2.2. Ностальгия по агоре: противоречивость современной демократии

В работах Ханны Арендт проблемы власти тесно увязаны с главными вопросами функционирования демократической организации политической жизни, выходят на уровень глубоких философских обобщений. Она предложила различать формы властных отношений, используя такие близкие по смысловому содержанию ''силы'' понятия, как власть (Macht ) и насилие (Gewalt). Дифференциация этих понятий ведется по многим признакам, главные из них – мера непосредственности и демократичности властного волеизъявления, степень корригируемости властных отношений со стороны широких социальных слоев. Для Арендт важно разрешить такую первостепенную проблему для построения демократической организации – разумное сочетание элементов представительности и непосредственности в политической жизни. От решения этой проблемы зависит обеспечение оптимального взаимодействия формализованной, институциональной сферы политики и волевых импульсов демократического субъекта волеизъявления. Преградой на пути превращения власти в насилие должны быть процессы социальной интеракции, человеческой коммуникации, способные компенсировать дефицит непосредственности в практике представительной демократии, которая наряду со многими позитивными сторонами несет в себе и хрупкость оснований, и принципиальную незавершенность.

Сегодня нашим обществом в крайне болезненном и противоречивом процессе обретения демократии утверждается осознание общечеловеческой ценности этого достижения мировой цивилизации. Становится ясно, что демократия – наряду с товарно-рыночной экономикой, приоритетом неотъемлемых прав человека, незыблемостью института собственности – является атрибутом цивилизации. Демократия во всем многообразии своей социально-политической организации входит в число главных приобретений общественного прогресса. Попытки идеологической узурпации демократии как общезначимой формы политической жизни способны в конечном счете обернуться абсурдом, наподобие известной ''социалистической биологии и физики''. Следует признать, что демократические принципы входят в идеологически нейтральный минимум цивилизованности. Но подобно тому, как нельзя ''с чужого плеча'' обзавестись ''правилами добра'' (вспомним злоключения черта из рассказа Леонида Андреева, тщетно пытавшегося следовать общечеловеческим представлениям о добре и зле и неизменно попадавшего впросак, когда, например, ради спасения жертвы требовалось преступить через заповедь ненасилия и т.д.), так и нельзя ''импортировать'' общечеловеческие ценности, механически перенести чужой опыт на свою родную политическую почву. Без работы самопознания и самопреобразования общецивилизованный минимум может оказаться чужеродным и отторгаемым.

В свое время российское общество предпочло трудной и кропотливой работе по отлаживанию демократических механизмов ''простые'' развязки на путях непосредственного властного творчества, спонтанного обращения с властно-политическими рычагами. Головоломные сюжеты демократии оказались слишком неприемлемыми и даже ненужными.

Эти сюжеты затрагивают проблему противоречия между представительной формой демократической организации политики и потребностями в непосредственном властном творчестве, демократическом волеизъявлении: волю изъявляет народ, но проводят ее в жизнь его представители, которые могут действовать в интересах всего общества, а не избравшего их электората, опираться на законоположения, а не на интересы ''группы давления'' и т.д. Проблему противоречия элементов непосредственности и представительности в демократической организации можно было бы назвать – обращаясь к истокам цивилизации – проблемой агоры, проблемой ностальгии по агоре.

Этот образ агоры – центральной площади в древнегреческом полисе, где граждане собирались для живого, совместного обсуждения главнейших вопросов внутренней и внешней политики, – где ''глаза в глаза'', ''плечом к плечу'' творили, начиная с Перикла, основные законоположения и все мыслимые и немыслимые поправки и уточнения к законам, – где в разноголосом шуме толпы и ораторском блеске речей лидеров нарождалась и крепла сопричастность к общим делам полиса, – где чувства единения и упоения властно-политическим творчеством сливались в демократические установки постигнутой и реализуемой воли большинства, – где личное ''Я'' ощущаю себя неразрушаемой частицей ''мы'' и видело в деяниях своих кумиров воплощение суверенной воли народа, – этот архетип, праструктура, исходный смыслообраз демократии, похоже, до сих пор бередит душу современного человека политического так же, как и во времена Аристотеля, который выводил идеал современного демократического правления из немеркнувших воспоминаний о заре демократической жизни, вспыхнувшей впервые на агоре – духовно-объединяющем, политикотворящем центре древнегреческого полиса, античного социального микрокосмоса. Значение агоры для жизни древнегреческого полиса хорошо показал французский историк философии Ж..-П. Вернан. Он писал: ''Агора образует центр общего для всех пространства. Все, кто сюда попадают, тем самым одинаково определяются как равные... Установленный в Пританее (вообще говоря, на агоре), общий Очаг, связанный с многочисленными домашними очагами, находится как бы на равном расстоянии от различных семей, населяющих полис; он представляет их всех, не уподобляясь ни одному из них конкретно. Центрированное пространство, пространство общее, уравнивающее и симметричное и вместе с тем светское, предназначенное для столкновения мнений, дебатов и аргументаций, противопоставляется религиозному пространству, символизируемому Акрополем''.

Древнегреческой агоре была обязана античная демократия своим появлением на свет политический, своим врожденным иммунитетом к олигархии и – может, чуть в меньшей степени – способностью балансировать между выбросами охлократии и тирании. Естественно определенное пространство античного полиса приходило на выручку политическому пространству истоковой демократии, укрепляло ее тягу к непосредственности и взаимной открытости. Как пишет А. И. Солженицын, ''афинская демократия отвергала всякое ''представительство'' как вид олигархии. Но она могла себе это позволить при своей малообъемности''.

Исчезновение агоры в физическом, так сказать, смысле слова не означало ее полнейшей утраты для символизации политической жизни демократии. Похоже, что в ''неслыханной простоте'' этого изначального символа политейи приподнимается завеса над настойчивостью попыток разработать эффективные модели коммуникативной власти, способные адекватно извлекать общезначимые смыслы из мнения народа. В этой символизации берут свое начало исследования многих ведущих политологов, занятых выяснением значения доминирующих социальных норм через аналитику структурно-функционального подхода и методику поэтапной ''редукции комплексности''. Свести сложность социальной системы к простому и ясному – общезначимому и доминирующему в мире человеческого смыслополагания – разве это не попытка найти в современной жизни что-то наподобие агоры (или, по крайней мере, убедить сограждан, что искомое найдено и теперь следует внимать ему, поражаясь простоте и наглядности объяснения современного человека ему самому).

В немалой степени ностальгией по агоре поддерживается накал противоречия между представительной демократией и постоянно прорывающимися интенциями непосредственности в политической жизни. Этот накал подтверждает многие предостерегающие суждения А. И. Солженицына о так называемом народном представительстве: он видит в представительной демократии многие серьезные опасности – предрасположенность к политиканству, бесконтрольности и своевольности функционеров власти, подчинению законодателей исполнительной власти, отбору политических лидеров не по деловым качествам, а по умению ''понравиться'' электорату и т.д.

Что и говорить, несовершенств предостаточно. С несовершенством либерально-демократического обустройства легче было мириться, когда рядом творилось безобразие тирании тоталитарных режимов... Один из наиболее пессимистичных политических философов Карл Шмитт считал, что без противопоставления ''мы'' и ''они'' нет политики как таковой: объединение возможно на базе своего ''хорошего'' по отношению к чужому ''плохому'', лишь тогда удается консолидировать общность, убедить ее в необходимости следовать тем или иным правилам и установлениям. В реальной политике эта особенность принимает вид поисков ''образа врага'', на фоне которого и в постоянном противопоставлении ему людям ''мириться легче со знакомым злом''. Когда же этого нет, то реакция на собственные несовершенства обращается вовнутрь и ранее априорные установления начинают проверяться на прочность...

Показательны для понимания противоречивости современной демократии рассуждения Френсиса Фукуямы в его нашумевшей статье ''Конец истории?'', где он размышляет над причинами триумфа либерально-демократического социального строя, прогнозирует возможные пути его развития. По мнению Фукуямы, происходящий ныне процесс глобального утверждения либерально-демократических норм имеет фундаментальный характер, он вносит связь и порядок в текущие события. ''На наших глазах в двадцатом веке мир был охвачен пароксизмом идеологического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и, наконец, с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалипсис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно ''концу идеологии'' или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма''.

В настоящее время, как считает Ф. Фукуяма, у Запада, западной идеи практически не осталось серьезных противников. Теперь приходится говорить о неустранимых дефектах в системе самого либерализма, которые нельзя игнорировать, но с которыми необходимо согласиться. ''Все отмечают в последнее время подъем религиозного фундаментализма в рамках христианской и мусульманской традиций. Некоторые склонны полагать, что оживление религии свидетельствует о том, что люди глубоко несчастны от безличия и пустоты либеральных потребительских обществ. Однако хотя пустота и имеется и это, конечно, идеологический дефект либерализмa, из этого не следует, что нашей перспективой становится религия. Вовсе очевидно и то, что этот дефект устраним политическими средствами''. Помимо нынешних проблем автор ''Конца истории?'' видит и грядущие, – они порождены перспективой ''многовековой скуки'', в которой не останется места борьбе за признание, идеологической борьбе, готовности к самопожертвованию ради абстрактных целей и т.д.

Осознание ценности демократии, установка на долгую и трудную работу по освоению ее механизмов невозможны без появления в недрах современной цивилизации иммунитета к тоталитарным экспериментам, предостерегающих реакций по отношению к эйфории непосредственного властного творчества, упованию на всесилие властно-политических отношений. Когда Й. Хейзинга говорил о человеке развивающемся как человеке играющем, постигающим через игру – индивидуальную и общечеловеческую – необходимые и достаточно жесткие ''правила игры'' современной цивилизации, то он был прав, подчеркивая определенную условность, своеобразный игровой момент в отношениях современного общества, где человек обязан соблюдать ''правила игры'', иначе неизбежен откат в асоциальность, ''умопомрачительную'' серьезность фактического варварства. В современных неоконсервативных теориях иногда проскальзывает мысль о том, что цивилизация невозможна без системы ''fool-proofing" (термин из техники, обозначающий защитные приспособления, которыми должно быть снабжено достаточно сложное технологическое устройство, чтобы его случайно не сломал некомпетентный человек, нажавший не ту кнопку). Демократия наряду с другими ведущими институтами цивилизации создает свою собственную систему ''fool-proofing" , свои защитные механизмы. К их числу принадлежат и отработанные ''правила игры'' представительной демократии.

Ведущий итальянский политолог Норберто Боббио главным тезисом своих рассуждений о демократии делает мысль, суть которой в том, что демократическая политика без соблюдения процедурных правил представительства – это фактический абсурд, противоречие в понятии, ведущее к интенсивному наращиванию опасных предпосылок для самоуправства и произвола в осуществлении властных функций и принятии управленческих решений. Важно не только соблюдать процедурные нормы представительной демократии, правила ее контроля и регулирования, но и учитывать на практике особенности согласования между элементами представительности и непосредственности. Поясняя необходимость последовательной реализации ''правил игры'' в демократию, Норберто Боббио считает принципиальным наличие моментов ''показа'' как неотъемлемой части игровой культуры. Даже в самих традиционных понятиях высвечивается этот момент, – к примеру, понятие ''республика'' означает не только ''respublica'', но и ''показ публике''. Для Боббио необходимость увязки процедур осуществления норм представительной демократии с их манифестацией, открытой представленностью широкой публике соотносима с агорой древних греков. Такая увязка охватывает обе основополагающие стороны демократии, отмеченные еще Токвилем, – принцип народной суверенности (народ как суверен власти) и принцип ассамблеи (организационная характеристика демократической политической жизни, ее институциональная расшифровка). Так в политическую технологию важной составной частью входит проблематика социального воображаемого, которая при внимательном рассмотрении может проявить себя и в качестве ослабленного варианта властного фетишизма...

Акцентировка внутренней противоречивости представительной демократии не означает ее дискриминации. Важно в этой противоречивости увидеть и рациональное зерно и неизбежность приобретения ''своего'' опыта по освоению технологии его культивирования. Для этого, по справедливому замечанию М.Мамардашвили, необходимо оставить в прошлом установки всеобщего инфантилизма, культуры общественного сознания ''переростка''. Мераб Мамардашвили констатировал: ''Мы оказались инфантильными. Инфантильность – это те же ласточки Мандельштама, вернувшиеся в ''чертог теней''. Инфантильность – это переростковое состояние, с упущенным моментом взросления''. Он был прав, – как избежать возвратов к этому инфантилизму, когда общество, подобно несмышленышу, но с возможностями взрослого человека, пытается все вновь и вновь ''разобрать'' и ''собрать заново'' такую сложную ''игрушку'', как социальная самоорганизация. Поэтому частенько и остаются ''лишние детали'': рынок, парламент, право, собственность и т.д. Тем более, что когда затрагивается проблема демократии, то в ее архитектонике ключевым и самым ''трудоемким'' смыслом будет свобода.

Демократия разрывает слитность отношения власти и человека. На пути превращения человека в ''органическую протоплазму'' властного левиафана воздвигаются механизмы опосредованного волеизъявления, отработанные столетиями или усвоенные в ходе посттоталитарного прозрения процедуры представительства суверенной воли народа и формы защиты и конституирования этой воли. Сверхплотное политизированное бытие при неукоснительном следовании ''правилам игры'' демократии становится практически невозможным. Понятно, что этот процесс имеет и определенные издержки, которые строгим критикам демократии кажутся повсеместным утверждением посредственности в качестве главенствующего модуса демократии, соединенным с требованиями унификации политического поведения и соблюдения определенных шаблонов приобщения к власти.

Сами данные требования даже в политической реальности ''эталонных'' либерально-демократических обществ дополняются нынешним развитием прежде неизвестных демократических движений, для которых центральным лозунгом является отстаивание своей уникальности, сохранение своей самобытной индивидуальности (движения людей по интересам, движение ''зеленых'', объединения типа ''землячеств'', ''соседства'', объединения независимых интеллектуалов, предающихся теоретическим анархистским изысканиям и т.д.). В современной политологической литературе отмечается, что эти процессы имеют объективный характер, они – побочное выражение самой изначальной дихотомии публичного и приватного, общественного и индивидуального. В наиболее индустриально развитых обществах из дихотомичности приватного и публичного исходят два фундаментальных процесса.

В цитированной выше книге ''Демократия и диктатура'' Норберто Боббио они характеризуются следующим образом: ''На самом деле, два процесса – публицизация (publicization) приватного и приватизация публичного – не являются несовместимыми и фактически они взаимопроникающие. Первый выражает процесс субординации приватных интересов по отношению к коллективным интересам, репрезентируемых государством, которое все в возрастающем объеме охватывает гражданское общество и посягает на него; второй репрезентирует месть приватных интересов посредством создания больших организованных групп, которые используют публичный аппарат для достижения своих собственных целей''. По мнению Боббио, в диалектике этих двух процессов важно не преступить грань и не нарушить ''золотое правило'' аристотелевской меры, – ибо экспансия приватных интересов в сферу политического грозит их политизацией и конечным саморазрушением, отказом от функций инициирующего смыслополагания; в свою очередь, проникновение публичного в лице властно-политических структур в мир частного чревато аналогичной самодеструкцией, когда власть перестает быть властью, слившись с отношениями гражданского общества, подчинив их себе практически без остатка.