Чехов - В бане
II
— Удивляюсь я, как это ваша дочь, при всей своей красоте и
невинном поведении, не вышла до сих пор замуж! — сказал Никодим
Егорыч Потычкин, полезая на верхнюю полку.
Никодим Егорыч был гол, как и всякий голый человек, но на его
лысой голове была фуражка. Боясь прилива к голове и
апоплексического удара, он всегда парился в фуражке. Его
собеседник Макар Тарасыч Пешкин, маленький старичок с тонкими
синими ножками, в ответ на его вопрос пожал плечами и сказал:
— А потому она не вышла, что характером меня бог обидел. Смирен
я и кроток очень, Никодим Егорыч, а нынче кротостью ничего не
возьмешь. Жених нынче лютый — с ним и обходиться нужно
сообразно.
— То есть, как же лютый? С какой это вы точки?
— Балованный жених... С ним как надо? Строгость нужна, Никодим
Егорыч. Стесняться с ним не следовает, Никодим Егорыч. К
мировому, по мордасам, за городовым послать — вот как надо!
Негодный народ. Пустяковый народ.
Приятели легли рядом на верхней полке и заработали вениками.
— Пустяковый... — продолжал Макар Тарасыч. — Натерпелся я от их,
каналиев. Будь я характером посолиднее, моя Даша давно бы уже
была замужем и деток рожала. Да-с... Старых девок теперь, в
женском поле, сударь мой, ежели по чистой совести, половина на
половину, пятьдесят процентов. И заметьте, Никодим Егорыч,
каждая из этих самых девок в молодых годах женихов имела. А
почему, спрашивается, не вышла? По какой причине? А потому, что
удержать его, жениха-то, родители не смогли, дали ему
отвертеться.
— Это верно-с.
— Мужчина нынче балованный, глупый, вольнодумствующий. Любит он
всё это на шерамыжку да с выгодой. Задаром он тебе и шагу не
ступит. Ты ему удовольствие, а он с тебя же деньги требует. Ну,
и женится тоже не без мыслей. Женюсь, мол, так деньгу зашибу.
Это бы еще ничего, куда ни шло — ешь, лопай, бери мои деньги,
только женись на моем дите, сделай такую милость, но бывает, что
и с деньгами наплачешься, натерпишься горя-гореванского. Иной
сватается-сватается, а как дойдет до самой точки, до венца, то и
назад оглобли, к другой идет свататься. Женихом хорошо быть,
одно удовольствие. Его и накормят, и напоят, и денег взаймы
дадут — чем не жизнь? Ну, и строит из себя жениха до старости
лет, покуда смерть — и жениться ему не нужно. И уж лысина во всю
голову, и седой весь, и колени гнутся, а он всё жених. А то
бывают, которые не женятся по глупости... Глупый человек сам не
знает, что ему надобно, ну и перебирает: то ему нехорошо, другое
неладно. Ходит-ходит, сватается-сватается, а потом вдруг ни с
того ни с сего: «Не могу, говорит, и не желаю». Да вот хоть
взять, к примеру, господина Катавасова, первого Дашиного жениха.
Учитель гимназии, титулярный тоже советник... Науки все выучил,
по-французски, по-немецки... математик, а на поверку вышел
болван, глупый человек — и больше ничего. Вы спите, Никодим
Егорыч?
— Нет, зачем же-с? Это я закрыл глаза от удовольствия...
— Ну, вот... Начал он около моей Даши ходить. А надо вам
заметить, Даше тогда и двадцати годочков еще не было. Такая была
девица, что просто всем на удивление. Финик! Полнота,
формалистика в теле и прочее. Статский советник
Цицеронов-Гравианский — по духовному ведомству служит — на
коленях ползал, чтоб к нему в гувернантки пошла — не захотела!
Начал Катавасов ходить к нам. Ходит каждый день и до полночи
сидит, всё с ней про разные науки там и физики... Книжки ей
носит, музыку ее слушает... Всё больше на книжки напирает.
Даша-то моя сама ученая, книги ей вовсе не надобны, баловство
одно только, а он — то прочти, другое прочти; надоел до смерти.
Полюбил ее, вижу. И она, заметно, ничего. «Не нравится, говорит,
он мне за то, что он, папаша, не военный». Не военный, а
все-таки ничего. Чин есть, благородный, сытый, трезвый — чего же
тут еще? Посватался. Благословили.. Про приданое не спросил
даже. Молчок... Словно он не человек, а дух бесплотный, и без
приданого может. Назначили и день, когда венчать. И что же вы
думаете? А? За три дня до свадьбы приходит ко мне в лавку этот
самый Катавасов. Глаза красные, личность бледная, словно с
перепугу, весь дрожит. Что угодно-с? — «Извините, говорит, Макар
Тарасыч, но я жениться на Дарье Макаровне не могу. Я, говорит,
ошибся. Я, говорит, взирая на ее цветущую молодость и наивность,
думал найти в ней почву, так сказать, свежесть, говорит,
душевную, а она уже успела приобрести склонности, говорит. Она
наклонна, говорит, к мишуре, не знает труда, с молоком матери
всосала...» И не помню, что она там всосала... Говорит, а сам
плачет. А я? Я, сударь мой, побранился только, отпустил его. И к
мировому не сходил и начальству его не жаловался, по городу не
срамил. Пойди я к мировому, так, небось, испугался бы срама,
женился бы. Начальство, небось, не поглядело бы, что она там
всосала. Коли смутил девку, так и женись. Купец вон Клякин, —
слышали? — даром что мужик, а поди-кася какую штуку того... У
него жених тоже упорствовать стал, в приданом заметил что-то как
будто не то, так он, Клякин-то, завел его в кладовую, заперся,
вынул, знаете ли, из кармана большой револьвер с пулями, как
следует заряженный, и говорит: «Побожись, говорит, перед
образом, что женишься, а то, говорит, убью сию минуту, подлец
этакой. Сию минуту!» Побожился и женился молодчик. Вот видите. А
я бы так не способен. И драться даже не того... Увидал мою Дашу
консисторский чиновник, хохол Брюзденко. Тоже из духовного
ведомства. Увидал и влюбился. Ходит за ней красный как рак,
бормочет разные слова, и изо рта у него жар пышет. Днем у нас
сидит, а ночью под окнами ходит. И Даша его полюбила. Глаза его
хохлацкие ей понравились. В них, говорит, огонь и черная ночь.
Ходил-ходил хохол и посватался. Даша, можно сказать, в восторге
и восхищении, дала свое согласие. — «Я, говорит, папаша,
понимаю, это не военный, но всё же из духовного ведомства, а это
всё равно, что интендантство, и поэтому я его очень люблю».
Девица, а тоже поди разбирает нынче: интендантство! Осмотрел
хохол приданое, поторговался со мной и только носом покрутил —
на всё согласен, свадьбу бы только поскорей; но в тот самый
день, как обручать, поглядел на гостей да как схватит себя за
голову. «Батюшки, говорит, сколько у них родни! Не согласен! Не
могу! Не желаю!» И пошел и пошел... Я уж и так и этак... Да ты,
говорю, ваше высокородие, с ума сошел, что ли? Ведь больше
чести, ежели родни много! Не соглашается! Взял шапку да и был
таков.
Был и такой случай. Посватал мою Дашу лесничий Аляляев. Полюбил
ее за ум и поведение... Ну и Даша его полюбила. Характер его
положительный ей нравился. Человек он, действительно, хороший,
благородный. Посватался и всё, этак, обстоятельно. Приданое всё
до тонкостей осмотрел, все сундуки перерыл, Матрену поругал за
то, что та салопа от моли не уберегла. И мне реестрик своего
имущества доставил. Благородный человек, грех про него что худое
сказать. Нравился он мне, признаться, до чрезвычайности.
Торговался он со мной два месяца. Я ему восемь тысяч даю, а он
просит восемь с половиной. Торговались-торговались; бывало,
сядем чай пить, выпьем по пятнадцати стаканов, и всё торгуемся.
Я ему двести накинул — не хочет! Так и разошлись из-за трехсот
рублей. Уходил, бедный, и плакал... Уж больно любил Дашу! Ругаю
теперь себя, грешный человек, истинно ругаю. Было б мне отдать
ему триста или же попугать, на весь город посрамить, или завести
бы в темную комнатку да по мордасам. Прогадал я, вижу теперь,
что прогадал, дурака сломал. Ничего не поделаешь, Никодим Егорыч:
характер у меня тихий!
— Смирны очень. Это верно-с. Ну, я пойду, пора... Голова тяжела
стала...
Никодим Егорыч в последний раз ударил себя веником и спустился
вниз. Макар Тарасыч вздохнул и еще усерднее замахал веником.