Сочинение: Особенности художественного изображения эпохи Ивана Грозного в творчестве А. К. Толстого

Оглавление

Введение. 2

Глава 1. Концептуальная оценка А. К. Толстым истории развития России. Особенности его отношения к эпохе Ивана Грозного. 6

Глава 2. Изображение эпохи Ивана Грозного в лирике А. К. Толстого. 14

Глава 3. Трагическое осмысление эпохи Ивана Грозного в историческом романе «Князь Серебряный». 31

Глава 4. Драматическая трилогия А. К. Толстого – высшая ступень его художественного исследования эпохи Ивана Грозного. 50

Заключение. 67

Библиография. 69

Введение.

Творчество А. К. Толстого, выдающегося писателя прошлого века всегда пользовалось широкой популярностью. Многообразен и значителен вклад Толстого в русскую литературу. Тонкий и проникновенный лирик, он был в то же время талантливым сатирическим поэтом, одним из создателей образа знаменитого Козьмы Пруткова. Им написан роман «Князь Серебряный» и ряд стихотворений в жанре исторической баллады и былины. Имя А. К. Толстого, автора известной драматической трилогии: «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис» неразрывно связано с развитием русской исторической драматургии. «Он оставил в наследство своим соотечественникам – писал И. С. Тургенев, – прекрасные образцы драм, романов, лирических стихотворений, которые в течение долгих лет – стыдно будет не знать всякому образованному русскому…»¹

Творчество А. К. Толстого всегда было доступно широкому кругу читателей и изучалось многими литературоведами. Но тему осмысления Толстым эпохи Ивана Грозного исследователи рассматривали лишь косвенно. А между тем, именно эта тема была принципиально важной для самого Толстого, который придавал особое значение личности и эпохе Ивана Грозного как времени, сыгравшему, наряду с татаро-монгольским нашествием, пагубную роль в формировании отрицательных черт русского национального характера: бессловесной покорности, пассивности, страха перед властью.

Опираясь на работы исследователей (И. Ямпольского, Д. Жукова, Н. Колосовой) мы попытались выделить эту тему из контекста других исторических тем в творчестве писателя и рассмотреть ее с позиций сегодняшнего дня. В этом заключается новизна исследования.

Обращение к теме эпохи Ивана Грозного в творчестве Толстого, на наш взгляд, актуально именно теперь, когда люди пытаются отыскать в прошлом ответы на животрепещущие вопросы современности: какой путь избрать в жизни –благородное служение Отечеству или сохранения жизни путем грязного предательства; можно ли оправдать низменный, жестокий поступок благородной целью; несет ли общество ответственность за происходящее в стране. Алексей Константинович не дает нам готовых ответов, он размышляет вместе с читателем и возвышает его моральный уровень, «…внушая …любовь к прекрасному»¹.

Цель работы: показать, как различные жанры литературы (исторические баллады, исторический роман «Князь Серебряный», драматическая трилогия) помогли Толстому глубоко и всесторонне рассмотреть эпоху Ивана Грозного; проследить эволюцию изображения писателем этого трагического времени от исторических баллад до драматической трилогии; выявить, как особенности его восприятия этого мрачного периода в истории России воплотились в его творчестве.

В рамках поставленной цели мы выделяем следующие задачи:

• обобщить и систематизировать исследования данной темы различными учеными;

• рассмотреть историческую концепцию Толстого, выделив особо его отношение к эпохе Ивана Грозного;

• проанализировать произведения, наиболее ярко отражающие исторические и философские взгляды писателя.

Поставленные задачи обусловили структуру работы. Она состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографического списка, включающего 50 наименований.

В первой главе мы рассмотрели исторические взгляды Толстого, особенности его отношения к эпохе Ивана Грозного.

Во второй главе мы проанализировали, как эпоха Ивана Грозного отражается в лирике поэта.

В третьей главе отражено трагическое осмысление Толстым времени Ивана Грозного в романе «Князь Серебряный».

В четвертой главе предметом рассмотрения стала драматическая трилогия как результат многолетних размышлений Толстого о многострадальной судьбе Родины.

В заключении мы сделали некоторые выводы, к которым пришли в результате исследования.

В процессе написания работы был изучен большой круг литературы. На некоторые труды хотелось бы обратить особое внимание.

Прежде всего, это монография Д. Жукова, в которой творчество Толстого рассматривается в контексте биографии писателя. В этой книге излагается множество интересных сведений относительно истории создания некоторых произведений (например, тот факт, что роман «Князь Серебряный» сначала задумывался писателем как драма). Д. Жуков очень ярко показывает жизнь писателя, перипетии его творческой судьбы и взаимоотношения со знаменитыми писателями, критиками и политическими деятелями (Н. В. Гоголем, Александром II и другими). С этой книгой полезно было ознакомиться для наиболее полного понимания замысла и идейной направленности произведений писателя.

Также следует отметить работы И. Ямпольского, в которых автор заостряет внимание именно на исторической теме в творчестве писателя. Особо ценными для данной дипломной работы были примечания Ямпольского к драматической трилогии, которые помогли осознать своеобразие Толстого-драматурга.

Неординарность А. К. Толстого как личности, неоднозначность его философских и политических взглядов, глубину нравственных исканий помогла понять книга Н. Колосовой «А. К. Толстой». Анализируя произведения Толстого, Колосова открывает перед нами внутренний мир писателя, сложный и многообразный. Тема осмысления Толстым собственного «я» в исторической жизни русского общества XIX века представлена в книге в неразрывном единстве с темой истории России.

Глава 1. Концептуальная оценка А. К. Толстым истории развития России. Особенности его отношения к эпохе Ивана Грозного.

Интерес к истории России – один из основных в жизни и творчестве А. К. Толстого. Можно предположить, что, помимо юношеских занятий в московском архиве, он в значительной мере подогревался близостью ко двору, где невозможно было жить, не лавируя, не лукавя (и Толстой это прекрасно знал, так как сам служил при дворе), и это было для него мучительно, потому что писатель «…чувствовал в себе лишь одну возможность действовать – идти прямо к цели».¹ Художественно исследовать тему «власть и личность» в близкое к нему время Алексей Константинович не мог – «ходить бывает склизко по камешкам иным…, итак, о том, что близко, мы лучше умолчим».²

История предоставляла ему более широкие возможности. Углубляясь в своем творчестве – а это и исторические баллады, и поэмы, и роман «Князь Серебряный», и драматическая трилогия – в глубь веков, он пытался осознать и отобразить нравственное содержание, дух исследуемой эпохи, найти общие закономерности развития русской нации, исследовать причины обнищания русского духа в период Московского государства (во время правления Ивана Грозного). Углубляясь в прошлое, он анализировал настоящее, отыскивая в нем последствия страшных изломов исторической судьбы России.

Историческая концепция Толстого неординарна и интересна. «Свобода и законность, – писал он, – чтобы быть прочными, должны опираться на внутреннее сознание народа; а оно зависит не от законодательных или административных мер, но от тех духовных стремлений, которые вне всяких материальных побуждений».¹ Ни в настоящем, ни в обозримом прошлом России Толстой не находит тех предпосылок в государственном устройстве, при которых свобода и законность могли бы считаться прочными. Его политический и духовный идеал – в далеком прошлом страны – во временах Киевской и Новгородской Руси. Всю свою жизнь – это видно и по его творчеству, и по его эпистолярному наследию – Алексей Константинович не уставал воспевать домонгольский период Руси, Новгородскую республику X-XII веков, когда существовало выборное вече и сменяемые по его желанию князья, когда, как он полагал «мы еще были честными».²

Киевской Руси и Новгороду, с их широкими международными связями, свободными нравами и обычаями, отсутствием тирании и косности он противопоставлял Московское государство, которое было для него воплощением деспотизма, а он ненавидел деспотов до дрожи, и власти бюрократии, оскудения и падения политического влияния аристократии, которое болезненно ощущал и в современности. А самое главное, время Московского государства, и особенно период правления Иоанна Грозного, ассоциировалось у него с духовным обнищанием, нравственным упадком общества. Разумеется, Толстой, как тонкий проницательный Художник, остро ощущал этот духовный кризис прошлого и глубоко переживал его в современности.

Толстой утверждает, что «Мы и немцы первые отделились от древнего арийского ствола, и нет сомнения, что интересы и мифология у нас были общие»³ и подтверждает свою точку зрения множеством совпадений имен славянской и европейской мифологии. Так Sophibok – саксонский бог, упоминаемый в «Айвенго» Вальтера Скотта, вызывает в его памяти ассоциации с древнеславянским Чернобогом. Толстой абсолютно уверен, что славянство – «элемент чисто западный, а не восточный, не азиатский».²

Эта привязанность писателя к периоду, когда прочны были связи между Русью и европейскими государствами, рождали в его воображении романтические баллады – «Песня о Гаральде и Ярославне», «Боривой», «Роман Галицкий», «Канут».

Романтическая природа Толстого жаждала такой идеализации домонгольского периода Руси. Его преклонение перед Древней Русью можно объяснить тем, что начала нравственности были привнесены на Русь при ее крещении и, следовательно, они должны были свободнее развиваться и проявляться именно в X-XII веках, нежели в Московском – нелюбимом писателем – периоде, когда нравственные ценности были искажены в результате пережитого татаро-монгольского ига. А окончательно они исказились в период правления Иоанна Грозного, который характеризуется полным духовно-нравственным упадком русского народа (что можно наблюдать и по сей день).

Эпохой Ивана Грозного Толстой интересовался с молодых лет и постоянно возвращался к ней в своем творчестве. И в прозе, и в драме, и в поэзии его интересовала проблема нравственного оскудения характера русского человека под влиянием беспредельной, жестокой и безумной деспотической власти Иоанна. Он не без основания считал, что внешнее величие Московского государства было куплено ценой внутреннего унижения народа, и поэтому ненавидел Иоанна, его личность и политика были глубоко отвратительны поэту-гуманисту. Толстой не уставал в своих произведениях обличать тиранию и время правления Иоанна Грозного, находя в них истоки современных ему изъянов в русском обществе и в душе, менталитете русского человека.

Но, изучая историю России и эпоху Ивана Грозного, Алексей Константинович не мог не поразиться и не порадоваться тому, что тирании противостояли личности, которые сохранили в душе предания прежних времен и блюли «религию честного слова»,¹ в отличие от большинства людей (особенно царедворцев) XVI века, аристократов, у которых были весьма извращенные представления о чести и совести, которые быстро научились лицемерить, унижаться, выслуживаться перед деспотом – царем. Но все же святость слова у отдельных личностей сохранилась и в XVI веке, в эпоху Ивана Грозного, а значит, есть надежда на выздоровление общества:

Неволя заставит пройти через грязь,

Купаться в ней – свиньи лишь могут.

(«Змей Тугарин»)

Через отрицание татаро-монгольского периода Руси и искоренение недостатков правления Ивана IV, Толстой создает свой нравственный идеал: «Славянское племя, – писал он, – принадлежит к семье индоевропейской. Татарщина у нас есть элемент наносной, случайный, привившийся к нам насильственно. Нечего им гордиться и им щеголять! И нечего становиться спиной к Европе, как предлагают некоторые псевдоруссы».²

Европа, Запад, в терминологии Толстого, – символы просвещенности, цивилизации, порядка, в противовес Востоку – символу насилия, разрушительности, стихийности. Гуманизм – считал он – порождение западной цивилизации. Мыслить по- -европейски, по Толстому, означало мыслить гуманно и справедливо, а не придерживаться того мнения, которое господствует в Европе в данный момент. Любимым словом графа было слово честь.

Итак, по твердому убеждению Толстого, до нашествия татар было золотое время, когда понятия свободы и законности естественно существовали в сознании русского народа и его справедливых и гуманных правителей (Владимира Красного Солнышка и других). Татарское иго нарушило прежний уклад, ведь во время порабощения трудно было сохранить жизнь и честь. Эпоха Ивана IV во много раз усилила пагубное действие татаро-монгольского нашествия, окончательно унизив, духовно опустошив и развратив русский народ: «Ни в боярах, ни в народе не было чувства законности»,¹ с горечью замечает Толстой.

Конечно, представления писателя далеко не во всем соответствовали реальным историческим фактам. Киевская Русь и Новгород, так же как и Московское государство, были для него, скорее, некими поэтическими символами, нежели конкретными историческими явлениями. Обращения Толстого к истории в подавляющем большинстве вызваны желанием найти в прошлом подтверждение и обоснование своим идейным и духовным устремлениям. Этим и объясняется неоднократное возвращение поэта, с одной стороны, к концу XVI – началу XVII века, а с другой – к Киевской Руси и Новгороду.

Говоря об исторических взглядах Толстого, можно отметить, что Киевская Русь, пожалуй, далеко не была идеальным царством добра и справедливости, а татаро-монгольский период был не такой уж бессмысленной напастью, какой он представлялся писателю. Коренной порок древнего строя был виднее, на наш взгляд, автору «Слова о полку Игореве», нежели Толстому. Отсутствие крепкой единой власти, прочной организации государства делало Киевскую Русь совершенно беззащитной перед окружающими врагами, поэтому, возможно, нашествие татар в какой-то степени помогло русским осознать необходимость объединения. Но нельзя утверждать, что писатель не понимал этого. В знаменитой балладе «Чужое горе» вместе с горем царя Иоанна и «татарским горем» упоминается также и «Ярослава горе», то есть горе политической розни и многоначалия, не оно ли сокрушило Киевскую Русь?

«Как организм высшего порядка не может, подобно какой-нибудь губке или какому-нибудь моллюску, оставаться без твердой и определенной формы, так великая историческая нация не может обойтись без крепкого объединенного государственного строя».¹ Делом Московского периода было создание этого строя, историческая необходимость которого, была видна и до нашествия татар. А нашествие – лишь окончательное обличение несостоятельности киевских порядков, но не причина создания централизованного государства во главе с Москвой. Ведь Киевская Русь стала приходить в упадок, и северное единодержавие стало складываться (в Суздальской области) – независимо от татарского нашествия, а гораздо раньше его.

Но, в то же время, понимание Московского периода как необходимого исторического явления еще не дает нам права идеализировать этот период, а ведь именно против его идеализации и увековечивания его духа выступает Толстой. Его осуждение Московского государства получает силу высшей правды, так как были у Киевской Руси преимущества, хотя и оставались они только в зародыше.

Совершенно независимо от каких бы то ни было политических форм он ставит вопрос о тех нравственных началах жизни, в осуществлении которых – одна из главных задач истории, смысл исторического развития. Эти начала зародились в России при ее крещении, и возникает вопрос: где они сильнее чувствовались – в Киеве X-XII веков или в Москве XV-XVII веков? Кто был ближе к идеалу христианского государя – Владимир Красное Солнышко и Владимир Мономах, совесть которых не мирилась с казнями или Иван Грозный, который совмещал усердную набожность и благочестие с жестокими убийствами и изощренными терзаниями невинных людей (в том числе женщин и младенцев)?

Дело здесь даже не столько в личной жестокости, сколько в общем духе, характере эпохи. А Московский период, как известно, сопровождался полным затмением нравственного сознания, «…решительным искажением духовного образа человеческого»¹, если не в массе народной, то в верхних слоях власти, всецело отдавшихся внешней политике. Пожалуй, задача истинного патриотизма – не возвеличивать это тяжелое и мрачное прошлое, а стараться искоренить из нашей жизни все следы пережитого озверения.

Как истинный художник и поэт-патриот, Толстой был вправе избрать не историческую, а пророческую точку зрения. Он не заострял внимание на материальных условиях и необходимостях прошедшего, а мерял его сверху – нравственными потребностями настоящего и упованиями будущего.

Эпоха Ивана Грозного занимает в творчестве Толстого особое место. Не случайно писатель рассматривал ее в разных по жанру произведениях: и в лирике, и в романе «Князь Серебряный», и в драматической трилогии. Эти жанры помогли писателю исследовать страшное время с различных сторон: в романе предметом рассмотрения стала эпоха XVI века, жизнь русского общества в это время; в драматической трилогии Толстой ярко обрисовывает характеры исторических лиц (Ивана Грозного, Бориса Годунова и других); а баллады явились попыткой поэтического осмысления некоторых моментов правления грозного царя.

В своих произведениях, посвященных времени царствования Ивана IV, Толстой ставит проблему происхождения тирании, ее политических и нравственных последствий. Он живо ощущает гнетущую атмосферу всеобщей подавленности, неуверенности и безгласия перед тиранией, царившую в эпоху Грозного. Он провозглашает несовместимость человеческого достоинства с деспотизмом.

Глава 2. Изображение эпохи Ивана Грозного в лирике А. К. Толстого.

Историческая тема в творчестве Толстого раскрывалась в различных жанрах лирики – стихотворениях («Колокольчики мои…», «Ты знаешь край…»), в сатирической поэме «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева…». Но совершенно особое место в его творчестве занимают излюбленные им песни, притчи, былины, баллады («Князь Ростислав», «Старицкий воевода», «Василий Шибанов», «Князь Михайло Репнин», «Ночь перед приступом», «Богатырь», «Поток-Богатырь», «Государь ты наш батюшка…», «Чужое горе», «Змей Тугарин», «Песня о походе Владимира на Корсунь», «Три побоища» и другие).

Баллады Толстого занимают значительное место не только в его творчестве, но и во всей истории русской поэзии. Тургенев, характеризуя оставленное Толстым литературное наследие, отмечал, что он был «…создателем нового у нас литературного рода – исторической баллады, притчи, легенды; на этом поприще он не имеет соперников».¹

Толстой писал баллады в течение всей своей литературной деятельности. Его первые опыты, по его собственному мнению, «ужасные»², с налетом мистики, в духе Жуковского («Волки»). К числу ранних баллад относится и баллада «Курган», проникнутая романтической тоской по далеким временам, по легендарному прошлому родной страны. В 40-х годах окончательно складывается у Толстого жанр исторической баллады, который стал впоследствии излюбленной формой его творчества.

Баллады Толстого посвящены, в большинстве своем, концу XVI – началу XVII века («Старицкий воевода», «Василий Шибанов», «Князь Михайло Репнин», «Государь ты наш батюшка»); а также – Киевской Руси и Новгороду («Князь Ростислав», «Змей Тугарин», «Песня о походе Владимира на Корсунь»). Это связано с историческими взглядами Толстого. В своих балладах он противопоставлял две эпохи – Русь изначальную (откровенно любуясь ею и находя в ней нравственный идеал) и Русь Московскую, деспотичную (которая являлась для писателя воплощением отрицательных тенденций русской истории). А образы киевского князя Владимира и царя Ивана Грозного являются контрастными в творчестве, а именно, в исторических балладах, поэта.

Такое отношение к истории мы встречаем у многих русских писателей XVIII – начала XIX века, причем у писателей различных общественно-литературных направлений. Оно характерно, например, для дум Рылеева, которых исторический материал использован для пропаганды в духе декабризма. В поэзии 20-х годов был ряд явлений, близких думам Рылеева, но все же именно у него дума как разновидность исторической баллады проявилась особенно ярко, и Толстой, на наш взгляд, вполне мог, в какой-то мере, использовать опыт Рылеева.

Баллады и былины А. К. Толстого – произведения, близкие по своим жанровым особенностям, даже сам поэт не проводил между ними отчетливой грани. Интересен тот факт, что несколько сатир, явно обращенных в современную поэту действительность, облечен им в форму былины: их непосредственная связь с современностью не вызывает сомнений («Поток-Богатырь»). Но в большинстве случаев эта связь истории с современностью обнаруживается лишь в соотношении с социально-политическими и историческими взглядами Толстого. Характерный пример – «Змей Тугарин». Персонажи в нем былинные, но общий замысел не восходит ни к былинам, ни к историческим фактам. Словесный поединок князя Владимира с Тугариным отражает не столько какие-либо исторические явления, сколько собственные взгляды Толстого. Поэт хорошо это понимал и потому писал Стасюлевичу, что в «Змее Тугарине» «…сквозит современностью»¹. Впоследствии Толстой считал «Змея Тугарина» лучшей из своих баллад. В ней звучит все та же тревожная мысль писателя о клейме татарского ига. На страшную татарскую «рожу» он смотрел глазами древней христианской Руси: это воплощение всего «бусурманского, дьявольского, воплощение мерзости и без-образности»² (то есть того, что образа, устроения и гармонии не имеет), без-образности и мерзости не только внешней, но и внутренней.

Заканчивается баллада обнадеживающе – русским народом будут править русские и по-русски:

Пирует Владимир со светлым лицом,

В груди богатырской отрада,

Он верит: победно мы горе пройдем,

И весело слышать ему над Днепром:

«Ой, ладо, ой ладушки-ладо!»

(«Змей Тугарин», 1869г.)

«Змей Тугарин» положил начало целой серии баллад, в которых Толстой яростно отстаивал мысль о том, что Русь только тогда и была Русью, когда она и Европа были неотделимы (примечательно, что через двадцать с лишним лет после написания баллады, в 1891 году «Змей Тугарин», предназначавшийся для серии книжек для народа «Правда», был запрещен цензурой. «Смысл его недоступен для малообразованного читателя, который разве может вынести одно только заключение, что еще князь Владимир Красное Солнышко пил за волю народа русского, за древнее русское вече и за колокол Новгородский» (Дело С.-Петербургского цензурного комитета, 1890 г., № 105).

В этой же балладе звучит страшное пророчество Змея:

Певец продолжает: «И время придет,

Уступит наш хан христианам,

И снова подымется русский народ,

И землю единый из вас соберет,

Но сам же над ней станет ханом!

……………………………………….

И в тереме будет сидеть он своем,

Подобен кумиру средь храма,

И будет он спины вам бить батожьем,

А вы ему стукать да стукать челом –

Ой срама, ой горького срама!»

И здесь звучит отвращение поэта к эпохе Ивана Грозного, мы видим его неприятие Московской Руси, писатель находит в ней истоки всех будущих исторических и духовных катаклизмов России.

Владимиру Красному Солнышку и его приближенным дико слушать подобные речи Змея, они даже не могут представить, как это им, гордым русским князьям, можно склонить головы перед «ханом» – Иваном Грозным:

«Нет, шутишь! Живет наша русская Русь!

Татарской нам Руси не надо!»

В этой балладе, так же как и в последующих произведениях («Песня о Гаральде и Ярославне», «Три побоища», «Песня о походе Владимира на Корсунь») мы находим признаки тесного знакомства поэта с Московской Русью, неприятием ее и поисками светлого, подлинно русского начала в домонгольском периоде, когда, по его представлениям, честь, достоинство и свобода человека ценились превыше всего.

Таким образом, баллады, как один из основных и излюбленных жанров в творчестве Толстого, являются важной частью его размышлений как над современной ему русской жизнью, так и над прошлым России.

Писатель призывает отказаться от формального понимания истоков русской культуры и мироощущения и обратиться к глубинной истории индоевропейских народов, к той поре, когда они стали «…отделяться от древнего арийского ствола, и нет сомнения, что и интересы и мифология у нас были общие»¹. В нем зарождаются замыслы новых баллад: «Я буду писать их в промежутках между действиями «Царя Бориса», и одну из них я уже начал. Ненависть моя к московскому периоду – некая идиосинкразия, и мне вовсе не требуется принимать какую-то позу, чтобы говорить о том, что я говорю… И откуда это взяли, что мы антиподы Европы? Над нами пробежало облако, облако монгольское, и пусть черт его умчит как можно скорее… Надо все или ничего; надо смотреть и на прошлое и на будущее, как, я думаю, мы будем смотреть только на том свете… У нашей души только одно окошко, через которое она видит предметы, один за другим; когда стены отпадут, вид откроется на все стороны, и все представится одновременно; все, что казалось противоречиво, – объяснимо самым простым образом, понятным для ребенка…»¹. Это «окошко» Толстой расширял, прежде всего во взгляде на русскую историю («Земля, кажись, богата – / Порядка только нет…»).²

Поиски ответа на вопрос – как освободиться (и стране, и каждому человеку) от ненавистных татарских пут (что самое страшное, в нравственном смысле от татарского ига мы не свободны до сих пор) были мучительны и приводили писателя к «горю от ума», к безысходности. И это нашло свое яркое отражение в лирике:

Хорошо, братцы, тому на свете жить,

У кого в голове добра не много есть…

……………………………………………..

А беда тому, братцы, на свете жить,

Кому Бог дал очи зоркие,

Кому видеть дал во все стороны,

И те очи у него разбегаются…

(«Хорошо, братцы, тому на свете жить…»)

Ненависть к Московскому периоду видна, как мы уже отмечали, и в балладах, посвященных Киевской Руси. Показательна в этом отношении и баллада «Поток-Богатырь» (1871 г.). В ней, спустя полтысячи лет – в XVI веке – настает другая, ненавистная Толстому эпоха:

Едет царь на коне, в зипуне из парчи,

А кругом с топорами идут палачи –

Его милость сбираются тешить:

Там кого-то рубить или вешать.

И во гневе за меч ухватился Поток:

«Что за хан на Руси своеволит?»

Но вдруг слышит слова: «То земной едет бог,

То отец наш казнить нас изволит!»

И на улице, сколько там было толпы, –

Воеводы, бояре, монахи, попы,

Мужики, старики и старухи, –

Все пред ним повалились на брюхи.

Русский былинный богатырь Поток, привыкший к свободным отношениям князя и дружины, естественно, не может принять этого уродливого раболепства:

«Нам Писанием велено строго

Признавать лишь небесного Бога!»

Богатырь недоумевает, как могла так измениться психология, деформироваться духовная сущность русского человека, как могла за несколько веков деградировать нация?

Толстой в своих балладах, посвященных Ивану Грозному и Киевской Руси, через противопоставление этих полярных эпох и обличение кровавой деспотической власти пытается ответить на эти вопросы. Поэт писал по этому поводу, «что в том же «Потоке» я выставил со смешной стороны раболепство перед царем в московский период».¹

Иван Грозный у Толстого – символичное воплощение азиатского деспотизма, злой стихии, ханства, которые Русская земля унаследовала от татар. Подобный тип правителя (как уже отмечалось) писатель ненавидел до дрожи. В балладе «Василий Шибанов» (1840 г.) царь Иван Грозный воплощает в себе деспотическое татарское начало: он – царь-тиран, царь-сыроядец, человек, который уничтожил последние остатки русской вольности, правды, гуманности, который погубил много добрых и сильных людей. Ему противопоставлен князь Курбский, бежавший в Литву и посылающий оттуда царю горькие слова правды. Но и Курбского автор не оправдывает (и здесь писатель не противоречит Карамзину, в «Истории государства Российского» которого сказано: «Но увлеченный страстию, сей муж злополучный лишил себя выгоды быть правым и главного утешения в бедствиях: внутреннего чувства добродетели. Он мог без угрызения совести искать убежища от гонителя в самой Литве: к несчастию, сделал более: пристал ко врагам отечества… он предал ему свою честь и душу; советовал, как губить Россию; убеждал его (короля Сигизмунда) действовать смелее»).¹

У Толстого Курбский (как и у Карамзина) не только изменник, перебежавший на сторону исконного врага Руси, он еще, в гордыне своей очень жестокий человек. Его верный стремянный Василий Шибанов только что спас ему жизнь, – а он отправляет своего спасителя с посланием к Иоанну – на верную гибель!

Еще один герой баллады – Василий Шибанов – человек долга, правда, долг этот очень похож на исконное рабское чувство. Он вовсе не сочувствует Курбскому (наоборот, упрекает его в измене), но тем не менее, согласно рабской природе, рабской верности идет на смерть. Он не может сочувствовать и своим мучителям – царю и опричникам… Его последние слова:

«За Грозного, Боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь –

И твердо жду смерти желанной!»

Так умер Шибанов, стремянный.

Мы сочувствуем этой смерти, но, пожалуй нельзя назвать Шибанова идеальным героем, так как слова «раб» и «герой» не совместимы. В этой балладе такая преданность предателю- -господину скорее не одобряется автором. Критики отмечают, что «по изобразительности, концентрированности эффектов и сильному языку эта баллада – одно из лучших произведений Толстого».¹

Но зато в следующей балладе – «Князь Михайло Репнин» мы видим уже не покорного раба, спокойно взирающего на несправедливость и измену, а смелого, полного достоинства и чести, князя, не пожелавшего «в машкаре плясать»², несмотря на веление царя.

Михайло Репнин тоже (как и Шибанов) предан царю и отечеству, но, тем не менее, он не может молча смотреть на произвол и издевательства и открыто заявляет об этом Иоанну:

«О царь! Забыл ты Бога, свой сан ты, царь,

забыл!

Опричниной на горе престол свой окружил!»

Репнин – истинный патриот, у него болит душа о благоденствии Родины, но он не способен рабски сносить разгул правителя, как Василий Шибанов, и в то же время не может предать отечество и постыдно бежать, как это сделал Курбский.

Поэт, рисуя образы стремянного Шибанова и князя Репнина, хотел раскрыть сущность истинной преданности и любви к Отечеству, она – не в бессловесной покорности, а в осмыслении происходящего в стране и активном участии в судьбе Родины, смелом выражении своей гражданской позиции:

«Опричнина да сгинет! – он рек, перекрестясь –

Да здравствует во веки наш православный царь!

Да правит человеки, как правил ими встарь!»

………………………………………………………….

Он молвил и ногами личину растоптал;

Из рук его на землю звенящий кубок пал…

«Умри же, дерзновенный!» – царь вскрикнул,

разъярясь,

И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый

князь.

Источником баллады является рассказ о смерти Репнина в «Истории государства Российского» князя Курбского, а также в «Истории государства Российского» Карамзина: «Боярин, князь Михайло Репнин также был жертвою великодушной смелости. Видя во дворце непристойные игрища, где царь, упоенный крепким медом, плясал со своими любимцами в масках, сей вельможа заплакал от горести. Иоанн хотел надеть на него маску: Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, боярин и советник думы, не могу безумствовать».¹

А. К. Толстой считал, что художник вправе поступиться исторической точностью, если это необходимо для воплощения его замысла. И в этой балладе мы видим некоторые расхождения с историческим источником. Так, у Карамзина читаем: «Царь выгнал его (Репнина) и через несколько дней велел умертвить, стоящего в святом храме, на молитве»¹, а у Толстого Репнин был убит тут же, на пиру, «жезлом пронзенный». Но это небольшое искажение исторического факта ничуть не повлияло на идею стихотворения. Автор отошел здесь от истории по двум причинам: во-первых, из уважения к искусству и «нравственному чувству читателя»², так как убийство в храме, во время молитвы, пожалуй, слишком жестокая подробность для поэтического произведения; а во-вторых, Толстой внес эти изменения по соображениям чисто художественного порядка, для усиления драматизма стихотворения. Конец стихотворения – раскаяние Иоанна – также плод творческой фантазии автора. Такая концентрация событий, приурочение фактов, отделенных значительными промежутками времени к одному моменту вообще характерна для творчества Толстого.

В жестокой эпохе Ивана Грозного внимание художника больше всего привлекает противостояние упрямых, честных и доблестных людей общей системе зла и насилия. Толстой понять и раскрыть в своих балладах и других произведениях психологию этих людей и, безусловно, отдает предпочтение не тем из них, кто, как Курбский, изменяет своему долгу, а потом помогает иноверцам разорять Россию, но натурам смелым и правдивым, которые обречены на гибель, ибо пытаются совместить высокие понятия о том, что достойно, с верностью системе, где осуществление подобных идеалов невозможно. Эти люди глубоко симпатичны автору, ему близок их душевный склад.

Еще одна баллада, ярко рисующая характер Московской эпохи и Ивана Грозного – «Старицкий воевода» (1858 г.).

Источником стихотворения является рассказ Карамзина о гибели конюшего и начальника казенного приказа. «Царь объявил его главою заговорщиков, поверив или вымыслив, что сей ветхий старец думает свергнуть царя с престола и властвовать над Россиею. Иоанн… в присутствии всего двора, как пишут, надел на Федорова царскую одежду и венец, посадил его на трон, дал ему державу в руку, снял с себя шапку, низко поклонился и сказал: «Здрав буди, великий царь земли русския! Се приял ты от меня честь, тобою желаемую! Но имея власть сделать тебя царем, могу и низвергнуть с престола!» Сказав, ударил его в сердце ножом»¹:

Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной.

И, лик свой наклоня над сверженным врагом,

Он наступил на труп узорным сапогом

И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой

Державные уста змеилися улыбкой.

Здесь личность казненного никак не прослеживается, не противопоставляется царю. Но зато характеристика самодержца дана достаточно ярко. Обладая от природы редкостным артистическим даром, отточив его благодаря многочисленным шутам и скоморохам, Иоанн:

…взор пред ним склонив, он пал среди палаты,

И, в землю кланяясь с покорностью трикраты,

Сказал: «Доволен будь в величии своем,

Се аз, твой раб, тебе на царстве бью челом!»

Но тут же –

…вспрянув тот же час со злобой беспощадной,

Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной.

Благодаря изобразительному таланту Толстого из этих емких фраз мы многое узнаем о характере Иоанна, живо представляя его перекошенное от злобы, со сверкающими глазами лицо, видим его жадную до крови и мести натуру. «Змеящиеся улыбкой уста» означают дьявольское, потустороннее начало в царе. Его нисколько не поколебали человеческие страдания, страх перед смертью и перед Божьей карой, это человек, преступивший все человеческие законы, это не человек.

Для Толстого вообще характерна психологизация исторических деятелей и их поведения. В балладах она осуществляется часто не при помощи углубленного психологического анализа, а путем простого переключения в план общечеловеческих переживаний.

Хотя писателя восхищают сильные личности, способные противостоять произволу (Михайло Репнин, Дружина Морозов), в своем творчестве он обращается и к другому образу – образу смиренного русского человека, который спокойно смотрит на беззаконие, не пытаясь что-либо изменить (Василий Шибанов).

Алексей Константинович неоднократно возвращается и в письмах, и в художественных произведениях к идее о пресловутой покорности русских людей. С издевкой говорит он о смирении, «примеры которого мы явили в переизбытке и которое состоит в том, чтобы сложить все десять пальцев на животе и вздыхать, возводя глаза к небу: «Божья воля! Поделом нам, за грехи наши! Несть батогов аще не от Бога!»¹.

По мнению писателя, необходимо другое смирение, заключающееся в признании своего несовершенства, дабы покончить с ним. Не отделяя себя от своего народа, он в самом себе порицал свойственные, как он считал, его соотечественникам, но не врожденные, а приобретенные в результате исторических катаклизмов лень и созерцательность:

Ой, удал, силен добрый молодец!

Еще много ли на боку полежано?

Силы-удали понакоплено?

Отговорок-то понахожено?

А и много ли богатырских дел,

На печи сидючи, понадумано?

Вахлаками других поругано?

Себе спину почесано?

(«Ой, честь ли то молодцу лен прясти?..»)

Изучая творчество Толстого, а также историю нашей многострадальной Родины, часто думаешь, что не могли все эти испытания междоусобием, муки, унижения и крушения пройти бесследно для русской души. Толстой, как нам думается, прав, утверждая, что самые пагубные качества русского народа появились не сразу, а долго «воспитывались» в процессе исторического развития России.

Остались глубокие раны в душе (которые кровоточат до сих пор), порочные привычки (особенно пьянство – у Толстого замечательно отражены корни и характер этого явления в балладе «Богатырь»: …И вот потонули в сивухе / Родные, святые мечты!.. // Стучат и расходятся чарки / Рекою бушует вино / Уносит деревни и села / И Русь затопляет оно //); а также злые обычаи, неотмщенные обиды, экономическая неразвитость, материальные разрушения, лень и пассивность – все это нанесло России такой духовный ущерб, что вряд ли удастся когда-нибудь восполнить его до конца. Алексей Константинович – «один из мудрейших русских поэтов… именно так поставил наш исторический диагноз в балладе «Чужое горе»»¹, которое занимает особое место в творчестве Толстого, ярко характеризуя его отношение к эпохе Ивана Грозного и определяя ее роль в истории России.

В этой исторически мудрой балладе и притче сказано самое главное о понимании судьбы России. «Прошедшее горе» – не прошедшее, а живое, настоящее, и не чужое, а свое. О нем нельзя забывать, ибо народная душа носит его в себе, носит в виде ран, искушений и горьких соблазнов. Двойники, засевшие, по балладе, за седлом богатыря – на самом деле – в душе человеческой таятся, прячутся в «таинственном бессознательном народного инстинкта»².

К горестям, перечисленным в балладе, добавилось еще не одно горе: горе разиновщины и пугачевщины («Не дай вам Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»³), горе крепостного права, горе дворцовых переворотов, вольтерианства, нигилизма, безбожия, красного террора, всего и не перечислишь. «Россия нуждалась и нуждается в великом духовном очищении, освобождении от татарского ига и гнета Ивана Грозного. Она должна понять, что чужое горе есть ее собственное, осмыслить это духовно и выжечь его в своей душе»¹.

Так в своей любимой поэтической форме баллады, близкой к народной песне, притче, былине, высказывал Алексей Константинович мысли, не уступающие по глубине ученым трактатам, но своей доходчивостью и злободневностью (несмотря на давний исторический план) способные завоевать огромную читательскую аудиторию, проникнуть в сознание большого круга людей. Философичность произведений Толстого дала основание В. С. Соловьеву отнести его поэзию наряду с поэзией Ф. И. Тютчева к «поэзии гармонической мысли»². Но если Тютчев, как считал Соловьев, был преимущественно поэтом созерцательной мысли, то А. К. Толстой, по его мнению, был поэтом воинствующей мысли, поэтом-борцом. Соловьев находил у Толстого высшую степень патриотического сознания, того сознания, которое не удовлетворяется только внешней силой, могуществом государства, но желает для него наибольшего достоинства, наибольшего стремления к достижению нравственного совершенства и справедливости.

Эволюцию исторических взглядов и художественных форм изображения эпохи Ивана Грозного Толстым можно проследить в различных жанровых формах: вектор его творческого пути проходит от лирики к роману, а затем – к драматической трилогии.

В балладах и притчах художник исследует историческое прошлое России, пытаясь отыскать «корень всех зол» русского народа и осветить проблему взаимодействия и взаимовлияния власти и личности в тоталитарном государстве; в историческом романе «Князь Серебряный», в котором автор показал дух эпохи Иоанна Грозного и попытался ответить на вопрос о роли личности и общества в деспотическом государстве; и, наконец в драматической трилогии – «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис» - венец творчества писателя, произведение, глубоко исследующее природу власти и психологию правителя Иоанна Грозного. Пьесы, составляющие трилогию, связаны общей идеей – ответом на вопрос: оправдывает ли высокая, благородная цель любые средства (включая убийство ребенка) или «от зла лишь зло родится»¹?

И баллады, и роман, и трилогия по сути представляют собой, объединенный общими идеями и проблематикой цикл. Различные жанры входящих в него произведений позволили Толстому наиболее глубоко и всесторонне исследовать эпоху Ивана Грозного, выявляя ее дисгармонию по сравнению со свободным и гуманным временем Киевской Руси, в котором он видел нравственный идеал.

Глава 3. Трагическое осмысление эпохи Ивана Грозного в историческом романе «Князь Серебряный».

«В наше время под словом «роман» разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании».

А. С. Пушкин.

«Мы сейчас переживаем время увлечения историей»¹, заметил в своей последней книге Юрий Михайлович Лотман. И, действительно, в последние годы переиздано огромное количество исторических романов. Это можно объяснить тем, что люди пытаются отыскать в прошлом ответы на животрепещущие вопросы современности, постигнуть закономерности исторического процесса.

Подобное явление наблюдалось в русской литературе первой половины XIX века, когда ее захлестнула несметная масса исторических романов. Исторический роман – весьма продуктивный жанр романтической литературы – пришел на смену поэме байроновского типа, господствовавшей в 1820-х годах (яркие представители – Пушкин, Баратынский, Козлов).

Толчком к созданию нового жанра в литературе послужило бурное развитие романтизма, которое обусловило повышенный интерес к национальной истории и культуре. Новым кумиром становится Вальтер Скотт, создавший классическую модель этого жанра. Следовать этой модели оказалось не трудно и «мода» на исторический роман распространилась по всей Европе, включая Россию.

Первым русским историческим романом стал роман М. Загоскина «Юрий Милославский или Русские в 1612 году», опубликованный в 1829 году. Этот роман особенно интересен для исследования, потому что революционно-демократическая критика (в частности, М. Е. Салтыков-Щедрин в своем литературном памфлете «Князь Серебряный») называла роман «Князь Серебряный» копией «Юрия Милославского…». Да, действительно, так как оба произведения относятся к романам вальтерскоттовского типа они, на первый взгляд, похожи, насколько могут быть похожи произведения одного жанра, построенные по определенной модели. Но в идейном плане, плане нравственного смысла и духовной наполненности эти романы отличаются принципиально. Единственное, что их объединяет (помимо элементов композиции) – это духовные устремления главного героя, его жизненная позиция, заложенная в него автором. Честный, порядочный человек не должен нарушать одинаковых для всех законов чести, справедливости, гуманности, морали, для него не приемлемы предательство, обман, убийство из-за угла.

Рассмотрим наиболее существенные различия романов М. Загоскина и А. К. Толстого, чтобы увидеть, насколько серьезнее и глубже исследовал эпоху Толстой, какой большой шаг вперед он сделал на пути развития жанра исторического романа в России:

Таким образом, роман М. Загоскина, как первый русский исторический роман явился важной предпосылкой для романа А. К. Толстого. Алексей Константинович использовал некоторые элементы структуры романов вальтерскоттовского типа и сделал идейное содержание исторического романа более глубоким, философским и злободневным. Следовательно, заявления демократической критики о вторичности и устарелости романа не имеют достаточных оснований.

«Князя Серебряного» Толстой задумал и начал писать еще в 40-х годах XIX века, но работа над ним шла с большими перерывами. К началу декабря 1856 года роман был написан полностью, но не удовлетворил Толстого: «Я не дотрогивался до него, – сообщает он жене, – но я его не покинул и очень его люблю…Правда, что надо его переделать, и обделать неровности в стиле, и дать характер Серебряному, у которого никакого нет… Нельзя ли было бы сделать его очень наивным… то есть сделать человека очень благородного, не понимающего зла, но который не видит дальше своего носа и который видит только одну вещь за раз и никогда не видит отношения между двумя вещами. Если бы сделать это художественно, можно было бы заинтересовать читателя подобным характером»¹.

И это удалось писателю. Роман получился занимательным, искусно построенным и глубоким по содержанию. Но, что самое главное, он, несмотря на все изъяны, шероховатости и исторические неточности, отражал дух эпохи Иоанна Грозного, раскрывая перед нами характер Иоанна и других исторических лиц, нравы и обычаи двора XVI века.

Но современники не оценили произведение по достоинству. Салтыков-Щедрин в своем памфлете «Князь Серебряный» пишет едкую рецензию на роман от имени престарелого учителя, пытаясь сказать тем самым, что роман Толстого в конце XIX века безнадежно устарел. Лишь Гончаров усмотрел в романе «нравственный подвиг» автора².

Чтобы сделать роман наиболее достоверным исторически, автор работал с разными источниками: письмом Алексея Михайловича начальнику соколиной охоты, старинным «Судебником» Владимира Гусева (1497 г.), книгами «Сказания русского народа», «Песни русского народа», «Русские народные сказки», собранные И. П. Сахаровым, и, конечно же, основным источником была «История государства Российского» Н. М. Карамзина. Также на поэтику романа в большой степени повлияла «Песня про купца Калашникова…».

Из «Истории государства Российского» заимствованы многие детали, подробности сюжета. Так, рассказ Морозова Серебряному о том, что случилось в его отсутствие, об изменениях, происшедших с Иоанном Грозным, казнях, отъезде в Александровскую слободу, депутации бояр, умолявших его вернуться на престол, учреждении опричнины (глава 6 в романе), описание Александровой слободы (глава 7 романа), страницы о завоевании Сибири (глава 40), – основаны на соответствующих страницах Карамзина (том 9, главы: с I (1560-1564) по VII (годы с 1577 по 1582)). В седьмой главе «Александрова слобода» Толстой приводит цитату из Карамзина, называя Николая Михайловича «наш историк» (цитата касается описания жизни в Александровой слободе).

Также в романе можно заметить ряд дословных совпадений с «Историей государства Российского» или несколько видоизмененных выражений труда Карамзина. Толстой использует их с определенной целью – для придания большей достоверности описываемым событиям. Сравним, например: «Я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де, куда Бог укажет путь мне!»¹ – у Толстого с «Не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь»² – у Карамзина.

Некоторые факты, почерпнутые из «Истории…» Толстой перенес на других лиц или в другую обстановку. Это, например, обличение царя юродивым Васей в романе и рассказ Карамзина о встрече Грозного в 1570 году с псковским блаженным Николой (том 9).

К числу «архаисмов», допущенных в романе, помимо тех, что были оговорены Толстым в предисловии (о казни Вяземского и Басмановых), Следует отнести и некоторые несовпадения: согласно Карамзину, Вяземский и Алексей Басманов не дожили до публичной казни: первый умер в пытках, а второй по приказу Ивана Грозного был убит своим сыном Федором¹. Помимо этого, сын царя Иван во время описываемых в романе событий был еще подростком, а Борис Годунов был слишком юн, чтобы играть такую значительную роль в судьбе страны, какую ему приписывает Толстой в романе. Кроме того, опала на бояр Колычевых, низложение, а затем убийство митрополита Филиппа относится не к 1565 году, а к более поздним годам, к тому же, стал он митрополитом только в 1566 году.

Толстой допускает подобные анахронизмы умышленно (это было отмечено и в отношении его баллад). Он помещает разрозненные во времени события в сравнительно небольшой временной промежуток, концентрируя события, для большей драматизации, усиления впечатления и достижения большей яркости восприятия читателем эпохи Ивана Грозного.

Наряду с историческими персонажами (Иван Грозный, Борис Годунов, Федор Басманов и другие) действуют персонажи вымышленные. Но и они наделены историческими фамилиями. У Карамзина есть упоминание о князе Петре Оболенском-Серебряном: «Славный воевода, от коего бежала многочисленная рать Селимова, – который двадцать лет не сходил с коня, побеждая и татар, и литву, и немцев…»².

Также встречаем и упоминание в «Истории…» в томе 9, главе 4 о боярине Михайле Яковлевиче Морозове: «Сей муж прошел невредимо сквозь все бури московского двора; устоял в превратностях мятежного господства бояр…»¹.

Как видим, эти характеристики Карамзина представляют главные качества героев романа князя Серебряного Никиты Романовича и Морозова Дружины Андреевича. Эти качества у Карамзина лишь намечены, Толстой дополнил их и развил, обогатив свое произведение яркими самобытными характерами.

Карамзин был для Толстого в первую очередь не политическим мыслителем и не академическим ученым, а историком-художником. Страницы его «Истории…» давали писателю не только фактический сухой материал; некоторые из них стоило чуть-чуть тронуть пером, и они начинали жить новой жизнью – как самостоятельные произведения (баллады «Князь Михайло Репнин», «Василий Шибанов») или как эпизоды больших произведений – романа «Князь Серебряный» и драматической трилогии. Особенно близки Толстому две черты авторского стиля Карамзина – дидактизм, морализация – с одной стороны – и психологизация исторических деятелей и их политики – с другой.

Исторические процессы и факты Толстой рассматривал с точки зрения моральных норм, которые казались ему одинаково применимыми и к далекому прошлому, и к сегодняшнему дню, и к будущему. В его произведениях, в частности, в романе, борются не столько социально-исторические силы, сколько моральные и аморальные личности.

Какое же осмысление получила эпоха Ивана Грозного в романе? Как автор истолковал и претворил в художественной форме основные проблемы этой эпохи?

Деспотизм в представлении писателя – не социально-историческая, а чисто нравственная категория. Царь Иван в представлении писателя – символ злого начала в русской истории, истребитель боярских родов, гонитель древних традиций, нарушитель патриархального мира и согласия, основоположник чуждого русскому народному духу бюрократического государства.

Толстой сам определил свою основную творческую задачу в романе как воссоздание «общего характера эпохи», «духа того века». На фоне этой «физиономии» эпохи, которая, по мнению писателя, формировалась не социальными, а нравственными факторами, он и стремится раскрыть то, что ему представлялось главной трагедией того страшного времени: не казни и жестокости, даже не надругательство над гуманностью, а пассивное молчание одних и подлое раболепство других, что и сделало возможным разгул деспотического произвола царя. Позднее Толстой отметит в «Проекте постановки на сцену трагедии «Смерть Иоанна Грозного»»: это была эпоха, «где злоупотребление властью, раболепство, отсутствие человеческого достоинства сделались нормальным состоянием общества»¹.

Неполные 54 года жизни Ивана Грозного оставили очень резкую, рельефную печать на истории страны, на облике драматической и противоречивой эпохи, в которой он жил и с которой был неразрывно связан.

Середина XVI века – один из тех узловых моментов национальной судьбы, когда давно назревавшие конфликты прорываются наружу и вспенивают море социальных страстей. И обычно такие эпохи выдвигают на первый план крупных деятелей, которые становятся иногда компасом времени, иногда его жертвой, а иногда – тем и другим одновременно. В каждой такой личности сказываются, повторяются иногда в великой, а иногда в уродливой, зловещей форме, те коллизии эпохи, которые эту личность породили.

Автор откровенно тенденциозен в характеристике Иоанна. Он показывает его энергичным и искренним, впечатлительным и волевым, он говорит о его государственном уме и проницательности. Но все это для того, чтобы подчеркнуть, особо оттенить резкий, убийственный контраст с другими – и, по мнению Толстого, главными – чертами облика Грозного; с его непоколебимой верой в божественное происхождение царской власти, возвышавшее его над всеми людьми, с его коварной жестокостью. Государственная мудрость царя остается в тени, автор констатирует, но не раскрывает ее, ибо она в его глазах не только не искупает, но даже не смягчает тиранства.

Очень существенны высказанные в романе мысли Толстого о той основе, на которой формируется деспотизм царя. Иван «был проникнут, – писал Толстой, – сознанием своей непогрешимости, верил твердо в божественное начало своей власти…»¹.

Эту же мысль развивал писатель в «Проекте постановки на сцену трагедии «Смерть Иоанна Грозного»»: «Иоанн… до конца проникнут мыслию, что Россия – дарованная ему в собственность Божьей милостью… это материал, из которого он может делать, что ему угодно; он убежден, что Россия есть тело, а он душа этого тела…»².

В трагедии «Смерть Иоанна Грозного» Толстой завершает характеристику царя, раскрывая логический результат тех явлений, истоки которых показаны в романе: «…служа одной исключительно идее, губя все, что имеет тень оппозиции или тень превосходства, что, по его мнению, одно и то же, он под конец своей жизни остается один, без помощников, посреди расстроенного государства, разбитый и униженный врагом своим, Баторием, и умирает…»¹.

Действие романа происходит за девятнадцать лет до смерти Ивана Грозного. Царь еще могуч, он уверенно чувствует себя на троне, он окружен раболепствующими придворными. Ничто, казалось бы, не предвещает краха, но автор убежден, что зло не может существовать вечно, что оно в самом себе содержит зародыш саморазрушения. И во всей тональности романа ощущается идея обреченности, неизбежного краха зла, которое олицетворяет царь. Толстой судит Ивана Грозного не с исторической, а с этической точки зрения.

Но, предрекая злу неизбежную гибель, автор так и не говорит, в результате чего это произойдет. Погибнет ли зло само по себе, согласно некоему фатальному предопределению, или падет под каким-либо ударом.

Но есть в романе сила, способная противостоять деспотизму и произволу царя. Это, прежде всего главный герой романа князь Серебряный. «Серебряный… разделял убеждения своего века о божественной неприкосновенности прав Иоанна; он умственно подчинялся этим убеждениям и, более привыкший действовать, чем мыслить, никогда не выходил преднамеренно из повиновения царю, которого считал представителем Божией воли на земле. Но, несмотря на это, каждый раз, когда он сталкивался с явной несправедливостью, душа его вскипала негодованием, и врожденная прямота брала верх над правилами, принятыми на веру. Он тогда, сам себе на удивление, почти бессознательно, действовал наперекор этим правилам, и на деле выходило совсем не то, что они ему предписывали»².

В поведении Серебряного писатель находил «благородную непоследовательность»¹, которая совершенно нестерпима для деспота, хотя бы тот и не сомневался в большей верности и преданности ему Серебряного, чем любого из своих опричников.

Эта «благородная непоследовательность» была присуща самому А. К. Толстому. Его друг Б. Маркевич, убежденный консерватор, всегда указывал Толстому, что тот «в политических вопросах увлекается чувством»², а не рассуждает здраво. Однажды при встрече Маркевич заявил Толстому: «Как я рад, мой милый Толстой, что вы не стоите у власти, … – там, на высоте, я видел бы в вас одного из злейших врагов истинных интересов государства – несмотря на все прелестные качества вашей души, полной благородства, – и даже, может быть именно вследствие этих качеств»³.

Эти слова Маркевича очень важны для понимания природы власти. Действительно, прямой и правдивый характер, душевное благородство, находясь перед лицом неограниченной власти, осуждены на бездействие или гибель (ведь князь Серебряный не смог до конца противостоять режиму – он предпочел уехать сражаться с татарами во главе разбойничьего отряда, а Дружина Андреевич Морозов тоже ничего не смог сделать для борьбы с тиранией, только выступил на пиру с гневной обличительной речью, что и явилось поводом для его казни).

Но, тем не менее, можно ли действовать в таких условиях, имея в виду высокую цель? Толстой говорит нам – да! Для успешной борьбы с тираном необходима ловкость, умение лавировать. Этих качеств как раз и не было ни у самого Толстого, ни у его лучших героев: «Хорош бы я был, если бы напялил на себя, к примеру, мундир III Отделения, дабы доказать его нелепость! Да разве есть у меня ловкость, необходимая для этого? Я бы только замарался, никому не принеся пользы»¹.

Как мы видим, в жизни Толстой задумывался над этой проблемой, а в творчестве она нашла воплощение в образе Бориса Годунова, когда неожиданно для автора оказалось, что именно он – истинный герой трилогии. Но Борис Годунов был показан А. К. Толстым как одна из центральных фигур еще в «Князе Серебряном»*– в рассматриваемом нами романе. Дело в том, что образ Годунова в процессе работы над романом был глубоко отвратителен автору. Поэтому перед читателем Борис предстает ловким и искусным интриганом. Показателен в этом отношении диалог Серебряного с Годуновым в четырнадцатой главе романа «Оплеуха»:

– Видишь ли, Никита Романыч, – продолжал он, – хорошо стоять за правду, да один в поле не воевода. Что б ты сделал, кабы, примерно сорок воров стали при тебе резать безвинного?

– Что б сделал? А хватил бы саблею по всем по сорока и стал бы крошить их, доколе б души Богу не отдал!

Годунов посмотрел на него с удивлением.

– И отдал бы душу, Никита Романыч, – сказал он, – на пятом много на десятом воре; а достальные все-таки зарезали б безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь, а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял на себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!²

Годунов «мастер изменять свои приемы смотря по обстоятельствам»³, он равен по силе и уму Иоанну, но превосходит царя в умении властвовать собой. Он еще страшнее и опаснее Иоанна, потому что при достижении цели он устраняет противников не из жестокости и не по минутному капризу, как Иоанн, а по трезвому расчету и хладнокровно, и потому ждать помилования от него еще более бессмысленно, чем от царя.

Казалось бы, противостояние доблестных ярких личностей власти тирана кончилось неудачей для сильных и преданных. Но на самом деле это не так. В романе есть глава «Божий суд» в которой опричника Вяземского настигает справедливое возмездие. Еще одного, самого извращенного, «с кровавыми глазами» палача Иоанна – Малюту Скуратова Божья кара подстерегает с другой стороны, он лишается самого главного в жизни – своего сына Максима. Толстой специально вводит этого персонажа, чтобы обличить Малюту, ведь Максим, в отличие от отца, человек честный и благородный, не захотевший мириться с кровавыми, чудовищными преступлениями отца. Максим и погибает, как преданный и благородный подданный царя – на бранном поле, в сражении с татарами. И эта нравственная чистота и праведность сына Малюты при жизни, его благородная гибель – самое тяжкое наказание для погрязшего в кровавых грехах отца.

Особую роль в судьбе героев романа играют разбойники. Они находятся как бы в оппозиции к царской власти – это вольный народ, люди, живущие грабежами, но у них, тем не менее, есть законы чести, понятия о добре и справедливости. Разбойники в романе стоят за «матушку святую Русь», их глубоко волнует судьба Родины. Они яростно дрались с татарами на бранном поле, под предводительством Ермака Тимофеевича и Ивана Кольца (Ванюхи Перстня), покорили Сибирский край, прибавив к царским владениям обширную территорию, а после отдались на милость царя.

Ванюха Перстень и его банда выполняют в романе особую функцию – функцию «праведных разбойников». Они помогают Серебряному спасти царевича Ивана от руки палача Малюты Скуратова, они вызволяют князя из темницы. Рисуя в своем романе образы разбойников, стоящих на стороне правды и справедливости, Толстой, как нам думается, хотел подчеркнуть дисгармонию эпохи Ивана Грозного, в которой разбойники гораздо честнее, чище и безупречнее в моральном плане, нежели опричники – люди преданные Царю и Закону.

Нельзя не отметить, как в изображении народа в романе заметно влияние пушкинской «Капитанской дочки», также явно и влияние романтического строя лермонтовской «Песни про купца Калашникова…», как уже отмечалось ранее. Не случайно автор так красочно описывает жизнь и быт русского народа – описание «поцелуйного обряда» в доме Морозова (глава 15), в образе мельника-колдуна (главы 3, 17, 18). В главах 5, 14, 23 использованы народные песни, великолепно вплетенные в ткань повествования:

Ах, кабы на цветы да не морозы,

И зимой бы цветы расцветали;

Ах, кабы на меня да не кручина,

Ни о чем бы я не тужила,

Не сидела б я, подпершися,

Не глядела бы я во чисто поле…¹

Автор своим изображением прекрасных народных песен и красивых обычаев хотел подчеркнуть, что Россия прекрасна, но люди не всегда могут распорядиться этим богатством.

Толстой, как известно, при написании романа задавался целью не столько описать какие-либо события, сколько изобразить общий характер целой эпохи и воспроизвести понятия, верования, нравы и степень образованности русского общества во второй половине XVI столетия. Это отчасти ему удалось. Можно спорить о степени соответствия исторической правде некоторых невымышленных персонажей романа, можно указывать (как это делалось критиками) на недостаточную глубину проникновения автором в эпоху Ивана IV, но нельзя не согласиться, что роман до сих пор читается с интересом и волнением и имеет глубокий нравственный подтекст.

Конечно, Толстой не решил во всем объеме задачу воссоздания жизни городской и деревенской Руси XVI века. Следуя за Карамзиным, он односторонне изобразил Ивана Грозного. Но эта односторонность была вызвана не только социальными симпатиями Толстого, но и противоположной односторонностью, апологетическими оценками и характеристиками историков «государственной» школы, которые затушевывали и оправдывали излишнюю, не вызванную необходимостью жестокость Грозного и то обстоятельство, что народ терпел от него не меньше, чем от бояр.

И образ Ивана Грозного, и изображение опричнины пронизаны ненавистью Толстого к деспотизму, произволу, насилию, унижению человеческой личности. Как ни старался автор быть объективным, на протяжении всего романа, из лирических отступлений мы узнаем о его негодовании перед эпохой Ивана Грозного. «При чтении источников, – пишет Толстой в предисловии, – книга не раз выпадала у меня из рук, и я не раз бросал перо в негодовании не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от того, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования»¹.

Роман отличается четкостью композиции и точным подбором красок. Толстой исследует эпоху Ивана Грозного с общечеловеческой, нравственной точки зрения. Исследуя дух эпохи, автор приходит к выводу, что цари – «плоть от плоти народа, нация выплескивает того, кого она достойна»¹. Поэтому не один Иоанн был повинен в кровавых преступлениях против Бога. Толстой рисует полное затмение всех нравственных ценностей, разрушение христианских идеалов; рисует эпоху, в которой обыденным явлением были наветы, предательства, надругательства над женщинами и младенцами, казни безвинных.

Роман Толстого сыграл заметную роль в подготовке условий, определивших переход исторического романа в новое качество.

Не правы те, кто утверждает, что роман «Князь Серебряный» устарел. Своим произведением Толстой говорит нам, что нужно помнить уроки прошлого и не повторять страшных ошибок Страшного времени.

Глава 4. Драматическая трилогия А. К. Толстого – высшая ступень его художественного исследования эпохи Ивана Грозного.

Для выяснения задач исторической драмы в понимании Толстого необходимо иметь в виду противопоставление человеческой и исторической правды. «Поэт… имеет только одну обязанность, – писал он, – быть верным самому себе и создавать характеры так, чтобы они сами себе не противоречили; человеческая правда – вот его закон; исторической правдой он не связан»¹. Ошибочно было бы полагать, что под «исторической правдой» Толстой разумел лишь мелкие исторические факты и детали и защищал здесь право на отступление от них. Речь идет о более серьезных вещах. Задачи воссоздания исторической действительности и подлинных исторических образов вообще не являлись для него решающими.

В подтверждение этих мыслей Толстой, по свидетельству современника цитировал строки из «Смерти Валленштейна» Шиллера:

Деяния и помыслы людей

Совсем не бог слепой морского вала.

Мир внутренний – и мыслей, и страстей

Глубокое, извечное начало.

Как дерева необходимый плод,

Они не будут случаю подвластны.

Чье я узнал зерно, знаком мне тот,

Его стремленья и дела мне ясны.

Трагедии Толстого замечательны тем, что историко-политическая тема разрешается в них в индивидуально-психологической плоскости. Отчасти поэтому народные массы, как основная движущая сила истории не играют в трилогии существенной роли, не определяют развития действия, как в «Борисе Годунове» Пушкина, хотя некоторые массовые сцены и отдельные фигуры (например, купец Крюков в «Царе Федоре Иоанновиче») очень удались Толстому. В последней неоконченной драме «Посадник» народ должен был, вероятно, играть более активную роль, чем в трилогии.

Толстой отрицательно относился к жанру драматической хроники, которую считал бесполезным копированием истории, своеобразным натурализмом в исторической драматургии. Тем не менее критики неоднократно писали о его пьесах как о драматических хрониках. Подобная характеристика делалась на основе упреков в недостаточно стройном развитии действия. Однако, при этом не учитывалась общая установка писателя не на последовательное изображение исторических событий, не на бытовые картины, а на психологические портреты главных героев. Вокруг них, вокруг раскрытия их характеров и душевного мира концентрируется все развитие действия.

Как мы уже отмечали, произведения Толстого, посвященные времени царствования Ивана Грозного составляют своеобразный цикл. Наиболее полно и ярко эпоха Ивана Грозного показана, несомненно, в драматической трилогии – «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис» – которая является, несомненно, самым значительным произведением в наследии Толстого-драматурга. Необходимость создания трилогии была очевидна – драмы позволили более ярко очертить характеры исторических персонажей, продолжить изучение тех проблем, которые были лишь намечены в лирике и в романе.

Толстой утверждал, что предметом трагедии должно быть значительное событие, в ходе которого развиваются и проявляются интересные характеры, то есть жанр драмы позволял не только более ярко показать характеры героев, но и показать их в эволюции.

Трагедии Толстого не принадлежат к бесстрастным воспроизведениям прошлого, но бесполезно было бы искать в них и непосредственные конкретные намеки на Россию 60-х годов, Александра II, его министров и так далее. Но, тем не менее, подобные истолкования были; один критик утверждал, например, что в «Смерти Иоанна Грозного» Годунову приданы одновременно черты Макбета и министра внутренних дел Тимашева. В этом отношении Толстой был близок к Пушкину, отрицательно оценивавшему французскую трагедию намеков, применений. Которая, по его словам, «пишется «c Constitutionnel»¹ перед глазами, дабы шестистопными стихами заставить Сциллу, Тиберия, Леонида высказать его (автора трагедии) мнение о Виллеле или о Кеннинге»².

Однако, это не исключает наличия «второго плана», то есть лежащей в их основе политической мысли, как в «Борисе Годунове» Пушкина, так и в трилогии Толстого. Самый выбор эпохи, общие размышления Толстого о социальных силах, действовавших в русской истории, о судьбах и роли монархической власти в России тесно связаны с его отрицательным отношением к абсолютизму и бюрократии.

Для Толстого была совершенно не приемлема та лжепатриотическая драма 30 – 40-х годов, лакировавшая и искажавшая историю в монархическом духе, типичным образцом которой является «Рука Всевышнего Отечество спасла» Н. Кукольника. Размышления и взгляды А. К. Толстого, разумеется, не делавшие его республиканцем и, тем более, революционером, были очень далеки от официозных точек зрения – и не случайно цензура, придравшись к совершенной мелочи, запретила постановку «Смерти Иоанна Грозного» в провинции, на что Толстой ответил с горьким сарказмом: «Пьесы разделены на несколько категорий: одни разрешены только в столицах, другие – в провинции, третьи – в столицах и провинциях… Это весьма напоминает формы парадную, праздничную, полную праздничную, полную парадную. Несколько наших лучших генералов сошло с ума от такой путаницы, несколько впало в детство, двое застрелилось. Сильно опасаюсь, как бы не случилось то же с губернаторами, как бы они не замычали и не встали на четвереньки»¹.

В течение тридцати лет не допускала цензура на сцену и пьесу «Царь Федор Иоаннович», как произведение, порочащее особу «венценосца» и колеблющую самый принцип самодержавия. Но зато по-новому зазвучали пьесы в конце XIX века. Они имели (и до сих пор имеют) огромный успех, играют в них самые прославленные артисты. Время показало, что пьесы Толстого, несмотря на то, что открывают перед нами «дела давно минувших дней» до сих пор интересны и злободневны.

Основные проблемы отдельных мест Толстого заключены в образах их главных героев и сформулированы самим поэтом в дидактических концовках. В «Смерти Иоанна Грозного» боярин Никита Романович Захарьин над трупом Иоанна произносит:

О царь Иван! Прости тебя Господь!

Прости нас всех! Вот самовластья кара!

Вот распаденья нашего исход!

То же подчеркивается эпиграфом из Библии: «Несть ли сей Вавилон великий, его же аз соградих в дом царства, в державе крепости моея, в честь славы моея! Еще слову сущу во устех царя, глас с небесе бысть: «Тебе глаголется Навуходоносоре царю: царство твое прейде от тебе, и от человек отженут тя, и со зверьми дивними житие твое!»

Вторая часть трилогии – «Царь Федор Иоаннович» – заканчивается словами Федора:

Моей виной случилось все! А я –

Хотел добра, Арина! Я хотел

Всех согласить, все сгладить – Боже, Боже!

За что меня поставил ты царем!

На последней страницы заключительной части трилогии Толстой вкладывает в уста Бориса следующие слова:

От зла лишь зло родится – все едино:

Себе ль мы им служить хотим иль царству –

Оно ни нам, ни царству впрок нейдет!

Все три пьесы объединены общей идеей. Чтобы понять ее, рассмотрим все три части драматической трилогии.

Образ Ивана Грозного, как уже отмечалось выше, всегда привлекал внимание Толстого. В течение всего XIX века к образу Ивана IV очень часто обращались и историки, и писатели. При этом в первой половине века господствовала точка зрения Карамзина. Автора «Истории государства Российского» интересовала, главным образом, морально-психологическая сторона личности Грозного, его загадочный, противоречивый облик: «разум превосходный»¹, неутомимая деятельность, с одной стороны, и жестокость тигра, «бесстыдное раболепство гнуснейшим похотям»², крайняя подозрительность, благодаря которой в смутном уме царя возникали никогда, якобы, не существовавшие заговоры, – с другой.

Созданный Карамзиным образ оказал на А. К. Толстого большое воздействие, но, тем не менее, относились они к образу царя по-разному. Карамзин, говоря об ужасе, и ныне возбуждаемом царствованием Грозного, мысленно противопоставлял ему просвещенных монархов, какими были в его глазах Александр I и Екатерина II. А в сознании Толстого от деспотизма Иоанна тянулись нити к современным ему политическим порядкам. Лучшие представители феодальной знати, с которой боролся Грозный, были для поэта носителями подлинных духовных ценностей; в них он видел своего рода идейных предшественников той аристократической оппозиции, представителем которой сам являлся. И поэтому пересмотр карамзинской оценки Ивана Грозного, приведший к его исторической реабилитации, был неприемлем для Толстого.

Необходимо подчеркнуть, что «обобщающая сила образа Ивана Грозного, олицетворяющего идею ничем не ограниченного самовластия (как и некоторых других образов драматической трилогии), выводит его за рамки той системы социально-политических взглядов и исторических представлений Толстого, к которым он генетически восходит»¹.

Главным историческим источником «Смерти Иоанна Грозного», как и всей драматической трилогии, и романа, и лирики является «История государства Российского». В основе всего первого действия трагедии лежит небольшой отрывок «Истории…», рисующий переживания Ивана IV после убийства сына, его отказ от престола и настроения боярства в связи с этим, и, наконец, согласие «носить еще тягость правления»².

Заимствуя исторические факты, даже отдельные фразы и слова у Карамзина (мечты Иоанна о принятии схимы, его разговор с боярами, взрыв Свинарской башни и так далее), Толстой использует свой старый прием хронологического сближения этих событий для усиления драматизма.

Сцена с Гарабурдой, играет, по словам Толстого, исключительно важную роль в пьесе: «Михайло Богданович Гарабурда, секретарь великого княжества Литовского и посол короля Батория, является только один раз в драме…, но на нем основан перелом Иоанновой судьбы, и он представляет ту ось, на которой совершается оборот всего хода событий, когда драматическое движение из восходящего превращается в нисходящее»³. Эта сцена вымышлена писателем, но отдельные факты, о которых здесь идет речь (переговоры Гарабурды с Грозным в 1573 году, причина их неудачи, избрание и бегство Генриха, оскорбительное для Батория обращение «сосед» и другие), взяты у Карамзина (том 9, глава 4).

Основным источником первой сцены четвертого действия является отрывок о комете и произведенном ею на Ивана впечатлении, Вызове волхвов и так далее. В качестве примера дословного заимствования можно указать также на слова Грозного, обращенные к Федору: «Цари с любовию, и с благочестьем, // И с кротостью» – у Толстого. У Карамзина: «Убеждал Федора царствовать благочестиво, с любовию и милостию»¹.

Главные действующие лица трагедии – лица исторические. Вымышленными являются многие второстепенные и безымянные персонажи – дворецкие, приставы, стольник, но, что замечательно, среди них есть лицо историческое – гонец из Пскова: сцена его донесения Ивану основана на подлинном факте. А с другой стороны, большинство членов Боярской думы – это не исторические лица, а лица, лишь наделенные историческими фамилиями. Результатом художественного вымысла является вся роль Сицкого.

Толстой, как большинство исторических драматурго уплотнял события во времени, объединял факты, относящиеся к разным, иногда довольно далеким, моментам. Действие пьесы происходит, по описанию поэта, в 1584 году – в год смерти Ивана Грозного. Но к нему отнесен целый ряд событий, имевших место и ранее, и позднее. Так, убийство сына и отречение Иоанна от престола, осада Пскова и пожар в Александровской слободе относится ко второй половине 1581 года.

Помимо этих обычных для исторической драмы приемов, Толстой придавал иной смысл некоторым фактам, создавал иные связи между событиями, устанавливал иную их последовательность, менял характеристики и психологические мотивировки, исходя из своего понимания героев и эпохи и из своих идейных и драматургических мыслей (очень подробно он изложил их в «Проекте постановки на сцену «Смерти Иоанна Грозного»»). Например, Борис Годунов резко выдвинут на первый план, он является у Толстого участником целого ряда эпизодов, к которым в действительности не имел отношения. Вся роль Бориса в первом действии (речь в Боярской думе, столкновение с Сицким, обращение к Ивану от имени Думы с просьбой вернуться на престол), противодействие браку Ивана Грозного с Гастингской княжной и невольная защита царицы Марии, совет Ивана Федору во всем слушаться Бориса, а затем желание предостеречь от него, наконец, самое «убийство» Грозного – все это художественный вымысел Толстого.

Карьера Бориса дана в пьесе в стремительном нарастании. Сам Толстой писал в «Проекте постановки…»: я «по праву драматурга… сжал в небольшое пространство несколько периодов жизни этого лица, которых историческое развитие требовало гораздо дольшего времени»¹.

Противники Бориса, несмотря на некоторые разногласия между ними, показаны все же как единый лагерь. Здесь звучит тема борьбы самодержавия с боярством. Боярство показано с его своекорыстными интересами, интригами, внутренними разногласиями, но именно в среде боярства Толстой находит мужественных, сохранивших чувство чести, людей. Если игнорировать это обстоятельство, можно прийти к полному искажению идейного смысла трилогии. Показателен в этом отношении в смысле примера честности и благородства образ Никиты Романовича Захарьина, личность которого давно привлекала писателя (его черты отразились отчасти в образе князя Серебряного). В «Смерти Иоанна Грозного» Захарьин является своего рода мерилом благородства и честности. Но Толстой идеализирует Захарьина. На самом деле дружба с царицей, приписанная Никите Романовичу, его заступничество за нее перед Иоанном, осуждение расправы Бориса с боярами не имели места в действительности.

Таким образом, прославленный народным преданием, образ сделан выразителем близких самому Толстому исторических тенденций. («Не равнять крутых гор с пригорками, не бывать на земле безбоярщине!»)¹.

Столкновение двух социальных сил – самодержавия и боярства – показано с исключительной напряженностью и яркостью. Читатель и зритель воспринимает его независимо от симпатий и антипатий автора. Интересно в этом отношении впечатление, произведенное «Смертью Иоанна Грозного» на В. Ф. Одоевского. С одобрением отозвавшись в своем дневнике о самой трагедии («психологически верна и драматична»), он язвительно замечает: «Но как допускают наши аристократы и олигархи, что на сцену выводятся проделки прежнего боярства, о котором они мечтают?»²

Но лучшие представители боярства, которым симпатизирует автор (Захарьин, Сицкий) оказываются людьми, непригодными для государственной деятельности, социальные идеалы их обречены историей. Это очень отчетливо ощущается в пьесах. Об этом говорит и сам Толстой в «Проекте постановки пьесы «Царь Федор Иоаннович»»: «Такие люди, – подытоживает он характеристику И. П. Шуйского, – могут приобрести восторженную любовь своих сограждан, но они не созданы осуществлять перевороты в истории. На это нужны не Шуйские, а Годуновы»³.

Многие литературоведы неоднократно писали о пьесах Толстого как о драматических хрониках. Подобная характеристика делалась на основе упреков в недостаточно стройном развитии действия. Однако, при этом не учитывалась общая установка писателя не на последовательное изображение исторических событий, не на бытовые картины, а на психологические портреты главных героев. Вокруг них, вокруг раскрытия их характеров и душевного мира концентрируется все развитие действия.

Наиболее яркой из трех пьес, составивших трилогию, несомненно, является вторая – «Царь Федор Иоаннович». Этим объясняется ее замечательная сценическая история, а прежде всего, длительная жизнь на сцене МХАТа, в истории которого эта пьеса занимает выдающееся место. Сам Толстой также отдавал ей предпочтение, он считал ее в художественном смысле наиболее искусной и более всех любил ее главного героя. Оригинальная композиция пьесы привела к наиболее гармоническому сочетанию, по сравнению с двумя другими, психологического портрета героя с развитием сюжета.

Центральные персонажи трилогии, в отличие от многих романтических драм, лица исторические. Это Иван Грозный, Федор, Борис Годунов. Наиболее оригинальным из них является образ Федора. Если образы Ивана и Бориса, в основном, восходят к Карамзину, то, создавая образ Федора, Толстой ни в малейшей степени не опирался на «Историю…» Карамзина. Говоря о том, что он хотел изобразить Федора «не просто слабодушным, кротким постником, но человеком, наделенным от природы самыми высокими душевными качествами, при недостаточной остроте ума и совершенном отсутствии воли»¹, что в характере Федора как бы два человека, из коих один слаб, ограничен, иногда даже смешон, другой же, напротив, велик своим смирением и почтенен своей нравственной высотой.

Герой Толстого не является также повторением того иконописного лик, которое мы находим в ряде древнерусских сказаний и повестей о смутном времени. Царь-аскет и подвижник этих сказаний, устранившись от всех государственных и земных дел, по существу, не очень отличается от образа, описанного Карамзиным.

Глубокая человечность отличает весь образ Федора, и это сделало его благодатным материалом для ряда выдающихся русских артистов.

В построении характера не достигнул пушкинских высот, но он сделал большой шаг вперед по сравнению с другими своими предшественниками в области русской исторической драмы. Толстому не свойственно прямолинейное распределение героев на злых и добрых. В его «злых» есть свои положительные качества (у Бориса), а в «добрых» –свои слабые стороны (царь Федор, Шуйский). «В искусстве бояться выставлять недостатки любимых нами лиц – не значит оказывать им услугу, – писал Толстой. – Оно, с одной стороны, предполагает мало доверия к их качествам; с другой, приводит к созданию безукоризненных и безличных существ, в которые никто не верит¹. И в ряде мест трагедии Толстой не боится выставить глубоко симпатичного ему Федора в комическом свете, сообщить ему смешные бытовые черты, делающие его облик земным и человеческим.

Идея этой пьесы лучше всего была изложена самим Толстым в «Проекте постановки…»: «Федор, вместо того, чтобы дать перевес той или другой стороне, или же подчинить себе ту или другую, колеблется между обеими и через свою нерешительность делается причиной:

1) восстания Шуйского и его насильственной смерти;

2) убиения своего наследника, царевича Димитрия, и пресечения своего рода.

Из такого чистого источника, какова любящая душа Федора, истекает страшное событие, разразившееся над Россией долгим рядом бедствий и зол. Трагической виной Иоанна было попрание им всех человеческих прав в пользу государственной власти; трагическая вина Федора – это исполнение власти при совершенном нравственном бессилии»¹.

Таким образом, Толстой приходит к выводу, что, какими бы высокими ни были духовные качества правителя, одних их недостаточно. Нужно, просто необходимо умение интриговать, лавировать, лицемерить. Но оправдано ли это с высшей, христианской точки зрения? Может ли зло быть оправдано высокой целью? Такова тема художественного исследования писателем в последней части трилогии «Царь Борис».

Мысль эта постепенно развивалась на протяжении всей трилогии, над которой писатель работал семь лет.

При работе над драматической трилогией понимание личности Бориса и отношение к нему автора менялись. Во второй и третьей трагедии писатель значительно усложнил его внутренний мир, с гораздо большей определенностью увидел в Борисе мудрого государственного деятеля, а также близкие ему самому идейные устремления: желание вывести Россию из национальной замкнутости и патриархальности на арену мировой истории и культуры.

Последнее является одним из существенных моментов идейного содержания пьесы; по-видимому, за это, главным образом, Толстой и полюбил Бориса.

В противоположном направлении был изменен образ жены Бориса; ей в значительной степени были переданы злодейские черты Годунова. Если в «Смерти Иоанна Грозного» Мария искренне пугается неожиданно открывшихся ей честолюбивых планов мужа, то в «Царе Борисе» она его верный помощник и превосходит его в жестокости, и ею руководят не государственные, а личные побуждения.

Изменению оценки образа Бориса сопутствовало еще более обнаженное, чем в первых двух частях трилогии, разрешение историко-политической проблемы на морально-психологической основе, и это не могло не повлиять на структуру пьесы. Интересно, что, окончив первый акт пьесы, Толстой все еще не решил для себя вопрос о Лжедмитрии, а затем сознательно оставил его непроясненным, отвергнув лишь версию о Григории Отрепьеве.

Сюжетная линия о Лжедмитрии, которая, по первоначальному замыслу, должна была занимать существенное место, была вовсе уничтожена. Это произошло не случайно. Ведь конкретный образ Лжедмитрия был не только безразличен для замысла «Царя Бориса», но даже помешал бы его осуществлению: «Вся моя драма, которая начинается венчанием Бориса на царство, ничто иное, как гигантское падение, оканчивающееся смертью Бориса, происшедшей не от отравы, а от упадка сил виновного, который понимает, что его преступление было ошибкой»¹.

Напрашивается сопоставление «Царя Бориса» с «Борисом Годуновым» Пушкина. В них есть ряд сходных деталей, восходящих к общему источнику – «Истории…» Карамзина. Вероятно, что эволюция образа Бориса в трилогии произошла не без пушкинского влияния.

Однако общий замысел Толстого значительно отличается от замысла Пушкина. Образ героя Толстого опирается на карамзинскую концепцию Бориса. Постигшую Годунова катастрофу Карамзин рисует как роковое возмездие за его преступление, причину перемены в отношении к нему народа видит в самом Борисе, в его возраставшей жестокости и подозрительности. Пушкин же понимал, что ключ к событиям Смутного времени и трагедии Бориса нужно искать не столько в его личных настроениях и качествах, сколько в массовых движениях той эпохи, в борьбе социальных сил и интересов. Перед лицом угрожавшей ему опасности Борис не нашел бы опоры в собственной совести, но из трагедии Пушкина видно, что он погиб бы в том случае, если бы не совершил убийства. Ему приходится бороться не только с самозванцем, но и со своим народом.

Личность Годунова Толстой исследует сначала с неприязнью и недоверием, а затем с симпатией и даже некоторой долей восхищения, поскольку у него возникает убеждение, что в своих действиях Годунов руководствовался не только честолюбием, но и имел в виду благо всего государства.

Жестокость, предательство, вероломство, которые видны и в «Князе Серебряном», и в «Смерти Иоанна», и особенно в «Царе Федоре Иоанновиче» сменяются в «Царе Борисе» умиротворенностью, и даже благородным великодушием.

Однако Годунов через неправду стал царем (убийство царевича Дмитрия Годуновым исторически не доказано, но Толстой делает его виновником смерти царевича, справедливо полагая, что психологически было бы вполне достоверным предположить, что человек, так жестоко и хладнокровно расправлявшийся со своими противниками, не остановился бы и перед этим преступлением). А неправое дело, по мысли Толстого не может быть оправдано.

От «Князя Серебряного» через три пьесы провел толстой Годунова, чтобы в конце последней его же устами вынести окончательный приговор:

От зла лишь зло родится – все едино:

Себе ль мы им служить хотим иль царству –

Оно ни нам ни царству впрок нейдет.

Так заканчивается художественное исследование Алексеем Константиновичем Толстым извечной проблемы: могут ли преступные средства быть оправданы высокой целью?

Драмы Толстого характеризуются тем, что внутренний мир его героев не исчерпывается господством какой-нибудь одной абстрактной, неизменной страсти. Герои Толстого – живые, конкретные люди; они наделены индивидуальными особенностями и эмоциями. Толстому чужды плоскостные фигуры исторической драмы 30 – 40-х годов – пьес Кукольника, Полевого, Зотова и других. Психологически более бедными и наивными по сравнению с героями Толстого выглядят и герои пьес Мея из эпохи Ивана Грозного – «Царская невеста», «Псковитянка».

Если в Иване и Борисе первой части трилогии еще ощутимы черты романтических злодеев, то Федор, Борис во второй и третьей трагедии, Иван Петрович Шуйский, Василий Шуйский показаны монументально и в то же время в их сложности и противоречивости. Психологический реализм некоторых образов трилогии позволил Ключевскому в какой-то мере использовать их в своем курсе русской истории, характеризуя Федора, он цитирует Толстого.

Алексей Константинович Толстой ставил перед собой большие задачи – создание глубоких человеческих характеров и совершенно не удовлетворялся голой интригой, господствовавшей у других авторов драм, перечисленных выше.

Для языка его трагедий не характерно стремление к скрупулезной археологической точности. Он пользуется архаизмами в сравнительно умеренных размерах и, как правило, с большим тактом, идя в этом направлении по следам Пушкина. Архаизмы не выпячиваются назойливо, а органически включены в речь действующих лиц. Стоит сопоставить язык трилогии с языком, например, «Дмитрия Самозванца», популярного в 60-е годы драматурга Н. А. Чаева, чтобы понять всю принципиальную правоту Толстого. «Дмитрий…» «пестрит» архаизмами, диалектизмами, нарочито затрудненными синтаксическими формами, которые должны были, по замыслу автора, передать характер старинной речи и колорит эпохи, но на практике делают пьесу неудобочитаемой. То же относится к «Мамаеву побоищу» и некоторым другим пьесам Аверкиева.

Сам замысел трилогии, объединенный не только последовательностью царствований и событий, но также общностью морально-философской и политической проблемы представляет собой незаурядное явление в истории русской драматургии.

Таким образом в трилогии последовательно сменяют друг друга на троне «грозный» царь, царь «добрый» и царь «разумный» – но все следствия этих царствования оказываются плачевными для России, обнажая безумие неограниченной власти. Но не Грозный породил тиранию. Он сам как явление порожден тем глубоким нравственным кризисом, который переживала в ту пору русское общество. Эта идея последовательно проводится в романе «Князь Серебряный» и составляет основу той концепции эпохи Ивана Грозного, которой придерживался автор в драматической трилогии.

Заключение.

А. К. Толстой писал о себе и об истории, пытаясь осознать собственное «я» в исторической жизни развивающегося общества. К сожалению, лишь немногие читатели смогли разглядеть в раскритикованном романе «Князь Серебряный» «нравственный подвиг»¹, а драматическая трилогия лишь спустя тридцать лет после написания нашла широкое признание у публики.

Передавать сущность, отбрасывая все случайное – в этом заключался художественный метод Толстого при изображении эпохи Ивана Грозного.

В процессе исследования творчества Толстого мы выяснили, что произведения, посвященные эпохе Ивана Грозного, составляют единый цикл. Вектор его творчества проходит от исторических баллад к роману, а затем – к драматической трилогии.

При осмыслении эпохи Ивана Грозного Толстой использует разные по жанру произведения (исторические баллады, роман «Князь Серебряный», драматическая трилогия), чтобы сделать это наиболее глубоко и всесторонне.

Исторические баллады явились интересной и неожиданной попыткой поэтического осмысления некоторых моментов правления грозного царя. Исторические баллады писателя – принципиально новый жанр в русской литературе XIX века.

В историческом романе «Князь Серебряный» предметом рассмотрения автора стала эпоха XVI века, жизнь русского общества в это время. Этот роман стал шагом вперед по сравнению с произведениями Загоскина и Лажечникова, с которыми неоднократно сравнивали Толстого критики, так как содержал в себе яркие характеристики исторических лиц, а также отличался глубиной идеи и поставленных проблем. Это говорит о том, что реалистическое развитие романтического жанра (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь) не прошло для Толстого бесследно.

В драматической трилогии Толстой ярко обрисовывает характеры исторических лиц, исследуя проблемы: власть и общество, личность и общество, роль личности в истории, а также отвечает на вопрос: могут ли преступные средства быть оправданы высокой целью. Драматическая трилогия стала важной вехой на пути развития русской исторической драматургии.

В результате работы мы установили, что различные жанры литературы (исторические баллады, исторический роман «Князь Серебряный», драматическая трилогия) помогли Толстому глубоко и всесторонне рассмотреть эпоху Ивана Грозного.

Проследили эволюцию изображения писателем этого трагического времени от исторических баллад до драматической трилогии.

Выявили, в чем состояли особенности его художественного изображения эпохи Ивана Грозного.

Толстой своим духовным опытом, воплотившимся в его литературном наследии, дарит нам богатый материал для осмысления исторического прошлого и будущего России. Лишь осмыслив трагические ошибки прошлого, можно искоренить их и избежать в будущем.

Библиография.

1. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. – М.: Худ. лит. 1993.

2. Альтшуллер М. Эпоха В. Скотта в России. – С.-П.: 1996.

3. Белинский В. Собр. соч. в 9-ти томах. – М.: Худ. лит. 1976.

4. Богуславский Г. Князь Серебряный. Повесть времен Иоанна Грозного. – М.: Худ. лит. 1976.

5. Бунин И. Инония и Китеж // Лит. газета, 1990, №10.

6. Григорьев Г. Навстречу друг другу // Семья и школа, 1987, №10.

7. Дмитриенко С. Творчество А. К. Толстого. – М.: АСТ, Олимп. 1999.

8. Еремина Л., Еремин Г. "…Тайна твои покрывала черты…" // Московский журнал, 1993, №7.

9. Жуков Д. А. К. Толстой. – М.: Мол. гвардия. 1982

10. Загоскин М. Юрий Милославский или Русские в 1612 году. – М.: Сов. Россия. 1989.

11. Зоркая Н. "…Артистическое эхо – …это ты" // Деловая женщина, 1993, №1.

12. Ильин И. Одинокий художник. – М.: Олимп. 1992.

13. Кабанов В. Против течения. – М.: Книжная палата. 1997.

14. Карамзин Н. История государства Российского. в 9-ти томах // Новый мир, 1989, № 2 – 5.

15. Ключевский В. Собр. соч. в 9-ти томах. – М.: Просвещ. 1988.

16. Когинов Ю. Отшельник Красного Рога. – М.: Армада. 1999.

17. Кожинов В. Книга о русской исторической поэзии XIX века.: Развитие стиля и жанра. – М.: Современник. 1978.

18. Колосова Н. "Я встретил Вас…" – М.: Моск. рабочий. 1983.

19. Колосова Н. А. К. Толстой. – М.: Мол. гвардия. 1984.

20. Кошелев В. Мудрость неуместного. – М.: Худ. лит. 1994.

21. Куняев С. "Колокольчики мои…" – М.: Мол. гвардия. 1978.

22. Лебедев Е. Стихотворения А. К. Толстого. – М.: Сов. Россия. 1977.

23. Лермонтов М. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969.

24. Лотман Ю. Беседы о русской культуре. – М.: Просвещ. 1994.

25. Любимов Н. Благородный поклонник музы. – М.: Худ. лит. 1989.

26. Любимов Н. Несгораемые слова. – М.: Худ. лит. 1988.

27. Муравьев В. О романе "Князь Серебряный". – М.: Худ. лит. 1987.

28. Муравьев В. Творчество графа А. К. Толстого. – Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во. 1986.

29. Мусина М. "Средь шумного бала…" // Работница, 1993, №3.

30. Петров С. Исторический роман в русской литературе. Пособие для учителя. – М.: Уипедиздат. 1961.

31. Петров С. Русский исторический роман XIX века. – М.: Худ. лит. 1984.

32. Плотникова Л. "Тщетно, художник, ты мнишь…" – Л.: Лениздат. 1980.

33. Пушкин А. С. Золотой том. – М.: Терра. 1995.

34. Пушкин А. С. Собр. соч. в 3-х томах. – М.: Фора. 1995.

35. Русакова Ю. Толстой А. К. Избранные произведения. – М.: Правда. 1988.

36. Салтыков-Щедрин М. Князь Серебряный. // Вопросы литературы, 1989, №5.

37. Семенов В. Талант русский, самобытный… – М.: Сов. Россия. 1989.

38. Соловьев В. Поэзия графа А. К. Толстого // Литературная критика. – М.: 1990.

39. Соловьев В. Собр. соч. в 2-х томах. – М.: Мысль. 1988.

40. Страхов Л. Древнерусская литература. – М.: АСТ, Олимп. 1996.

41. Тархов А. Драматическая трилогия А. К. Толстого. – М.: Просвещ. 1988.

42. Толстой А. К. "Дождя отшумевшего капли…" Лирика. – Тула: Приокское кн. изд-во. 1976.

43. Толстой А. К. О литературе и искусстве. – М.: Правда. 1986.

44. Толстой А. К. Собр. соч. в 10-ти томах. – М.: Худ. лит. 1961.

45. Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969.

46. Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Худ. лит. 1963.

47. Троицкий В. А. К. Толстой. Духовные начала творчества и художественный мир писателя.//Филологические науки, 1994, №5–6.

48. Цимбаев Н. Стихотворения и баллады А. К. Толстого. – М.: Просвещ. 1993.

49. Щупов А. Граф Алексей Константинович Толстой. – М.: Флора. 1999.

50. Ямпольский И. Драматическая трилогия А. К. Толстого. – Л.: Сов. пис-ль. 1939.

1 Тургенев И. Собр. соч. в 12-ти томах. - М.: Гослитиздат. 1956. - т. 11, с. 259

1 Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969. – т. 4, с. 426.

1 Жуков Д. А. К. Толстой. – М.: Мол. гвардия. 1982, с. 283.

2 Толстой А. К. Собр. соч. в 10-ти томах. – М.: Худ. лит. 1961. – т. 2, с. 150.

1¹ Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Худ. лит. 1963. – т. 4, с. 385.

2² Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Худ. лит. 1963. – т. 3, с. 122.

3 Колосова Н. «Я встретил Вас…». – М.: Моск. Рабочий. 1983, с. 40.

2 Толстой А. К. «Колокольчики мои…». – М.: Мол. гвардия. 1978, с. 58.

1 Троицкий В. Толстой А. К. Духовные начала творчества и художественный мир писателя. – М.: Худ. лит. 1988, с. 42.

2 Толстой А. К. Собр. соч. в 4томах. – М.: Худ. лит. 1963. – т. 4, с. 250.

1 Толстой А. К. О литературе и искусстве. – М.: Правда. 1986, с. 122.

1 Жуков Д. А. К. Толстой. – М.: Мол. гвардия. 1982, с. 125.

1 Соловьев В. Поэзия графа А. К. Толстого. Лит. критика. – М.: 1990, с. 125.

1 Тургенев И. Собр. соч. в 14-ти томах. – М.: Худ. лит. 1967. – т. 4, с. 149.

2 Толстой А. К. О литературе и искусстве. – М.: Правда. 1986, с. 52.

1 Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969. – т. 3, с. 325.

2 Бунин И. Инония и Китеж. // Лит. газета, 1990, № 10.

1 Толстой А. К. О литературе и искусстве. – М.: Правда. 1986, с. 33.

1 Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969. – т. 4, с. 322.

2 Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969. – т. 1, с. 371.

1 Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969. – т. 4, с. 317.

1 Карамзин Н. История государства Российского. В 9-ти томах. // Новый мир, 1989, № 3, с. 89.

1 Цимбаев Н. Стихотворения и баллады А. К. Толстого. – М.: Просвещ. 1993, с. 375.

2 Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969. – т. 1, с. 223.

1 Карамзин Н. История государства Российского. В 9-ти томах. // Новый мир, 1989, № 3, с. 160.

1 Карамзин Н. История государства Российского. В 9-ти томах. // Новый мир, 1989, № 3, с. 163.

2 Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х томах. – М.: Правда. 1969. – т. 2, с. 177.

1 Карамзин Н. История государства Российского. В 9-ти томах. // Новый мир, 1989, № 3, с. 98.

1 Колосова Н. А. К. Толстой. – М.: Мол. гвардия. 1984, с. 25.

1 Ильин И. Одинокий художник. – М.: Олимп. 1992, с. 54.

3 Пушкин А. С. Собр. соч. в 3-х томах. – М.: Фора. 1995. – т. 1, с. 282.

1 Ильин И. Одинокий художник. – М.: Олимп. 1992, с. 56./I>