ГЛАВА VII Преступники по страсти. - Казерио

В политических преступлениях немалую роль играет классовый и социальный фанатизм. Эта сильная страсть иногда может сопровождаться преступностью, иногда же может существовать в чистом виде,

265

без всяких преступных наклонностей. В своей книге «Delitto politico» я указал, что наоборот политические преступники по страсти часто отличаются своей честностью в противоположность преступникам прирожденным.

Во-первых, признаки преступного типа у них совершенно отсутствуют; наоборот, они обладают прекрасной, я сказал бы, антикриминальной наружностью, имея широкий лоб, прекрасную бороду, кроткий и ясный взгляд.

Из 30 русских революционеров следующие 18 обладают прекраснейшей наружностью: Перовская, Сыдовина, Гильфман, Бакунин, Желябов, Лавров, Стефанович, Засулич, Михайлов, Осинский, Ан-типов, Иванова, Вилашенов, Чернышевский, Фигнер, Зунделевич, Пресняков. Их лица представляют полный контраст с физиономией Фиески с его грубыми чертами и головной водянкой, с микроцефалом Шевалье, Маратом и мужеподобной Луизой Мишель.

Среди наших итальянских революционеров, портреты которых собраны в Милане в Museo del Risorgimento Italiano, имеются прекраснейшие лица: Дандоло, Нома, Порро, Скиаффино, Фабрици, Пепе, Паоли, Фабретти, Пизасане и т.д.

Среди французских революционеров красотой отличались Дэму-лен, Барра, Бризо, Карно. Карл Занд был поразительно красив.

Возраст и пол. Среди преступников по страсти встречаются и женщины, редко принимающие участие в обычных преступлениях. Чаще всего это девушки от 18 до 25 лет.

Режи (Les regicides, 1890) отмечает тот факт, что почти все цареубийцы очень молоды: Соловьев, Ла Сала, Шатель, Штанс —18 лет, Занд - 25, Ла Рено - 20, Баррьер и Бос - 27, Алибо - 26, Кор-дей — 25, Менье — 23, Монкузи — 22, Отеро — 19.

Дэмаре (Desmarets) пишет: я убежден, что энтузиазм и самоотвержение — болезни первой молодости; неаполитанская полиция имела дело сюношамиот18до20лет1.

Соучастники. Обыкновенные преступники всегда имеют соучастников, преступники же по страсти действуют в одиночку. Близорукая полиция старалась отыскать соучастников Занда, Пассананте, Бергера, Оливы, Монкузи, Нобилинга, Равальяка, Кордея и, разумеется, никого не нашла.

Атавизм. Часто политический фанатизм или мистицизм бывают наследственными. Отцы Кордея, Орсини, Паделевского были фанатиками революции; отец Боса назывался Юнием Брутом, а отец Гито и отец Нобилинга были крайними пиетистами; мать Штапса не говорила иначе, как цитатами из Библии.

Сравните у Плутарха: «Брут происходил оттого Брута, который уничтожил Тарквиниев, и от Сервилии, из семьи которой родился убийца тирана, Сервилии Ала».

1  Temoignages, etc. Quinze ans d'haute police, 1833. 266

Душевные качества. Преступник по страсти обычно отличается образцовой честностью. Занд жил и умер, как святой, и место его казни народ назвал «луг, откуда Занд вознесся на небо» (Sand Himmels fortweise).

Степняк пишет о Лизогубе, что, будучи миллионером, он жил, как нищий, пополняя своими деньгами товарищескую кассу. Друзья силой принудили его изменить образ жизни, боясь, что он заболеет от лишений. Таким же был итальянец Кафьеро.

Шарлотта Кордэ (20 лет) обладала нежнейшей душой, миловидной наружностью, была образцом честной женщины. Свою молодость она провела, занимаясь историей и философией, вдохновляясь Плутархом, Монтескье и Руссо. Страстные речи беглецов-жирондистов и, быть может, тайная любовь к одному из них заставили ее страстно отдаться их делу. Присутствуя в Конвенте во время смертного приговора жирондистам, она решила отомстить за них. Когда ее спросили, как она, нежная, неопытная женщина, могла убить Марата, она ответила: «Гнев (так называла она свою страсть) переполнил мое сердце и указал путь к сердцу Марата»'.

D'Ayala из 60 политических мучеников описывает характер 37; из них 29 обладали благороднейшей душой, были великодушны, отважны, но слишком любили риск и опасность.

Вера Засулич, покушавшаяся на жизнь генерала Трепова, была оправдана судом. Всегда недовольная собой, она признавалась впоследствии, что решение суда наполнило ее сердце чувством грусти; если бы приговор был исполнен до конца, она испытала бы удовлетворение, отдавши делу все, что могла. Вот что она говорит присяжным: «Чудовищная вещь — поднять руку на человека, я это знаю; но я хотела показать, что нельзя оставить без возмездия столько злодеяний (притеснения политических осужденных), я хотела обратить всеобщее внимание на этот факт, чтобы больше этого не повторялось». В этих словах было столько самой чистой страстности, что они убедили всех.

К указанным выше характерным признакам преступников по страсти надо прибавить еще сильное желание страдать, испытывать ощущение боли. «Страдание — хорошая вещь», — говорит один из героев Достоевского, и, разумеется, тем лучше, чем выше идея. Во всяком случае потребность в страдании, в неприятных и болезненных ощущениях столь велика в людях этого типа, что они прибегают без какого-либо идейного обоснования к таким средствам, как употребление горьких веществ, только для того, чтобы переносить неприятное ощущение как таковое.

Это совершенно аналогично бичеваниям, практикуемым религиозными фанатиками, ношению власяниц в честь какого-нибудь святого. Этим же свойством объясняются крайняя неосторожность русских революционеров и отважность христианских мучеников.

D'Abrantes. Жизнь и портреты знаменитых женщин, 1838.

267

Одна из осужденных во время процесса 50-ти в Петербурге, умирая от мучений и чахотки, обратилась к своим судьям со следующей речью, которую можно назвать импровизированным стихотворением; оно вполне выражает ее жажду жертвы: «Спешите, судьи, и не медлите произнести мой приговор! Тяжело и ужасно мое преступление! Крестьянская одежда из серого холста, босые ноги — вот мое преступление. Я совершила преступление тем, что пошла к нашим братьям, стонущим от нищеты и вечного труда. К чему фразы и речи? Разве я не закоренелая преступница? Разве я не олицетворенное преступление? У меня на плечах, ведь, еще крестьянская одежда, и ноги мои еще босы, а на руках не прошли мозоли; я измучена физической работой, — но это еще не все. Главное обвинение против меня — моя любовь к родине. Но как бы я ни была виновна — вы, судьи, не властны надо мной; никакое наказание не страшно мне, потому что у меня есть вера, которой у вас, судьи, нет, — вера в торжество моей идеи. Вы можете осудить меня на всю жизнь, вы сами видите, что мой недуг сделает для меня кратким всякое наказание. Я умру с сердцем, полным этой великой любви, и даже палачи мои, бросив на землю ключи от моей темницы, станут, рыдая, молиться у моего изголовья».

Говоря о распространении христианства, Ренан приписывает быстрый рост его влияния не только гению Христа и его последователей, ессеев, ноинастоящейстрастикжертвеуего приверженцев. Эта страсть была так могущественна, что обратила в христианство Юлиана и Тер-туллиана лишь одним созерцанием беззаветного мужества жертв. Отсюда понятно, почему гностики, отрицавшие мученичество, были изгнаны из всех христианских сект.

«В деле бабидов, в Персии, — пишет Ренан, — наблюдали лиц, едва принадлежавших к секте Баби, которые сами предавали себя, только бы их присоединили к осужденным. Человеку так приятно пострадать за что-нибудь, что во многих случаях сама прелесть жертвы достаточна, чтобы обратить в веру. Один из последователей Баби, несший наказание вместе с ним и повешенный на валу Требица рядом с ним, в ожидании смерти беспрестанно повторял: „Учитель, доволен ли ты мной?"

Еще и теперь на улицах и на базаре Тегерана можно наблюдать, что народ, вероятно, никогда уже не забудет следующего зрелища. Когда теперь разговор касается этого случая, можно видеть восхищение, смешанное с ужасом, которое выражает толпа и которое годы еще не успе- g, ли изгладить...                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      \.

Когда кто-нибудь из истязуемых падал и когда ударами кнута его заставляли подниматься и кровь обливала его члены, то если у него оставалась еще хоть капля сил после потери крови, он, танцуя, вое-клицал: „Во истину мы принадлежим Богу и возвращаемся к нему!"1 Когда кто-нибудь из детей умирал по дороге, кровожадные палачи бросали его тело к ногам родителей, и те, едва взглянув, в исступлении топтали его ногами. Когда мучимые подходили к месту казни, им

268

снова предлагали жизнь, если только они отрекутся. Одному палачу взбрело на ум сказать отцу двоих детей, что если он не отречется, то его два сына будут зарезаны на его собственной груди. Это были два мальчика, из которых старший 14-ти лет; они обливались кровью и раны их были обожжены; они хладнокровно выслушали диалог. Отец, бросаясь на землю, ответил, что он готов, и старший из мальчиков, в страстном порыве заявляя о своих правах старшинства, требовал, чтобы его зарезали первым».

У преступников этого рода, преступников по страсти, убеждение в полезности их действия так велико, что они не только совершенно не боятся наказания (Parry, Staaps, Corday, Gerard), но и никогда не раскаиваются в совершенном преступлении. Если бы у преступников бесстрашие и отсутствие раскаяния вытекали из техже источников, их можно было бы назвать преступниками; но у преступников индифферентизм к человеческой жизни и отсутствие раскаяния вытекают из недостатка нравственного чувства; у преступников же по страсти этого недостатка нет; наоборот, они всю жизнь скромны и нежны душой.

Многие из итальянских анархистов брали в руки оружие лишь руководимые страстью и фанатизмом. Жизнь их безупречна. Несомненно только, что к их страстности присоединяется наследственная болезненность нервной системы.

Например, Нобилинг, Бос были детьми самоубийц; Занд страдал припадками меланхолии, во время которых его посещала мысль о самоубийстве; Haillaraud, покушавшийся на жизнь Bazaine'a, и Ла Сала, покушавшийся на жизнь Наполеона III, были эпилептиками. Безрассудность Орсини была так велика, что приверженцы Мадзини всякое безумие называли «orsinita» — орсинизм.

Бос, Нобилинг, Алибо были детьми самоубийц. Карл Занд, наиболее яркий представитель преступника по страсти, страдал меланхолией и нередко думал о самоубийстве'.

У Haillaraud'a, покушавшегося на жизнь Bazaine'a, чтоб отомстить за честь Франции, была недостаточность аорты, атрофия правой руки. Он страдал эпилептическими припадками, как и Ла Сала.

Казерио. Казерно - поразительный пример преступника этого рода. Ему 21 год, родом из Мотта Висконти. Семья Казерио состоит из отца, матери, восьми братьев, из которых Сайте Казерио предпоследний.

Отец его родился в 1836 году и умер в 1887. Крестьянин был перевозчиком на реке Тичино, прекраснейшим, честнейшим человеком во всех отношениях. В юности, в 1848 году, был арестован нар. Тичино австрийской стражей за контрабанду и заключен в Сан-Рокко. Должно быть, австрийцы грозили ему смертью и, вероятно, так напугали, что несчастный с тех пор стал страдать эпилептическими припадками. Однако, чтобы эпилепсия началась с 12 лет, он должен был

Regis. Les regicides, 1890.

269

быть предрасположен к ней по наследству, быть может, благодаря пеллагре, которой страдали два его брата из Момбелло, дяди Санте Казерио (пеллафа вообще распространена в Мотга Висконти, как я имел случай убедиться, будучи в Павии).

Казерио

Внешность Санте Казерио, как можно видеть из прилагаемого портрета, заимствованного из Illustrazione Italiana (июль 1894), не представляет никаких признаков преступного типа, кроме редкой бороды, уха и весьма развитых надбровных дуг. Взгляд кроткий, форма черепа прекрасная, точно так же, как и форма и вид тела, если не считать одного родимого пятна на руке. Из тех сведений, которые имеются у нас о Казерио, я делаю вывод, что все, что было в нем преступного, нашло выход в его политической деятельности. В детстве он не проявлял ничего преступного, кроме склонности к бродяжничеству и стремления покинуть родной город — явления, чрезвычайно редкие в этой местности, где люди тесно связаны с землей.

«Брат мой ребенком посещал местную школу, но ничего не вынес из нее. Характер у него сосредоточенный, и я редко видал его веселым», — говорит о Санте его брат. Он был всегда нежен, мать любила его до обожания; чрезвычайно религиозный, он со страстностью помогал во время богослужения и изображал во время процессии Святого Иоанна; мечтал поступить в семинарию и стать священником, апостолом. Когда товарищи Санте воровали яблоки по огородам, то одно это зрелище приводило его в ярость.

270

Десяти лет он совершенно неожиданно для всех тайно покинул семью и отправился пешком в Милан, где тотчас же поступил на службу в контору. Жизнь свою он проводил вдали от вина, игры и женщин, в противоположность своим товарищам; зато он много читал и спорил о прочитанном, увлекаясь иногда в спорах до такой степени, что раз разбил бутылку на голове одного из своих товарищей (в 13 лет).

Анархистом он становится с 17 лет. Кажется, что первое знакомство с учением анархистов он сделал через одного товарища по мастерству. Во время немногих свободных часов он, не скрываясь, читал газеты и брошюры анархистов и распространял их учение в родной деревне, чем вызвал насмешки односельчан.

Сначала он никому не говорил о своей принадлежности к партии; ни его семья, ни его хозяин ничего не знали. Первым узнал об этом его старший брат. Он стал упрекать Санте и употребил все средства для его исправления, но это ни к чему не привело и вызвало только разрыв между ними.

Также и остальные члены семьи были очень опечалены этой переменой в нем. Два года спустя, когда анархисты раздавали свои листки солдатам в Porta Vittoria, Казерио был приговорен за это к аресту на 4 дня. Когда известие об участи сына дошло до матери, она захворала от горя и проболела несколько месяцев.

Во время публичного заседания, попытавшись сначала отречься от участия в раздаче брошюр, Казерио затем просто ссылается на ответы, данные им во время следствия. Тогда он говорил, что в 1891 году вступил в партию анархистов под влиянием нескольких анархистских брошюр и разговора с анархистами, которых он встречал в трактире. Не чувствуя себя оратором, не принимал активного участия в тайных собраниях анархистов. Но он писал монографию анархистских беспорядков, имевших место несколько лет тому назад в Равенне возле экономических кухонь.

Ясно, что ненормальное возбужденное состояние его мозга на почве эпилептической наследственности сначала выразилось в религиозном фанатизме, а затем в политическом. В местности, столь удаленной от центра, как Ломбардия, где всякое влияние современности является новостью, первые проявления фанатизма должны были бы направиться в сторону религии; ломбардские крестьяне не имеют никаких других идеалов, кроме религиозных.

Заметим здесь, что и Генри, и Вальян, и Фор, и Сальвадор — все начали религиозным фанатизмом, который, казалось бы, исключает всякую возможность перехода к политическим увлечениям. Сювуа из религиозного фанатизма способен был даже на убийство1. По существу дела, в обоих случаях нет большой разницы. Как религиозный, так и политический фанатизм имеет в основе стремление довести иде-

1 Revue des Revues. Fevner, 1894.

271

алы до крайности и чувства до нереальности. Но времена меняются, и то самое лицо, которое раньше стало бы Петром Отшельником, в наше время сталкивается в семнадцатилетнем возрасте с фанатиками, читает газеты, и фанатизм религиозный заменяется экономическим, в данном случай в форме анархизма. (Заметим здесь в скобках, что всякий знакомый с аграрными условиями в Ломбардии, где закабаленный крестьянин погибает, если не от голода, то от пеллагры, где всякий пролетарий находится в худшем положении, чем римские рабы, всякий знакомый с этим, повторяю я, поймет, каким образом в душе интеллигентного крестьянина Казерио могла произойти такая перемена.)

Римский раб был угнетаем господином, но с ломбардским обращаются хуже, чем с древним рабом. Он почти не восставал, или если и восставал против своего положения, то очень редко. Он слишком угнетен, а для того чтобы оказывать сопротивление, нужно обладать хоть небольшой степенью благосостояния. Когда у нас протестуют крестьяне, то это не ломбардские, а жители Романьи; у первого нет крови в венах, а второй пьет вино и ест мясо. И если случается, что кто-либо из ломбардских крестьян возмущается против своего положения (как Казерио), то это значит, что в его семье пользовались известным достатком.

Из-за плохих условий жизни в Ломбардии Казерио, горячо любивший свою мать, не захотел вернуться в Мотту; когда же он попадал туда на время, то тотчас же убегал и вел бродячий образ жизни, со слезами размышляя о жизни своих близких1.

Наследственность от отца-эпилептика обусловливает то, что кроткая сама по себе натура становится жестокой и способной на приступы фанатизма; от этого же происходит и тот факт, что апатичный по природе крестьянин, который должен был бы занять место простого рядового, становится в первые ряды.

Вследствие этого же самого он может жить, работая ночью и проводя все дни за чтением газет, и рисковать своей свободой в таком трудном деле, как раздача листовок солдатам.

Совершенно невежественный, не владеющий литературной речью, он хочет редактировать газету, наконец, совершает жестокое преступление, причем не испытывает ни перед этим актом, ни после него ни малейших колебаний, как если бы он был прирожденным преступником. Фанатизм, поддерживаемый эпилептической последовательностью, делает его жестоким, отважным, неукротимым2.

Прибавьте еще то обстоятельство, что Казерио все время занят исключительно одной идеей, а недостаток образования лишает его воз-

1                                      См. приложение «После смерти Казерио».

2                                    «Если я сейчас не могу схватить за ворот какого-нибудь буржуа, то сердце мое вопиет о мести; одного дня будет достаточно, чтобы ужасная месть совершилась». Письмо Казерио от 13 июля 1893 г.

272

можности критически отнестись к исходным пунктам анархизма. Равнодушие ко всему, что занимает нормальных юношей, помогало ему сосредоточиться на одной мысли. Он нисколько не интересуется игрой, женщинами (во всех его письмах нет ни одного намека на игру или женщин, не упоминается ни о новом платье, ни о прогулке, что было бы так естественно в его возрасте). По этой же причине, будучи совершенно неопытным в преступлениях, он сразу удачно нанес свой удар президенту. Он так занят своей идеей, что ко всеобщему возмущению не переживает того момента реакции, который бывает даже у душевнобольных преступников. Ведь Казерио до конца полагает, что в лице Карно он убил не безобидного государственного деятеля, а тирана вроде Дионисия или Тиберия1. Все это очень поддерживается его невежеством. Бедный крестьянин, переходя от своей печи к политике, он не мог воспринять других идей, кроме идеи анархизма. Как некоторые верующие знают только то, что написано в их книгах, так Казерио в политике был знаком только с тем, что ему преподносил анархистский сброд. Когда же человек весь сосредоточивается на одной идее, он становится необыкновенно энергичным; стоит только вспомнить убийцу Vecchio della Montagna Sira или загипнотизированных, которым внушили одну какую-нибудь мысль и которые с необыкновенной энергией, невзирая на все препятствия стремятся к достижению своей цели. Энергия Казерио удваивается эпилепсией отца, принявшей, быть может, у сына ту форму, которую я назвал политической эпилепсией, превратившейся в манию совершать политические преступления (см. примеры выше).

Что Казерио — эпилептик, можно видеть из того, что очень добрый по отношению к своим семейным, к друзьям, он становится жестоким, лишь только дело коснется анархизма; в нем живут, следовательно, два существа, что очень характерно для эпилептика.

В одном из писем, с большой нежностью отзываясь о своей семье и говоря о своем стремлении никому не причинять зла, он пишет дальше: «Однако вы увидите, что когда пробьет мой час, я сумею быть энергичнее, чем все мои товарищи». Друзья говорили, что он был кроток и скромен, но становился зверем, как только дело касалось его идеи.

Следующая сцена также указывает на его болезнь2. Когда он во время допроса демонстрировал перед судьей Бенуа, как он нанес удар Карно, лицо и глаза вдруг налились кровью, черты исказились, он стал дрожать всем телом, так что судья, не привыкший к подобным сценам, в ужасе закричал: «Довольно, вы чудовище!»

1                                   Судья Бенуа задал Казерио следующий вопрос: «Скажите, Казерио, почему вы хотели убить президента? Знали вы его?» — «Нет». — «Вы имели что-нибудь против него?» - «Он был тираном, вот почему я убил его». — «Итак, вы анархист?» - «Да, и горжусь этим».

2                                  См. приложение.

273

А Казерио ответил ему частью на ломаном французском, частью на итальянском языке:

— О, это ничего не значит! Вы увидите меня еще во время процесса и под ножом гильотины. А! Эта последняя сцена будет в особенности великолепна (bellissima).

И он нагло засмеялся.

Через 5 минут он впал в состояние физического и нравственного угнетения, свалился на койку и глубоко заснул. Спустя час он вдруг вскочил, проснувшись, схватился руками за голову и просил стражу, следившую за ним день и ночь, принести ему водку, ром или какой-нибудь другой крепкий напиток.

Эта сцена, так плохо понятая судьей, была, несомненно, эпилептическим припадком, сопровождавшимся (как это часто бывает после припадков) глубоким сном. Сон Казерио после разговора с судьей не мог быть вызван предварительной бессонницей, потому что, как рассказывают надсмотрщики, он спал почти весь предыдущий день.

Письма Казерио написаны обыкновенными буквами, но буквы тотчас же становятся огромными, как только он заговаривает о самом себе или заводит речь об анархии или политических преследованиях, вроде тех, которые имели место в Испании, где расстреливали анархистов. Слова анархия и Испания (в данном примере) занимают полстроки. Это характерный признак эпилептика.

Почерк Казерио

Для преступников по страсти чрезвычайно характерна их честность, доведенная до крайних пределов, и крайняя гиперестезия (чувствительность к собственному горю и несчастьям других). Так, из 20 писем, написанных в течение одного месяца, эти две характерные черты выделяются более ясно и несомненно, чем это сделали бы какие угодно свидетельства, большей частью односторонние и небеспристрастные.

Когда Казерио однажды долго не имел заработка, он писал: «Как анархист я должен был бы, не чувствуя укоров совести, при нужде

274

ограбить какого-нибудь буржуа и взять деньги там, где найду их; но, признаюсь, я не чувствую себя способным на это». Эти слова несовместимы с прирожденной преступностью1. Впрочем, за отсутствие ее говорит и его ненависть к воровству в детстве.

Странная чувствительность Казерио к бедам других проявилась в том письме, где он отказывается вернуться в семью, потому что должен видеть там много горя.

«Тысячу раз я ложусь спать с мыслью о горе, которое переживают близкие (от которыхя так далеко), и начинаю плакать. Но потом другая мысль, более сильная, говорит мне: „Не ты причина бедствий твоей семьи, а современное общество". Ты говоришь мне прежде всего, что я не живу с матерью. Я не в силах был бы сносить ту подлость, которую начальники проделывают с подчиненными солдатами и, имея ружье, я непременно направил бы его на какого-нибудь начальника. (Еще один признак эпилепсии.) Если бы даже я был свободен, я не мог бы снести подлости наглых буржуа и меня арестовали бы, а следовательно, я вновь очутился бы вдали от матери. Когда же объявят войну, я должен буду вместе с другими дураками бросить жену, детей, мать и идти туда же, куда и прочие. Никто не смеет думать о горе своей семьи, но должен думать о своем долге и бороться с этим подлым обществом, уничтожать буржуазию. Да здравствует анархия!» (огромными буквами).

Только болезненная острота памяти может объяснить ту удивительную ясность сознания, которую Казерио сохранил, приготовляясь к преступлению, и ту рельефность воспоминаний о каждом мельчайшем факте, которую он обнаружил после его совершения. Он с удивительной ясностью2 может до мельчайших подробностей восстановить все случайности путешествия, встречные пейзажи; он может наслаждаться свежестью прозрачной воды, утоляя по пути жажду, высчитать смету своих расходов — и все это, готовясь убить человека.

Приехав в большой и шумный, сверкающий праздничными огнями город — Париж, до тех пор совершенно незнакомый ему, Казерио, вместо того чтобы потеряться, прекрасно ориентируется в нем; будучи уже на площади, где ему предстоит совершить преступление, за несколько минут до момента, который он считает последним в своей жизни, Казерио не перестает быть наблюдателем более точным и равнодушным, чем все посторонние лица. Он отмечает все, что может способствовать ловкости его удара: за несколько минут до убийства он соображает, как нужно пересечь улицу, чтобы очутиться по правую

1                                    «Меня унижает необходимость прибегать к помощи товарищей. Но что делать? Правда, как анархист я не должен был бы уважать чужую собственность; по нужде я должен был бы взять деньги там, где их найду; но сейчас я не чувствую себя в силах схватить за ворот буржуа и заставить его отдать мне деньги. Как только я опять продам свои руки буржуазии, я выплачу все, что задолжал».

2                                   Idea liberate. 1894. 8 июля.

275

сторону экипажа, где обычно сидят важные особы во время официальных выездов.

Таков фанатик, весь поглощенный одной идеей: таковы были послы Старика с Горы, с той разницей, что его стариком был Бакунин, а его миссией, долженствовавшим привести его в Рай, — устранение... предполагаемого тирана!

Сантьяго. Сантьяго Сальвадор — тип, вполне аналогичный Казе-рио. Сальвадор сознался, что бросил две бомбы Орсини в барселонском театре во время представления «Вильгельма Телля», чтобы отомстить за своего друга Далласа, причем убил 20 человек. Он — крестьянин 33 лет, женат, отец маленькой дочери. Всего 4 года назад был ярым католиком и карлистом. По его совету его сестра поступила в монастырь.

—           В своей деревне я был карлистом, и карлистом ярым; им был и мой отец, сражавшийся в их рядах, и вся наша семья. Других взглядов мы не знали.

—           Видите, вы сами признаете, что были карлистом, потому что не знали других идей. Быть может, если бы вы были знакомы с другими философскими теориями, противоположными прочитанным вами, вы не были бы анархистом?

—             О, нет! Повторяю, я анархист по инстинкту. Когда я еще был карлистом, я хотел, чтобы Дон Карлос сделал всех людей равными, уничтожив разницу между буржуа и пролетарием. Я вижу, что в данный момент анархия невозможна.

Его дядя, священник, доживши до 33 лет, пишет: «Христос жил только 33 года, зачем я стану жить дольше?» Он застрелился. Отец Сантьяго был преступником. Очевидцы говорили мне, что голова Сантьяго была совершенно сходна с головой Игнатия Лойолы!

Религиозный фанатизм быстро заменился у него политическим. Кто-то рассказал ему об анархизме; он начал читать газеты и брошюры анархистов. Переведенная с испанского брошюра Малатесты «Среди крестьян» стала его евангелием, и он, подобно Казерио, распространял ее среди своих товарищей. Он стал отрицать церковь и с тех самых пор становится ревностным посетителем анархистских собраний. Здесь он знакомится с Палласом и вместе с ним занимается контрабандой соли. Оба фанатика понимают друг друга. К ним присоединяются и другие. Так образуется группа террористов Бенвенуто Салуд (Benvenuto Salud). Паолино Паллас открывает динамитный поход, совершая покушение на жизнь генерала Мартинеса Кампоса (Martinez Campos). Приговоренный к расстрелу, он восклицает на месте казни: «Ужасно будет мщение!» Сантьяго считает себя призванным исполнить этот завет друга. «Однажды, — рассказывает его жена немного спустя после смерти Палласа, — Сальвадор вернулся домой с двумя бомбами, завернутыми в платок, и положил их на комод. На другой день он положил их в горшок и запер в сундук. Вечером того же дня он спросил у меня франк, последние деньги в доме. Я дала ему. Вернулся

276

I

он в полночь и, как в бреду, закричал: „Антония, мой долг исполнен! Паллас отомщен!"».

Повторение жизни Казерио: оба сначала религиозны, затем анархисты; оба необразованные крестьяне, ставшие преступниками из политического фанатизма.