Глава II. Отражение представлений  о правовых ценностях в правосознании и правотворчестве российских политиков и юристов пореформенного периода Правовые ценности и правотворческая деятельность в России конца XIX – начала XX вв.

Правосознание активизируется, представления о праве, его ценности и его ценностях становятся рельефными, заметными тогда, когда разворачивается более или менее активная правотворческая деятельность реформаторского характера. Но сами реформы в сфере права актуальны в том случае, если оно уже оформилось, в достаточной мере отделилось от нормативной морали, религиозных предписаний.

Об отделении юридически оформленного права от нормативной морали в России всерьез возможно говорить лишь с эпохи петровских реформ. Именно с этого периода начинается «юридизация»  общественного и политического строя России. Но эта юридизация была скорее политическим актом, чем естественным этапом эволюции государственности и цивилизованности, поэтому самостоятельной ценностью право в российской жизни так и не смогло стать. С XVIII в. право стало основой для новой государственной идеологии «просвещенного абсолютизма», подкрепленного религиозной доктриной, причем своеобразной.

Русское общественное нравственное сознание было православным, а в восточном христианстве, в отличие от западного, сформированного в диалоге с античностью, основными ценностями были милосердие и Бог, а не свобода и личность. Разделяя интересы церкви и государства, Петр I произвел дифференциацию правового и религиозного сознания практически насильно, без учета внутренних потребностей культуры, вытеснив право из сфер религии и морали, заложив тем самым основы правового нигилизма.

Православная церковь, в свою очередь, не была способна самостоятельно влиять на души своих прихожан, просвещая, «окультуривая»  и цивилизуя их. Русская церковь слишком много усилий тратила на политические интересы, свои и государственные, и слишком мало заботилась о духовном развитии народа, ограничиваясь требованием чисто внешнего исполнения обрядов. Идеи христианства в русском сознании укоренялись, но даже в XX веке один из самых тонких исследователей русской духовности Г.П.Федотов, писал: «Мы лучше всех культурных народов сохранили природные, дохристианские основы народной души» .

До начала XX в. православие в России не было связано с каким-либо общественным движением, стремившимся к социальному или духовному прогрессу. Будучи невероятно консервативной , русская православная церковь не прошла путь цивилизационного развития, не пережила реформаторства, подобно европейскому христианству, и не могла дать обществу, пытавшемуся осваивать начала капиталистической экономики, основ для развития буржуазной этики и буржуазного правосознания. Вместо того, чтобы быть максимально ориентированной на гуманистические ценности, официальное православие стало одной из важнейших опор в фундаменте системы и не играло самостоятельной роли в социально-этическом и политико-правовом аспектах.

Религиозно-культурный кризис был частью общего культурно-этического кризиса и выражался в частности в несоответствии культурного развития православной церкви потребностям общества, что лишало его действенной духовной поддержки. Она не смогла противодействовать нравственному оскудению и гибели России от разгула собственной стихии. В этом варварском бунте погибла и сама церковь, и в 1918 г. С.Н.Булгаков с удивлением констатировал устами персонажа одного из своих произведений: «Русский народ вдруг оказался нехристианским» .

Из-за разрушения городской цивилизации в период монгольского ига, в России отсутствовало третье сословие, учившееся чувству независимости личности у сословия феодального. Его, начиная с московского периода, заменило чиновничество, которое, по словам Л.Н.Гумилева, «стремилось не к защите своих прав, которых у них не было, а к получению обязанностей, за несение которых полагалось «государево жалование» .

Поэтому в России не могло сложиться гражданского общества, которое в процессе борьбы с произволом государства, развивало бы правовые идеи и осмысляло правовые ценности. Напротив, социальное неравенство большинством российского общества всех сословий воспринималось как данность. При таких исходных данных, когда сословия были разобщены, не мог начаться процесс самоорганизации общества, поскольку для поддержания его равновесия требовался жесткий контроль, осуществляемый государством. Не было в России и законов, утверждавших элементарные права личности. «Сословия различались не правами, а повинностями, между ними распределенными» .

Не имея возможности для того, чтобы развиваться в самостоятельный элемент культуры, право из областей религии и морали перекочевало в сферу политики, что и определило дальнейшую участь русского политико-правового сознания, сформированного «системоцентристским», по выражению А.В.Оболонского, мировоззрением.

Такой подход к праву определил и судьбу реформ 60–70-х годов XIX века, которые должны были знаменовать собой установление буржуазно-демократических начал и либеральных ценностей в России. Но попытка реформирования по либеральному западноевропейскому образцу не готового к этому российского общества привела к глубокому кризису, разразившемуся социальной катастрофой.

Либеральные идеи, заложенные в основу реформ, потерпели фиаско не в силу имманентных свойств русского национального характера, неспособного якобы понять ценность права и свободы личности, а в силу неадекватности их русской культуре и цивилизации.

Т.о. проблемы либеральных реформ, начавшихся в Российской Империи во второй половине XIX в., во многом были обусловлены причинами культурного характера. Процесс рождения и усвоения новых ценностей очень сложный, содержащий в себе массу подводных течений. Одной из опасностей, таящихся в нем, является смешение в сознании мнимых ценностей и истинных общечеловеческих. Зачастую простое поверхностное или даже вербальное сходство каких-то черт ментальности может стать причиной подмены подлинного смысла той или иной ценности. Просто декларировать приверженность той или иной ценности недостаточно – необходимо идентифицировать ценность с механизмом ее реализации, то есть проникать в самую суть ценности, понимать, какие свойства того или иного общественного института делают его ценностью человеческой культуры.

Либеральные правовые ценности, которые привносились в российскую правовую среду, не были усвоены самими реформаторами. Разрыв коммуникации между русской и европейской правовой культурой, институты которой пытались внедрить в российскую правовую систему, происходил во многом из-за несоответствия первичных ценностей. Либерализм ориентирован на ценности антропоцентризма культуры, и в качестве ключевых ценностей права выдвигает личность – свободную, воспитанную правом, ответственную. Центральное место в либеральных правовых теориях занимают вопросы, касающиеся регламентации отношений общества и личности, государства и личности. Российская же культура в XIX в. была социоцентристской. Центральное место в ней занимало государство, приоритет его интересов, вмешательство во все сферы жизни, в том числе и в правовую, незыблемость верховной власти.

В рассматриваемых типах правовых культур различно понимание самой сущности права и сферы его применения. Эти культуры различаются и представлениями о базовых (сущностных) правовых ценностях, к которым относятся справедливость, свобода, формальное равенство (равенство всех перед законом) и т. д. Положение базовых правовых ценностей в структуре права связано с представлениями об этих ценностях, то есть с тем смыслом, какой вкладывается в них создателями норм и их исполнителями.

Отличительной чертой антропоцентризма является наличие в правосознании представлений о правовом плюрализме, поскольку правовое сознание, а значит, и правовое поведение, формируется на основе связи права с моралью, религией, мировоззрением. Следовательно, одной из целей правотворчества в антропоцентристской культуре должно быть воплощение ценностей культуры (формирующихся в процессе диалога права и этических, политических, экономических элементов культуры), – в структурных элементах права – нормах, принципах, институтах. Все элементы культуры должны быть автономными, но не утратившими связь с другими элементами. С другой стороны, говорить об антропоцентристской правовой культуре можно только в том случае, если правовые ценности не подменяются моральными, религиозными, политическими. Последние должны быть органично интегрированы в правовую культуру.

В России права отождествлялось с государством и политикой, что привело к подмене правовых ценностей политическими интересами. Это обусловило и произвольное отношение ничем не ограниченной верховной власти к закону, который она использовала в своих целях. Русское правительство не имело реального представления о праве, его ценности, его роли социального регулятора общества. В России социальный порядок всегда поддерживался исключительно властью, которая под маской «закона»  творила беззаконие, подменяя право самоуправством. Результатом отсутствия правовой культуры у правительства, искажения правопонимания, стали тирания и подавление личности.

Цели реформы проявляются в представлениях реформаторов о базовых правовых ценностях, таких как свобода (свобода для кого? что такое свобода? свобода в какой мере?), справедливость (какая справедливость? чем обеспечена эта справедливость?). Противоречие русскому правосознанию реформ, проводимых по либеральному образцу, прослеживается и в целях, и в том, кто был инициатором этих реформ. Осуществление буржуазно-демократических реформ феодальным государством, а не просвещенным гражданским обществом, искажало их смысл.

Сама цель реформ, которая не провозглашалась официально, но угадывается во всех мероприятиях правительства, противоречила их смыслу и обрекала тем самым на неудачу. Целью государства было сохранение, во что бы то ни стало, самодержавия. В середине XIX в., в начале XX в. государство вновь и вновь возвращалось к сложившемуся стереотипу политики и реформаторского поведения. Оно шло на изменения социально-политического устройства во избежание радикальной смены политического режима, возможность которой показало всей стране еще восстание декабристов. Именно такой смысл вкладывал в реформы Александр II, что он и выразил в своей знаменитой речи перед московскими предводителями дворянства в 1856 году, в которой дал понять, что отмена крепостного права и освобождение крестьян – это не желаемый, но вынужденный шаг, который лучше осуществить сверху, чем это произойдет снизу.

Таким образом, идеи, которые должны были быть направлены на установление гарантий правовой защиты личности от произвола государства, в России были призваны охранять государство от общества. Именно в этом и заключается основное различие между социо- и антропоцентристским пониманием ценностной сущности правопорядка. Это отразилось и на содержании реформ, которые не носили радикального характера, оставив нерешенными многие проблемы и породив новые. С другой стороны, это являлось и причиной неопределенности правительства в отношении реформ, вслед за которыми последовали контрреформы. Сказалось это и на негативном восприятии реформ в обществе, которое не могло удовлетвориться тем, что привычный порядок был нарушен, а новый так и не установлен.

Метаморфозы нравственного сознания породили негативное отношение к истинным правовым ценностям. Безответственно творя произвол само, правительство именно его отождествляло с понятием свободы, в действительности не имеющей ничего общего с неограниченной вольностью.

Вместе с тем, в середине XIX в. стало заметно, что введенные в Россию некоторые экономические и социо-культурные принципы западной цивилизации расшатывали монолит самодержавия, требовали создания законов, обеспечивающих права личности, собственности, создания гражданского общества. В российском законодательстве XIX в. стали появляться и элементы антропоцентризма.

Рассмотрим, как ценности, являющиеся основой антропоцентристской правовой культуры, проявлялись в российском законодательстве и правовой доктрине пореформенного периода рубежа XIX – XX веков.

Высшей ценностью культуры является личность. Это утверждение стало основной аксиомой антропоцентристской этики и догмой новейшей философии права. Классические теории права, в первую очередь либеральные, строятся на «уважении к личности как таковой, то есть признании абсолютного приоритета взглядов и пристрастий каждого человека в его собственной сфере деятельности, сколь бы узкой она ни была», – как показал Ф.Хайек .

Но под этим не может пониматься только то, что право существует для защиты личности. Ценность личности в правовой культуре означает одухотворение, облагораживание правовой сферы человеческой деятельности. На этом основании устанавливаются принципы гуманистического права, начала правозаконности.

Идея личности как ценности не всегда совпадает с идеей личности как деятеля. Человек проявляет себя во всем многообразии чувств, желаний, поступков, и не всегда как личность. Человек не может являться личностью безусловно, т.к. он выступает как единство возможных актов, следовательно, может быть носителем и добра, и зла – и ценностей, и антиценностей. Следовательно, не человек сам по себе является ценностью правовой культуры, а значит, и правовой защиты, а его личностные свойства, то есть личность как конкретное и определенное проявление внутреннего существа человека.

Личность проявляет себя в антропоцентристской правовой культуре как носитель сущностных правовых ценностей. Иными словами, личностью в этом плане является человек, способный переживать правовые отношения как ценностные. Личность начинается с уважения к праву, соблюдения правовых норм. Конечно, в этом случае предполагается, что правовые нормы сами являются носителями культурных ценностей и, следовательно, служат добру и ограничивают зло.

Но само по себе соблюдение норм права не должно превращаться в самоцель. Тем более что в реальной жизни человек довольно часто сталкивается с несправедливостью законов и безнравственностью законодателя. Но именно в этих сложных ситуациях и проявляется правовая личность, которая не скатывается до правового нигилизма и релятивизма ценности права из-за неверной реализации его идеи, а направляет свои усилия на совершенствование норм правовыми методами. Безусловно, такие методы должны быть разработаны в системе права, и чем они совершеннее, тем больше возможностей в таком обществе для развития правовой личности. В связи с этим уместно вспомнить слова Х.Ортега-и-Гассета, который писал, что «степень развития культуры измеряется степенью развития норм» .

В каких же юридических нормах прослеживается признание ценности личности как живого носителя правосознания, и какие из этих норм присутствовали в российской правовой системе?

В первую очередь ценностный смысл личности раскрывает юридическое понятие правосубъектности. В понятии правосубъектность личность выступает как «носитель права»  в особом смысле – не как деятель, а как признанная и охраняемая правопорядком ценность . Но всегда ли совпадает личность как субъект ценностных отношений и как субъект права? На практике не всегда.

Социоцентризм российского правопонимания проявлялся как раз в отсутствии правосубъектности. На этот аспект русской правовой действительности обращали внимание многие русские мыслители. Еще в 1850 А.Герцен писал, что в России «личное право никогда не удостаивалось юридического определения, что личность всегда поглощалась семьей, общиной, а позже государством и церковью» . Той же точки зрения придерживался и К.Кавелин: «В России не было юридического быта; личность в гражданской сфере сама по себе ничего не значила» . Современные исследователи, обращая внимание на правовой нигилизм, присущий российскому правосознанию, пытаются искать его истоки в отечественных памятниках средневекового права, которое было пронизано идеей «абсолютного этатизма», ориентировано «не на охрану личности и ее неотчуждаемых прав, а на охрану прав и достоинств власти» .

Уважать права и интересы человека может только личность духовно свободная и высоконравственная. Вековое рабство в России породило системоцентристскую этику, предполагающую главенство интересов целого (общества, государства, социальных групп и выступающих от их имени лиц). Таким образом, не только ценностные предпочтения формируют правовую культуру, но и развитие правовых институтов, в свою очередь, отражается на изменении ценностных ориентаций и трансформации правовой культуры.

В России лишь в конце XVIII в. появились первые субъекты права – дворянство . Права представителей этого сословия стали защищаться от произвола законом. И именно аристократия выдвинула людей с чувством глубокого человеческого достоинства. В их среде зарождались идеи построения в России гражданского общества, строилась система ценностей, в которой высшую ступень иерархии занимал человек, свободная личность.

Русские либералы, преемники лучших идей декабристов и Сперанского, воспитанные в европейских гуманистических традициях, стали основными авторами реформ Александра II. В основе их преобразовательной программы лежала вера в творческие возможности личности и способность освобожденного от опеки индивида успешно решать любые проблемы. Одним из условий нормального развития общества они считали раскрепощение и поощрение частной инициативы. Для России же идея, которая «мерой всех вещей»  делает человека, была новой. Тем не менее, российское законодательство в XIX в. претерпело значительные изменения, которые отразили и сдвиги в правовом сознании и в культуре.

Признание ценности личности проявляется в юридическом учении о дееспособности, которое определяет границы осмысленного существования. В дореволюционной российской юридической теории это понятие разрабатывалось учеными-правоведами второй половины XIX – начала XX вв.. Идея осмысленного поведения сопряжена и с такими понятиями как деликтоспособность и правонарушение. Последнее должно определяться как деяние и упущение, т. е. осмысленное поведение.

Русское уголовное законодательство XIX – начала XX вв. (Ст. 1. Т. XV Свода законов, Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г.) и юридическая теория именно так определяли понятие преступление, как деяние, запрещенное законом. Правовыми деяниями считались осмысленные и переживаемые как ценностные отношения действия человека в сфере компетенции права. Следует обратить внимание на то, что в русском уголовном законодательстве так называемая «общая часть» впервые появилась в середине XIX в. в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных. Этот факт можно расценивать как развитие юридической техники, что, безусловно, немаловажно. Но еще более существенно в этом факте, на наш взгляд то, что подобная тенденция развития уголовного права свидетельствует о трансформации правового сознания в сторону антропоцентризма и осмысления личности в качестве критерия справедливости и свободы.

Правовой акт – понятие юридическое, но, исходя из рассматриваемой идеи права, он имеет место там, где проявляются правовые ценности. Следовательно, правовым субъектом может быть лицо, способное совершать сознательные и разумные акты. Этому в дореволюционной теории права соответствовали юридические понятия гражданской зрелости, обладание здравым умом и твердой памятью – условия, необходимые для характеристики субъекта права.

Факты разумности, сознательности – это внешние проявления внутренней духовности, внешнее обнаружение внутренней деятельности сознания. Конечно, юрист не в силах установить эту внутреннюю сторону . Но он может считаться с внешними проявлениями, которые складываются в понятие дееспособности. Эти внешние проявления сознательности юрист может принять через условное установление сроков дееспособности, то есть наступления зрелости, исходя из общепринятых определений.

Такую задачу выполняют в первую очередь нормы права, содержащие в формуле как уголовной, так и гражданской вменяемости, такие состояния, исключающие способность ко вменению вины и ответственности, как психическое недоразвитие (малолетство; болезненное недоразвитие, такое как безумие, глухонемота) и потеря надлежащего психического развития (психические болезни, психическое расстройство, ненормальные состояния организма, влияющие на психическую деятельность). Все эти положения были подробно разработаны в дореволюционном уголовном и гражданском законодательстве и в правовой теории .

Только такие ограничения дееспособности, установленные в рамках фактов и не выходящие за их пределы могут и должны быть признаны правовыми с точки зрения антропоцентризма, поскольку их философское основание кроется в признании определенных свойств личности. Все другие ограничения дееспособности – на основе сословных, национальных, расовых и т. д. характеристик – не могут быть правовыми. А их присутствие в законодательстве говорит о неразвитости правовой культуры. Русское законодательство устранило сословные ограничения дееспособности только в 1861 г. в результате крестьянской реформы . Но вплоть до 1917 г. сохранялись значительные ограничения по национальному и конфессиональному принципу. Это свидетельствует о том, что антропоцентризм в русской правовой культуре в пореформенный период еще недостаточно прочно утвердился и в ней значительное место сохраняли социоцентристские ориентации.

С признанием сознательности деятельности и внутренней свободы человека связаны в юриспруденции и такие понятия, как умысел, неосторожность, ошибка, заблуждение, обман, являющиеся обстоятельствами, устраняющими виновность (ответственность) или смягчающими вину. В уголовном и гражданском законодательстве России XIX в. все эти положения были разработаны, так что сущность понятий вины и ответственности с точки зрения российской правовой доктрины составляла воля человека, которая определялась сознанием и желанием .

То есть, при определении вины большую роль играл мотив (цель) деятельности. Это привносило в юридические понятия вины и ответственности возможность толкования деяния и с позиций нравственности, что придавалось волевым актам эпитетами «добрый», «злой». Следует подчеркнуть, что подобное сочетание моральных и правовых установок является выражением идеи правового плюрализма и, следовательно, чертой антропоцентристской правовой культуры.

Другой вопрос, который возникает в связи с характеристикой типов правовой культуры – какие действия человека должными быть признаны правомочными? Наиболее общий ответ, который можно дать исходя из антропоцентристского правопонимания – право должно наделять человека правомочиями во всех сферах человеческой деятельности – экономической, политической, эстетической, этической и т. д. То есть человек должен иметь возможность проявлять себя во всех возможных и желаемых им сферах, при условии непричинения вреда и не ограничения таких же возможностей других людей, а право должно этому содействовать.

Правовая деятельность в ценностном смысле заключается в осуществлении актов признания. Поэтому право отличает, к примеру, от морали наличие субъективных прав – то есть правомочий, которыми наделен субъект права. Таким образом, ценностный смысл личности в правовой сфере проявляется через субъективные права, носителем которых он является. Права же эти должны исходить из «идеи права», то есть нормы, их содержащие должны быть носителями тех ценностей, которые составляют сущность права.

Ключевой правовой ценностью является справедливость. Другие ценности – свобода, равенство и т. п. – не просто связаны с ней, но в основном лишь модифицируют ее как особые межличностные отношения в сфере права.

В разные времена у разных народов представления о справедливости менялись. Но суть этого понятия остается неизменной и восходит к древней формуле римского права: justitia est constans et perpetua voluntas jus suum cuique tribuendi. Из ее содержания можно вывести, что справедливость должна подразумевать порядок отношений, при котором каждому члену общества принадлежит свое место и причитается то, что ему принадлежит.

Основные существующие идеи справедливости можно охарактеризовать в их связи с типами правовой культуры. В теоцентристской правовой культуре справедливость определяется как объективный порядок, установленный и угодный Богу. Другие понятия отражают субъективную сторону справедливости. Таковы, например, суждения, имеющие место в христианских моральных заповедях, трактующие справедливость как милосердие, сострадание. В натуроцентристской культуре справедливость определяется, исходя из формального момента – справедливым считается то, что предписано в законе. В социоцентристской трактовке справедливостью является общественное благо. Антропоцентристская идея справедливости в том, чтобы понимать под ней особое воплощение добра в праве. Быть справедливым – значит быть добродетельным, то есть стремиться в намерениях и действиях к добру. Это и есть культура в праве.

Идея справедливости тесным образом связана с идеей истины. Разграничить два понятия – «правда истина»  и «правда справедливость»  – весьма важно, тем более что русскому юридическому мировоззрению свойственно отождествлять понятие права с правдой (Русская правда), осуществлением справедливости. Поэтому посягательство на право рассматривается как нарушение требований правды, справедливости – то есть неправда. Это типичный теоцентристский подход.

Между тем, не всякая совершённая неправда является несправедливой, если смотреть на справедливость как на воздаяние должному должным, а также, исходя из признания личности высшей ценностью права.

В основании совершения неправды может лежать заблуждение, которое не всегда является несправедливым, хотя и будет погрешением против истины. Т.о. не всякая неправда (неистинность) является несправедливостью, а значит, подлежит наказанию. Поэтому с истинностью в праве связано то обстоятельство, что понятие справедливости включает в себя понятие намерения, которое в уголовном праве содержится в понятии умысла, а в гражданском – в свободе волеизъявления, как отправных моментов правового деяния.

Рассмотрим идею справедливости с точки зрения ее возможных носителей и с точки зрения ее воплощения. Носителями ценностей в праве выступают нормы – то есть установленные права и обязанности. Какие же нормы можно считать справедливыми, т. е. правовыми – соответствующими идее права? Ответ на этот вопрос отражает и идею справедливости как правотворческого элемента.

Согласно нашему пониманию ценности, в правовой культуре справедливость проявляется как ценность в межсубъектных отношениях. Но особенностью права является то, что межсубъектными могут быть не только межличностные, но и отношения государства и общества, личности и государства и т. д. Задача права – установить справедливые отношения между всеми субъектами.

Через признание высшей ценностью человека раскрывается смысл понятия равенства, которое по-настоящему как ценность проявляется только в антропоцентристской правовой культуре. В праве возможно только равенство перед законом, которое воплощается в том, что установленное право должно определять одинаковые способы признания ценностей. Равенство в праве не совпадает с равенством материальным. Идея справедливости первична и предполагает иерархию ценностей на основе их достоинства. Только равному по достоинству может причитаться равное.

Правовой порядок, основанный на отрицании иерархии ценностей противоречит идее справедливости. Вопиющим примером несправедливого равенства является правопорядок социалистических государств, основанный на идее «уравниловки». С другой стороны, правопорядок, основанный на ошибочной иерархии ценностей, также несправедлив. На равенство может притязать только личность. Все люди должны быть равны в осуществлении своих возможностей, даже в выборе между добром и злом. В этом содержится, с точки зрения ценностей, смысл деликтоспособности и наказания.

Мера же наказания должна определяться на основе строгого порядка ценностей, соизмеряя значимость того, против кого или чего совершено правонарушение с ценностью совершившего деяние. Т.о. наказанием за воровство, например, не может быть смертная казнь. Нельзя за одно и то же деяние применять разные меры наказания в зависимости от сословной, национальной, расовой, гендерной принадлежности. Противоречит идее справедливости и неравное наделение правами, зависящее от социальной, этнической или конфессиональной принадлежности.

За каждым человеком должно быть признано одинаковое право на существование, обеспечены равные условия проявления личностных свойств. Только такой правопорядок считается справедливым в антропоцентристской культуре.

В российском правовом сознании прочно укрепился стереотип теоцентристского понимания справедливости как установленного порядка, так как должное и сущее не были разделены. Поэтому социальное неравенство воспринималось как должное и не расценивалось как несправедливость. Поддержание правопорядка, основанного на социальном неравенстве, соответствовало и социоцентристскому правопониманию, так как эта система удовлетворяла нужды государства (экономические, фискальные, политические, военные и т. д.), являвшиеся приоритетом в российской жизни. Поэтому идеи устранения сословного неравенства, которые стали появляться в России в конце XVIII – первой половине XIX в. в либеральных правовых и политических теориях, не могли воплотиться в полной мере.

Формально равенство перед законом было установлено 19 февраля 1861 г. и закреплено в документах судебной реформы 1864 г. Вслед за этим последовали изменения в уголовном законодательстве и наиболее грубые различия по сословному принципу были устранены. Но многие остались. Особенно при определении наказаний, связанных с лишением или ограничением прав – объем прав определялся принадлежностью к тому или иному сословию. В Уложении о наказаниях уголовных и исправительных в редакции 1866 г. телесные наказания, которые до того применялись к низшим сословиям, были изъяты из перечня наказаний. Однако ст. 78 устанавливала порядок, по которому лишение свободы могло заменяться наказанием розгами для лиц, не изъятых по закону от телесных наказаний. Отменено это положение было лишь в новой редакции Уложения 1885 г.

В судоустройстве и судопроизводстве также не до конца был устранен принцип сословности. Напротив, в 1861 г. был создан сословный судебный орган – волостной суд, образованный для дел гражданских и по проступкам крестьян, а также мещан посадских, ремесленников и цеховых, имевших постоянное место жительства в селе. Его создание противоречило принципам судебной реформы, т.к. кроме того, что его юрисдикция распространялась только на определенные социальные категории, решения волостных судов должны были основываться на нормах обычного права. Действие обычного права в волостных судах противоречило ст.ст. 47 и 65 Основных законов, в которых говорится, что Российская Империя управляется на основании законов, исходящих от Самодержавной власти без изъятия места и лица.

Такое положение не соответствовало и антропоцентристской идее справедливости, формула которой подразумевает, что каждая реализованная ценность должна находиться в ценностном соотношении с любой другой реализованной ценностью. Это означает, прежде всего, установление принципов законности, а также согласованности правовых норм. Российскому же законодателю свойственно было создавать взаимоисключающие нормы или постоянно нарушать собственные установления. Это можно расценивать как свидетельство неуважения к праву и искажение правопонимания, что говорит о неразвитости законодательной правовой культуры в России.

Верховенство ценности личности определяет приоритет ее интересов перед государственными, общественными, групповыми. При этом личность не противопоставляется обществу, как это происходит в индивидуалистических или универсалистских теориях. Ни те, ни другие теории не могут быть правовыми, так как первые утверждают вместо справедливости произвол, вторые подменяют явления права явлениями морали, т.к. под правом понимается установление обязанностей, что предполагает отсутствие прав.

Правовой теорией, воплощающей идеи антропоцентризма, как уже отмечалось в данной работе, является плюрализм. Непременным условием осуществления плюрализма, а, значит, и предпосылкой идеи права, является свобода. В данном случае под свободой подразумевается множественность родов ценностей и, следовательно, множественность их реализации, множество путей совершенствования. Такая идея свободы близка к кантианскому понятию внутренней и внешней свободы автономной личности.

 Признание права на существование различных путей совершенствования соответствует идее справедливости как воздаяния по достоинству. Причем она исключает крайний эгоизм, являющийся искажением самостоятельности личности. Из идеи справедливости вытекает, что под свободной личностью понимается личность ответственная и внутренне дисциплинированная. Каждый раз, свободно выбирая путь, человек реализует свои ценности, а, вернее, свои представления о них. Но не все представления верны, так как человек несовершенен, и, значит, не каждая свободно реализованная или воплощенная ценность реализует в человеке личность.

Созидание своих ценностей – это реализация свободы, которая должна быть признана правом. Но прежде человек должен «завоевать себе право создавать новые ценности» . Завоевать себе это право можно только через личный опыт, через познание и осмысление добра и зла, справедливости и несправедливости. Пройти этот путь самосовершенствования может только свободный человек. Свободный во всех смыслах: независимый ни от чьего произвола, в том числе и от своего собственного.

Еще одно правило, исходящее из формулы справедливости: должно быть не только восстановление, но и утверждение истины в праве. Иными словами, должны быть нормы, обеспечивающие меру возможного поведения субъектов права, направленного на достижение целей и связанное с удовлетворением их интересов. Таким образом, наличие субъективных норм и степень их разработанности говорит об уровне развития антропоцентристской правовой культуры в законотворчестве.

В праве это реализуется в нормах, устанавливающих защиту личности и ее благ, к которым относятся жизнь, телесная неприкосновенность, личные чувства, честь и достоинство, обладание и пользование предметами внешнего мира, свобода передвижения и деятельности и т. д. Объем правоохраняемых благ, их взаимные отношения зависят от условий государственной и общественной жизни, от развития культуры и цивилизации. Правоохрана может относиться к самому благу, защищая его непосредственно от разрушения, уничтожения или изменения, или охрана может быть направлена на юридические отношения лица к такому благу – охрана возможности и свободы владеть, распоряжаться и пользоваться.

Первой в иерархии охраняемых благ стоит человеческая жизнь. Когда право охраняет жизнь человеческой личности, признаваемой ценностью является не какое-то свойство лица, а жизнь в ее целостности. Ценность человеческой жизни реализуется в праве запретами убивать, наносить увечья, угрожать, а также установленными правами на жизнь, личную неприкосновенность.

Определяя меру наказания за преступления против жизни человека, важно понимать, что справедливость не может осуществляться по принципу талиона. Всякие оправдания смертных приговоров за убийство тем, что они осуществляются во имя справедливого возмездия, исходят из теоцентристских воззрений и не убедительны с точки зрения антропоцентризма. Умышленное убийство должно относиться к самым тяжким преступлениям и закон должен устанавливать за них высшую меру наказания – это и будет справедливость. Но более приближены к идеалу правопорядка те общества, в которых высшая мера наказания не смертная казнь, а длительные сроки тюремного заключения. Так как, даже совершив правонарушение, человек должен подвергаться осуждению только за это деяние, но не деградировать как личность вообще. Положение о том, что целью наказания является восстановление нарушенной справедливости, должно иметь в виду и нарушенную справедливость совершившего преступное деяние и против себя. Человеку должен быть дан шанс восстановить и эту справедливость, восстановить в себе личность. Поэтому не только смертная казнь, но и пожизненное заключение должны считаться антигуманными наказаниями. С другой стороны, этим же можно мотивировать справедливость увеличения объема наказания за рецидив.

В России смертная казнь применялась в первую очередь за государственные преступления. Это еще раз демонстрирует иерархию приоритетов в российском законодательстве и характеризует российскую правовую культуру преимущественно как системоцентристскую. Характерно также, что в случаях преступлений против государя и государственного строя, определяя меру наказания, закон игнорировал понятие умысел, не делая различия между покушением и совершенным деянием и, соответственно смягчение приговора не предполагалось. Системоцентризм в данном случае вытеснял формально определенное антропоцентристское понятие преступного деяния, о котором говорилось выше.

Кроме того, значительно расширялся объем применения смертной кузни по военно-уголовным законам. В военное время смертной казни подлежали виновные в умышленном убийстве, изнасиловании, разбое, грабеже, поджоге. Эти положения активно использовались российским правительством во время первой революции. Исходя из политических интересов, в конце 1905 г. были введены военно-полевые суды, целью которых было постановление без лишних формальностей приговоров к смертной казни и незамедлительное приведение их в исполнение.

Наличие смертной казни вызывало острую полемику в российском обществе. Вопрос об отмене смертной казни ставился не раз и в XIX в., и в начале XX в. в Государственном Совете, а позже в Государственной Думе. Но результатов это не принесло, и в законе остались прежние положения. Единственным сдвигом в этом отношении можно считать то, что с 1881 г. смертную казнь перестали исполнять публично, а также предусматривавшуюся из соображений гуманности отсрочку исполнения приговора в случае болезни осужденного до его приговора и для женщин беременных – до истечения 40 дней после родов.

Характерно правительство понимало и необходимость учитывать местные обычаи населения. Так, действие указа 1881 г. об исполнении смертной казни не публично не распространялось на территории кавказского, туркестанского и омского военных округов в отношении преступников туземного происхождения, так как военное командование сочло, что местное население воспримет это за робость. Т. о. в решении интерперсональных коллизий российское правительство исходило не из антропоцентристского понимания плюрализма сосуществования различных правовых систем, а из системоцентристского, т. е. из политических интересов «колониальной администрации», а не из идеи соблюдения прав национальных меньшинств.

Среди субъективных прав большое значение играют нормы, охраняющие чувства человека. К ним относятся свобода совести, тайна личной жизни, признание мотивации преступления и т. д. С этим также неразрывно связаны нормы, защищающие честь и достоинство. Гражданские свободы впервые появились в российском законодательстве в Манифесте 17 октября 1905 г. Однако, в соблюдении прав человека русское правительство также не было последовательным. Формальное провозглашение защиты свободы совести, слова, собраний, тем не менее, не означало отмену излюбленной практики администрации – установление гласного и негласного надзора за «неблагонадежными»  лицами. Ограничено было и право на свободу передвижения – неотъемлемой части свободы личности располагать собой.

В философии права, фундаментальной ценностью которой является свободная личность, особенно важное место занимает понятие права собственности. Частная собственность является основанием независимости и достоинства личности. Экономически свободного человека практически невозможно превратить в объект манипуляций государственной власти. Вся история европейских буржуазных революций убедительно показала, что социальная группа, завоевавшая экономическую свободу, получала и политические права, становилась субъектом политической жизни, а не объектом, как до того. Напротив, государства с тираническими режимами никогда не имели действительно свободных частных собственников.

Однако не только факт наличия права частной собственности в законодательстве, но и то, носителем каких ценностей оно при этом выступает, характеризует тип правовой культуры. Извращенное понимание ценностного основания собственности может породить экономический эгоизм, отрицание этических, духовных мотивов поведения. Натуроцентристская правовая культура породила чисто экономический взгляд на собственность, основанный на стяжательстве, лишенный моральных оснований. Ориентация на частную собственность исключительно как на источник наслаждения, не имеет ничего общего с тем понятием собственности, которое представляет собой носителя культурных ценностей. Только в антропоцентристской правовой культуре устраняются антагонизмы индивидуальных и общественных интересов, правовой и моральной сфер, применительно к собственности.

Теоцентризм, свойственный и русскому правосознанию, не признает собственность в качестве возможного носителя духовных ценностей. Однако путь к духовной свободе личности должен быть не путем отрицания или преодоления материального, вещного, а путем воплощения в нем культурной ценности. На этом должно основываться и понимание собственности – не только как материального, но и как духовного начала в том смысле, в каком представлял его Н.А.Бердяев. Частная собственность – это предметная сущность свободной воли человека, его самовыражение через собственный труд.

Поскольку свобода является элементом правовой культуры, то и собственность должна являться носителем этой ценности. Человек может быть подлинным субъектом права только тогда, когда гарантирована его свобода связи с внешним миром, то есть то, что называется правом частной собственности.

Право владения собственностью – это проявление свободы человека трудиться и распоряжаться результатами своего труда. Право свободно распоряжаться собственностью – это также выражение духовной культуры человека. Выращивает ли он на своей земле хлеб или цветы, строит ли дом, архитектура которого соответствует его пониманию прекрасного – во все это вкладывается интеллект и любовь. Если же он продает свою собственность и покупает картины или фабрику – это тоже выражение его «я», символ его свободной воли распоряжаться не только своим имуществом, но и собой. Если человек дарит свое имущество, завещает его по своему усмотрению людям, которые ему дороги – это тоже проявление его духовности, любви. Если лишить собственность этого духовного начала, то останется только корысть, нажива, безответственность и, как следствие – разрушение личности.

Итак, одним из основных элементов свободы личности является свободное владение собственностью. В чем же заключается механизм реализации этого важного элемента правовой культуры? Во-первых, в осознании необходимости права частной собственности, т. е. отражении в законодательстве и законотворчестве разрешения фактических отношений собственности. Во-вторых, в защите этого права. Юридический смысл этого понятия состоит в том, что право частной собственности неотчуждаемо ни по чьему произволу – государства или человека.

Следовательно, правовая сущность собственности выражается не только в защите свободы личности, но и в справедливости, которая должна включать в себя не менее важный элемент – равенство. Право частной собственности представляет собой носителя ценностей только тогда, когда включает в себя понятие ответственности. Истинная свобода не может быть неограниченной, она должна, по замечательной характеристике Канта, стремиться к «свободе, совместимой по некоторому возможному всеобщему закону со свободой каждого другого» .

Поэтому нормальным может быть признано ограничение права частной собственности законом так и постольку, как и поскольку это необходимо для обеспечения этого права всем членам общества в равной мере. Любые другие попытки ограничения права собственности не могут быть признаны правомерными. Они не могут быть обусловлены принципами «социальной справедливости», как это всегда было в России, где вопрос собственности связан со сложностями аграрного вопроса, или концепцией социальной функции вещи в сельском хозяйстве и общественными интересами, как это происходит в современной Испании .

На наш взгляд, такие ограничения могут быть справедливы только тогда, когда речь идет о собственности как социальной или социально-экономической категории. Поэтому важно отделить правовую, экономическую и социальную сущность собственности. В таком случае для первой возможны будут только правовые ограничения, в основу которых будут положены принципы свободы и справедливости. Именно такой смысл должна обретать собственность в правовой культуре.

В русской правовой культуре категория собственности не имеет такой долгой истории, как в западной. К 1917 г. она еще не успела в полной мере укрепиться в правосознании россиян в качестве ценности-должного. Между тем, носителем ценности-цели она, несомненно, стала.

Право частной собственности напрямую связано с гражданскими свободами. Только свободный гражданин может стать настоящим собственником и понять истинную ценность собственности. Но в Российском государстве, во всяком случае, начиная с периода правления Ивана Грозного, по-настоящему свободным было лишь одно сословие – дворянство, и то только со времен Екатерины II.

Обеспечить благополучие граждан, создать систему охраны прав собственника призваны государство и право, посредством нормативного, в первую очередь гражданско-правового, регулирования отношений собственности. Еще Д.И. Фонвизин, известный русский писатель и публицист, писал, что законы о собственности есть фундаментальные законы государства.

Весьма спорным выглядят утверждения современных российских правоведов о том, что «в дореволюционной России институт собственности гражданина оказался беззащитным» . На самом деле право собственности было достаточно четко определено в дореволюционном гражданском законодательстве как «власть владеть, пользоваться и распоряжаться в порядке, установленном гражданскими законами, исключительно от лица постороннего, имуществом вечно и потомственно, доколе хозяин не передаст этой власти другому»  (ст. 420, т. Х, ч. 1 Свода законов Российской Империи ).

Таким образом, и законодательство, и цивилистическая наука, устанавливали право собственности как исключительное и полное. На этом основании проводилось разграничение между владением и собственностью с учетом способов его защиты от возможных нарушений (завладения) исходя из презумпции того, что владение основано на праве собственности, пока не доказано обратное. Следовательно, закон «признавал право собственности и в тех случаях, когда оно не соединялось с владением или пользованием или распоряжением» . Итак, русские законы, несмотря на все свои недостатки, объективную сторону права собственности трактовали довольно определенно, и собственник пользовался если не полной свободой, до достаточно обширными полномочиями при осуществлении своего права.

С другой стороны, большим достижением дореволюционного гражданского законодательства было стремление соотносить интересы всех членов общества, в том числе и в реализации права собственности. Индивидуализация не может быть абсолютной, поэтому свобода частной собственности должна сочетаться с равновесием в обществе. Это обстоятельство побуждало законодательство устанавливать ограничения права собственности. Ограничивая право собственности, закон имеет в виду облегчение сообщения, здоровье людей, безопасность и т. п. Другие же ограничения, то есть не затрагивающие жизненно-важных интересов членов общества, не могут быть признаны правомерными, даже если законом предусматривается компенсация собственнику за то или иное ограничение его прав.

Подобное равновесие, с точки зрения антропоцентристской правовой культуры, не может означать приоритета общественных интересов перед частными. Поэтому нельзя считать правовыми законы, предусматривающие возможность принудительной экспроприации собственности со стороны государственной власти в интересах казны или в пользу устроителя общественно-полезных мероприятий, например в пользу общества железных дорог (СЗ, ст. 576, т. Х, ч. 1), или же из экономических, культурных, санитарных и др. соображений (СЗ, ст. 10, т. XII, ч. 1), определяемых не юридическими, а политическими основаниями, несмотря на то, что они устанавливают обязательное «справедливое»  вознаграждение (СЗ, ст. 575, т. Х, ч. 1). Наличие таких норм в русском гражданском праве – прямое свидетельство социоцентристской ориентации и неразвитости правовой культуры.

Суть юридической защиты таких прав личности, как право собственности, должна выражаться в том, чтобы, как определил талантливейший русский ученый-правовед и философ С.А.Муромцев, к преимуществам фактического отношения субъекта к вещи, «которые он имел и без того над ними», добавлялись бы новые преимущества, состоящие в помощи властей субъекту принуждать нарушителей его обладания «к различным актам, которых значение состоит в осуществлении юридической гарантии обладания» . В этом заключался смысл гражданской и уголовной ответственности за нарушение прав собственности. Поэтому для вопроса о формировании правовой культуры важно то, что судебная реформа 1864 г. создала эффективную систему судов и судопроизводства и новое уголовное законодательство, которое могло обеспечить реальную защиту собственности в суде.

Итак, российский законодатель в XIX в. пришел к непреложному выводу о том, что только в той стране, где уважаема и неприкосновенна частная собственность, может быть благополучен гражданин. Другое дело, что на практике многие положения законодательства не были применимы в конкретных условиях.

В начале правления Александра II большую актуальность и особую остроту приобрел крестьянский вопрос. По мнению представителей тогдашней бюрократии, было несправедливо отказывать бывшим крепостным в праве частной собственности, поскольку, как написано в одном из официальных докладов того времени, “собственность есть после жизни самое важное земное благо”.

Решение вопроса имущественной свободы крестьян было сопряжено с большими трудностями, нежели проблема личной свободы. Законодателю, правосознание которого было сформировано социоцентристским менталитетом, необходимо было определить приоритеты – общественная справедливость или нерушимость прав собственности дворянства. С юридической же точки зрения, главным недостатком русского гражданского права, сыгравшим роль в решении этой проблемы, была неопределенность вопросов, касающихся давности владения, и особенно совместного владения.

Крестьянская реформа не решила до конца аграрного вопроса, напрямую связанного с проблемой собственности. Реакционные меры Александра III повлияли на возможность его решения не лучшим образом. Законотворцы конца XIX в. не учитывали того, что крестьяне, получив личную свободу, стали стремиться к гражданским свободам и осмысляли преимущество права частной собственности.

Отрицательную роль сыграло и консервирование народного правового сознания. Законодательство в отношении крестьянского обычного права и практика его применения позволяет делать выводы о том, что оно (обычное право) использовалось как прикрытие стремления правительства ограничить право крестьян распоряжаться своей собственностью .

Но достигнуть согласия в этом и других вопросах возможно только при наличии реальной публичной власти. Институт представительского законодательного органа, пожалуй, наиболее полно может реализовать идею плюрализма в законотворчестве. Российские же реформы встали на путь осуществления принципа конституционализма только в 1905 г., создав Государственную Думу с законодательными функциями. До того времени основная масса населения воспринимала власть и все ее атрибуты если не враждебно, то отчужденно.

Но разделение властей – основной принцип конституционализма – не мог найти отклик в русском сознании, с присущим ему универсализмом, а значит, и занять прочное место в правовой культуре. К тому же в этом вопросе самодержавие было также непоследовательно, как и в прочих, и основными проблемами так и не состоявшегося до конца русского конституционализма было, во-первых, попрание принципов законности со стороны исполнительной власти, а во-вторых, отсутствие у общества практики нормотворчества. Поэтому законодательная культура в России в начале XX в. так до конца и не сформировалась – она была принесена в жертву политической борьбе.

Между тем, нельзя не отметить перемены в российском правотворчестве, отражающие начавшийся процесс формирования правовой культуры и наметившегося движения к правовому сознанию антропоцентристского типа. В российском законодательстве рассматриваемого периода появились нормы, в которых, хотя и не до конца, но хотя бы в некоторой степени реализовывались такие ценности правовой культуры, как личность, свобода, равенство. Отразились в нем и наметившаяся трансформация в понимании справедливости, и признание значения принципа правового плюрализма, хотя пока это больше декларировалось, чем осуществлялось на практике. Конечно, культура в сфере правотворчества к началу XX в. была далеко не реализована, и в правосознании российских законодателей по-прежнему большое место занимали социоцентристские ориентации (иногда даже с элементами теоцентризма), особенно в понимании сущности и социальной роли самого права, и идеи правового государства так до конца и не оформились. Но направленность к этому была, хотя и не всегда четко осознаваемая, с откатами. Направленность эта, однако, ярче, чем в правотворчестве, выявилась в деятельности профессиональных российских юристов, в их сознании и практической реализации либеральных принципов судоустройства и судопроизводства, заложенных судебной реформой 1864 г.

Воплощение ценностей культуры

в сознании и деятельности российских

профессиональных юристов пореформенного периода

Если в правотворчестве достаточно явно обнаруживались, с одной стороны, пусть и вынужденная, но устремленность, а с другой – нереализованность устремлений к правовой культуре, то несколько иначе выглядит то же самое применительно к правосознанию профессиональных юристов и, прежде всего судей.

Осмысление этого имеет практический интерес в условиях проводимой сегодня в России судебной реформы, которая, как и предыдущая реформа 1864 г., нацелена на формирование сильной и независимой судебной власти. Значит, особенно важно уделять внимание формированию у судей правовой культуры и правосознания, адекватного происходящему в обществе. Обращение к опыту прошлой реформы в этой связи крайне важно и актуально.

В то же время, отечественная юридическая наука если и обращалась к правосознанию судей, то в негативном, критическом плане . Следовательно, необходимо разобраться и в мотивах негативного отношения к судьям, бытующем не только в научной литературе, но и в обыденном сознании народа в предреволюционной России.

Судебное решение – конечный продукт правового действа. Профессиональное сознание судьи более всего отражает характер правовых ценностей общества. Ведь судья принимает решение именно как судья, а не как человек, мужчина или женщина, православный или буддист, 30 и 80 лет, женатый или неженатый, отец или бездетный и т. д. Ролевая «игра» – важная часть судебного решения, которая необходима для создания структуры и метода, которым определяется судебное решение. Судья принимает именно судебное решение, отличное от какого-либо другого (нравственного, политического, религиозного и т. д.). Тем самым судебное решение позволяет отделить ценности правовой культуры от всех других: от общеэтических, какие могут содержаться в доводах сторон, свидетелей и т. д.; от политических, которые могут содержаться в законодательстве.

С другой стороны, судья принимает решение, руководствуясь не только нормами, правилами. Судебная истина должна определяться выбором верного решения между очевидным, ясным и нелепым, неверным на основании формальной логики. Но и это еще не все – судебное решение зависит все же от ценностного сознания судьи, от его понимания справедливости, свободы, признания им в качестве приоритетной ценности отдельного человека или, скажем, целого государства.

Таким образом, само судебное решение – выявляет связи права с культурой нравственной, политической, религиозной, корпоративной, эстетической и т. д. Справедливость судебного решения обусловлена тем, насколько окультурены, цивилизованы процессуальные нормы и принципы, и тем, какова культура судей.

Очень важен в этом плане принцип вынесения приговора на основе внутреннего убеждения судей с учетом совокупности всех обстоятельств дела. Именно такой принцип в России был утвержден в Судебных Уставах 1864 г., отменивших прежний принцип формальной оценки доказательств. А из всех обстоятельств дела самым важным сами судьи считали «личность подсудимого, с его добрыми и дурными свойствами, с его бедствиями, нравственными страданиями, испытаниями» . В этом, очевидно, проявилось стремление утвердить в праве антропоцентризм и правовой плюрализм, так как, во-первых, личность выступает полностью защищенной, а во-вторых, в этом постулате гармонично сочетаются правовые и нравственные ценности.

Но это требовало от самого судьи высокого уровня личной правовой и нравственной культуры и независимости суждений, что могло обеспечить качественное юридическое образование, с одной стороны, а также принцип независимости судей от чьего бы то ни было влияния, с другой.

Реформа 1864 г. заложила основы для формирования антропоцентристской правовой культуры судейского корпуса. С первых шагов существования нового суда в нем культивировались главные черты правосудия: признание права как ценности, имеющей в обществе самостоятельное значение и играющей весьма важную роль, той ценности, которую судья должен охранять от любых посягательств.

Судьи проводили в жизнь принципы справедливости, защиты интересов личности в установлении судебной истины – отстаивали краеугольные ценности Судебных Уставов. В сознании профессиональных юристов пореформенной России глубоко укоренился принцип, сформулированный еще авторами судебной реформы: «лучше простить несколько виновных, нежели осудить одного невиновного» . Судьи, понимая, что от одного их слова зависит жизнь, свобода, честь подсудимого, прекрасно усвоили истинное назначение правосудия и истинную ценность справедливости.

Такой подход к своей роли говорит о высокой степени гуманности правосознания, рассматривающего личность как высшую ценность. Это было невозможно осуществить с точки зрения теоцентристской культуры, где главной ценностью является установленный божественный порядок, или с точки зрения натуроцентризма, в котором центральное место отводится букве закона, во имя которой можно пожертвовать и человеком. Но, заложенные Судебными Уставами 1864 г. основы судоустройства, повернули систему в сторону человека, защиты его прав и интересов. Величайшим достижением стало создание института адвокатуры и появления в судопроизводстве принципа презумпции невиновности. Отныне обвиняемый выступал на судебном процессе как личность, чьи права защищены до тех пор, пока не вынесен обвинительный приговор. Осуществление принципа презумпции невиновности – одно из выражений признания ценности свободы личности, свободы от посягательств на ее физическое ограничение и духовное унижение.

Однако обыденное российское правосознание не было готово воспринять постулат «презумпции невиновности», поскольку существовали прочные психологические установки, определяющие взгляд на обвиняемого как на заранее виновного. Обвинительный уклон в российском правосознании изначально был сформирован теоцентристской этикой, когда любое нарушение установленного божественного порядка, любого рода вовлеченность в конфликт, влекли за собой ответственность, поскольку нарушенный порядок следовало восстановить любыми средствами. Вообще же феномен обвинительного уклона требует отдельного рассмотрения, причем с позиции аналитической психологии. Мы же со своей стороны заметим, что нейтрализация подобных установок тесно связана с процессом переоценки ценностей, основы которого и были заложены реформой 1864 г.

В перспективе этот путь должен был вести к изменению самого культурного генотипа, модернизации шкалы социальных ценностей и эти изменения коснулись бы социально-психологической основы жизни российского общества. Но так не случилось, поскольку действия власти оказались непоследовательными и вскоре за судебной реформой последовали контрреформы.

На практике осуществление принципа антропоцентризма и приоритета защиты личности означало решение сомнений в пользу обвиняемого, что, наряду с низким качеством предварительного следствия , выливалось в большое количество оправдательных приговоров .

Это не могло не вызвать крайнего недовольства правительства и ожесточенной критики со стороны консерваторов , да и других политиков и интеллигенции , сделавших аморализм в борьбе с политическим противником новым нравственным кредо  и расценивающих судопроизводство как средство политической борьбы, а не как установление справедливости.

Обращалась к проблеме оправдательных приговоров и официальная академическая наука, в которой преобладал позитивизм и, следовательно, натуроцентризм. Известный процессуалист сенатор И.Я.Фойницкий, в частности, оправдания подсудимых относил за счет «лености ума»  судей, «не желавших (либо не умевших) доискиваться до истины. Он провозглашал «устаревшим»  разделение доказательств по их источникам на прямые и косвенные. Взамен им были разработаны «научные»  рецепты установления судебной истины, расширяющие пределы доказательственной базы.

Все эти идеи воспринимались судейским корпусом крайне негативно, так как в них отчетливо виделось покушение на основополагающие идеи и ценности права. В них прослеживались неприемлемые для правосудия попытки научного обоснования приоритета публичного интереса над частными, претензии исполнительной власти вторгнуться в не принадлежащую ей сферу процессуального законодательства. Более того, подобные взгляды, провозглашавшие необходимость поставить судебную истину на «почву реальных фактов», ограничивали пределы сферы сознания, контролировавшейся, выражаясь языком Судебных Уставов, совестью судьи. А это расценивалось как стремление поколебать нравственные основы деятельности судьи. Т.о. судьи придерживались и отстаивали идею плюрализма при формулировании судебных решений и это характеризует их правосознание как антропоцентристское.

Проблема формирования правовой культуры у профессиональных юристов в основном заключалась в проблеме диалога разных типов правовой культуры: антропоцентристской, вырабатывавшейся в среде судейского корпуса с системоцентризмом власти и народным теоцентризмом.

Другая проблема российского судопроизводства связана с несовершенством уголовного и гражданского законодательства и отсутствия норм, дающих возможность судье при вынесении приговора учитывать социальные, экономические и т. д. изменения, на которые закон еще не успел отреагировать. Такую возможность дает, к примеру, указание на право суда признавать в том или ином обстоятельстве увеличивающее или уменьшающее вину и наказание. В российских уголовных законах сохранялся перечень обстоятельств, уменьшающих или увеличивающих вину. Однако отрадным надо признать тот факт, что многие судьи и теоретики высказывались о необходимости замены императивных норм права на диспозитивные. Следует отметить, что диспозитивные нормы позволяют наиболее полно реализовывать принцип правового плюрализма.

В целом же, несмотря на реакцию со стороны исполнительной власти, постоянные попытки ограничить судебную власть и дискредитировать ее в глазах общества, судьи были едва ли не единственной социальной группой, которая и до, и после революции сохраняла уважение к праву и понимала подлинные цели правосудия, пыталась всеми силами отстаивать эти идеи и в залах судебных заседаний, и работе различных правительственных и думских комиссий.

Причем свою деятельность судьи рассматривали не только как «служение закону», но и как важную нравственно-просветительскую задачу . Пробираясь сквозь дебри народного недоверия к официальному правосудию, они понимали огромную роль судебного процесса в формировании правовой культуры населения.

Эта позиция была крайне важной, учитывая неразвитость народных правовых воззрений (не только крестьянства, но и городских низов, включая пролетариат, не утративший связи с деревней), которые весьма слабо отражали основные правовые категории и принципы, принятые в цивилизованном обществе. Уже после революции сенатор С.В.Завадский так описывал состояние массового правосознания: «в обществе не разбираются ни в действительном значении независимости, гласности и состязательности суда, ни в ценности института присяжных заседателей, ни в истинном характере деятельности прокуратуры» .

В то же время, такая значительная разница между правосознанием профессионального юриста и народа не дает относить это к признаку «идиотизма деревенской жизни», темноты русского народа, его хронической неспособности устроить жизнь цивилизованно. Дело скорее в том, что до революции мало предпринималось мер для воспитания в народе нормальных представлений о праве и его роли в жизни общества и человека. Незначительные попытки в этой области не имели должного воздействия, так как не были связаны с народными воззрениями, повседневным правовым опытом и юридическими традициями народа .

В народном правосознании отсутствовало понимание принципов правосудия и его ценности из-за того, что обычное право не знало сложных процессуальных норм, ему был непонятен ход судебных разбирательств, который представлялся запутанным, а значит, чуждым и, с его точки зрения, не нужным. Свою необразованность в юридической технике люди компенсировали нападками на «формализованность»  процесса.

К тому же простая система обычного права не требовала профессиональных юристов, владеющих специальными навыками. Поэтому во множестве лиц, неизвестно для чего участвовавших в судебном процессе (адвокат, прокурор, пристав, секретарь и др.) они «видели лишь ораву голодных людей, кормящихся за счет народа» . Как писал известный в начале XX в. судья Я.Л.Тейтель: «Для присяжных заседателей-крестьян речи прокуроров и защитников большей частью не имели большого значения. Про прокурора, бывало, говорят: «Что же делать? Начальство его послало, он и обвиняет. Служба». А про защитника: «Нанялся. Что поделаешь? Каждому есть хочется» .

Таки образом, правовое просвещение было одной из насущных проблем в области формирования российской правовой культуры.

Между массовой культурой и культурой профессиональных юристов отсутствовала коммуникация. Взаимопонимание не может быть достигнуто, если субъекты не общаются на уровне интереса и на уровне предметов, о которых они говорят. Диалог на уровне предметов, под которыми в правовой культуре понимаются ценности, был несостоятелен, так как не было одинаковых представлений о них. Существовавшая организация официального суда не совпадала с представлениями народа о справедливом суде.

 Создание волостного суда – сословного судебного органа для крестьян было наиболее простым и компромиссным решением. Волостные суды создавались якобы для того, чтобы сделать правосудие максимально доступным для народа и его правовых воззрений. То есть цель, казалось бы, соответствует идее права и обеспечивает культурный плюрализм. Между тем, средства, выбранные для осуществления этой цели, противоречат принципам права и культуры в праве.

Во-первых, сословный суд никак не соответствует идее формального равенства. Во-вторых, обычное право крестьян во второй половине XIX в. уже не было адекватно реальности. Конечно, особенности народного правосознания необходимо было учитывать, чтобы право становилось реально действующим. Однако это не может быть самоцелью, даже если крестьяне благосклонно относились к существованию волостных судов, на что ссылались сторонники такой формы судоустройства. Ведь благосклонность эту можно объяснить отсутствие других образцов, незнакомством крестьян с другими формами суда. Вообще идти на поводу у малообразованной, хотя и значительной по количеству части общества, – опасно. Суд и судопроизводство в таких случаях начинают подстраиваться под правовой менталитет большинства.

На мой взгляд, гораздо более точно отвечала бы идее плюрализма и, в то же время, не искажала бы идею права, организация всесословного местного суда с участием шеффенов – коллегии, состоящей из общественных представителей, являющихся знатоками местных обычаев. К тому же шеффенский суд не противоречил бы представлениям народа о правосудии.

Но многие профессиональные юристы, политические и общественные деятели начала XX века, увлекшись идеей народного доверия к суду, готовы были жертвовать основополагающими принципами правосудия.

Один из популярных вопросов того времени касался способа формирования кадров местной юстиции. Несомненно, этот вопрос связан с проблемой независимости судей и должен решаться параллельно с вопросами о несменяемости судебной службы и о способах получения должности судьи – назначением или через выборы.

Интересно, что в пользу выборности высказывались не только эсеры и социал-демократы, которые принцип независимости судей расценивали как буржуазный предрассудок, но и, как это ни удивительно, либералы. Но если социалисты до революции больше ограничивались лозунгами, то, либералы разрабатывали целые теоретические концепции, обосновывающие необходимость выборности судей как фактор, обеспечивающий максимальное доверие общества к суду. Они готовы были принести в жертву правовые принципы иным «ценностям», казавшимся более важными на тот момент. Так, видный кадетский теоретик права И.Гессен утверждал, что, несмотря на всю «теоретическую неправильность» этого шага, в условиях «глубоко укоренившегося недоверия между правительством и обществом», необходимо «отдать решительное предпочтение выборности судей» .

Таким образом, это было предложение подменить правовые ценности политическими идеями. Это в корне искажало идею права, так как смещало центр внимания от интересов личности к государственным задачам. И это еще один факт сохранившихся системоцентристских стереотипов в судебной правовой культуре.

Отдельные юристы пытались даже доказать, что выборность судей не противоречит их независимости: «Такой способ пополнения личного состава суда, – по мнению А.Леонтьева, – является вместе с тем и прямым следствием практического осуществления идеи разделения властей в демократических государствах» . Такое романтическое понимание демократии, впрочем, не было популярно в среде юристов.

Вне сомнений, что реформаторы должны учитывать реальную ситуацию, в которой они проводят преобразования, иначе их детище может оказаться мертворожденным. Но средства, которыми достигается цель, ни в коем случае не должны ей противоречить. Ценности-цели и ценности-средства должны совпадать, иначе неправильный выбор последних, в силу недостаточной образованности или даже из лучших побуждений, приведет к трансформации первых.

Решать вопрос доверия общества к правительству нельзя за счет уступок в непонятных народу вопросах, исходя из «практических соображений». Юристы должны осознавать весь масштаб ответственности за свою деятельность, ведь каждым их шагом формируется общественное правосознание, а, следовательно, каждый неверный шаг, создает ложное представление о праве.

Суть рассмотренной выше проблемы составлял вопрос об обеспечении участия общества в осуществлении судебной власти. Решить его возможно, совершенно не искажая основ правосудия. Этой цели служит коллегиальное судоустройство. Но модели, существовавшие с XVI в. в России и привычные народу, обеспечивавшие лишь контроль над судопроизводством со стороны общественных представителей, устарели и не были адекватны развитию судебной правовой культуры.

Суд нуждался уже не в надзоре со стороны общества, а в реальном диалоге с ним. Требовалось такое устройство суда, где народная коллегия была бы полномочна активно участвовать в судебном процессе и влиять на судебное решение и при этом играла роль выразителя общественной совести. Мировая правовая мысль не создала ничего лучшего для этой цели, чем суд с участием присяжных заседателей.

Одним из величайших достижений судебной реформы 1864 г. было создание в России суда присяжных. Причем авторы реформы, разрабатывая механизм процедуры деятельности этих судов, позаботились о том, чтобы не отделять механически судью от заседателей, а обеспечить возможность их совместных действий для выяснения вопросов как фактических, так и связанных с применением закона, но в пределах полномочий каждой из коллегий. Это было очень важно и для субъективного правосознания россиян, с одной стороны, и для формирования антропоцентристской правовой культуры, с другой.

Ценность института присяжных состоит в том, что он обеспечивает максимальную защиту личности в суде, что является, безусловно, наиболее важным фактором его создания. С другой стороны, суд присяжных – это действенный коммуникатор между профессиональной и массовой правовыми культурами. Присяжные являются носителями общественного мнения, господствующих в обществе взглядов, представляя различные слои общества. Поэтому самым лучшим доказательством возможности понимания закона гражданами и соответствия нормы права общественным убеждениям является удостоверение 12-ти честных и необученных тонкостям юриспруденции людей, признающих своим приговором правомерность законодательной нормы. К тому же присяжные были правомочны ходатайствовать о внесении изменений в законодательство, к примеру, по вопросам, касающихся мер наказания.

Обеспечивал суд присяжных и диалог культуры правовой с культурой нравственной, так как присяжные при вынесении вердикта должны были прибегать не только к правовой, но и нравственной оценке поведения лица, совершившего преступление. В связи с этим присяжные пользовались правом милости – то есть признания лица невиновным, несмотря на совершение им преступного деяния, которое не могло быть вменено ему с нравственных позиций. Кроме того, закон предусматривал и возможность даже в случае признания виновности, проявлять снисхождение или особое снисхождение, что влияло на размер назначаемого судьей наказания. Это создавало ситуацию в суде, при которой уважение к личности обвиняемого, признание ценности его свободы и осуществление справедливости в наименьшей мере противоречили друг другу. Во всяком случае появлялась возможность их совмещения, и, стало быть, – реализации ценностей культуры в судебном процессе и решениях суда.

Таким образом, ценность суда присяжных состоит в том, что, будучи проводником народного правосознания, суд, по словам А.Ф.Кони, оказывал «облагораживающее влияние на народную нравственность»  и, добавим, способствовал развитию правовой культуры. Подтверждением этого служат и слова прогрессивного юриста конца прошлого века Н.П.Тимофеева. Обобщая материалы судебной практики, он пришел к выводу о том, что суд присяжных благоприятно воздействовал на общество. Среди факторов, свидетельствующих об этом, он упоминает уменьшение в некоторых местностях числа преступлений, особенно тех, на которые присяжные смотрят строже, повышение доверия народа к суду, повышение уровня правовой культуры народа, повышение профессионального уровня коронных судей.

К сожалению, в российском обществе пореформенного периода правовая культура не была окончательно сформирована, отсутствовали демократические традиции, и оценка суда присяжных не была однозначной. С одной стороны, появление новых судов было встречено одобрением общества и, поначалу, даже правительства. Так, в 1866 г. министр юстиции Д.Н.Замятин во Всеподданейшем отчете отмечал: «Присяжные заседатели, преимущественно из крестьян, вполне оправдали возложенные на них надежды» . «Московские ведомости»  писали по поводу этого отчета: «Суд присяжных – лучшая гарантия гражданской свободы» .

Но в условиях политической борьбы, правительство использовало все средства, в том числе и правосудие, в целях защиты своих интересов. Суд присяжных не соответствовал этой идее, и эйфория консервативных кругов по поводу присяжных быстро прошла. Новый суд стал подвергаться постоянным нападкам со стороны реакционеров. Одни стремились к полной его ликвидации, другие – к отстранению присяжных от рассмотрения дел, имевших политический характер.

В 1885 г. один из лидеров консерваторов К.П.Победоносцев передал царю записку «о необходимости судебных реформ», где предлагал от института присяжных «отделаться, чтобы восстановить значение суда в России» . Это можно расценивать как типичное проявление системоцентристского понимания «значения суда»  и правосудия.

До революции попытки ликвидировать институт присяжных не имели успеха, но борьба против него приносила свои плоды. В 1866 г. судебным палатам были переданы дела о преступлениях печати. Серьезной угрозой суду присяжных стала реакция на известный процесс В.Засулич, продемонстрировавший полную независимость суда. После этого процесса указом 9 мая 1878 г. из подсудности присяжных были изъяты не только дела о террористах, что, в общем, не противоречило духу Судебных уставов, но и все преступления против должностных лиц и должностные преступления.

Причем нападки на присяжных подхватывались и раздувались прессой. О них стали отзываться как о «судах улицы», «судах толпы», упразднивших суд по закону, поколебавших «в сфере уголовного правосудия саму правду, справедливость и нравственность» .

Все обвинения против суда присяжных противоречили фактам , а аргументы против него демонстрировали полное непонимание, как основ коллегиального судоустройства, так и истинного содержания правовых ценностей, выражающихся в системе судоустройства.

Конечно, начавший работу во второй половине XIX в. суд присяжных не был совершенен. Но совершавшиеся в нем ошибки, кстати, часто происходившие по вине некачественного следствия, о чем неоднократно упоминали в своих работах юристы того времени, не могут умалять его роли и социальной ценности. Институт суда присяжных можно и должно расценивать как наиболее полный из известных носитель правовых ценностей, как действенное воплощение истинной идеи права.

Дискредитировала деятельность судов в глазах общества прокуратура, которая редко исполняла свои функции и все чаще смотрела на нарушения законности сквозь пальцы, а в борьбе с революционным движением даже подавала пример, как можно пренебрегать законом.

Характерно, например, что представители прокуратуры во главе с министром и генерал-прокурором А.Макаровым не скрывали «удовольствия»  от известия об убийстве Распутина. Хотя они и осуществляли расследование по этому делу, но никакой заинтересованности в установлении истины не проявляли. То есть, по сути, прокуратура из правового института превратилась в орган политический.

Адвокатура в целом также не отличалась принципиальностью и правовой культурой. К началу XX в. сознание адвокатов подверглось значительной трансформации и, как писал замечательный адвокат С.А.Андреевский, в адвокатуре «сформировалась крепкая школа рекламы и актерского пустозвонства» .

О политизации профессионального сознания адвокатов в рассматриваемый период сам за себя говорят факты их участи в политических процессах, захвативших Россию в конце XIX – начале XX вв. Дипломированных юристов можно найти среди членов практически всех политических партий.

Этому способствовали объективные обстоятельства, сложившиеся в пореформенной России. Масштаб преобразований требовал скорейшего увеличения количества профессиональных юристов. Поэтому в 60-е годы значительно расширяется их подготовка. Мотивы, которые влекли молодежь на юридические факультеты наиболее полно, пожалуй, раскрыты в воспоминаниях А.Шполянского (литературный псевдоним Дон-Аминадо): «Русская адвокатура, – пишет он, – была та гордость настоящей интеллигенции, которая в самые глухие и безобразные времена одна возвышала свой одинокий, смелый, тоской и негодованием звеневший голос над бесправной, молчавшей, задыхавшейся от злобы и повиновения страной, исподлобья глядевшей своими мутными, темными, глубоко сидевшими, мужицкими глазами» . Пафос, которым пронизаны высказывания известного писателя, а также другие многочисленные мемуары и публикации на эту тему, свидетельствует, что увлечение юриспруденцией было продиктовано не стремлением служить идеям справедливости, а романтическими иллюзиями политической борьбы с самодержавием.

Расширение образовательной базы осуществлялось в основном за счет открытия юридических факультетов в провинциальных университетах. Это приводило не только к демократизации юридического образования, к которому получали доступ представители разных сословий, но и к снижению уровня качества подготовки специалистов. Последнее не только вызывало трения внутри юридического корпуса (юристы, несмотря на престижные дипломы, не могли сделать успешную карьеру в силу недостаточной квалификации), но и способствовало росту оппозиционных настроений среди лиц, имевших юридические дипломы, но не нашедших себе применения.

Естественно, попадавшая на юридические факультеты оппозиционно настроенная молодежь, единственным достойным поприщем для себя считала исключительно адвокатуру. Должность присяжных поверенных относилась в дореволюционной России к числу наиболее престижных и привилегированных юридических профессий. Количество же студентов юридических факультетов было рассчитано на обеспечение всего личного состава профессиональных юристов, включая государственные должности, остававшиеся по-прежнему вакантными в силу своей непрестижности. Результатом было переполнение адвокатуры помощниками присяжных поверенных без постоянных доходов, без практики и без надежд на ее получение. Постепенно адвокатура стала рассадником революционных настроений, своеобразным политическим клубом.

Приобщение студентов юридических факультетов к революционной деятельности вело к тому, что с 60-х годов XIX в. весьма популярным поведением было «освистывание», объявление «провокаторами»  многих профессоров, пытавшихся привить более-менее цивилизованное правопонимание. Среди «непризнанных»  радикализованным студенчеством были виднейшие правоведы – Б.Н.Чичерин, В.И.Сергеевич, П.И.Новгородцев, И.Я.Фойницкий, Л.И.Петражицкий . В результате этого, студенты подвергались арестам, исключениям из университетов.

Неудивительно, что студенты-юристы вместо того, чтобы приобщиться к основным идеалам и ценностям права, защитниками которого они должны были становиться, покидали юридические факультеты, впитав дух ненависти к существовавшему строю и праву, его защищавшему.

Дефектность правосознания подавляющего большинства юристов, занятых в политике, проявлялась в том, что с одной стороны оно было утопическим – мало кто из них осознавал реальное положение дел в стране и представлял конструктивные пути выхода из кризиса. С другой стороны, сознание многих юристов-практиков было настолько глубоко поражено нравственным недугом, что вряд ли возможно говорить даже о кризисе профессионального правосознания, скорее о полном отсутствии правовой культуры у значительной части этой социальной группы.

Примеров такой нравственной дефектности присяжных поверенных, причем не только революционеров, в литературе найдется огромное множество. Так, например, правосознание респектабельного присяжного поверенного и лидера кадетов В.Маклакова вряд ли отличалось от правосознания подпольного террориста. На просьбу князя Юсупова дать ему совет, что лучше – нанять для убийства Распутина революционеров или уголовников, Маклаков посоветовал «не связываться с отребьем», а произвести убийство самому. При этом он предлагал оказывать всяческую помощь Юсупову «советами и иными законными способами» .

Ненависть к существующему строю была настолько сильной, что в достижении своей цели – свержения самодержавия и всех его институтов, в том числе и правовых, – революционеры не стеснялись в выборе средств, главным из которых был террор.

Несомненно, самодержавный строй требовал изменений, несовершенно было и законодательство Российской Империи. Но профессиональные юристы, предполагается, должны обладать профессиональным правосознанием. Это означает, что борьба за изменение законов должна означать разрешение конфликта между идеей права и правовыми нормами. Достичь этого можно исключительно в правотворчестве, как показал И.Ильин на страницах своих произведений, где он разбирает феномен правосознания профессиональных юристов в преддверии революции. Сознательное нарушение права, указывает философ, противоречит основной сущности правосознания, т. е. «воле к праву».

Итак, в пореформенный период в сознании и деятельности профессиональных юристов проявилась направленность к становлению правовой культуры, к воплощению в праве добра через реализацию справедливости при признании ценности личности приоритетной в отношении к другим, признанию важности защиты ее прав и свобод. Направленность эта, получившая яркое выражение в деятельности выдающихся русских юристов, судов присяжных и т. д. – не могла, однако реализоваться, став устойчивой и широко распространенной. Властям, естественно, не было резона содействовать установлению в России правового государства, правового плюрализма, антропоцентризма в праве, а общество же было весьма разнородным. В сознании разных слоев российского общества по разным причинам сохранялось недоверие к праву и недопонимание направленности к его окультуриванию, к усилению его цивилизующей роли. Недопонимание разное, но при общей неразвитости представлений о праве и правовых ценностях, доминировавших у населения России.

И все же, во второй половине XIX – начале XX вв. в России появились некоторые признаки формирования правовой культуры. Особенно отчетливо это прослеживается в сфере судопроизводства. Черты антропоцентризма проявлялись в пореформенном процессуальном законодательстве и в правосознании судей, которые ставили личность на высшую ступень иерархии культурных ценностей.

Наиболее серьезные проблемы в процессе формирования правовой культуры существовали в сфере законодательства. Российская законодательная система оставалась системоцентристской. Присутствие в правовых нормах таких ценностей, как личность и свобода, не позволяет все же говорить об антропоцентризме, только о тенденции развития культуры в этом направлении, так как приоритет в системе ценностей оставался за государством.

 Признание ценности личности и защита ее интересов реально проявлялись только в межличностных отношениях. В области отношений других субъектов права – государства и общества, личности и государства – культурные правовые отношения к 1917 г. еще не оформились. Провозглашение в Манифесте 17 октября 1917 г. политических прав и гражданских свобод можно расценивать в некоторой степени как первые шаги в сторону антропоцентристской правовой культуры. Но это были еще далеко не оформленные культурные правовые отношения, так как личность, ее права и свободы выступают в данном случае в качестве ценностей-целей (идеала), а не ценностей-должного (нормы). В данном правовом акте права и свободы, скорее, декларировались, нежели имели какие-либо гарантии их осуществления, так как остальное законодательство содержало нормы, значительно ограничивающие свободу личности.

Несмотря на то, что юридическая техника значительно продвинулась, по сравнению с предшествующим периодом, что также является признаком развития правовой культуры, многие вопросы оставались нерешенными. Особенно остро это ощущалось в сфере государственного и гражданского законодательства, а также при решении вопросов о судоустройстве.

Эту ситуацию можно объяснить следующими причинами. В силу неразвитости правовых воззрений, в правосознании законодателей не было четкого представления о механизме реализации тех или иных ценностей в правовых нормах. Трудности разрешения проблемы сочетания самобытного и общечеловеческого связаны были также с отсутствием представления о правовом плюрализме – т. е. множественности путей реализации культурных ценностей. В результате, решение практических правовых вопросов часто оказывалось основанным на заблуждении в понимании сущности тех или иных ценностей права или механизмов их воплощения. Вследствие этого даже благие намерения зачастую не только не давали позитивных результатов, но и, в конечном итоге, приводили к негативным последствиям.

С законодательством тесно связана проблема законности, один из принципов которой заключается в том, что перед лицом закона все равны и за его нарушение несут одинаковую ответственность.

Черты системоцентризма присутствовали и в представлении законодателей о равенстве. Практически во всех отраслях права – в государственном, уголовном, гражданском, процессуальном – не до конца были устранены даже сословные различия.

Таким образом, неразвитость правовой культуры проявлялась в неумении сочетать в правовых нормах индивидуальные и общественные интересы и ценности, а также интересы и ценности разных социальных групп. Социоцентризм препятствовал процессу развития правовой культуры в России. Несмотря на то, что в законодательстве появляются некоторые ценности антропоцентристской культуры, они не успели занять место первичных ценностей и изменить общую ориентацию правового сознания законодателей.

О том, что в сфере законодательства правовая культура реализовывалась незначительно, говорит и тот факт, что у представителей законодательных органов совершенно отсутствовало уважение к праву. Это проявлялось как в нормотворчестве (прежде всего в создании взаимоисключающих норм), так и в правовом поведении (в постоянном нарушении собственных установлений).

Из-за отсутствия стремления к воплощению и даже правильного понимания идеи правового плюрализма, слабо реализовывались в праве нравственные ценности (добро, справедливость). Это приводило, в частности, к тому, что, несмотря на попытки гуманизации уголовного законодательства, в нем сохранялись смертная казнь и телесные наказания. Кроме того, падение личной нравственности в среде профессиональных юристов (адвокатов, прокуроров) стало отличительной чертой исследуемой эпохи.