ГЛАВА I

Поди! - поди! раздался крик!

Пушкин.

В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской улице, как обыкновенно, валила толпа народу, и между прочим шел один молодой чиновник; заметьте день и час, потому что в этот день и в этот час случилось событие, от которого тянется цепь различных приключений, постигших всех моих героев и героинь, историю которых я обещался передать потомству, если потомство станет читать романы, - итак, по Вознесенской шел один молодой чиновник, и шел он из департамента, утомленный однообразной работой, и мечтая о награде и вкусном обеде - ибо все чиновники мечтают! - на нем был картуз неопределенной формы и синяя ваточная шинель с старым бобровым воротником, черты лица его различить было трудно: причиною тому козырек, воротник, - и сумерки; - казалось, он не торопился домой, а наслаждался чистым воздухом морозного вечера, разливавшего сквозь зимнюю мглу розовые лучи свои по кровлям домов, - соблазнительным блистаньем магазинов и кондитерских; порою подняв глаза кверху с истинно-поэтическим умиленьем, сталкивался он с какой-нибудь розовой шляпкой и смутившись извинялся; коварная розовая шляпка сердилась, - потом заглядывала ему под картуз и, пройдя несколько шагов, оборачивалась, как будто ожидая вторичного извинения; - напрасно! молодой чиновник был совершенно недогадлив!.. но еще чаще он останавливался, чтоб поглазеть сквозь цельные окна магазина или кондитерской, блистающей чудными огнями и великолепной позолотою. Долго, пристально, с завистью разглядывал различные предметы, - и, опомнившись, с глубоким вздохом и стоическою твердостью продолжал свой путь; - самые же ужасные мучители его были извозчики, - и он ненавидел извозчиков; "барин! куда изволите? - прикажите подавать? - подавать-с!" - это была пытка Тантала, и он в душе глубоко ненавидел извозчиков. Спустясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он крик: "берегись, поди!.." - прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан, и развевался воротник серой шинели. Едва он успел поднять глаза, уж одна оглобля была против его груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал ему лицо; машинально он ухватился руками за оглоблю и в тот же миг сильным порывом лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар,... раздалось кругом: "задавил, задавил", извозчики погнались за нарушителем порядка, - но белый султан только мелькнул у них перед глазами и был таков. Когда чиновник очнулся, боли он нигде не чувствовал, но колена у него тряслись еще от страха; он встал, облокотился на перилы канавы, стараясь прийти в себя; горькие думы овладели его сердцем, и с этой минуты перенес он всю ненависть, к какой его душа только была способна, с извозчиков на гнедых рысаков и белые султаны; - Между тем белый султан и гнедой рысак пронеслись вдоль по каналу, поворотили на Невский, с Невского на Караванную, оттуда на Симионовский мост, потом направо по Фонтанке, - и тут остановились у богатого подъезда, с навесом и стеклянными дверьми, с медной блестящею обделкой; - Ну, сударь, - сказал кучер, широкоплечий мужик с окладистой рыжей бородой, - Васька нынче показал себя! -

Надобно заметить, что у кучеров любимая их лошадь называется всегда Ваською, даже вопреки желанию господ, наделяющих ее громкими именами Ахила, Гектора... она всё-таки будет для кучера не Ахел и не Нектор, - а Васька.

Офицер слез, потрепал дымящегося рысака по крутой шее, улыбнулся ему признательно и взошел на блестящую лестницу; - об раздавленном чиновнике не было и помину... Теперь, когда он снял шинель, закиданную снегом, и взошел в свой кабинет, мы свободно можем пойти за ним и описать его наружность - к несчастию вовсе не привлекательную, он был небольшого роста, широк в плечах, вообще нескладен; и казался сильного сложения, неспособного к чувствительности и раздражению; походка его была несколько осторожна для кавалериста, жесты его были отрывисты, хотя часто они выказывали лень и беззаботное равнодушие, которое теперь в моде и в духе века - если это не плеоназм. Но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая природа человека; видно было, что он следовал не всеобщей моде, а сжимал свои чувства и мысли из недоверчивости или из гордости. Звуки его голоса были то густы, то резки, смотря по влиянию текущей минуты; когда он хотел говорить приятно, то начинал запинаться, и вдруг оканчивал едкой шуткой, чтоб скрыть собственное смущение, - и в свете утверждали, что язык его зол и опасен... ибо свет не терпит в кругу своем ничего сильного, потрясающего, ничего, что бы могло обличить характер и волю: - свету нужны французские водевили и русская покорность чуждому мнению.

Лицо его смуглое, неправильное, но полное выразительности, было бы любопытно для Лафатера и его последователей: они прочли бы на нем глубокие следы прошедшего и чудные обещания будущности... толпа же говорила, что в его улыбке, в его странно блестящих глазах есть что-то... В заключение портрета скажу, что он назывался Григорий Александрович Печорин, а между родными просто Жорж, на французский лад, и что притом ему было двадцать три года, - и что у родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, - последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность, во мнении строгих читателей! - виноват, забыл включить, что Жорж был единственный сын, не считая сестры, 16-тилетней девочки, которая была очень недурна собою и по словам маменьки (папеньки уж не было на свете) не нуждалась в приданом и могла занять высокую степень в обществе, с помощию божией и хорошенького личика и блестящего воспитания. Григорий Александрович, войдя в свой кабинет, повалился в широкие кресла; лакей взошел и доложил ему, что, дескать, барыня изволила уехать обедать в гости, а сестра изволила уж откушать... - "Я обедать не буду, был ответ: я завтракал!.." Потом взошел мальчик лет тринадцати в красной казачьей куртке, быстроглазый, беленький, и с виду большой плут, - и подал, не говоря ни слова, визитную карточку: Печорин небрежно положил ее на стол и спросил, кто принес:

- Сюда нынче приезжали молодая барыня с мужем, - отвечал Федька, - и велели эту карточку подать Татьяне Петровне (так называлась мать Печорина)...

- Что ж ты принес ее ко мне.

- Да я думал, что это всё равно-с!.. может быть, вам угодно прочесть.

- То есть, тебе хочется узнать, что тут написано.

- Да-с, - эти господа никогда еще у нас не были.

- Я тебя слишком избаловал, - сказал Печорин строгим голосом... - набей мне трубку. -

Но эта визитная карточка, видно, имела свойство возбуждать любопытство... Долго Жорж не решался переменить удобного положения на широких креслах и протянуть руку к столу... притом в комнате не было свеч - она озарялась красноватым пламенем камина, а велеть подать огню и расстроить очаровательный эффект каминного освещения ему также не хотелось. - Но любопытство превозмогло, - он встал, взял карточку и с каким-то непонятным волнением ожидания поднес ее к решетке камина;... на ней было напечатано готическими буквами: князь Степан Степаныч Лиговской, с княгиней. Он побледнел вздрогнул, глаза его сверкнули, и карточка полетела в камин. - Минуты три он ходил взад и вперед по комнате, делая разные странные движения рукою, разные восклицания, - то улыбаясь, то хмуря брови; наконец он остановился, схватил щипцы и бросился вытаскивать карточку из огня: - увы! одна ее половина превратилась в прах, а другая свернулась, почернела, - и на ней едва только можно было разобрать Степан Степ... Печорин положил эти бренные остатки на стол, сел опять в свои креслы и закрыл лицо руками - и хотя я очень хорошо читаю побуждения души на физиономиях, но по этой именно причине не могу никак рассказать вам его мыслей. В таком положении сидел он четверть часа, и вдруг ему послышался шорох, подобный легким шагам, шуму платья, или движению листа бумаги... Хотя он не верил привидениям... но вздрогнул, быстро поднял голову - и увидел перед собою в сумраке что-то белое и, казалось, воздушное... с минуту он не знал, на что подумать, так далеко были его мысли... если не от мира, то по крайней мере от этой комнаты...

- Кто это? - спросил он.

- Я! - отвечал принужденный контральто - и раздался звонкий женский хохот. -

- Варенька! - какая ты шалунья.

- А ты спал!.. ужасно весело!..

- Я бы желал спать. - Оно покойнее!..

- Это стыд! - отчего нам на балах, в обществах так скушно!.. вы все ищете спокойствия... какие любезные молодые люди...

- А позвольте спросить, - возразил Жорж зевая, - из каких благ мы обязаны забавлять вас...

- Оттого, что мы дамы.

- Поздравляю. Но ведь нам без вас не скушно...

- Я почему знаю!.. .. и что мы станем говорить между собою;

- Моды, новости... разве мало; поверяйте друг другу ваши тайны...

- Какие тайны? - у меня нет тайн... все молодые люди так несносны...

- Большая часть из них не привыкли к женскому обществу!

- Пускай привыкают - они и этого не хотят попробовать!..

Жорж важно встал и поклонился с насмешливой улыбкой:

- Варвара Александровна, я замечаю, что вы идете большими шагами в храм просвещения.

Варенька покраснела и надула розовые губки... а брат ее преспокойно опять опустился в свои кресла. - Между тем подали свеч, и пока Варенька сердится и стучит пальчиком в окно, я опишу вам комнату, в которой мы находимся. - Она была вместе и кабинет и гостиная; и соединялась коридором с другой частью дома; светло-голубые французские обои покрывали ее стены... лоснящиеся дубовые двери с модными ручками и дубовые рамы окон показывали в хозяине человека порядочного. - Драпировка над окнами была в китайском вкусе, а вечером или когда солнце ударяло в стеклы, опускались пунцовые шторы, - противоположность резкая с цветом горницы, но показывающая какую-то любовь к странному, оригинальному. - Против окна стоял письменный стол, покрытый кипою картинок, бумаг, книг, разных видов чернильниц и модных мелочей, - по одну его сторону стоял высокий трельяж, увитый непроницаемою сеткой зеленого плюща, по другую кресла, на которых теперь сидел Жорж... - на полу под ним разостлан был широкий ковер, разрисованный пестрыми арабесками, - другой персидский ковер висел на стене, находящейся против окон, и на нем развешаны были пистолеты, два турецкие ружья, черкесские шашки и кинжалы, подарки сослуживцев, погулявших когда-то за Балканом... на мраморном камине стояли три алебастровые карикатурки Паганини, Иванова и Россини... остальные стены были голые, кругом и вдоль по ним стояли широкие диваны, обитые шерстяным штофом пунцового цвета; - одна единственная картина привлекала взоры, она висела над дверьми, ведущими в спальню; она изображала неизвестное мужское лицо, писанное неизвестным русским художником, человеком, не знавшим своего гения, и которому никто об нем не позаботился намекнуть. - Картина эта была фантазия, глубокая, мрачная. - Лицо это было написано прямо безо всякого искусственного наклонения или оборота, свет падал сверху, платье было набросано грубо, темно и безотчетливо, - казалось, вся мысль художника сосредоточилась в глазах и улыбке... Голова была больше натуральной величины, волосы гладко упадали по обеим сторонам лба, который кругло? и сильно выдавался и, казалось, имел в устройстве своем что-то необыкновенное; глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези черной маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Жорж смотрел на эту голову, он видел в ней новое выражение; - она сделалась его собеседником в минуты одиночества и мечтания - и он, как партизан Байрона, назвал ее портретом Лары. - Товарищи, которым он ее с восторгом показывал, называли ее порядочной картинкой. -

Между тем, покуда я описывал кабинет, Варенька постепенно придвигалась к столу, потом подошла ближе к брату и села против него на стул; в ее голубых глазах незаметно было ни даже искры минутного гнева, но она не знала, чем возобновить разговор. Ей попалась под руки полусгоревшая визитная карточка.

- Что это такое? - Степан Степ... А! это, верно, у нас нынче был князь Лиговской!.. как бы я желала видеть Верочку! замужем, - она была такая добрая... я вчера слышала, что они приехали из Москвы!.. кто же сжег эту карточку... её бы надо подать маменьке!..

- Кажется, я, - отвечал Жорж, - раскуривая трубку!..

- Прекрасно! я бы желала, чтоб Верочка это узнала... - ей было бы очень приятно!.. . так-то, сударь, ваше сердце изменчиво!.. я ей скажу, скажу - непременно!.. впрочем, нет... теперь ей должно быть всё равно!.. она ведь замужем!..

- Ты судишь очень здраво для твоих лет!.. - отвечал ей брат и зевнул, не зная, что прибавить...

- Для моих лет! что я за ребенок! - маменька говорит, что девушка в 17 лет так же благоразумна, как мужчина в 25.

- Ты очень хорошо делаешь, что слушаешься маменьки. - Эта фраза, по-видимому похожая на похвалу, показалась насмешкой; таким образом согласие опять расстроилось, и они замолчали... Мальчик взошел и принес записку: - приглашение на бал к барону Р***.-

- Какая тоска! - воскликнул Жорж. - Надо ехать.

- Там будет mademoiselle Negouroff!.. - возразила ироническим тоном Варенька! - Она еще вчера об тебе спрашивала! ... какие у нее глаза! - прелесть!..

- Как угль, в горниле раскаленный!..

- Однако сознайся, что глаза чудесные!

- Когда хвалят глаза, то это значит, что остальное никуда не годится.

- Смейся!.. а сам неравнодушен...

- Положим.

- Я и это расскажу Верочке!..

- Давно ли ты уверяла, что я для нее - всё равно!..

- Поверьте, я лучше этого говорю по-русски - я не монастырка.

- О! совсем нет! - очень далеко...

Она покраснела и ушла...

Но я вас должен предупредить, что это был на них черный день... они обыкновенно жили очень дружно, и особенно Жорж любил сестру самой нежною братскою любовью. -

Последний намёк на mademoiselle Negouroff (так будем мы ее называть впоследствии) заставил Печорина задуматься; наконец неожиданная мысль прилетела к нему свыше, он придвинул чернильницу, вынул лист почтовой бумаги - и стал что-то писать; покуда он писал, самодовольная улыбка часто появлялась на лице его, глаза искрились - одним словом, ему было очень весело, как человеку, который выдумал что-нибудь необыкновенное. - Кончив писать, он положил бумагу в конверт и надписал: Милостивой гос. Елизавете Львовне Негуровой в собственные руки; - потом кликнул Федьку и велел ему отнесть на городскую почту - да чтоб никто из людей не видал - маленький Меркурий, гордясь великой доверенностию господина, стрелой помчался в лавочку; а Печорин велел закладывать сани и через полчаса уехал в театр; однако в этой поездке ему не удалось задавить ни одного чиновника.  

Перейти к чтению второй главы>>