ГЛАВА I. ВМЕНЯЕМОСТЬ И НЕВМЕНЯЕМОСТЬ В УГОЛОВНОМ ПРАВЕ ДОРЕВОЛЮЦИОН­НОЙ РОССИИ

Первые указания на значение субъективной стороны преступле­ния встречаются еще в Русской Правде, отдельные постановления которой различали действия, совершенные умышленно и случайно. Но упоминание о вменяемости правонарушителя, как условии его наказуемости (или, что то же самое, о душевной болезни, как обстоятельстве, освобождающем от наказания) в Русской Правде, отсутствует'.

Не было упоминания о вменяемости (как и о субъективной сто­роне преступления) и в Судебнике 1497 г., а также в Судебнике 1550 г. (различающем деяния «хитростные» —умышленные и «бес­хитростные» — случайно совершенные).

Можно предполагать, что и в период развивавшегося в Киев­ском государстве феодального права, и в позднейшее время (до средины 17-го века), душевная болезнь преступника учитывалась судами в отдельных случаях, но учитывалась при этом, не едино­образно: то как основание для безнаказанности, то лишь как смяг­чающее вину обстоятельство. Такое предположение имеет опору. в факте известного влияния на судебную практику того времени «Кормчих книг», содержащих среди норм византийского права и постановление о безответственности душевнобольных; но обоснова­но оно весьма шатким мотивом милости, милосердия, снисхожде­ния, что могло приводить как к безнаказанности душевнобольного, так и к смягчению только его наказуемости. Таково же, заметим, обоснование и статьи Стоглава (1551 г.) относительно попечений о нищих и больных, в том числе и тех, «кои одержимы бесом и лишены разума». Нельзя, таким образом, согласиться ни с мнени­ем Муллова, отрицающего значение душевных болезней для осво­бождения от ответственности «200—300 лет тому назад», ни с пря­мо противоположным утверждением, что «в старину тоже не под­вергали наказанию явно сумасшедших» 2

Принцип вменяемости отсутствует и в Соборном уложении 1649 г. Уложение характеризуется проведением сословного нера­венства, допущением широкого судейского произвола, приданием исключительного значения религиозному моменту, суровостью карательной системы, наличием пережитков объективного вмене­ния. Положения о невменяемости впервые получили свое законо­дательное закрепление во второй половине XVII в., в период воз­никновения абсолютной монархии в России. В выписях из Собор-

) М. ф. Владимирский-Буданов указывал, что у славянских народов «уже в

период мести» «преступником может быть только лицо, обладающее свободной

волей и сознанием», но взгляда этого не обосновывает. 9 См.; Неклюдов Н. А. Приложения к учебнику Бернера, 1865, с, 393.

ного деяния 1667 г. (17 июля) было сказано (п. 11): «а кто юроди­вый от рождения есть, за малоумие его ниже хвалити, ниже хулити достоит, токмо помиловати подобает, человеколюбия ради, зане есмы все едина тварь божия и плоть всяцей нужде подлежащая»)3. В соответствии с этим указанием и со ссылкой на градские законы, сотержащиеся в «Кормчей» (напечатанной в Москве в 1652— 1653 гг.), ст. 108 «Новоуказных статей о татебных, разбойных и убийственных делах» 1669 г. определяла: «Аще бесный убиет, не повинен есть смерти»4. Таким образом, идея вменяемости полу­чает в обоих приведенных постановлениях официальное призна­ние. Однако «Практика, хотя и сознавала важность этого условия вменения (вменяемости), но допускала суд и смягченное наказа­ние», пишет Владимирский-Буданов5. Мало того, применялось наказание и без всякого смягчения, в особенности, в случаях со­вершения тяжких преступлений. «На практике наказания заведомо умалишенных встречались весьма нередко», пишет Таганцев об этом времени. «Таковы, например, случаи наказания многих кол­дунов, еретиков и т. д.»6. В 1671 г. повешен был «умоверженный» самозванец Иван Клеопин,— явно душевно-больной: «Ивашко Клеопин. по показаниям попа кузьмы и 18-ти дворян, умопержен, а умовредство ему учинилось тому 6 год, начал зарываться в то время как. был на государственный службе: отца своего родного и мать хотел саблею сечь, брата своего посек сбалею. иконы боже­ственные и книги словами безчестил, за людьми гонялся, в лес бегивал и говаривал, что он прощал ц исцелял многих людей... сам ножом резался, в огонь бросался и платье на себе 'драл»7,

В 1697 г. (уже при Петре 1) в Кунгуре был приговорен к нака­занию кнутом Оска Мосеев за то. что в драке ударил ;Савву Ча-мовского. который от этого удара через несколько дней уемр; на­казание было исполнено, несмотря на то, что при исследовании было обнаружнео, что Оска Мосеев «в неуме, и глух и нем и дура­коват» 8. «Из дела видно, так комментирует этот случай Муллов, что глухонемота и дураковатость Мосеева не имели никакого зна­чения в глазах судей его для смягчения наказания: он был пытан так же, как и другие лица, участвовавшие в драке, дано ему столько же ударов на пытке, наконец, он был наказан наравне с другими, и в самом решении воеводском даже и намеку нет на

3 См.: П. С. 3, 1, 412.

4 См.: П. С. 3, 1, 441.

5 См.: Обзор истории русского права, 1915, с. 339.

6 Курс русского уголовного права, 1874, с. 158.

7 Мо материалу (сообщению С. М. Соловьева в Архиве ист. и практ. сведений Калачева 1860—1861 тт., кн. 1), приведенному у Кистяковского. О смертной

казни, с. 103.       "                                                '

8 По материалу (летописям занятий Археографической комиссии, 1862—1863 гг.,

вып. 2), приведенному там же.

исключительное положение его, сравнительно с другими осужден­ными» 9. Здесь также душевная болезнь не имела никакого значе­ния с точки зрения ответственности 10.

Мало существенных изменений внесла в принципиальную и практическую сторону вопроса и Петровская эпоха. Указ от 23 ап­реля 1701 г. по конкретному делу об истопнике Евтифее Никонове соответствует, по-видимому, постановлениям 1667 и 1669 1гг. о не­наказуемости душевно-больных. «Он (Евтифей Никонов) пришел к солдатам на караул, говорил, будто-де великий государь прок­лят, потому что он в Московском государстве завел немецкие чул­ки и башмаки». Допросить его было невозможно, он «в Приводной палате кричал и бился и говорил сумасбродные слова и плевал на образ богородицы, и на цепи лежал на сундуке и его держали караульные солдаты три человека и с сундука сбросило его на землю, и лежал на земле, храпел многое время, и храпев уснул». На последовавших дознаниях оказалось, что с ним «учинилось сумасбродство и падучая болезнь». «Того истопника Евтюшку Ни-конова, сказано было в Указе, послать в Новоспасский монастырь, Нового под начал, с сего числа впредь на месяц и велеть его, Ев-тифейка, в том монастыре держать за караулом опасно, и того же за 'ним смотреть и беречь накрепко, в том месяце над ним, Евти-фейкою, какая болезнь и сумасбродство явится ль, и в том сума­сбродстве какие нелепые слова будет говорить, то .все велеть по числам записывать». И йишь после того, как получится ответ из монастыря, «что над ним, Евтифеем, никакие болезни и сумасброд- ^ ства и никаких нелепых слов не явилось, и в целом он своем уме и разуме», последовала царская [резолюция о применении к приз­нанному вменяемым наказания: «Евтюшке Никонову за его воров­ство и непристойные слова учинить наказание, бить кнутом и, за­пятнав сослать в ссылку в Сибирь на вечное житье с женой и детьми» н.

В толковании к ст. 195 Воинских артикулов 1716 г. мы находим следующее постановление о вменяемости: «Накзание воровства обыкновенно умаляется, или весьма отставляется, ежели кто... в лишении ума воровство учинит...» 12. Здесь, таким образом, дается

9 См.: там же.

10. Следует отметить, что по Литовскому праву (XVI в.) «шаленые» «не подвер­гались наказанию, когда совершали преступление по подстрекательству других лиц. «Шаленые», совершившие преступления самостоятельно, подвергались бо­лее, мягкому: наказанию». (См.: Юшков С. В. История государства и права 'СССР, 1947, с. 218).'Но сумасшествие по Литовскому Статуту 1588 г. не из­бавляло от смертной казни за совершение убийства во второй раз.

11 По материалам, приведенным у Ю. В. Каннабиха, История психиатрии, 1929, с. 282, 283.

12 Нельзя, поэтому, согласиться с указанием, что Воинский Устав был «первым из памятников законодательства, положительно коснувшимся прямо этого вопроса» (См.: Неклюдов Н. А., ук. соч., с. 353).

двоякое — и потому «весьма недостаточное» (Таганцев) — решение вопроса о душевно-больных, совершивших преступные деяния. С одной стороны, вменяемость является предпосылкой вины и усло­вием наказуемости — наказание за воровство «весьма оставляет­ся», что соответствует принципу, устновленному нормами XVII сто­летия (продолжавшими действовать) и подтвержденному по делу Никонова указом 1701 года. Можно отметить также известное «укрепление» идеи вменяемости: таково значение толкования к ст. 100 Воинского устава, где речь идет о «знатной причине» опоз­дания возвращения из отпуска: «когда он ума лишится», и Указа от 5 сентября 1723 г., где говорится о «сумасбродных и под видом исцеления бываемых», то — есть о новой форме ненормальных состояний, освобождающих от наказания. С другой стороны, тол­кование к арт. 195 установливало, что при лишении ума наказание за воровство «обыкновенно умаляется»,— в соответствии с широко распространенной практикой судов Московского государства. Ука­зания на смягчение только наказуемости в случаях душевной болезни встречаются также в толкованиях к артикулам 41 и 91.

Что касается судебной практики (как до, так и в связи с изда­нием Воинских артикулов), то она также была противоречивой. В ряде случаев душевно-больные от наказания освобождались. Но основным направлением ее было, как и в предшествующую эпоху. смягчение наказания душевно-больных правонарушителей. Объек­тивное вменение осуществлялось при Петре даже без учета душев­ной болезни, как смягчающего вину обстоятельства. Мы уже упо­минали о деле 1697 года — Оски Мосеева. Однако по делам о ере­тиках или об оскорблении величества нередко применялись суровые наказания. Так, Левин, бывший офицер, а потом монах, пропове-дывал в церкви и на базаре о пришествии антихриста и называл антихристом Петра I. «Сумасшествие Левина,—пишет А. Ф. Кис-тяковский (Исследование о смертной казни, 1867 г., с 103—104),— не подлежит ни малейшему сомнению; самое преступление его... свидетельствует о явном его умопомешательстве; ни один из совре­менных, понимающих дело, судей не задумался бы отправить его в сумасшедший дом, а не на плаху». В 1722 г. в Москве на болоте

он был казнен.

Вопрос, вопреки мнению Кистяковского не в низком уровне

^психиатрических знаний судей и не в том, что «русская психиат­рия начала XVIII в. переживала еще глубокое средневековье» 13. Достаточно в этом отношении вспомнить, что установление вменяе­мости и ответственности Евтифея Никонова вытекало из отсутствия тех болезненных проявлений, наличие которых в деле Левина было совершенно очевидным. Нельзя говорить и о том, что «Воинские артикулы еще не выяснили себе надлежащим образом отношения

13 См.: Каннабих Ю, В., ук. соч., с. 28. 8

душевнобольного к его ответственности перед законом» (Влади-мирский-Буданов). Решающим в этом вопросе является характер ст. 195 Воинскогео Артикула,—ее обоснование тем лицемерным мотивом милости, снисхождения, о котором прямо упоминалось в постановлении 1667 года. Мотив такого рода мог приводить к пол­ной безнаказанности душевнобольных, например,—тех слабоумных, о которых в Указе от 6 апреля 1722 г. «О свидетельствовании ду­раков в Сенате» было сказано, что «таковые дураки» «подданных бьют и мучат и смертные убийства чинят». Но он, по самому су­ществу своему, не исключал и объективного вменения либо в смяг­ченной форме,—«умаления» наказания (что, по-видимому, преоб­ладало), либо в смысле полного игнорирования ненормальности психического состояния преступника, как это имело место по делу Левина.

Царствование Екатерины Второй характеризуется все возрас­тавшим феодальным гнетом, установлением неограниченной экс­плуатации помещиками крепостного крестьянства. «Прострите на сего общественного злодея... ваше человеколюбивое мщение, сокру­шите орудия его земледелия, сожгите его риги, овены, житницы, и развейте пепл по нивам, на них же совершилось его мучительст­во, ознаменуйте его яко общественного татя», восклицал А. Н. Ра­дищев.

В рассматриваемый период продолжали действовать прежние. уголовные законы, в частности. Артикул Воинский Петра I. Неко­торые из законодательных актов Екатерины носили черты «просве­щенного абсолютизма» (наприме-о. установление индивидуальности наказания в Уставе благочиния 1782 г.), но большинство их лишь увеличивает привилегии «общественного татя». Сюда относится, например, расширение права суда и наказания, предоставленного помещикам в порядке «вотчинной юстиции». «Исчезни варварское обыкновение, разрушься власть тигра», так отзывается о ней Радищев.

Новые нормы по вопросу о вменяемости содержались в статьях 399 и 397 Учреждения о губерниях 1775 года. Первая устанавли­вала, что дела по преступлениям безумных 14 (как и малолетних) подлежали ведению не обыкновенного, а совестного суда. Вторая указывала, что совестный суд мог судить не только на основании постановлений, но также и на основании «естественной справедли­вости», руководствуясь в своих решениях человеколюбием почте-

14 Этот термин наиболее употребителен, он охватывает различные виды ненор­мальных состояний.— как безумие, так и сумасшествие («помешательство ума»). Указ 1766 г. 9 октября говорит о «людях, в безумие впавших». Лопу­хин упоминает «о бреду в горячке», о «проказах в сумасшествии». Ф, Мюллер (в шестидесятых годах XVIII в.) различает «безумных» «по степени безумия»:

это «эпилептики, лунатики, меланхолики, бешеные»,

нием к особе ближнего и отвращением от угнетения человече­ства 15.

Вскоре статьи 397 и 399 нашли применение в судебной практи­ке—по делу отставного капитана Ефимовича, зарезавшего «в бе­зумии» свою жену16. «В 1776 году сенат... полагал..; что так как за действия таковые на сии случаи точных законов нет, то отдать^ его в монастырь, а затем если в прежнее состояние прийдет и тогда какому за то преступление подлежать будет церковному покаянию и на сколько времени предоставить разрешению св. синода. Но. решение это не было утверждено императрицею, положившею ре­золюцию: передать дело в совестный суд, так как последнему, на основании 399 ст. Учреждения о губерниях 1775 г., поведено было ведать дела о сумасшедших» 17.

Как отсутствие «точных законов» — поскольку предшествующее-законодательство предоставляло альтернативу в этом вопросе (ст. 195 Воинских артикулов), так и шаткое, двусмысленное указа­ние на «естественную справедливость» и «человеколюбие» (ст. 397 Учреждения о губерниях 1775 г.), допускало не только освобожде­ние от наказания душевно-больного, но и смягчение его наказуе­мости, то-есть, с сущности, объективное вменение.

Характер совестного суда, которому на основании ст. 399 под-судны были дела о душевно-больных, предопределял произвол при их разрешении. «Учреждение (1775 г.) подчиняло совестный суд главнокомандующему, а в-его отсутствие губернскому правлению, дабы он был «под приличною защитою и присмотром для пользы и порядочного отправления дел ему вверенных». Таким образом, фактически совестный суд оказывался в полной зависимости от губернской администрации, и судил он, конечно, не на основании «естественной справедливости», а как суды того и поздейшего вре­мени царизма, на основании указаний начальства» 18.

Эти функции совестного суда в отношении подавляющей массы населения — крепостного крестьянства, выполняла вотчинная юсти­ция. Она приводила к ничем не ограниченному произволу в рас­праве даже с душевнобольными крестьянами. «Крестьяне, отдавае­мые дворянами в зачет рекрут, 'принимаются от них 'без всякой ответственности. Я видел больных, увечных, безумных», — так опи­сывал современник, академик Паллас, селения ссыльных крестьян в Томском уезде. Против объективного вменения (не только в фор­ме ответственности за случаи, но и при душевной болезни) также выступал Радищев, говоря о недопустимости наказания при нали-'

'5 См.: Дмитриев Ф. М. История судебных инстанций, 1859, 2 изд., 1899, с. 526.

16 Экспертом по этому делу был учитель риторики.

17 См.: Таганцев Н. С. Курс русского уголовного права, 1874, с, 158.

18 См.: Шворина Т. Уголовное законодательство Екатерины II. Ученые записки ВИЮН, 1940, вып. 1, с. 225.

10

чии «ложного о вещи суждения, аффекта, болезни, заблуждения разума».

В начале XIX века появилась новая сравнительно с предшест­вующим периодом, включающим и Екатерининскую эпоху, уста­новка по вопросу об ответственности душевнобольных.

Мы имеем в виду, прежде всего, то изменение, которое внесено в прежние «весьма недостаточные» постановления Указом от 23 ап­реля 1801 г. «О непредавании суду поврежденных в уме людей и учинивших в сем состоянии смертоубийства» 19. В этом указе, дан­ном на имя Калужского гражданского губернатора Лопухина, было сказано: «Из рапорта вашего от 15 апреля о происшествиях по вверенной вам губернии, усмотрев, между прочим, что Козельского уезда сельца Ерлыкова поврежденный в уме крестьянин, Василий . Пахомов, за убийство дяди своего, крестьянина Петрова, предан, яко виновный, суду, считаю нужным заметить вам, что в сем слу­чае надлежало бы только посредством земской полиции и Врачеб­ной управы удостовериться, действительно ли сделал он сее в су­масшествии, и по удостоверению сему отдать его в дом безумных, суду же предавать не было никакого основания, ибо на таковых нет ни суда, ни закона. Предполагая, что вы не оставите, сходст­венно замечанию таковому, как в сем случае, так и в подобных ему поступать».                                      .      ..

Указ 1801 года отличается и от постановления 1667 г., решаю­щего этот вопрос с точки зрения милосердия в церковном его зна­чении,— «зане есмы все едина тварь божия и плоть всяцей нужде подлежащая», и от Петровского законодательства, допускавшего «умаление» наказания душевно-больных, и От весьма сходной с ними, в сущности, директивы для деятельности совестного суда. Речь идет в нем о принципиальном признании ненаказуемости ду­шевно-больных: вменяемость декларируется как обязательная предпосылка для вменения в вину совершенного, обязательное ус­ловие уголовной ответственности. «Законодатель,— замечает по этому поводу д-р Константиновский,—признал 23 апреля 1801 го­да, что преступление или проступок, совершенные безумным от рождения или сумасшествии, невменяются им в вину» (Русское законодательство об умалишенных, с. 596). «Окончательно уста­новлена невменяемость душевнобольных была,— пишет В. Чиж,— указом... 23 апреля 1801 г.» с Лекции по судебной психопатологии, 1890, с. 319). Если О. Горегляд20 писал, что лишенный ума по рус­ским законам не подлежит наказанию, то такое его указание сле­дует отнести лишь к указу 1801 года.

Отражение тех же тенденций, что и в указе 1801 года, мы'нахо­дим в проекте уголовного кодкса 1813 года.

" См.: П. С. 3, т. XXVI, 19846. -" В «Опыте начертания .российского уголовного права», 1815, с. 127.

Ц

Согласно ст. 18-ой проекта, «не вменяется в вину деяние, совер­шенное в безумии или в сумасшествии, которое должно быть дока-

\зано законным образом». Вменяемость, таким образом, связана с виной, является ее предпосылкой. Действия лиц невменяемых «в преступление (в вину) вменяемы быть не могут», писал и Солн­цев в своем курсе уголовного права, представляющем собой догма­тическую разработку действовавшего в период до издания Свода законов 1832 г. русского уголовного права 21.

Другое дело — конкретное осуществление в ту эпоху принципа вменяемости преступника. Отметим в этом отношении, прежде все­го, новую практику совестного суда, как она охарактеризована Солнцевым. Необходимо различать — указывает он,— две катего­рии ненормального состояния. К первой относятся: «безумные», «природные дураки», «кои... не имеют употребления разума и на­меренного произвола», «сумасшедшие», «сильными болезнями, например, горячками, одержимые» («в такой степени, что они вовсе не имеют никакого употребления разума и произвола»), на­ходящиеся в беспамятстве. Это, безусловно, невменяемые: о них в российских законах есть постановления, законы, утанавливащие их безответственность. «Суждение об оных обыкновенно производится в совестных судах». Роль последних сводится, при этом, только к следующему. «Учиненные таковыми людьми деяния, вред кому-либо приносящие, не оставляются без исследования, дабы удосто­вериться можно было по следствию как в происшествии законопро-тивном, так и в том, действительно ли оные деяния произведены были в отсутствии их ума» (с. 67). Ко второй относятся: лунатики, глухонемые, в великом гневе и других сильных страстях находя­щиеся, спящие спросонья. Это — условно невменяемые. Относи­тельно ненаказуемости деяний этой группы лиц — «чтобы оные не могли быть вменяемы в преступления» — «в российских законах нет никаких постановлений, чего однако ж не должно относить к

•недостатку отечественного законодательства, но к прозорливости законодателя, ибо излишнее послабление, неумеренная снисходи­тельность в подобных случаях ,'могли бы более принесть вреда, нежели пользы, и для того в уголовных делах повелевается ми­лости с судом не смешивать». Дела этих «нещастных лиц, впада­ющих в погрешения закона более по нещастным случаям», рас­сматриваются, согласно 397 и 399 ст. ст. Учреждения о губерниях также в «человеколюбивых совестных судах». Но роль их в этих последних случаях принципиально иная. Они не ограничиваются установлением лишь наличия ненормального состояния, в резуль­тате чего обязаны признать безответственность на основании зако­нов; они в этих случаях могут признать безответственность из

2! См.: Солнцев Г. И. Российское уголовное право. Казань, 1820—1824 гг. (Со вступительной статьей проф. Г. С. Фельдщтейна), 1907.

12

Милости. Такое изменение подхода совестного суда к этой категб* рии ненормальных лиц означает, в сущности, признание их вменяе­мыми, но ненаказуемыми из милости, является, иными словами, смешением вопроса о вменяемости с вопросом о виновности. Кри­терий милости, снисхождения, относясь к самой вине, приводит к возможности лишь смягчения наказания душевно-больного, приз- • манного, однако, вменяемым и виновным. Тем самым область не­вменяемости чрезмерно ограничивается,—лицо невменяемое мо­жет подлежать уголовной ответственности,— «обратному возмез­дию... правомерным злом за зло», (с. 104) с тем, «чтобы других со­граждан отвратить от соделания подобных преступлений» (с. 104)

и «чтоб воспрепятствовать виноватому впредь вредить обществу» (с. 109).

Отметим, далее, что в той же ст. 18-ой проекта 1813 г. содержа­лось ограничительное указание, в сущности, лишь фиксировавшее один из принципов уголовного судопроизводства дореформенного периода—розыскного процесса, и создавшее почву для произвола юстиции. Мы имеем в виду презумпцию вменяемости, которая озна­чает, что в сомнительных случаях, т. е. когда не доказана невме­няемость, лицо считается вменяемым и, следовательно, ответствен­ным. «В нашем праве в первый раз говорил о презумпции проект 1813 г. в ст. 18-ой, постановляя, что не вменяется деяние, совер­шенное в безумии или сумасшествии, которое должно быть дока­зано законным образом» (Таганцев) 22.

Необходимо указать ткже на особый, упрощененый характер освидетельствования в случаях совершения преступления крестья­нами «до 1845 г. различные указы, относившиеся до освидетельст­вования помешанных, имели в виду лиц имущественных» (Кон-

стантиновский, с. 583). Отметим, наконец, что и вотчинная юстиция сохранялась еще до 1831 г.

Все эти моменты — смешение вменяемости с виновностью (в практике совестных судов), презумпция вменяемости, отсутствие в указанных случаях экспертизы (даже такой, которая стояла бы на уровне тогдашнего развития психиатрии), полный произвол вотчинной юстиции — свидетельствовали о полном расхождении практики с. провозглашением общего принципа безответственности душевнобольного человека в указе 1801 года. «Судьба этого гуман­ного указа (1801 г.),—пишет В. Чиж,—была общая всем благим начинаниям этой эпохи: несовершенство судопроизводства... отсут­ствие психиатров — все это вело к тому, что душевнобольные, со­вершившие преступление, освобождались от суда и следствия лишь в исключительных случаях; громадное же большинство этих нес­частных приговаривалось к наказанию». «Лицемерие жалости и сострадания» сменилось лицемерием «законности».

22 См.: Курс, 1, с. 76.

13

Уголовное законодательство (в том числе и постановлений по вопросу о вменяемости) во второй четверти XIX в. носило на себе отпечаток углублявшегося кризиса крепостнической системы.

Посвященный законам уголовным Т. XV Свода законов Россий­ской Империи (в изданиях 1832 ;и 1842 гг.) и Уложение о наказа­ниях уголовных и исправительных 1845 г. своей обрисовкой основ­ных принципов учения о преступлении (допускающей объективное вменение в различных формах), карательной своей системой, со­словным неравенством (одним из выражений которого являлось установленное при Екатерине II деление населения на лиц изъя­тых и лиц не изъятых от телесного наказания) и самим перечнем наказуемых деяний, ярко отражали феодально-крепостнический строй дореформенной России и стремление его укрепить. В некото­рой мере, при этом, уголовное законодательство Николая I — в нормах, главным образом, Общей части — отразило экономические и социальные сдвиги, связанные с развитием в России во второй

четверти XIX в. капиталистических отношений.

Что касается официальной теоретической разработки уголовно­го права, то она (в 40-'х годах) была в значительной степени засо­рена отвлеченными построениями и стремлением оправдать суще­ствующее уголовное законодательство, что относится не только к ретрограду С. Баршеву, который, «если... решается корить Уложе­ние 1845 г., то исключительно за излишнюю мягкость»23, но к ли­бералу П. Редкину, который «с полной определенностью даже не высказывается об отмене телесных наказаний» 24.

Постановления Свода законов и Уложения о наказаниях по вопросу о вменяемости основывались непосредственно на указе

1801 года и ст. 18-ой проекта 1813 г.

Приведем текст соответствующих статей Уложения о наказа­ниях 1845 года:

Ст. 101. Преступление или проступок, учиненные безумным от

рождения или сумасшедшим, не вменяются им в вину, когда нет сомнения, что безумный или сумасшедший, по состоянию своему в то время, не имел понятия о противозаконности и о самом свойстве

своего деяния...

Ст. 102. На том же основании не вменяются в вину и преступ­ления и проступки, учиненные .больным в точно доказанном при­падке умоисступления или совершенного беспамятства...

Ст. 103. Постановления предшедшей (102) статьи о невменении В вину преступлений и проступков, учиненных в припадке болезни, сопровождаемой умоисступлением или совершенным безпамятст-

23 См.: Фельдштейн Г. С. Главные течения в истории науки уголовного прав!

:   в России, 1909, с. 555. 2< Пионтковский А. А. Из истории правовых идей 40-х годов прошлого столетн*

в России, Ученые труды ВИЮН, 1940, вып. X, с. 245. 14

вбм, распространяется и на потерявших уМтвенные способности и рассудок от старости или дряхлости и на лунатиков (сонноходцев), которые в припадках своего нервного расстройства, действуют без надлежащего разумения...

Ст. 104. Глухонемые от рождения, а равно и лишившиеся слуха и языка в детском возрасте, когда нет сомнения, что они не полу­чили, ни чрез воспитание, ни чрез сообщество с другими, никакого понятия об обязанностях и законе, также не подвергаются наказа­ниям за преступления и проступки...

Вменяемость, согласно этим постановлениям, связана с виной, что усматривается из вводных фраз ст.ст. 101, 102, 103, указываю­щих на невменение в вину деяний, совершенных душевно-больными и к ним приравниваемыми лицами. Вменяемость, таким образом, является предпосылкой вины. Вместе с тем, вменяемость есть предпосылка уголовной ответственности, наказуемости. «Наказание за преступление или проступок,— говорится в Уложении,— может быть определено тогда только, когда... содеянное должно быть вменено подсудимому или подсудимым в вину».

«Эти узаконения,— пишет Таганцев, имея в виду постановления XVII и XVIII вв.,—вместе со ст. 18-ой проекта 1813 г. легли в ос­нование постановлений Свода законов 1842 г.— ст. 148, и перешли в действующее уложение...» Таганцев, таким образом, не приводит дифференциации постановлений о невменяемости—до 1801 г. и после него.

Вменяемость обоснована, здесь несомненно, представлением о свободе воли. Мы не находим в России взглядов, согласно которым свобода воли является источником душевного заболевания, и ду­шевно-больной «сам виноват в своем заболевании»,— взглядов, стирающих вообще границу между вменяемостью и невменяемо­стью. Болезни души, писал еще в 1838 г. психиатр Сергей Громов, «происходят от болезней тела, с которыми она соединена столь тесно». «...'Нравственные причины неиначе растраивают или раз-слабляют умственные способности наши, как произведши сперва достаточные к тому перемены в материальной сфере нашего орга­низма, и... следовательно, основания и ближайшие причины ума-лишения всегда и во всех случаях искать надлежит в предвари­тельных изменениях тела, и особенно,'головного мозга и происхо­дящих от него нервов как, непосредственных органов нашей души».

В приведенных статьях Уложения, в соответствии со старой психиатрической терминологией речь идет о безумии от рождения (ст. 101), сумасшествии (ст. 101), болезни, доводящей до умоис­ступления или совершенного беспамятства (ст. 102), старости или Дряхлости (ст. 103), глухонемоте (т. .104); указанные состояния имели в виду только расстройства интеллектуального характера, что усматривается из сочетания их с интеллектуальным критерием

15

т

невменяемости: <<нё Мог иметь понятия б прбтйвозаконности и о са< мом свойстве своего деяния», ст. 101; «... потерявших умственные способности и рассудок», ст. 103; «действуют без надлежащего ра­зумения», ст. 103; «не получили ... никакого понятия о обязан­ностях и законе», ст. 104. Эти медицинские критерии имеют харак­тер казуистичного перечня, с неизбежными для него пропусками, пробелами, и, следовательно, с неизбежным следствием — осужде­нием душевно-больного. Слова «по состоянию своему в то время» в статье 101 (107) Уложения о наказаниях 1845 (1857) года толко­вались в смысле признания «светлых промежутков», что давало возможность искусственного ограничения невменяемости. Идея степенения, градации душевных 'расстройств, хотя и известна зако­нодателю 25, но не получила достаточного развития. Законодатель­ным выражением этого 'положения служат как самая терминоло­гия: «безумие от рождения», «сумасшествие», так и, в особенности, структура ст. 101, согласно которой юридический критерий, выра­женный в словах: «когда нет сомнения, что безумный или сумас­шедший, по состоянию своему в то время, не мог иметь понятия о противозаконности и о самом свойстве своего деяния», имеет по отношению к «безумию» и «умасшествию» только совпадающее и разъясняющее, а не ограничительное значение: все это свидетель­ствует не только о том, что лишь более тяжкие формы ненормаль­ных состояний относились к невменяемости, но и о том, что самые пределы признания невменяемости были чрезвычайно узкие. Тако­во же значение и ст. 102 с ее вводными словами: «на том же осно'

вании».

«Частичное помешательство» в форме «однопредметного» ил1

мономании в волевой сфере также находило приверженцев. Пуш карев в работе «О душевных болезнях» 1848 г., говорит о «бешен стве без помешательства» и приводит соответствующий пример Даже Спасович еще склоняется к «весьма серьезным мненияь относительно наказуемости мономанов, если предмет их преступ ления не находится ни в какой связи с их коньками!. И только I 1865 г. Медицинский совет отверг существование пиромании в зна чении «частичного помешательства», ограничивающего облает)

невменяемости.

Но не только вопросы, связанные с «плачевным состоянием пси

хиатрии» (Таганцев), имели значение в смысле искажения грани цы вменяемости (невменяемости). Такое же значение приобрел! и другие моменты, связанные с состоянием уголовного законода тельства, судебной практики, уголовно-правовой теории. Остано

^ В решении Сената по делу Федорова (16 авг. 1847 г.) указывалось, «что ч сему делу, как равно и всем делам, в коих встречается вопрос о слабоуми преступника, для точного определения меры вины и ответственности подсуд! мого разрешить... до какой степени простирается его слабоумие».

16

вимся на понятии о невменяемости «воо'бще» и на смещении невме­няемости с невиновностью. И то и другое приводило к чрезвычай­ному сужению — по произволу — этой области. Имеется в виду, прежде всего, установление в тексте некоторых статей Уложения о наказаниях 1845 г. понятия абсолютной невменяемости. Так, в ст. 103 (по изд. 1845 г.) речь шла 6 «потерявших умственные спо­собности и рассудок» («от старости или дряхлости»), притом,— безотносительно к конкретному деянию. Такое же значение имеет и указание в ст: 104 на лиц (глухонемых от рождения), которые «не получили... никакого понятия об обязанностях и законе» 26. В «Наставлении... для судебных врачей и правоведов», одобренном медицинским советом (1847 г.), также указывалось, что врач дол жен ответить на вопрос о том, «было ли оно (свидетельствуемое лицо) лично свободно или несвободно в определенном прошедшем времени»: «а потому должно строго отличать предмет врачебно-психологического свидетельства и мнения от предмета судебного приговора» (31, 32). Здесь вопрос о конкретной невменяемости подменяется требованием невменяемости «вообще», то-есть по от­ношению к любому преступлению, которое было бы совершено в данный отрезок времени. Теоретически это означает отрыв понятия вменяемости от вины, установление чрезмерного отличия между ними, а практически ведет к сужению области невменяемости,— к объективному вменению.

С другой стороны моментом, способным влиять на пределы вменяемости (расширение их), является смешение вменяемости (невменяемости) с виновностью (невиновностью), столь характер­ное для феодального уголовного права. Такое смешение имело место в ст. 98 (по изд. 1845 г.), согласно которой к «причинам, по коим содеянное не должно быть вменяемо в вину», отнесены как состояния невменяемости («безумие, сумасшествие и припадки бо­лезни, приводящие в умоизступление или совершенное безпамят-ство»), так и условия невиновности («совершенная невинность того деяния, коего случайным и непредвиденным последствием было сделано зло», п. 1, «ошибка случайная или вследствие обмана», п. 4). В судебной практике 'смешение такого рода также имело место. Здесь оно связано было, в частности, с неупоминанием в ст. 102 в числе причин невменяемости «сонного опьянения»,—про-сонков. Судебная практика, в особенности, в связи с делом Бурден--кова, признавала лицо, совершившее преступление в таком состоя­нии, ненаказуемым, но не вследствие невменяемости, а — невинов­ности. Позднее, в 1864 г., Неклюдов писал по этому поводу: «И действительно, можно, ни мало не отступая от буквального смысла

6 Такое же значение имела (отмененная впоследствии) ст. 100, гласящая: «Дети, не ^достигшие 17 лет от роду и потому еще не имеющие достаточного о своих действиях понятия, не подлежат наказаниям за преступления и проступки».

17

Закона, Считать сонное опьянение фактом, уничтожающим вмене­ние. По нашему мнению, это состояние может быть подведено не под действие статьи 108 о «припадках умоизступления или безспа-мятства больного», а под действие ст. 105 о случае и ст. 111 об ошибке или обмане в обстоятельствах дела, потому что преступле­ния, учиненные в состоянии сонного опьянения, происходят всегда «случайно и непредвиденно» (ст. 105) и имеют своим основанием иллюзии, обманы чувств, то-есть искажение, извращение обстоя­тельств (ст. 111)».

Укажем, далее, на принцип «презумпции вменяемости», содер­жащейся—в разной редакции—в статьях о невменяемости Уло­жения о наказаниях. Отметив, что такое требование содержалось в ст. 18-ой проекта 1813 г., Таганцев продолжает: «это условие бы­ло сохранено в Своде законов и перешло в Уложение даже в еще более резкой форме, так как статьи 95—96 (101—102) говорят об уничтожении вменяемости^ когда нет сомнения, что безумный и сумасшедший по состоянию своему в то время не мог понимать совершаемого, что деяние совершенно в припадке умоисступления». Презумпция вменяемости, соответствующая, как и презумпция ви­новности, принципам розыскного процесса, не могла не влиять на определение границы невменяемости в смысле ее сужения; в осо­бенности, она имела такое значение в случаях, когда возникал вопрос о «светлых промежутках» и «частичном помешательстве».

Присоединим к этим моментам случаи судебного производства без участия психиатрической экспертизы. «Нет никакого сомнения, что в судебной практике, старой и новой, встречается весьма много случаев осуждения лиц, бывших несомненно душевно-больными, что в тюрьмах и на каторге много таких субъектов, которых место в больницах и домах для умалишенных. Прежде... главною причи­ною такого явления было по преимуществу плачевное состояние психиатрии, как науки, отсутствие лиц, могших дейтвителыю отли­чить душевно-больного от здорового» (Таганцев, Курс, I, с. 153)». ... 10—15 лет тому назад,— писал Муллов,—одна судебная пала­та приговорила к торговой казни совершенного идиота, который во время самого наказания не сознавал даже, что над ним творится, убеждал палача оствить свои шутки, а шутки эти заключались ни более, ни менее, как в тяжких ударах кнута или плети...». А сколь­ко было аналогичных случаев по делам лиц, не изъятых, по терми­нологии Уложения, от телесных наказаний.

Имело также значение пренебрежение врачебным заключе­нием. Примером может служить дело Федорова (обвинявшегося в поджоге), страдавшего эпилепсией («падучей болезнью»). «Под­судимый Калина Федоров врачебною управою не признан поло­жительно за слабоумного, ибо управа сделала только заключение, что из ответов Федорова заключить можно, что он слабоумен»,

18.

говорится в решении Сената от 16 августа 1847 г. Вопреки этому заключению врачей, Сенат нашел в его ответах лишь «намерение избегать положительных объяснений и оговорить других, что встречается весьма часто при допросе лиц низших сословий», а душевно-больного Федорова признал подлежащим наказанию «по всей строгости законов» 27.

Произвол в вопросе о вменяемости проявляется и в самом по­рядке освидетельствования душевно-больных, как он был установ­лен 26 ноября 1845 г. Освидетельствование крестьян, находимых безумными, должно быть, как указывает Константнновскнй, про­изводиться особо составленными в губернских правлениях присут­ствиями. Решающим, при этом, добавляет Константиновский, является мнение не врачей (врачебной управы), а «присутствую­щих членов» и приглашенных лиц, «начальствующих над ними (крестьянами)».

После отмены в 1861 году крепостного права были произведены другие реформы, в том числе судебная. Эта последняя не могла не отразиться на осуществлении постановлений уголовного законода­тельства. Само оно также подвергалось соответствующим измене­ниям, но первоначально весьма незначительным. Ограничились отменой в 1863 г. некоторых видов телесных наказаний, изданием в 1864 г. Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, и внесением некоторых изменений в Уложение о наказаниях. Преду­смотренные в Уложнии о наказаниях изданий 1845 г. и 1857 г. постановления о невменяемости вошли и в позднейшие его изда­ния—1866 г. и 1885 г. Содержание соответствующих статей— 95, 96, 97, 98 —оставалось то же.

Необходимо, однако, рассмотреть вопрос об осуществлении этих

постановлений в судебной практике.

Обоснование вменяемости и вины по Уложению о наказаниях продолжает, разумеется, оставаться индетерминистическим. Оно не. являлось безразличным для установления на практике надлежащей разграничительной линии между вменяемостью и невменяемостью. При «введении в законную формулу вменяемости метафизического' критерия, то-есть признака свободы воли», пишет Таганцев (Лек­ции, с. 409), «крайне трудным является разрешение вопроса о вме­няемости в отдельных конкретных случаях, когда эксперту, а за ним и суду, придется устанавливать и доказывать свободу или несвободу воли подсудимого». Но, в особенности, не могло быть оезразличным идеалистическое обоснование вменяемости при рас­ширении во второй половине XIX века области душевных рас­стройств и аномалий, области патологического. «Понятие больной души,'— писал А. Ф. Кони,— охватило множество ненормальных

27 Многочисленные примеры нахождения в тюрьмах душевнобольных приводит М. Н. Гернет в труде «История царской тюрьмы», тт. 1 и 2.

19

состояний в жизни человека, и каждый шап культуры и Науки открывает с этой точки зрения новые печальные горизонты» 28.

Судебной практике пришлось, прежде всего, учитывать ненормальные   состояния  с  самостоятельным   поражением волевой сферы. Большое значение в этом отношении имели мате­риалы, относящиеся к разработке статьи о невменяемости в проек­те нового Уголовного уложения. Изменилось и ее отношение к «светлым промежуткам». Судебная практика, как отметил еще в «Курсе» Таганцев, «давно уже вооружилась» против признания

вменяемости в этих случаях.

Идея градации психических расстройств и аномалий также уси­ливается: она находит теперь яркое подтверждение в ст. 353 Уста­ва уголовного судопроизводства, которая при освидетельствовании обвиняемого, «не имеющего здравого рассудка или страждущего умственным расстройством», требует «мнения врача о степени безумия или умственного расстройства обвиняемого». В связи с необходимостью учитывать на практике градации в области душев­ных расстройств и аномалий, юридическим критериям невменяе­мости — интеллектуальному и волевому — придается ограничи­тельное, рестриктивное значение.

О расширении области патологии (и невменяемости) свидетель­ствует, наконец, изменение отношения со стороны судебной прак­тики к «частичному помешатльству». Оно отвергается как психиат­рами, так и юристами. «Мы не можем принимать частичного ду­шевного расстройства, потому что если у человека существует душевная болезнь, она отражается на всех проявлениях его душев­ной жизни», —так резюмирует эту точку зрения психиатр Морже-евский. Все эти моменты свидетельствуют об успехах и достиже­ниях русской психиатрической науки. «Теперь психиатрия сделала большие шаги вперед,— писал в 1874 г. Таганцев;'хотя ее истинно научная основа, физиологическая психология, только еще зарож­дается, но уже и теперь масса наблюдений, опытов, теоретических, изысканий, придают дйствительную вескость мнению опытного и' знающего психиатра». В этих именно условиях метафизическое,! идеалистическое обоснование вменяемости особенно легко приводит! к произвольному искажению границы между вменяемостью и нев--меняемостью.

Но и независимо от указанного обстоятельства — идеалистиче-| ского обоснования вменяемости, были моменты, оказывавшие влияние на установление границы вменяемости в смысле ее иска­жения. И в позднейших изданиях Уложения о наказаниях перечень;

условий (медицинских критериев) невменяемости остался бз изме-Д нения: это—безумие от рождения (ст. 95), сумасшествие (ст. 95)" болезнь, доводящая до умоисступления или совершенного беспа-

28 См.: Объяснительная записка к проекту нового Уголовного уложения, с. 286. 20

мятства (ст. 96), старость или дряхлость (ст. 97), лунатизм

/         ^ С1 \  00

(ст. 97), глухонемота (ст. 98) -•'.

Эти определения исключали возможность подведения под бук­вальный текст закона, например, безумия, приобретенного в мало­летстве, психопатических состояний, все более устанавливаемых позднейшей психиатрической наукой, умоисступления (аффекта) происшедшего не в результате определенной болезни, состояния сна просонков и т. д. Эти особенности обрисовки медицинских критериев в Уложении о наказаниях имели своим последствием осуждение несомненно душевно-больных. Так именно, заметим, они и рассматривались в уголовно-правовой литературе всего этого периода. «Коренной их (постановлений XV тома Свода законов о душевно-больных) недостаток тот, что под них не могут быть под­ведены все виды действительно существующих душевных болез­ней», писал в 1865 г. Неклюдов. «Всякая попытка законодателя перечислить эти состояния не только без нужды осложняет закон, но, кроме того, грозит весьма существенной опасностью в том отношении, что состояние, безусловно исключающее способность ко вменению, не будет признано за таковое только в виду форма­листики кодекса... не состоятельна и система нашего права» (Та ганцев, Курс, с. 73). «Законодательные постановления многих кодексов по вопросу о влиянии душевных болезней на вменяемость не признаются криминалистами и психиатрами удовлетворительны­ми. Их главный недостаток заключается в том, что отличаясь узкостыо своих форм они не дают возможности подводить под них вновь открываемые виды душевных болезней» (Гернет М. Н,, Рус­ское уголовное право в Очерках «Основы законоведения», 1915, с. 353).

Редакционная комиссия по составлению нового Уголовного уложения избежала этого недостатка: она противопоставила «бо­лее общие», «возможно широкие» характеристики патологических состояний казуистическому перечню их в Уложении о наказаниях, ведущему к пропускам отдельных состояний. Ст.'39 о невменяе­мости Уголовного уложения 1903 года устанавливает: «Не вменя­ется в вину преступное деяние, учиненное лицом, которое не могло. понимать свойства и значения им совершаемого или руководить своими поступками вследствие болезненного расстройства душев­ной деятельноти, или бессознательного состояния или же умствен­ного неразвития, происшедшего от телесного недостатка или болез­ни». Перечень в этой статье медицинских критериев невменяемости:

«болезненное расстройство душевной деятельности», «бессозна­тельное состояние», «умственное недоразвитие, происшедшее от телесного недостатка или болезни», представляет собой определен­ное обобщение различных душевных аномалий. «.Состояния эти

29 Устав о наказаниях не упоминает в ст. 10 о лунатизме и глухонемоте.

21

крайне разнообразны, хотя нельзя не прибавить, что их перечет, и классификация не имеют существенного значения для юриста, так как для него и в этом случае, так же, как и при душевных болезнях, важен только вывод, получаемый при содействии экспер­та, о том, повлияло ли это состояние на психическую деятельность:

,устраняют вменяемость не эти болезни сами по себе, а вызванное ими болезненное расстройство душевной деятельности» (Таганцев, ;

Лекции, с. 441). Мало того, даже надлежащее субсумирование конкретного случая «не существенно». Указав, что «душевное забо­левание представляет значительное различие в типах и оттенках, представляющих не только различные симптомы, но иногда и со- „ вершенно разные общие картины», Таганцев замечает: «При этом, ' - не надо забывать, что с практико-юридической стороны подведение ^ данного случая под ту или другую форму и вид болезни не суще­ственно, так как для ответственности важно только, чтобы при помощи экспертизы было установлено, что обвиняемый находился в момент совершения деяния в состоянии такого психического рас­стройства, в силу коего учиненное не вменяется ему в вину» (Лек­ции, с. 446, 447).

Как указывалось, в Уложении о наказаниях область невменяе­мости связана с невменяемостью «вообще»; имело место и смеще­ние вменяемости (невменяемости) с виновностью (невиновностью)., В этом смысле находим высказывания и в литературе. Так,;

к невменяемости могут быть отнесены «те причины» только, «кого-1 рые указывают на особое психическое состояние субъекта безотно­сительно к свойствам данного совершенного им, факта...»; невме­няемостью считается такое только ненормальное состояние лица, которое «уничтожает возможность вменения всякого отдельного действия, преступного и непреступного»; «обсуждение... этого вон-, роса (о невменяемости) должно быть сделано врачем независимо от самой юридической или моральной характеристики поступка, так как врач должен решить — был ли днный человек душевно­больным, независимо от того, совершил ли он поступок доброде­тельный, порочный или безразличный» (Таганцев, Курс, с. 74, 153). Подтверждением такого именно представления о невменяемости может служить, наконец, указание, что установление конкретизи-] рованной невменяемости является исключением из общего правила.] «Иногда, например при несовершеннолетии, разрешение этого •во\л-' роса может даже зависеть от характера и свойства совершенного»! (•там же, с. 71); «...слабоумный во многом уподобляется дитяти,' а потому в каждом отдельном случае необходимо строго обследо­вать наличность у него разумения совершенного, а затем там, где разумение окажется отсутствующим — обвиняемый, конечно, дол­жен быть освобожден от ответственности» (там же, с. 115). И Буль-ферт также говорит о какой-то «общей мерке невменяемости».

22

О смешении в Уложении о наказаниях «причин невменяемости обстоятельствами, исключающими вину при совершении деяния вменяемым субъектом», писал Немировский 30. Такое смешение, в связи с новыми процессуальными правилами, имело место и в судебной практике. Отметим в этом отношении решение сената по делу Чернилкина, в котором указывалось, что «в том случае, когда присяжным не было предложено особого вопроса о невменяемости, они могут заявить об отсутствии вменяемости при ответе на глав­ный вопрос о .виновности». В приведенном примере речь шла о состояниях невменяемости, предусмотренных в законе. Такое же смешение (но с возможностью еще более вредного результата) имело место в случаях, в законе не предусмотренных». Так как Уложение перечисляет все .причины, уничтожающие вменяемость, то суд не может постановить особого вопроса по таким причинам, которые не указаны в ст. 92 и след», говорится в решении Сената по делу Воронова. В этих случаях, таким образом, вопрос о вме­няемости решается только путем ответа на вопрос о виновности,— только путем смешения вменяемости с виновностью.

В литературе можно, отметить троякое отношение к данному вопросу,: рекомендацию смешения, недооценку значения смешения, резко отрицательное отношение к нему.

1. Так, Бобрнщев-Пушкнн указывал на «ряд затруднений, про­истекающих от выделения в особый вопрос... такой крупной при­чины невменения, как психическая ненормальность», и прямо пред­лагал, «отказавшись от этого формализма», «предоставить при­сяжным, в случае признания состояния невменяемости за подсуди­мым, выражать это общим термином — «не виновен» 31.

2. Сославшись на решение по делу Чернилкина (упомянутое выше) Таганцев писал в «Курсе» (с. 77, 78); «... Отсутствие экспер­тизы, устраняя возможность постановки специальных вопросов по ст. 763, не исключает права присяжных признавать подсудимого, при решении ими общего вопроса о виновности, невиновным, в виду несуществования у него способности ко вменению». И далее: «Это правило особенно важно в тех случаях, где речь идет о таких при­чинах невменяемости, которые прямо-в законе не предусмотрены». Сюда Таганцев относит аффект («хотя уложение и мировой устав и не указывают на аффект в числе причин невменяемости, но это не устраняет, по основному принципу процесса, возможности отри­цания судом виновности подсудимого, именно в виду его безсозна-'гельного состояния, вызванного аффектом», с. 141), состояния, ^а или просонков («эти случаи разрешаются общим началом, оп­ределяющим понятие виновности», с. 143) и бессознательное со-

3| си-'- Иемир&свский Э. -Я. Основные начала уголовного права, 1Э17, с. 230. ~и•'• "обрищев-Пушкин А. М. Эмпирические законы деятельности русского

суда присяжных, 1896, с. 339.     •       . •        .--•,,,.     -

23

стояние вследствие опьянения (с. 132). В «Лекциях» соответсгву ю-щий вопрос затронут им только по отношению к опьянению: «текс! ст. 106 (Уложения о наказаниях) не устранял права присяжных или суда ответить отрицательно на вопрос о виновности, как скоро они находили, что вменяемый в момент учинения преступного дея­ния не обладал сознанием» (с. 468). Таганцев, таким образом, не усматривает смешения (в обоих группах случаев) понятий вменяе­мости и виновности и, следовательно, сходства с критикуемым им же смешением этих различных понятий в перечне ст. 92; не усмат­ривает он и того, что при обращении к общему вопросу о винов­ности мыслимо не только оправдание душевно-больного, (как в приведенных случаях из судебной практики); но и признание его наказуемым.

3. Критическую характеристику смешения понятий вменяемости и виновности находим у А. Ф. Кони в кассационном заключении по делу Ольги Палем, рассмотренному в 1895 году в Петербургском окружном суде. Перед присяжными заседателями необходимо было поставить особый вопрос о болезненном состоянии обвиняемой по признакам ст. 96 Уложения о наказаниях, чему однако препятство­вало отсутствие предварительного освидетельствования (согласно ст.ст. 353—355 Утава уголовного судопроизводства). Присяжные заседатели ответили отрицательно на общий вопрос о виновности. В своем кассационном заключении Кони заявил: «...Сомнение в виновности при наличности преступного события можег быть раз­личное. Оно может направляться на виновность обвиняемого в со­вершении прописываемых действий или на его вменяемость. Без­доказательное, лишенное всякого основания осуждение должно так же болезненно отражаться на душе всякого, в ком не замерло чув­ство справедливости и человеколюбия, как и осуждение человека с померкшим или исступленным рассудком, переставшим освещать ему его пути и деяния. И то, и другое осуждение сучь своего рода общественные несчастья. Поэтому, если у судей или присяжных возникает сомнение в том, не находились ли душевные силы под­судимого при содеянии им преступного дела в болезненном сост., нии, исключающем возможность вменения,— и если это сомнение не мимолетно и неуловимо, а выражено точно и определенно, оно должно найти себе возможый способ разрешения в постановляе­мых судом вопросах, а не висеть в воздухе между словами «да, виновен», и «нет, не виновен» 32.

Независимо от аргументации несогласия с ошибочным обосно­ванием приговора, здесь дана яркая оценка смешения понятий вменяемости и виновности,— смешения, которое могло привести не только к отрицательному ответу присяжных на вопрос о винов--

32 Кони А. Ф. Судебные речи, изд. 4,1905, с, 721. 24

ности душевно-больного (как в данном деле), но и к ответу их «да, виновен»,— к осуждению душевно-больного.

Смешение понятий вменяемости и виновности имело место и в других формах,— в связи, например, с неправильным описанием в литературе критериев вменяемости при помощи признаков, отно­сящихся к виновности (умыслу). Так, проф. Л. Е. Владимиров относил к вменяемости сознание физического и правового значения деяния и решимость совершить его «актом свободного волеопреде-ления». Сюда же относится определение вменяемости словами:

«понимая учиняемое ими»... (Об. зап., с. 305), а невменяемости— «не понимало». По поводу предложения обрисовать интеллекту-алльный критерий невменяемости Словами «не понимало», Таган­цев писал: «Такая замена затруднит эксперта, понуждая его обра­щать внимание не на общее состояние подсудимого в период вме­няемого ему деяния, а на специфическое отношение к данному учиненному им акту» (Об. зап., с. 301, примчанйе).

Смешение невменяемости с невиновностью, невменением в вину, создает почву (как и «теоретически» противоположное ему пред­ставление о невменяемости «вообще») для сужения области невме­няемости и безответственности,— для объективного вменения.

Отметим также, что и в рассматриваемом периоде принцип презумпции вменяемости, опирающийся на текст ст. ст. 95 и 96 Уложения, продолжал осуществляться, несмотря на противоречие его пореформенному Уставу уголовного судопроизводства, посколь­ку последний, по словам Таганцева, «не допускает никаких пред­положений или условий, которые бы насиловали убеждение судьи при решении по совести общего вопроса о виновности, а напротив того, везде выставляет как общее правило, что всякое сомнение толкуется в пользу подсудимого» (Курс, с. 76). Так, например, по делу Чернявцева сенат высказал, что одно предположение или сомнение относительно существования такой болезни не может служить поводом к признанию невменяемости; по делу Варфоломе-евой сенат признал обязанность председателя объяснить присяж­ным, что при применении, например, 96 статьи, сомнение не мо­жет быть толкуемо в пользу подсудимого.

Существовала, правда, в суде присяжных и другая практика по этому вопросу. «.. Присяжным обыкновенно ставится вопрос о точно доказанном припадке или сумасшествии вообще; между тем, приглашаемые в суд эксперты-психиатры только очень редко дают категорические заключения... присяжные, пр.и малейшем сомнении в психическом здоровье подсудимого, отвечают в тоне архаиче­ского вопроса: «да, в точно доказанном припадке»33. Но, тем не ^ее, и презумпция вменяемости продолжала определять'направ-

^ Б^^щ№аг^ушк^^н А- м' Эмпирические законы деятельности суда присяж-

~4* (-. 00/, ооо.

25

ление судебной практики в ряде случаев, влияя на нее в особен­ности, в смысле признания «светлых промежутков» и «частичного помешательства». В русской уголовно-правовой литературе поре­форменного периода это втречало резко отрицательную оценку. «Не было бы правильнее сказать: «освобождаются от наказания, когда есть сомнений и т. д.», а не «когда, нет сомнения», писал Неклюдов по поводу ст. 110 Уложения. «Хотя большинс1во людей -но время своих поступков и находится в состоянии вменяемости, гем не менее это вовсе не оправдывает установления презумпции вменяемости в уголовном процессе» (Пусторослев). С г. 98 «редак­тирована весьма неудачно; она признает гулхонемых невменяемы­ми, лишь когда нет сомнения, что они не получили никакого поня­тия об обязанностях и законе. А как, спрашивается, быть в слу­чаях сомнений?» (Познышев С. В., Основные начала науки уго­ловного права, 1912, с. 250).

Присоединим к этим моментам, искажающим пределы вменяе­мости, условия деятельности экспертизы и отношения суда к ее заключениям. Экспертиза часто не производилась ни на предвари­тельном, ни на судебном следствии. «Как же было не остановиться на вопросе: здоров ли этот человек. Как было не предложи! ь вра­чу... освидетельствовать... 'и убийцу... но для чего свидетельство врача? Ведь преступник сознался, а это, как известно, главное, это р1а аез^епа следствия; это все, что нужно для отправления человека на каторгу, и затем остается только соблюсти некоторые формальности: опросить самого преступника: как и за что зарезал, да проверить для одной формы его показания несколькими свиде­тельскими показаниями, и дело готово» 34. «В преступлениях против веры... умственное расстройство играет роль несравненно более важную; чем какую допускает практика», замечает Слонимский. Приведем соответствующий пример. «Из узников, заключенных за религиозные убеждения следует отметить Адриана Пушкина,— читаем в труде Гернета М. Н. Он был заключен в монастырь в 1867 г. и пробыл в остроге до 1882 г. Основанием заточения его в тюрьму было образование им секты, вероучение которой разош­лось с догматами православной церкви. Однако нет никаких сведе­ний, чю пропаганда Пушкина доставила ему последователей. Бывший крепостной, а затем упрвляющий имением; частный пове-рнный, он после нервного заболевания страдал галлюцинациями, Он проповедывал предстоявшее новое появление Христа для водз вор'ения среди людей любви и мира и уничтожения эксплуатации! Свои писания на эту тему и живопись он посылал различным ли| нам, а гакже в сенат и синод. Результатом всего этого были арес' и заключение его в Соловецкий монастырь. Здесь он пробыл шес1

з« См.- Леонтьев В. Н, Оправданные, осужденные и укрывшиеся от суда, 1868 с. 168.

26

надцать лет...38 «Большинство дел об умсгвенных способностях преступников не возбуждается совершенно, и только преступники с наиболее рельефно выраженной формой душевной болезни, как-либо и кем-либо обнаруженной во время следствия, суда и отбыва­ния наказания, поступают з больницы для душевно-больных»,— так резюмирует П. Г. Сущинский данные Медицинского совета (за период с 1878 до 1896 г.). Но и эта оговорка не находит подтверж­дение в дальнейшем. «Между ссылаемыми на каторгу встречаются преступники, которых при самом поверхностном наблюдении сле­дует отнести к категории помешанных», писал д-р Зеланд, лично изучавший сибирские тюрьмы. «Встречаясь с этими несчастными,— писал Н. С. Лобас, бывший врач сахалинских каторжных тюрем,— я невольно задавался вопросом, каким образом они, вместо того, чтобы попасть в специальные лечебницы, очутились на каторге». «По-видимому, П-шев никогда не подвергался судебно-психиатри-ческому исследованию. Если бы это было то, нужно думать, что он не попал бы на сахалинскую каторгу... Для меня явилось совер­шенно несомненным, что и поджог, и покушение на убийство он совершил, будучи душевно-больным. Отбывал этот человек катор­гу единственно вследствие невнимательного к нему отношения». «Достаточно было познакомиться с сумбурными проектами 3., что­бы ип одной минуты не сомневаться, что человек эют осужден в каторжные работы за преступление, совершенное им под влияни­ем психоза... На 3-на на суде и на Сахалине смотрели, как на человека здорового. Если бы во время следствия был возбужден вопрос о психиатрической экспертизе этого убийцы, он не попал бы в ужасающие условия сахалинской обстановки, исключающей вся­кую возможность выздоровления» 36.

Экспертиза является неудовлетворительной—очсутствует имен­но то «мнение опытного и знающего психиатра», о котором говорил Таганцев. «Психиатры-эксперты совершенно оторваны от самого процесса, не входя в его плоть и кровь... врач-эксперт занят экс­пертизой только между прочим, отдавая себя всецело другому, чисто медицинскому делу». Отсюда понятно, что «сомнению под­вергались дела, вне всякого сомнения устанавливающие налич-.ность известной формы душевной болезни даже по архивному мате­риалу»3^ По поводу неудовлетворительной постановки одной экс­пертизы проф. Балинский указывал (1892 г.): «Вопрос о вменяе­мости преступления следовало поставить в зависимость от тща­тельного наблюдения и исследования подсудимого не в лазарете, а в правильно устроенном специальном заведении. В подобного рода

36 ^"': ^Р"" м- Н. История-царской тюрьмы, том III, 1948, с. 323. ^ ^м.: Лобэс Н, С. Убийцы, 1913.   -

суя^к ^У14"11'™" п- г- Идея уголовно-антропстлогической школы-в науке и одеоном процессе (К, материалам из дел Медицинского совета)', 1899, с. 16, 28.

27

сомнительных случаях недостаточно иметь в виду целый ряд крат­ких нередко очевидно несостоятельных и противоречивых свиде­тельских показаний и таких же мнений врачей, которые наблюдали за подсудимым весьма непродолжительное время, при неблаго­приятной обстановке, или ознакомились с ним лишь в день его освидетельствования, а нужна подробная, научным образом выра­ботанная история предшествующей болезни подсудимого, собра­ние необходимых анамнестических сведений об нем, подробное Ц изучение его душевного состояния до совершения им преступления, а вслед за тем и мотивированное заключение специальных врачей, основанное на данных как следствия, так и их собственных иссле­дований». Приведя случай покушения на убийство в состоянии несомненного эпилептического припадка, П. И. Ковалевский пи­шет: «Один врач, свидетельствовавший К., показал, что «такое действие К. не может быть результатом тех припадков, о которых заявила мать; эти припадки не повторялись в течение последних трех лет,— поэтому врач полагает, что К. не страдает каким-либо психическим расстройством хотя и старается доказать возмож­ность неправильных своих действий под влиянием каких-то при­падков, во время которых он теряет сознание» 38.

Суды не считались с правильными, надлежащими выводами экспертизы, обнаруживая тем самым и полное незнакомство с воп­росом о душевных заболеваниях. Это отмечается как юристами, так и психиатрами. «История нашей судебной практики..: занесла на свои страницы любопытные притязания юристов на решение технических медицинских вопросов, с которыми встречаешься каж­дый р^з не без улыбки. Молодые представители прокуратуры и защиты; блеском своего красноречия то и дело «побивают» в су­дебных заседаниях опытных психиатров, основываясь на выдерж­ках из одного — двух популярных изложений по вопросам помеша­тельства»39. «Если в практике... судебных учреждений случались и случаются печальные ошибки по отношению к душевно-больным, то это большей частью зависит от незнакомства юристов с психи­атрией» 40. «Мы, судьи и прокуроры, не всегда признаем болезнь там», где она есть... Некоторые прокуроры скажут, что... начать исследование по ст. 353 значит погубить дело» 41.

Указанные выше моменты: идеалистическое обоснование вме­няемости, представление о невменяемости «вообще» (связанное часто с отсутствием во время психиатрической экспертизы мате­риалов по делу), смешение вменяемости с виновностью, презумп­ция вменяемости создавали почву для судейского произвола.

за Ковалевский П. И. Судебно-психиатрические очерки, 1899, с. 148.

39 фойннцкий И. Я. На досуге, 1900, т. 2, с. 544.

40 См.: Чиж В. Лекции по судебной психиатрии, 1890, с. 319. <1 Пороховщиков П. Прокурорские заметки 6 психиатрической экспертизе // ;Ж М. Ю., 1906, № 7, с. 2;

№

Либеральные представители русской науки уголовного права (Кистяковский, Жижиленко и др.) выступали за недопустимость применения кар к душевнобольному человеку, за гуманное отно­шение к нему. Этот взгляд ярко выразил А. Ф. Кони, говоря, что «осуждение человека с померкшим или исступленным рассудком, переставшим освещать его пути и деяния», есть «общественное несчастье». Отсюда и та критика со стороны ряда русских крими­налистов описания невменяемости в действующем законодатель­стве и судебной практике по этим делам. Эти криминалисты (как классики, так и ряд социологов) резко выступали против учения об «опасном состоянии» (воспроизводящего, тоже, в сущности, средневековое представление о «лихом человеке») и связанного с ним взгляда на вменяемость. Последняя сводится к представлению о способности воспринимать специально-предупредительное воз­действие наказания42. Эту точку зрения развивали представители (очень немногие) антропологической школы в России — кримина­листы и судебные психиатры. Исходным положением для понятия вменяемости и, как «способности к наказанию», является идея опасного состояния личности преступника, как общее основание, общая предпосылка для применения различных принудительных мер борьбы с преступностью. Так, Д. А. Дриль говорит о личности «носителя» преступности, порочности, неуравновешенности, душев­ного расстройства. Он признает также роль и значение недостаточ­ности психо-физической организации, вырождения (дегенерации), то-есть биологического фактора, и считает необходимым изучение преступников «методами естествознания»43.

Вместе с тем, в целях дифференциации форм (мер) принуди­тельного воздействия считается необходимой классификация прес­тупников. «В возможно большей степени должен быть применяем принцип индивидуализации мер воздействия, независимо от того, относятся ли те или другие из них к категории вменяемых или не­вменяемых по номенклатуре и воззрениям классической школы» 44. «Вменяемосчь» и представляется критерием для такой классифи­кации преступников. Однако, вопреки Дрилю у отдельных катего­рий преступников не устанавливаются определенные черты разли1 чия, видовые стигматы, клейма преступности. «Чем внимательнее всматриваешься в эти характеристики, тем более расплывчатыми и неопределенными представляются определяющие их признаки», замечает С. В. Познышев. Они, таким образом, не могут служить основаниями для «выбора наиболее целесообразных мер для воз-

42 См.- Хейфец А. Целесообразная наказуемость или «индивидуальная вина» // Ж. М. Ю., 1906, № 5, с. 69.

43 См.: «Уголовное право», литогр. издание лекций, читанных Д. А. Дрилем в Петербургском политехникуме в 1909 г.

44 См.; Уголовное право, с. 514.

29

м'ожно большего исправления-преступника, с одной стороны, мера-ми перевоспитания, а о другой—и мерами лечения в собственном смысле»45. Отсюда следует, что классификация преступников (в том числе, разделение их на «вменяемых» и «невменяемых») возможна лишь в зависимости от предварительного признания тон или иной меры целесообразной, пригодной в данном случае. Это положение находит следующее яркое 'выражение: «Душевно-боль­ной невменяем не потому, что он не мог понимать свойства и зна­чения совершаемого деяния и руководить своими поступками, а потому, что он... человек, который должен призреваться по роду и степени своей болезни» 46. Произвол, отсюда возникающий, об­легчается, так сказать, сближением всех мероприятий по борьбе с преступностью по их существу и характеру. «Если в существе нет основных различий между душевными болезнями, расстройствами и аномалиями с одной стороны и явлениями преступности с дру­гой, то, очевидно, не может и не должно быть различий в принци­пе и в средствах устранения или лечения тех и других. Руководя­щие идеи должны быть одни и те же» 47. Такое сближение меро­приятий устраняет, вместе с тем, принципиальное различие, между вменяемыми и невменяемыми,— ответственными и не ответствен­ными. «Новое направление... 'вынуждено было признать, что нет решительно никаких оснований делить людей на юридически вме­няемых и невменяемых, ответственных и безответственных. Всем одинаково должны ставиться на счет их действия». Все преступ­ники «вменяемы». Это положение (независимо от того, что оно равнозначно другому — все преступники «невменяемы») должно --при последовательном осуществлении — привести к медицинским мероприятиям с карательным, репрессивным характером, то-есть привести к реакционейшему выводу — уголовной ответственности душевно-больных. Такого вывода, 'впрочем, Дриль не делал, как . не разделял он и ряда других реакционных предложений западно­европейских антропологов. Дриль отрицал существование «при­рожденного преступника», был убежденным сторонником меро­приятий по борьбе с «социальными бедствиями»—с алкоголиз­мом, детской заброшенностью, жилищной нуждой, требовал гума­низации наказаний, в особенности, отказа от смертной казни и телесных наказаний.

Представление о вменяемости, как «способности к наказанию», разделялось и теми русскими представителями социологического направления — криминалистами и судебными психиатрами; кото­рые, подобно антропологам, исходили "из идеи" '«оп"асного Состоя­ния». ,,.....            ............          '

45 См.': Основные начала науки уголовного права, 1.912,'с,'521. ^ См.:' ЧиЖ В. Лекций по судебной псйхопатолргИИ,'Т89б,\с;:'3.29.' 47 Дриль Д. А., ук. соч., с. 519:           е.':^.;:г.^   :

30.:

Так И. Я. Фойницкий различает две формы «опасного состоя­ния». Одна — это «личное состояние преступности», вызываемое «личными условиями преступлений»—«суммой черт, личных дан­ных. заключающих в себе внутреннюю возможность преступной деятельности, предрасполагающей к преступлению», и требующее применения мер карательных; другая — опасное состояние «лиц порочной организации... независимо от того, это организация при-рождена ли им... или благоприобретена вследствие болезни, алко­голизма, развратной жизни и т, п.: по отношению к этой катего­рии» уместными оказываются меры терапевтические и предупре­дительные (обеспечения), а не карательные»48. Фойницкий и дру­гие русские социологи пользуются понятием вменяемости. Но вме­няемость в этой системе идей — критерий для классификации опас­ных субъектов. Она может быть определена ближе,— как способ' ность «приспособляться к окружающему», а, «в переводе на язык уголовной политики»,—как «исправимость» 49. Вменяемость лица определяется А. А. Пионтковским как его «пригодность для кара­тельного воздействия» (в специально-превентивном смысле)-50. «Уголовно-правовая ответственность устраняется и наказание не применяется, когда достижение положенной в его основу цели по природе правонарушителя невозможно», писал Хейфиц.

Важно однако в оценке взглядов русских социологов на «опас­ное состояние» и на такой компонент его, как «вменяемость» в зна­чении восприимчивости к специально-предупредительной задаче наказания является их полная непоследовательность в этих вопро­сах.

Идея «опасного состояния» подвергается И. Я. Фойницким уничтожающей критике. С точки зрения теорий «исправления», а также взглядов немецкого психиатра Крепелина и антропологов,— пишет он,— вопрос о виновности, интересующей теперешние суды, пришлось бы заменить вопросом о вероятной будущей деятельности обвиняемого»; «применение наказания должно бы было стать де­лом произвола, не подлежащего никакому контролю»,—«наказа­ние должно было бы применяться не ожидая учинения преступного деяния»51, что должно было бы сообщить карательной деятель­ности «окраску полицейского государства». В соответствии с этой критикой, условием уголовной ответственности считается вина, выразившаяся в деянии,—субъективная сторона состава преступле­ния. «Мы требуем, чтобы наказывался только виновный, то-есть только тот, кто по взглядам нашей совести, заслужил зло за сде-

48 См.: Фойницкий И. Я. Учение о наказании в связи с тюрьмоведением, 1889, .с. 42 и 46.                         .                           .

49 Там же, с. 47.-   ,            :'                            .

См.; Ппоптковский А. А. '(отец), Уголовное право, ч. Общая Казань, 1913, в. 2, с. 219.                                         -   :          :

• См.: Учение о наказания, с. 61.

31

Данное им зло» (ук. соч., с. 13). В своем «Курсе» Особенной части уголовного права Фойницкий исследует элементы составов прес­туплений, а не «свойства и качества преступной личности, как элементы, подготавливающие убийство, дуэль, изнсилование; под­жог, кражу и т. д.», замечает Таганцев. В этом же смысле выска­зывался и А. А. Пионтковский. «Уголовно-догматическое изучение проблем борьбы с преступностью... оказывает серьезную услугу закономерной постановке деятельности, касающейся этой борьбы, и ввиду этого имеет особенное значение в практическом отношении. Содействуя уяснению и точному установлению границ, отделяющих область явлений преступного порядка от области, отводимой гос­подствующим правопорядком для свободного проявления индиви­дуальной деятельности, оно способствует усилению гарантий инди­видуальной свободы, а фиксируя допустимые в борьбе с преступ­ником меры воздействия, уясняя условия и порядок их примене­ния, усиливает и укрепляет защиту преступной личности от воз­можного в борьбе с нею произвола (Уголовное право, в. 1, с. 15).

Что касается учения о вменяеемости, то и оно далеко от того, чтобы служить реквизитом учения об опасном состоянии. Вменяе­мость определяется в дальнейшем И. Я. Фойницким, как способ­ность человека к выбору, к внутреннему отпору неблагоприятным внешним влияниям, к индивидуальному самоопределению: к нев­меняемым, соответственно, относятся «лица... которые, выражаясь языком уголовно-юридической терминологии, не в состоянии созна­вать значение и свойства происшедшего и руководить своими по­ступками» (ук. соч., с. 46). А; А: Пионтковский также характери­зует вменяемость, как способность действовать умышленно или неосторожно (Уголовное право, ч. 2, с. 213). В сущности, таким образом, и эти русские представители социологического направле­ния возвращались к либеральным принципам вины и вменяемости.

В настоящее время проводятся достаточно интенсивные работы по подготовке нового Уголовного Кодекса Украины, который дол­жен соответствовать задачам формирования украинского правового государства, реалиям современного экономического и политическо­го состояния нашего общества. В этом плане весьма актуален воп­рос о значении традиций в праве, важности принципа исторической преемственности в уголовном законодательстве, учет предшеству­ющего опыта кодификации соответствующих норм, приемов законо­дательной техники и др. Игнорирование этих требований приводит к отрицательным последствиям, что ярко проявилось при конструи­ровании нормы о невменяемости в советском уголовном праве. Напомним в связи с этим, что в Уголовном Уложении 1903 г. в ст. 39 устанавливалось: «Не вменяется в вину преступное деяние,

33

учиненное: лицом, которое во время- его учинения, не могло пони­мать свойства и значение им совершенного или руководить своими поступками вследствие болезненного расстройства душевной дея-.тельности, или бессознательного состояния, или же умственного неразвития, происшедшего от телесного недостатка или бо­лезни».

Эта формулировка не только для своего времени, но и сейчас — образец высокой законодательной техники и принципиально пра­вильного отражения в -ней такого явления как невменяемость. От­метим положительные качества законодательной формулы невме­няемости по Уложению 1903 г.

1) Из нее вытекает, что вменяемость есть предпосылка вины, необходимое условие уголовной ответственности («не вменяется в вину преступное деяние...»).

2) Невменяемость относится Законом ко времени учинения преступного деяния, что исключает возможность говорить о невме­няемости «вообще» безотносительно к преступному поведению. А этим «грешили» не только законы, действующие в других госу­дарствах, но доктрина, что наглядно показано в этой, а особенно в гл. 3 настоящего пособия.

3) Закреплена формула невменяемости «смешанного» типа, соединяющая психологические и медицинские критерии. Это был большой шаг вперед. Ведь, например, во Франции (ст. 64 УК 1810 г.) и в ряде других стран (например, § 44 Норвежского Уло­жения 1902 г,-, ст. 37 Голландского Уложения 1881 г.) невменяе­мость определялась лишь с помощью медицинского критерия (т. н. формула «чистого» типа). «Бланк» такой формулы, т. е. отсутствие в ней психологических критериев,— вел к стиранию граней между вменяемостью и невменяем.остью. Германское Уложение 1871 г. (§ 51), хотя и содержало указание на психологический критерии, но в такой формулировке, которая прямо связывалась с состоянием лица, «исключающим свободное определение его воли». Эту инде­терминистическую трактовку, чрезвычайно неконкретную, дающую возможность произвольного ее толкования, отверг Государствен­ный Совет, рассматривая проект Уголовного Уложения 1903 г. Он признал «невозможным вводить в закон спорное и совершенно метафизическое понятие о свободной воле, относительно которого даже в науке права существуют различные мнения»52.

4) В формулу невменяемости в ст. 39 Уголовное Уложение "ввело психологический (юридический) критерий в его полном выраже­нии: интеллектуальный — «лицо не могло понимать свойства и значние им 'совершаемого» и волевой — «или 'руководить своими поступками».

м.: Уголовное Уложение. Изд. Н. С. Таганцева, спб 1904, с. 71.

5) Исходя из того, что подлинное содержание невменяемости! определяется психологическими критериями, они в ст. 39 постав-^ лены на первое место, предшествуют в конструкции нормы крите­риям медицинским.

6) Юридические критерии устанавливаются на базе, на основа критериев медицинских, (вследствие болезненного расстройства душевной деятельности и др. психических аномалий). Эти критерии имеют не экспликативный, а рестриктивный характер, устанавли­вая границу между вменяемостью и невменяемостью.

7) Наконец, преодолев казуистичность описания душевных ано­малий в Уложении о наказаниях, ст. 39 Уголовного Уложения сформулировала медицинский критерий невменяемости в обобщен­ных формах па уровне знаний науки судебной психиатрии того времени.

Казалось бы, что после 1917 г., хотя и было признано необхо­димым сломать не только государственные, но и правовые инсти­туты России досоветского периода, можно было сохранить конст­рукцию тех норм уголовного права, которые отражали достижения цивилизации в, частности, норму Уложения о невменяемости. Од­нако, «пролетариат,— как писали составители руководящих начал по уголовному праву РСФСР 1919 г. (В 1920 г. они постановлением Правительства Украины были введены и на ее территории) — не мог приспособить для своих целей и буржуазные кодексы прежней эпохи и должен был сдать их в архив истории». Такая установка означала полный отказ от идеи преемственности в праве. Это один из примеров в истории (может быть и не столь значительный), когда, как сказал еще Гамлет «распалась связь времен». Было решено создавать новое право, в том числе и уголовное, так ска­зать, с самого начала, аЬ оуо, ведя отсчет с нулевой отметки. Та­кой подход был характерен и для формулы невменяемости в ст. 14 Руководящих начал, в соответсгвии с которой «Суду и наказанию не подлежат лица, совершившие деяние в состоянии душевной болезни или вообще в таком состоянии, когда совршившие его не отдавали себе отчета в своих действиях»... Этот текст был воспро­изведен с некоторыми редакционными изменениями и дополнения­ми в ст. 17 УК РСФСР и УССР 1922 г., где говорилось, что «Нака-

- занию не подлежат лица, совершившие преступление в состоянии хронической душевной болезни или временного расстройства ду­шевной деятельности, или вообще в таком состоянии, когда совер­шившие его не могли давать себе отчета в своих действиях...» Ни о вменяемости (невменяемости), ни о вине эти законодательные акты прямо не говорили. Более того ст. 49 УК допускала примене­ние высылки к лицу лишь «по связи с преступной средой данной местности, признанным социально-опасным». В самой статье о не­вменяемости указали лишь один признак психологического крите-

34

рия — ителлектуальный (лицо не могло давать себе отчета в своих действиях), что, естественно суживало само это понятие, давало возможность применять наказание к лицам, которые, отдавая себе отчет в своих действиях, не могли ими руководить в виду наличия психических у них аномалий. Психологический критерий вообще был поставлен на второй план, позади критериев медицинских. Сама формулировка закона не «привязывала», описанное в ней состояние ко времени совершения деяния (в УК 1922 г. оно неточ­но названо преступлением), что давало возможность конструиро­вать понятие невменяемости «вообще», относя его к психическим аномалиям, имевшим место и не во время совершения данного деяния.

В ст. 7 Основных начал 1924 г., в ст. II УК РСФСР 1926 г., ст. 10 УК УССР 1927 г. эти положения во многом сохраняются. Так, эти законодательные акты допускали применение ссылки и высылки лишь по признаку социальной опасности лица, независи­мо от совершенного им преступления. Что касается невменяемости, то согласно названным статьям меры социальной защиты судебно-исправительного характера не могут быть применены в отношении лиц, совершивших преступления в состоянии хронической душевной болезни или временного рсстройства душевной деятельности, или в ином болезненном состоянии, если эти лица не могли отдавать себе отчета в своих действиях или руководить ими...» Казалось бы, что формула невменяемости описана теперь более удачно: уточне­на обрисовка медицинского критерия, введен волевой признак критерия психологического (не могли руководить своими действия­ми). Однако, в практической деятельности и доктрине она привела к резко отрицательным явлениям. Прежде всего, следут указать нато, что, хотя ст. 7 Основных начал (ст. 10 УК УССР 1927 г.) ввела указание на волевой критерий, в ней еще имелась разобщен­ность между медицинскими и юридическими критериями, что при­водило к необоснованной экскульпации психопатов, невротиков, лиц, перенесших травмы черепа без тяжелых последствий и склон­ных к истерическим реакциям... Процент невменяемых тогда был очень высоким, включающим в себя значительные контингенты больных с пограничными состояниями53. На практику далее, не могли не оказать пагубного влияния и концепции, развиваемые в науке советского Уголовного права. Исходя из того, что Основные начала 1924 г., а вслед за ними и УК УССР 1927 г., УК РСФСР 1926 г. не знали терминов «вменяемость», «невменяемость», «ви­на», «наказание» (он был заменен термином «меры социальной защиты судебно-исправительного характера), понятия эти объяв­лялись устаревшими, так сказать отжившими свой век. От них

53

См.: Основные этапы развития отечественной психиатрии, 1976, с. 152, 146,

35

вообще требовали отказаться 54. Отрицали понятие вины все вид-ные криминалисты того времени: А. А. Пионтковский, М. М. Иса­ев, А. Н. Трайнин (Москва), работающие' в Киеве М. А. Чельцов и Н. Н. Паше-Озерский, харьковчане Г. И. Волков, М. М. Гродзин-ский и В. С. Трахтеров 55. Е. К. Краснушкин писал. «В Основных началах» изгнаны слова «наказание» и «кара». Наш закон не карает, не наказывает правонарушителя, но применяет в отноше­нии к нему меры социальной защиты. Применение же мер соци­альной защшы обусловлено опасным состоянием правонарушите­ля, а не его виновностью, каковая обусловливала в старом Уго­ловном праве меру наказания»56.

Не надо думать, что подобного рода взгляды представляли собой нечто совершенно новое. Еще один из зачинателей социоло­гической школы уголовного права голландец Ван-Гаммель в прош­лом веке писал: «три понятия страшно мешают нам, а, именно, «вменяемость», «наказание», «преступление», когда мы от них освободимся, наконец, все тогда пойдет лучше»57. Такие подходы привели к доминирующему в те годы мнению, что состояние невме­няемости не устраняет уголовной ответственности, а, лишь явля­ется обстоятельством, которое определяет форму возможной уго­ловной ответственности в виде особых мер социальной защиты — именно медицинского характера. Вменяемость рассматривается как способность воспринимать целесообразное воздействие наказа­ния способность к наказанию—антропологов и социологов), нев­меняемость — неспособность к этому. Поэтому из формулы невме­няемости должны быть исключены психологические критерии. Теория целесообразности отстаивалась всеми криминалистами и психиатрами. Ее обосновывали вспециальных работах С. И. Тихен-ко и В. С. Трахтеров 58.

Постулат традиционного права (так именовали уголовное пра­во зарубежных стран), а именно идея четвертого звена (кольца)—

54 См.- напр., Пионтковский А. А. Советское уголовное право. Общая часть, 1929, с. 231, примеч. В объяснительной записке к проекту УК РСФСР, 1926 г. укаывалось, что УК 1922 г. исходил из таких чуждых нашим правовым взгля­дам терминов как «кара», «наказание», «вина», «вменяемость» и т. п., которые достались нам только по традиции, по наследству от старого буржуазного права. (См.: Трахтеров В. С. Кримшальна в;дпов;дальн1сть пси\1чно неповно-вартих, 1930, с 1).

55 См.: напр., названный учебник А. А. Пионтковского, с: 237; Волков Г. I. Уч-бовий курс кримшального права, 1930, по которому обучались студенты юрид. вузов Украины; Гродзинский М. М. Новый уголовный кодекс УССР. Общая часть // ВСЮ, 1927, № 17, с. 585; Трахтеров В. С. Проект уголовного кодек­са УССР (Общая часть, // ВСЮ, 1926, № 8—9.

56 Краснушкин Е. Психиатрическая экспертиза в современном суде // ВСЮ, 1925, № 33, с. 34.

57 См.: // ВСЮ, 1923, № 5, с. 122.

58 См.: Тихенко С. И. Вменяемость и невменяемость, 1927; Трахтеров В. С. Крн-мшальна в!дпов!дальшсть...

36

в логической своей цепи — наказание — вина — вменяемость (нев­меняемость) — психологические критерии — была полностью от­вергнута. Концепция же целесообразности — т. е. представление о вменяемости как способности воспринимать целесообразное влия­ние наказания—не только теоретически была несостоятельна, как и идея опасного состояния, эманацией которого она является, но и приводила на практике к полному стиранию границ между вме­няемостью и невменяемостью, к экспертному и судейскому произ­волу.

Эти ошибочные взгляды, отрицающие исходные принципы уго-

-ловной ответственности, принятые в цивилизованном обществе, стали преодолеваться у нас лишь в самом конце 40-х, начале 50-х годов. Все стали отказываться от своих ошибочных взглядов и вновь говорить о вменяемости, вине, наказании как о необходимых институтах уголовного права 59. Существенную роль здесь сыграло Постановление Пленума Верховного Суда СССР от 13 июля 1944 г. по делу Данилова, где указывалось, что «одним из обяза­тельных условий признания виновности является вменяемость

- обвиняемого. Поэтому к лицу невменяемому не может быть при­менено наказание»60. Таким образом, практика и теория шли впе­реди законодательства, которое в этой части (Основные начала, УК УССР 1927 г., УК РСФСР 1926 г.) оставалось неизменным. Перелом наступил в 1958—1960 гг., когда были приняты нынедей--ствующие Основы уголовного законодательства и УК УССР и РСФСР. В них формула невменяемости обрисована одинаково, а именно «не подлежит уголовной ответственности лицо, которое во время совершения общественно опасного деяния находились в со­стоянии невменяемости, то есть не могло отдавать себе отчета в своих действиях или руководить ими, вследствие хронической душевной болезни, временного расстройства душевной деятельно­сти, слабоумия или иного болезненного состояния». Вот лишь ког­да мы пришли, хотя, конечно, тогда об этом не говорили (да и сейчас на это не указывают), к идее преемственности со ст. 39 Уголовного Уложения 1903 г. Учитывая прошедшие 50 лет, мы сформулировали понятие невменяемости в иных терминах, но по ^ своей структуре и содержанию аналогичное тому, которое дава­лось в ст. 39 Уложения. И все, что сказано выше о ее положитель­ных сторонах относится, конечно, ти1а1;з тигапсИз, к формуле нев­меняемости, закрепленной в ст. 11 Основ (ст. 12 УК УССР, ст. 11 ук РСФСР). Отметим, что и принятые в 1991 г. Основы уголов­ного законодательства бывшего Союза ССР и проекты новых УК

59 См: Напр., Уголовное право. Общая часть,^ изд. 1938, 1939 и 1943 гг.; Трай-нин А. Н. Учение о составе преступления, 1946 и др. См.: Исаев М. М. Вопросы уголовного права и уголовною процесса в судеб­ной практике Верховного Суда СССР, 1947, с. 41.

37

-«лк на Украине, так и в России сохраняют в незыблемости имею­щуюся формулу невменяемости, внося в нее лишь некоторые редак­ционные поправки. Это свидетельство стабильности данного поня­тия, имеющего важное значение как для науки, так и для эксперт­ной и судебной прктики. Конечно, содержание медицинских крите­риев в связи с развитием психиатрии может получать различное наполнение, но сама структура их настолько удачна и так сказать «полна», что не меняет их природы и места в понятии невменяе­мости. То же следует сказать и о критериях психологических (юридических).