Информация и референция. Информативные речевые жанры
2.5. Споры в «Моей жизни»: этика vs. познание
Герой повеcти «Моя жизнь» совершает редчайший в чеховском мире
этический поступок – по собственной воле порывает с обществом, в
котором родился и вырос. Постоянно нарушая принятое, он вынужден
доказывать свою правоту другим и самому себе, – и потому
доминантным речевым жанром в повести оказывается спор. Это
проявляется как явно – в спорах Мисаила со всеми другими
центральными героями (отцом, доктором Благово, Машей), так и
скрыто, в его размышлениях и сомнениях. Решить, кто прав в этих
спорах, признать познавательную и этическую правоту того или
иного героя можно только при двух условиях: внутренней
непротиворечивости его утверждений и верифицируемости этих
утверждений его поступками и происходящими событиями. В «Моей
жизни» с обоими этими условиями все обстоит не так просто, как
может показаться.
Если исходить из внешней событийной канвы, то название повести
следует произносить с логическим ударением на слове «моя»:
жизнь, которой я управляю; жизнь, которой я хозяин. Однако
известно, что Чехов долго колебался в выборе названия, и в
конечном итоге остался им недоволен, считал его
«отвратительным», особенно слово «моя» (9, 500). Причина этого
недовольства, как нам кажется, – в несоответствии названия и
глубинного смысла повести, которое мы попытаемся раскрыть.
Мисаил Полознев отвергает жизнь по шаблону, предписанному ему
происхождением, воспитанием и семейными традициями, и, как
кажется, делает свободный выбор. Основная оппозиция, скрытая в
заглавии, может быть развернута в варианты субъект / объект,
агенс / пациенс, самостоятельность / зависимость и т. п. Уже
самый первый «обмен любезностями» между героем и властью, с
которого начинается повесть, тематизирует эти оппозиции:
Управляющий сказал мне: «Держу вас только из уважения к вашему
почтенному батюшке, а то бы вы у меня давно полетели». Я ему
ответил: «Вы слишком льстите мне, ваше превосходительство,
полагая, что я умею летать» (9, 192).
В этом диалоге сконцентрирован весь сюжет: общество стремится
превратить Мисаила в вещь, «держать» его и «управлять» им. Перед
нами типичная чеховская история овеществления и протеста (ср.
Кирилов – «Враги», Громов – «Палата № 6» и мн. др.), хотя и со
специфическими чертами. Специфика овеществления человека в этой
повести – в доминировании родового над личным. Обыватели не
видят в Мисаиле индивидуальности, он – только сын своего отца, к
нему относятся как к части отца, рода, дворянства. Точно так же
относится к нему и сам отец. Однако парадокс в том, что и отец –
только часть традиции, он не обладает никаким позитивным личным
содержанием. Отец – только рупор идеологии родового и принятого,
общие места которой он искусственно и непоследовательно украшает
выспренней риторикой.
С другой стороны, Мисаил протестует, стремясь вернуть свою
субъектность, самостоятельность. Однако при этом он отдает себе
отчет в том, что «летать» не умеет, то есть считает себя, как он
неоднократно говорит в повести, человеком мелким и бесталанным.
В этом последнем положении, если оно верно, заключено
противоречие, способное поставить под сомнение прямолинейное
прочтение повести в духе указанных выше оппозиций.
Начнем с того, что свое решение стать простым рабочим Мисаил не
воспринимает как бунт против общества, а оправдывает здравым
смыслом, который должен быть близок к общепринятому мнению. Его
логика в первом споре с отцом такова: я не талантлив, не умен,
не богат, обыкновенен, и потому – по логике вещей – должен
добывать себе пропитание физическим трудом. Вышеуказанные
оппозиции, предполагающие свободный выбор, оказываются неточными
уже потому, что Мисаил рассматривает свой поступок как
необходимый и вынужденный: «То, что вы называете общественным
положением, составляет привилегию капитала и образования.
Небогатые же и необразованные люди добывают себе кусок хлеба
физическим трудом, и я не вижу основания, почему я должен быть
исключением» (9, 193). Его поступок – не бунт против традиции, а
всего лишь попытка поступать разумно.
В предыдущем разделе мы говорили, что чеховский герой принимает
некую идею только в том случае, если она позволяет ему оправдать
внутренний недостаток, который он чувствует. Это свойство
универсально, но не обязательно негативно. В данном случае
Мисаил, во-первых, в отличие от многих других, отдает себе
трезвый отчет в собственной бесталанности, а во-вторых, выбирает
путь, который позволяет ему занять этически безупречную позицию.
Для нашей темы очень важен вопрос: а насколько возможно
понимание другими разумного поступка Мисаила, если в рамках
изображаемого мира Мисаил – единственный, кто добровольно
выходит из своего социального класса, и почти все окружающие
считают его поступок ненормальным? Почти – но не все: инженеру
Должикову, Маше и доктору Благово поступок Мисаила вовсе не
кажется ужасным. Их оценки базируются на разных основаниях, но
все же содержат нечто общее.
Инженер, некогда работавший машинистом и смазчиком на железной
дороге, четко противопоставляет полезное / бесполезное дело. Эта
оппозиция у него ассоциируется с другой: работник / бюрократ:
«<М>не нужны механики, слесаря, землекопы, столяры, колодезники,
а ведь все вы можете только сидеть и писать, больше ничего! Все
вы писатели!» (9, 204). Поэтому он может принять поступок
Мисаила: «Быть порядочным рабочим куда умнее и честнее, чем
изводить казенную бумагу и носить на лбу кокарду» (9, 238). Это
голос практического здравого смысла, к которому, как мы видели,
апеллирует и сам Мисаил. Однако быть рабочим для Должикова – это
только начало карьеры, первый шаг на пути к овладению
определенными навыками, к знанию «дела» изнутри и т. п.
Идеологический мотив действий Мисаила – необходимость
уравнивания людей в физическом труде как средство избавления от
эксплуатации – инженеру совершенно чужд и непонятен. Поступок по
идейным соображениям ассоциируется у него с сектантством, и в
этом смысле Должиков уравнивается с губернатором, который
подозревает, что Мисаил – толстовец.
В отличие от своего отца, Маша Должикова принимает как раз
идеологическую сторону поступка героя, но его идею подменяет
своей. Как и Мисаил, Маша убеждена в своей заурядности,
обыкновенности, но в то же время хочет жить честно и
небесполезно для людей. Поэтому она находит такой выход:
– Талантливые, богато одаренные натуры, – сказала Должикова, –
знают, как им жить, и идут своею дорогой; средние же люди, как
я, например, ничего не знают и ничего сами не могут; им ничего
больше не остается, как подметить какое-нибудь глубокое
общественное течение и плыть, куда оно понесет (9, 230).
Так она и поступает, выбрав из числа идейных общих мест эпохи
работу на земле и помощь крестьянам – в качестве «течения», а
Мисаила – в качестве «талантливой, богато одаренной натуры»,
призванной ею руководить. Оба способа ориентации, в конечном
итоге, оказываются иллюзией (как и ее самооценка, игнорировавшая
артистический талант). Идеи Мисаила остаются для нее столь же
чужды, как и для ее отца, взаимопонимания нет и здесь.
Почему одобряет поступок Мисаила доктор Благово – не совсем
ясно, но безусловно одно – он никак не сочувствует его идеям: в
идеологии доктора физическому труду и моральным императивам
Мисаила нет места. Более того, все идеи Благово прямо
противоположны идеям Мисаила, что и приводит героев к спору, к
которому мы еще вернемся.
Таким образом, даже те, кто одобряет поступок героя, не понимают
и не принимают его идеи. Но при всех различиях у этих людей есть
нечто общее. И это даже не «прогрессивность» и либерализм (едва
ли можно назвать либералом инженера), а то, что они – столичные
жители. Вспомним, что у повести есть подзаголовок: «Моя жизнь
(рассказ провинциала)». Для столичных жителей поступок Мисаила
гораздо ближе к «общепринятому», чем для провинциалов, они
«прогрессивнее». Для понимания мотива прогресса, вокруг которого
ведутся споры в повести, оппозиция столица / провинция
чрезвычайно важна. Провинция выглядит безнадежно отсталой,
сопротивление консервативных сил в ней чрезвычайно велико, но,
тем не менее, рано или поздно она вынуждена принимать новые
веяния. В городе, где никто не читает книг, где нет «ни сада, ни
театра, ни порядочного оркестра» (9, 205), где, по мнению
Мисаила, нет ни одного честного человека, и т. д., – все-таки
идут любительские спектакли, строится железная дорога (путь в
прогресс), возникает необходимость профессионализации и
появляются культурные люди, подобные Маше, Благово и самому
Мисаилу. Столичному человеку порядки, царящие в городе, кажутся
не столько страшными, сколько смешными, о чем свидетельствует
реакция Маши на рассказ Мисаила о встрече с губернатором: «Если
бы это рассказать в Петербурге! – проговорила она, едва не падая
от смеха» (8, 235). В этом смысле «Моя жизнь» встает в один ряд
с другими произведениями Чехова, которые говорят главным образом
об отставании провинции и вовсе не лишены оптимизма по отношению
к прогрессу, социальному и технологическому.
Даже в пессимистической «Палате № 6» оба героя – Рагин и Громов
– солидарны в том, что ненормальна прежде всего провинциальная
жизнь и что где-то есть или будет иная, более разумная и
справедливая:
Громов думает: Ищи потом справедливости и защиты в этом
маленьком, грязном городишке, за двести верст от железной
дороги! (8, 78).
Андрей Ефимыч знает, что при теперешних взглядах и вкусах такая
мерзость, как палата № 6, возможна разве только в двухстах
верстах от железной дороги (8, 92).
Прогресс общественных отношений увязывается с техническим
прогрессом, а наличие последнего несомненно. В рассказе «Человек
в футляре» Беликова возмущает сама мысль, что можно кататься по
улице на велосипеде, но для других персонажей это уже привычное
дело. В «Архиерее» народ собирается поглазеть на невиданное
чудо – электричество, – но в столицах к тому времени
электричество распространено достаточно широко. В повести «В
овраге» в телефоне, проведенном в волостное правление, «завелись
клопы и прусаки» (10, 147), но в том же селе на фабриках и в
квартирах фабрикантов телефон действует. Нигде у Чехова нет
введения в кругозор героев чего-то столь радикального, что не
имеет шансов быть принятым в обозримом будущем, – и поступок
Мисаила не исключение. Однако и здесь не обходится без
чеховского парадокса: принятие нового совершается не потому, что
люди осознают преимущества технического прогресса, а потому, что
привыкают к нему:
Волостной старшина был малограмотен и в бумагах каждое слово
писал с большой буквы, но когда испортился телефон, то он
сказал:
– Да, теперь нам без телефона будет трудновато («В овраге»; 10,
147).
Так происходит и с поступком Мисаила: до самого конца никто не
понимает и не принимает его стремления к свободе и его рецепта
социального переустройства, но в финале он говорит:
К тому, что я стал рабочим, уже привыкли и не видят ничего
странного в том, что я, дворянин, ношу ведра с краской и
вставляю стекла; напротив, мне охотно дают заказы, и я считаюсь
уже хорошим мастером и лучшим подрядчиком, после Редьки (9,
279).
Принятие прогресса по привычке, демократизация социальных
отношений по привычке – в чеховских наблюдениях сочетаются и
безусловная вера в технический и общественный прогресс, и
скептицизм по отношению к прогрессу в индивидуальной
человеческой психологии и этике. Именно эти две стороны
прогресса – «техническая» и «моральная» – становятся предметом
спора Мисаила и доктора Благово.
Это спор знания и этики. Уже в первом обмене репликами спорящие
выясняют, что придают слову «прогресс» разные значения, то есть
как будто следуют логике правильного спора, которую мы описали
ранее: пытаются договориться о терминах. Однако чеховские герои,
даже осознав, что говорят о разном и фактически на разных
языках, продолжают без конца повторять свои «речевые партии».
Рассуждения Мисаила и Благово идут параллельно, в сущности, они
близки к диалогу глухих. Рассмотрим их позиции отдельно.
Для Благово единственно важен прогресс цивилизации, прежде всего
накопление знаний (он выше всего ставит науку и сам ей
занимается), которое в отдаленном будущем, должно привести к
разумному и счастливому обществу. Этот прогресс «постепенно,
само собой» (9, 221) решит частные социальные проблемы, в том
числе, очевидно, и изображаемые в повести: эксплуатацию,
грубость, нечестность, темноту народа, сословные и гендерные
предрассудки и т. д. Доктор понимает, что это счастливое время
наступит за пределами его жизни, но находит утешение в своей
причастности к самому процессу постепенного восхождения к
разумности: «Я иду по лестнице, которая называется прогрессом,
цивилизацией, культурой, иду и иду, не зная определенно, куда
иду, но, право, ради одной этой чудесной лестницы стоит жить»
(9, 221). Таким образом, позиция доктора гносеологически
непротиворечива: он уверен в торжестве разума и вносит свой
посильный вклад в общее дело, занимаясь наукой и добровольным
просветительством. Противоречия возникают в его этической
позиции, непосредственно соотнесенной с позицией и жизнью
Мисаила.
Мисаил не думает о конечных судьбах цивилизации, и может
показаться, что его слова расходятся со словами доктора по
принципу ‘временное, локальное’ vs. ‘вечное, всеобщее’. Его
главный тезис: прогресс заключен «в делах любви, в исполнении
нравственного закона» (9, 220). Несомненно исходя из личного
опыта, он ставит первой задачей здесь и сейчас избавиться от
психологического подавления и экономической эксплуатации
человека человеком, что и будет исполнением нравственного
закона. При этом, по его мнению, разумное и справедливое
устройство возможно уже сейчас – оно в занятиях физическим
трудом. Это положение безупречно этически и безупречно
познавательно (как способ ориентации в мире) – но только для
отдельного человека, для самого Мисаила. Вся беда состоит в том,
что, как любой идеолог, Мисаил не ограничивается императивом для
себя: в его речах постоянно возникает императив для других:
<Н>ужно, чтобы сильные не порабощали слабых, <...> нужно, чтобы
все без исключения – и сильные и слабые, богатые и бедные,
равномерно участвовали в борьбе за существование, каждый сам за
себя, а в этом отношении нет лучшего нивелирующего средства, как
физический труд в качестве общей, для всех обязательной
повинности (9, 220).
Как только его мысль приобретает всеобщий характер, она
становится неосуществимой утопией и тем уравнивается с позицией
Благово. В этом проявляется не раз отмечавшееся исследователями
стремление Чехова «увидеть общее там, где другим виделась бы
лишь непримиримость и противоположность», «сделать акцент на
том, что объединяет героев-антагонистов, а не разъединяет их».
Здесь и сейчас все люди заниматься физическим трудом добровольно
не станут. Если не станут добровольно – то необходимо
принуждение. Как только мысль Мисаила доходит до «общей, для
всех обязательной повинности», она превращается в тоталитарную
утопию, которая неизбежно противоречит сама себе: начавшись с
эгалитарных («нивелирующих») идей, она подрывается тем, что люди
разных физических способностей и разной квалификации в своем
труде окажутся не равны, а следовательно, для сохранения
равенства понадобится распределительная система и тоталитарное
государство, которое автоматически ведет к неравенству.
Постепенный всерешающий прогресс Благово, при всех его
утопических чертах, разумеется, менее логически противоречив,
чем утопия Мисаила.
Таким образом, спор героев в рамках противопоставления
‘временное, локальное’ vs. ‘вечное, всеобщее’ оказывается
ложным. Аргументы обоих спорщиков смещаются в сторону правой
части оппозиции, в сторону утопии, и кажется, что Благово ближе
к (познавательной) истине. Однако Чехов, руководствуясь тем
правилом, о котором мы уже говорили в первой части этой главы, –
дискредитации чистого знания, – придает Благово этически
негативные черты.
Дело не в том, что молодой, горячий, похожий на студента доктор,
несмотря на свою любовь к спорам, – никудышный мыслитель,
который не может четко сформулировать свою позицию. И даже не в
том, что Мисаил обнаруживает в Благово грубоватость и отсутствие
культуры, которую тот проповедует. Дело в том, что идея доктора
– в том виде, в котором она сформулирована, –обязана быть
аморальной : если социальные проблемы разрешимы только в
будущем, а попытки решить их сейчас обречены, то, значит,
помогать людям или трудиться, не имея в виду отдаленную цель,
вообще как-то связывать себя современностью, – просто вредно:
Если одни насекомые порабощают других, то и черт с ними, пусть
съедают друг друга. Не о них надо думать <...>, – надо думать о
том великом иксе, который ожидает все человечество в отдаленном
будущем (9, 221).
С одной стороны, Чехов доводит эту позицию почти до карикатуры:
Опять разговоры о физическом труде, о прогрессе, о таинственном
иксе, ожидающем человечество в отдаленном будущем. Доктор не
любил нашего хозяйства, потому что оно мешало нам спорить, и
говорил, что пахать, косить, пасти телят недостойно свободного
человека и что все эти грубые виды борьбы за существование люди
со временем возложат на животных и на машины, а сами будут
заниматься исключительно научными исследованиями (9, 252).
А с другой – носитель этих идей получает роль злодея в
мелодраматическом сюжете о соблазненной и покинутой. Благово,
будучи женат и имея троих детей, вступает в связь с запуганной и
несчастной сестрой Мисаила, потом бросает ее, беременную, и
уезжает за границу ради научной карьеры, – при этом зная, как
врач, что ее положение безнадежно и что она умрет (9, 275), – а
после ее смерти не заботится о ребенке. При этом доктор
нисколько не раскаивается, оправдывая себя тем, что «надо
любить... кто боится и избегает любви, тот не свободен»; 9,
275), – еще одна «идея», которая служит самооправданию. Впрочем,
это уже дополнительное и ненужное оправдание: Благово был
абсолютно последователен, потому что его главная мысль – наука
как служение будущему выше заботы о ближнем – оправдывала его в
собственных глазах изначально.
Таким образом, альтернатива, возникающая в споре Мисаила и
Благово, такова: доктрина познавательно порочная, но этически
безупречная vs. доктрина познавательно безупречная, но этически
порочная. Причем это неразрешимое противопоставление вызвано не
только личными качествами спорящих, оно вписано в сам предмет
спора. Обе стороны исходят из одного императива: надо дать
рецепт справедливого общества. Рецепты естественных постепенных
преобразований, за которые стоит Благово, при всей их вероятной
научной правоте, неизбежно отдают современность в жертву
несправедливости. Рецепты искусственного преобразования, к
которым подходит Мисаил, неизбежно приводят к несправедливости в
будущем, хотя герой этого и не осознает. Те дополнительные
черты, которые Чехов придает героям, акцентируют эту
неизбежность во многих смыслах: они указывают на слабость
мышления человека, его неспособность последовательно спорить,
додумывать свои мысли до конца, склонность к крайностям, и т. д.
Споры в «Моей жизни» говорят: любой выбор порочен, в споре
Благово и Мисаила нет правых. Разумеется, этот тезис должен
вызвать возражение: ведь очевидно, что Мисаил выглядит чуть ли
не праведником в мире этой повести, и тем более – на фоне
большинства других чеховских героев. С этим следует
согласиться, но при этом сделать два уточнения: во-первых,
этическая правота не гарантирует правоты познавательной, не
избавляет идею Мисаила от противоречий; а во-вторых, ощущение
его «праведничества» возникает не потому, что он следует своим
идеям, а потому, что он от них отступает.
Не принимая подавляющий человека уклад провинциальной жизни,
Мисаил рисует символическую картину адского города, причем его
отец-архитектор в этой картине занимает роль организующего
центра. Отец – бездарный демиург, по бездарному плану которого
воры-подрядчики и воры-рабочие строят бездарный и жестокий
город, чтобы в нем жили воры-обыватели, давящие все живое так
же, как это делает отец. Но вопреки всем этим инвективам Мисаил
замечает: «несмотря ни на что, отца и сестру я люблю» (9, 194);
а о городе он говорит местами почти поэтически:
Эта прелестная улица отчасти заменяла сад, так как по обе
стороны ее росли тополи, которые благоухали, особенно после
дождя, и из-за заборов и палисадников нависали акации, высокие
кусты сирени, черемуха, яблони. Майские сумерки, нежная молодая
зелень с тенями, запах сирени, гуденье жуков, тишина, тепло —
как всё это ново и как необыкновенно, хотя весна повторяется
каждый год! (9, 197).
Я любил свой родной город. Он казался мне таким красивым и
теплым! Я любил эту зелень, тихие солнечные утра, звон наших
колоколов; но люди, с которыми я жил в этом городе, были мне
скучны, чужды и порой даже гадки. Я не любил и не понимал их (9,
205).
Причиной непоследовательности Мисаила и оказывается любовь: в
начале повести, уже приняв решение стать рабочим, он поддается
на уговоры сестры, которую он любит и которую угнетает его
решение, и отступает от своего намерения. Второй раз он
отступает от «идеи» из любви к Маше: становится помещиком,
сельским хозяином, хотя не любит сельского хозяйства. Наконец,
надо заметить, что высказав мысль об «общей, для всех
обязательной повинности» труда, Мисаил нигде и никогда не
пытается воплотить ее в жизнь. Совпадение слова и дела – не
всегда благо. Человек слабый, бесконечно колеблющийся,
бесталанный, средний оказывается ближе читателю, чем
последовательный и одаренный доктор Благово, поступающий так,
как должно, согласно своим приоритетам.
Этический выбор всегда существует, но он может быть осуществлен
только вне соотнесения с идеологией и, значит, с любой
сформулированной доктриной, – вот послание Чехова, всю глубину и
парадоксальность которого еще предстоит осмыслить. По всей
видимости, этим отчасти объясняется и парадокс чеховского
недоверия к «идеям» и информативному дискурсу в целом.
Материал публикуется с разрешения администрации сайта www.poetics.nm.ru