Тайны ста сорока четырех катастроф, или Русский Рокамболь
Глава III
«Москва, Страстной бульвар. Его полублагородию отставному
портупей-юнкеру Эженю Львову-Кочетову. Поспешите прибыть на
совещание. Он цел и невредим. Ждем. Продолжайте макать в разум.
Ваш слог прелестен. Благодарный Свентицкий и Ко».
Кочетов, прочтя эту телеграмму, сел на поезд и покатил к
«Аневризме». Ехал он в первом классе (билет был даровой) и
утопал в мечтах. Он тоже любил Маргариту... Эта любовь погубила
его. Прежде он был на «ты» с Рошфором и Араби-пашой, теперь
же... благодаря этой любви, стоит в рядах моих врагов... О
женщины, женщины!
На станции «Аневризма» был бал. Этот бал давался начальником
станции, отцом моей Маргариты, для избранных друзей. Станция,
будки, диски и сад, окружающий станцию, были иллюминованы. В
комнатах гремела музыка. Она, моя Маргарита, прекрасная, чудная,
дивная, прелестнейшая, как тысяча испанок, была царицей этого
бала. Она освещала в тот вечер всю вселенную своей красотой и
бриллиантами, которые всплошную покрывали ее упруго-гибкое
тело... Я стоял в углу и пожирал ее глазами. Около меня стояли
мой будущий посажёный отец Н. П. Ланин и редактор «Русских
ведомостей» Соболевский, которого я имел в виду пригласить в
шафера.
— Хорошо вам, ей-богу! — говорил я Ланину. — Газета своя,
шампанское свое... Хочешь читать — читай хоть целый день, хочешь
пить — пей сколько влезет... Хорошо!
— Мм-да... — говорил Ланин, самодовольно улыбаясь и любуясь моей
Маргаритой.
Впереди нас Лентовский дергал за рукав Родона и говорил ему:
— Едемте! Вам нужно играть! Ведь это свинство!
— Не могу я ехать, — говорил Родон, вздыхая. — Я не могу
оставить моего друга, который спас мне жизнь!
В другом углу Узембло, юноша с испанским лицом, с ужасно
черными, густыми бровями, Свентицкий и Казаков шептались. Они
пожирали ее глазами и держали совет. В третьем углу сидел
Евгений Львов и, глядя на мое лицо, составлял в уме своем
передовую статью. Депутаты от Вальяно и Рыкова стояли около него
и шептали ему что-то на ухо.
Посреди залы стоял Лютостанский и показывал нам фокусы: он делал
из хлеба и колбасы маленьких еврейчиков и глотал их. С ней ходил
Миллер. В полночь Миллер подошел ко мне и сказал, что она хочет
говорить со мной. Я взял ее под руку, и мы пошли в сад. Мои
враги бросились за нами, но друзья мои не дремали. Миллер, Ланин
и Соболевский стали у дверей и не пустили моих врагов в сад. Они
уперлись в дверь плечами, и никакая сила не была в состоянии
сдвинуть их с места.
— Сделайте вы полшага, и вы погибли! — крикнул Родон моим
врагам.
Узембло заскрежетал зубами. Казаков поклялся убить своего друга
Миллера.
В саду было тихо... Пел соловей. Где-то вдали журчал ручей. В
беседке Немирович-Данченко точил кинжал на врагов своих и моих.
По аллеям, как тень, слонялся Баталин и подслушивал. Я взял ее
за талию...
— Тебя Узембло хочет убить, — простонала она. — Беги! Все вина и
закуски отравлены... Рыков прислал им миллион... Вальяно выпущен
из тюрьмы и едет сюда... О, ужас! Мы погибли!
Я закутался в плащ, поцеловал ее и бежал.
Через три дня я ехал к дяде Свиридову — сказать ему, что на него
доносят мои враги.
Была ночь. Наш поезд мчался к Курску. Я сидел в купе и глядел в
темное окно.
Дождевые капли и ветер производили на моем окне музыку. Я глядел
в окно и думал о ней... Сладкие мечты о счастье наполняли мою
душу. О, я был счастлив! Я был любим, и я был победителем!
Но враги мои не дремали. Близ станции «Чернь» они вытащили из
насыпи трубу. Дождь и болото размыли насыпь, и мой поезд полетел
в бездну... Так мстили мне мои враги за то, что я был счастлив!