудь?
— Почему же непременно украли?
— Да так, ваше сиятельство. В графстве Гольдауген только и занимаются тем, что норов ищут. Мода такая. В графстве Гольдауген воруют только главные, а ворами считаются все.
— Вот как! Гм... Завтра можешь искать себе другое место. Чтобы завтра в этом графстве не было ни одного Фрица!
Сказав это, графиня повернула лошадь и поскакала назад к просеке.
— Как она красива! — сказал молодой Фриц. — Как хороша!
— Да, очень красива, — сказал старый Фриц. — Но нам какое до этого дело?
— Чрезвычайно хороша! Клянусь тебе истинным богом, отец, что не я уворовал у пастора перчатки и трость! Я никогда не был вором! Если я лгу тебе, то пусть я ослепну сию же секунду. Меня оклеветали ни за что ни про что... И она поверила этой клевете! Подлые люди!
Молодой Фриц помолчал и продолжал:
— Но пусть же недаром клевещут эти подлые люди! Пусть недаром смеются они над нами... Я уворую. Когда она говорила с тобой, а я глядел на ее красивое лицо, я дал себе честное слово уворовать... И я украду! Я украду у графа Гольдаугена то, чего не суметь уворовать ни одному из его управляющих. И я сдержу честное слово.
Молодой Фриц сел и задумался. Новые, в высшей степени сладкие, не крестьянские, а бальзаковские мечты охватили его мозг и сердце. Грандиознейший воздушный замок в несколько минут был построен его разгоревшимся юношеским воображением... То, что час назад показалось бы ему безумным, несбыточным, и моментально было бы изгнано из головы, как нечто детски-сказочное, — теперь вдруг приняло образ задачи, которую явилось настоящее желание решить во что бы то ни стало. Воздушный замок понадобилось вдруг обратить в более прочный...
Когда у молодого Фрица закружилась его разгоряченная мечтами голова, он вскочил, протер пальцами глаза и с хохотом закричал отцу: — Наверное украду! Пусть тогда обыскивают!

--------------------------------------------------------------------------------

Графиня ехала домой. На пути попался ей навстречу барон фон Зайниц, который всё еще шел обедать.
— Мы, полагаю, еще увидимся? — крикнула ему графиня.
— Если хотите, то да.
— Мы найдем, о чем нам говорить. При той скуке, которую я теперь переживаю, вы для меня находка. Мне пришла в голову одна маленькая идейка. Не хотите ли отпраздновать вместе со мной день вашего рождения, который будет в четверг на будущей неделе? Видите, как я еще помню вас? Я не забыла даже день вашего рождения... Хотите?
— Извольте...
— Нам нужно будет сойтись где-нибудь... Вот что... Вам знакомо то место, где стоит «Бронзовый олень»?
— Да.
— Там нам никто не помешает вспомнить старину. Быть там в семь часов вечера.
— Вино мое.
— Отлично. Adieu! Кстати, барон. Будем вперед беседовать на французском языке. Я не забыла, что вы не любите немецкого. А насчет «шарлатана» и умных людей — подумайте. Adieu!
Графиня ударила по лошади и через минуту исчезла в темнеющем всё больше и больше лесном воздухе.
Баронесса Тереза фон Гейленштраль была тем «чистым, неземным существом», на котором впервые отдохнули глаза и чувства Артура после отвратительной парижской жизни. Артур сделал слишком резкий поворот от разгула к труду благодаря не одному только уважению к науке: этому повороту много способствовала и баронесса. Без нее не было бы полного обновления.
По приезде из Парижа в Вену Артур зажил отшельником. В одиночестве он мечтал об успокоивающем труде, проклинал этот свет с его людьми и, сам того не желая, вздыхал... о парижских кокотках. Неизвестно, чем бы кончилось это одиночество, если бы Артуру, вскоре после своего приезда, не пришлось попасть в число постоянных посетителей дома баронов Гейленштраль. В бытность Артура в Вене дом Гейленштралей мог посещать всякий желающий. Собственно говоря, никого они и не приглашали, а ходили к ним все любители ходить в дома великих мира сего без приглашений, если только двери не заперты.
В последние годы дом этот напоминал благочестивого человека, который, узнав о приближении своей смерти, махнул на всё рукой и пустился во все тяжкие, чтобы хотя денек пожить по-человечески.
Бароны Гейленштрали, истаскавшиеся и разорившиеся, ищущие спасения и не находящие его, предчувствуя предсмертную агонию, махнули на всё рукой и потеряли всякую способность обращать на что-либо внимание. Всё было забыто, кроме приближающегося ужасного финала. Ужас пред приближающеюся развязкой был с успехом заглушаем вином, любовью и мечтами. Гейленштрали еще мечтали о возможности спасения. Спасение, они думали, было в руках Терезы, которая может выйти за очень богатого человека и замужеством поправить плохие дела своей семьи. Но и эта надежда была только мечтой. Тереза была в ссоре с отцом и клялась, что она, выйдя замуж за богатого человека, не даст своим родственникам ни гроша.
Гейленштрали махнули рукой и начали доедать то, что еще не было съедено. Доедали они не просто, а отчаянно, торжественно, с шумом и треском, точно раньше никогда не едали. Двери их дома отперлись сами собой, и в них хлынула полуголодная толпа пожирателей объедков. Пожиратели явились в образе разорившихся аристократов, писателей, художников, артистов, музыкантов, с их великолепными костюмами, эффектными лицами, тонкими запахами, замечательными инструментами и голодными желудками. Пожиратели мигом завладели домом баронов, и Гейленштрали, беднеющие и жаждущие спасения, вдруг увидели себя на высоте меценатства. Дом их украсился кулисами, картинами, редкими акварелями. Квартал по вечерам оглашался звуками симфоний, ноктюрнов, вальсов и полек. Музыкально-литературные вечера, на которых играли и читали, приобрели себе известность, а за известностью и массу посетителей из всех слоев общества. На всех этих вечерах и спектаклях присутствовала и Тереза. Красивая, точно из мрамора высеченная, вся в черном, она слонялась в пестрой толпе пожирателей, от одного артиста к другому, всеми силами стараясь отделаться от своей томительной скуки. Люди, которые составляли толпу, были для нее новы. Они заинтересовывали ее. От скуки она принялась за их изучение. Она впивалась глазами в эффектные лица, слушала, говорила, читала сочинения в подносимых ей рукописях и путем долгого изучения пришла только к одному заключению: между ними есть порядочные малые, есть и шарлатаны. Это заключение было единственным результатом ее изучения. Не обладающая более тонким анализом, она не сумела отделить порядочных малых от шарлатанов. Она приблизила к себе некоторых, но и между этими некоторыми было много и светлых личностей, были и шарлатаны. В числе избранных находился и фон Зайниц.
Попал он в дом Гейленштралей нечаянно. Его затащил туда один приятель-автор, желавший показать ему свою комедию, которая давалась на сцене баронов. Вскоре, не довольствуясь спектаклями и литературными вечерами, он начал посещать дом Гейленштралей и днем. Тереза, ездившая по вечерам верхом обыкновенно в сопровождении грума, вскоре начала делать свои вечерние прогулки в сообществе Артура. Каждый вечер Артур с увлечением рассказывал ей о том, что сделал он в истекший день, что прочитал, что написал. За отчетом следовали неизбежные мечты, надежды, предположения. Тереза слушала его и сама говорила. Она так и сыпала фамилиями известных ученых, которых она знала... понаслышке, от Артура. Они стали друзьями. Говорят, что от дружбы до любви один лишь шаг. Артур не думал о любви. Ему достаточно было только одного общества умной, свежей женщины. О любви заговорил он лишь тогда, когда Тереза в одну из вечерних прогулок призналась ему, что любит его... Она первая заговорила о любви. После этого признания потекли дни, которые, как говорят, бывают раз только в жизни. Никогда в другое время не был так счастлив и доволен жизнью Артур, как в эти дни, проведенные с любимой женщиной. Это счастье, однако, тянулось недолго. Оно было разрушено Терезой. Когда он потребовал от любимой и несомненно любящей девушки, чтобы она стала его женой, баронессой и «докторшей» фон Зайниц, она отказала ему наотрез.
«Я не могу выйти за вас замуж, — писала она ему. — Вы бедны, и я бедна. Бедность уже отравила одну половину моей жизни. Не отравить ли мне и другую? Вы мужчина, а мужчинам не так понятны все ужасы нищеты, как женщинам. Нищая женщина — самое несчастное существо... Вы, Артур, напрасно заговорили о замужестве... Вы этим самым вызываете на объяснения, которые не могут пройти бесследно для наших теперешних отношений. Прекратим же эти тяжелые объяснения и будем жить по-прежнему».
Артур в клочки изорвал это письмо и написал ответ, в котором призывал на голову Терезы громы небесные. Он погорячился и написал «неземному существу» огромнейшее письмо, в котором проклинал «дух времени» и воспитание... Трогательные письма, которые потом присылались в оправдание отказа, не читались и бросались в печь. Артур до того возненавидел Терезу, что всё, напоминающее ему ее, потеряло в его глазах всякую цену. Он возненавидел всё величественное, строгое, гордое и всей душой привязался ко всему мизерному, забитому, бедному...
Идя обедать, Артур припомнил всё это... Ему смешон был теперь его трактат «о духе времени», но старинная ненависть зашевелилась в нем. Он не успел еще расстаться с этою ненавистью.
В четверг, в день своего рождения, Артур вспомнил обещание, данное Терезе, пообедать с нею вместе: он отправился к «Бронзовому оленю». Так называлась маленькая поляна, на которой был убит когда-то королем олень с шерстью бронзового цвета. Другие же говорят, что здесь во время оно стояла статуя «Охоты» — олень, вылитый из бронзы, заменявший собой Диану. Говорят, что король, по приказанию которого ставилась эта статуя, был целомудрен и на статуи классических женщин смотрел с отвращением.
Когда Артур пришел на поляну, Тереза уже была там. Она нетерпеливо шагала по траве и хлыстом сбивала головки цветов. Лошадь ее была привязана в стороне к дереву и лениво ела траву.
— Хорошо же вы принимаете своих гостей! — сказала графиня, идя навстречу Артуру. — Хорош вы хозяин! Вы гуляете, а гостья ожидает вас уже более часа...
— Я ходил за вином, — оправдался Артур. — Прошу садиться! Нам с вами не впервые приходится сидеть на траве. Помните былое время?
Графиня и Артур сели на траву и принялись вспоминать былое... Они вспоминали, но не касались ни любви, ни разрыва... Разговор вертелся около венского житья-бытья, дома Гейленштралей, артистов, вечерних прогулок... Барон говорил и пил. Графиня отказалась от вина. Выпив бутылку, Артур слегка опьянел; он начал хохотать, острить, говорить колкости.
— Вы чем теперь питаетесь? — спросил он между прочим.
— Чем? Гм... Известно чем... Гольдаугены не бедны...
— Вы едите и пьете, значит, графское?
— Не понимаю, для чего эти вопросы?!
— Но умоляю вас, ответьте, Тереза. Вы графское едите и пьете?
— Ну да!..
— Странно. Вы терпеть не можете графа и в то же время живете у него на хлебах... Ха-ха-ха... Каково? Каковы, чёрт возьми, правила? Меня ваши мудрые люди считают шарлатаном; какого же они мнения о вас? Ха-ха-ха!
По лицу графини пробежала туча.
— Не пейте больше, барон, — сказала она строго. — Вы делаетесь пьяны и начинаете говорить дерзости. Вы знаете, что обстоятельства заставляют меня жить еще у Гольдаугена.
— Какие обстоятельства? Боязнь злых языков? Стара песня! А скажите мне, пожалуйста, графиня, сколько обязуется давать вам ежегодно граф после развода?
— Ничего...
— А зачем вы говорите неправду? Да вы не сердитесь... Я по-дружески. Не теребите хлыста. Он не виноват. Ба!
Барон ударил себя по лбу и приподнялся.
— Позвольте... Как же это я раньше-то не обратил внимания?
— Что такое?
Глаза барона забегали. Они перебегали с лица графини на хлыст, с хлыста на ее лицо. Он нервно задвигался.
— Как же это я раньше не вспомнил! — забормотал он. — Так это вы изволили угостить старого толстяка и мою девочку в тюльпане?
Графиня сделала большие глаза и пожала плечами.
— В тюльпане... Толстяка... Что вы бормочете, фон Зайниц? Вы стали заговариваться. Пить не нужно!
— Драться не нужно, милостивая государыня!
Барон побледнел и ударил себя кулаком по груди.
— Драться не нужно, чтобы чёрт вас взял с вашими аристократическими замашками! Слышите?
Графиня вскочила. Ее глаза расширились и заблистали гневом.
— Не забывайтесь, барон! — сказала она. — Не угодно ли вам взять вашего чёрта обратно? Я не понимаю вас!
— Не угодно! К чёрту! Не думаете ли еще отказаться от вашего низкого поступка?
Глаза графини сделались еще больше. Она не понимала.
— Какого поступка? От чего мне отказываться? Я не понимаю вас, барон!
— А кто во дворе графа Гольдаугена вот этим самым хлыстом ударил по лицу старого скрипача? Кто повалил его под ноги вот этой самой лошади? Мне назвали графиню Гольдауген, а графиня Гольдауген только одна?
Яркий, как зарево пожара, румянец выступил на лице графини. Начиная от висков, он разлился до самого кружевного воротничка. Графиня страшно смутилась. Она закашлялась.
— Я не понимаю вас, — забормотала она... — Какого скрипача? Что вы... болтаете? Образумьтесь, барон!
— Полноте! К чему лгать? В былые годы вы умели лгать, но не ради таких мелочей! За что вы его ударили?
— Кого? Про кого вы говорите?
Голос графини был тих и дрожал. Глаза бегали, точно пойманные мыши. Ей было ужасно стыдно. А барон опять уже полулежал на траве, упорно глядя в ее прекрасные глаза и злобно, пьяно ухмыляясь. Губы его подергивались нехорошей улыбкой.
— За что вы его ударили? Вы видели, как плакала его дочь?
— Чья дочь? Объяснитесь, барон!
— Еще бы! Вы умеете давать волю своим белым рукам и длинному языку, но не умеете видеть слез! Она до сих пор плачет... Хорошенькая белокурая девочка до сих пор плачет... Она, слабая, нищая, не может отметить графине за своего отца. Я просидел с ними три часа, и она в продолжение трех часов не отнимала рук от глаз... Бедная девочка! Она не выходит у меня из головы со своим плачущим благородным личиком. О, жестокие, сытые, небитые и никогда не оскорбляемые черти!
— Объяснитесь, барон! Кого я била?
— Ну, да! Вы думаете, по вашему лицу я не узнаю, где кошка, которая съела мышку? Стыдно!
Барон приподнялся и протянул руку к хлысту.
— Покажите!
Графиня покорно подала ему хлыст.
— Стыдно! — повторил он и, согнув спиралью хлыст, сломал его на три части и швырнул в сторону.
Графиня окончательно смешалась. Пристыженная, слушающая дерзкое слово первый раз в своей жизни, красная и не знающая, куда спрятать от судейских глаз барона лицо и руки, она не находила слов. Из этого неловкого положения несколько вывело ее одно маленькое обстоятельство. В то время когда Артур ломал хлыст, в стороне, за деревьями, послышались шаги. Через минуту графиня увидала Фрицев. Они вышли из-за деревьев и, с любопытством глядя на графиню и Артура, пошли через поляну. Впереди шел молодой Фриц с длинным удилищем через плечо. За ним, еле-еле передвигая ноги, тащился старый Фриц. В правой руке старого Фрица на веревочке болталась молодая щука.
— Господин Фриц, отчего же вы не в перчатках? — обратилась графиня к молодому Фрицу.
Фриц опустил глаза и, искоса поглядывая на графиню, зашевелил губами.
— Где ваша трость? Отчего вы не с тростью?
Молодой Фриц побледнел и зашагал быстро к деревьям. У деревьев он раз оглянулся и скрылся. Старый Фриц, молча и ни на кого не глядя, поплелся за ним.
— Вы извините меня, — заговорил барон после того, как скрылись за деревьями Фрицы. — Я не хочу вас оскорбить... Но, клянусь честью, я сумел бы отметить за скрипача, если бы вы не были женщиной... Стыдно, Тереза! Мне было стыдно за вас пред девочкой!
Барон поднялся и надел шляпу.
— Вы не находите слов для оправдания... И отлично! К чему лгать? Ваше оправдание — ложь.
— Я еще продолжаю не понимать вас, барон! — сказала графиня.
— Честное слово?
— Да... честное слово...
— Гм... Прощайте! Ваши красивые глаза полны лжи! Слава богу, что вы еще умеете краснеть, когда лжете.
Артур потянулся, кивнул головой и пошел через поляну, к лесной тропинке.
Лоб графини Гольдауген покрылся морщинами. Она мучительно думала, искала в своем мозгу слов и не находила... Ей страстно хотелось оправдать перед Артуром свой поступок, в котором стыдно было сознаться. Пока она думала, кусая свои розовые губы и ломая пальцы, Артур зашел за деревья.
— Барон! — крикнула Тереза. — Постойте!
Вместо ответа графиня услышала только шум шагов удалявшегося Артура.
— Барон! — крикнула еще раз графиня, и ее голос задрожал от боязни, что барон уйдет. Шум от шагов затих.
Графиня постояла немного и опустилась в раздумье на землю. Около нее валялись две пустые бутылки. Третья, содержавшая в себе еще немного вина, стояла косо на траве и готова была упасть. Тереза допила вино из этой бутылки, поднялась и пошла к лошади.
Когда она выехала из поляны, она увидела в двух-трех шагах от деревьев, окружавших поляну, всадника, который садился на лошадь. Лошадь этого всадника, завидев графиню, весело заржала. Всадник был мужчина лет сорока пяти, высокий, тощий, бледный, с тщедушной бородкой. Севши на лошадь, он погнался за графиней.
— Постойте! — сказал он тихим голосом. По тембру этого слабого, не мужского голоса можно было судить, что он вытекал из больной груди. — Постойте! Я хочу сказать вам два слова! Только два слова!
Графиня не оглянулась...
— Вы шпионили? — сказала она. — Подсматривали?
— Но я люблю тебя! Я не могу прожить ни минуты, чтобы не видеть тебя. Два слова, только!!