Пермское письмо Сперанского к Императору Александру I*(160)

 

Изучая историю царствования Императора Александра I-го, я долго отыскивал подлинную оправдательную записку Сперанского, присланную знаменитым изгнанником из Перми. Наконец, мои поиски увенчались успехом: она оказалась среди бумаг графа Аракчеева и была ему отдана императором Александром. Граф Аракчеев переплел ее и другия важные исторические бумаги в одну книгу с следующим заглавием: "Бумаги, собранные графом Аракчеевым. 1-го января 1826 года в С. -Петербурге". На всеподданнеишем подлинном письме Сперанского имеется следующая собственноручная надпись графа Аракчеева: "получено от Государя 4-го апреля 1823 года. Читал 5-го апреля все три оные бумаги по утру в 5 часов, в спальне".

Оправдательная записка Сперанского была напечатана два раза: 1) в книге "Дружеские письма графа М. М. Сперанского к П. Г. Масальскому. Спб., 1862. ", 2) в приложениях к сочинению А. Н. Пыпина: "Общественное движение в России при Александре I. Спб. 1885" (второе издание)*(161).

 

Н. Шильдер.

 

Всемилостивейший Государь,

 

При отлучении меня Ваше Императорское Величество, между прочими знаками милостивого внимания сказали мне: "что во всяком другом положении дел, менее настоятельном, Вы употребили бы год или два, чтобы точнее рассмотреть и поверить сведения, к Вам о мне дошедшия". Из сего я должен заключить, что мнение Ваше о мне еще не решено невозвратно. Впоследствии назначение денежного мне пособия и невидимая, но мне приметная, защита Ваша утвердили еще более сию надежду.

Среди дел столь высокой важности мне казалось непристойным развлекать собою Ваше внимание. Теперь, когда дела сии приемлют вид окончательный, могу ли я ласкаться, что Ваше Величество удостоите исполнить то, что прежде признавали справедливым?

Представляю сие письмо посредством моей дочери*(162), потому что всякий другой путь откровенного изъяснения мне пресечен, и не знаю еще, как и сие дойдет непосредственно до рук Ваших.

Удостойте, Всемилостивейший Государь, внимания объяснения, при сем прилагаемые, не столько из снисхождения к моей судьбе, как по уважению их предмета, судьба моя и без них, по единому движению справедливости и благости Вашей, могла бы решиться; но Государи всегда имеют личную и прямую пользу внимать истине, особливо когда она касается до важных дел государственных.

Есмь с благоговением Вашего Императорского Величества верноподданный М. Сперанский.

В самом начале царствования Ваше Императорское Величество постановили себе правилом, после толиких колебаний нашего правительства, составить наконец твердое и на законах основанное положение, сообразное духу времени и степени просвещения, и следовать ему неуклонно.

От сего единого начала постепенно возникали все главные учреждения Ваши, учреждения, кои, по важности и пространству своему, могли бы прославить самое долголетнее и деятельное царствование, если бы или люди были справедливее, или обстоятельства счастливее.

Исполнители коих Ваше Величество употребляли в сем деле, каждый попеременно, в свою очередь, были предметом зависти, клеветы и злословия в большем или меньшем степени. Сему и быть надлежало, когда Ваше Величество и сами нередко встречались с так называемым общим мнением, коего привычка и страсти не терпели перемен в настоящем и страшились их еще более в будущем.

Невзирая на сие, через 12 лет Ваше Величество постоянно следовали сим путем. Менялись люди, изменялись планы; но главная мысль и намерение оставались непременными.

До 1808-го года я был почти только зрителем и удаленным исполнителем сих преобразований; но мысли мои и сердце всегда следовали за ними. Когда в 1808 году Вашему Величеству угодно было поручить мне через графа Кочубея, в начальстве коего я тогда служил, составить план преобразования судебных и правительственных мест в империи, я принял сие поручение с радостию и исполнил его с усердием.

В конце 1808 года, после разных частных дел, Ваше Величество начали занимать меня постояннее предметами высшего управления, теснее знакомить с образом Ваших мыслей, доставляя мне бумаги, прежде к Вам вошедшия и нередко удостоивая провождать со мной целые вечера в чтении разных сочинений. к сему относящихся.

Из всех сих упражнений, из стократных, может быть, разговоров и рассуждений Вашего Величества надлежало, наконец, составить одно целое.

Отсюда произошел план всеобщего государственного образования.

В существе своем он не содержал ничего нового; но идеям, с 1801-го года занимавшим Ваше внимание, дано в нем систематическое расположение.

Весь разум сего плана состоял в том, чтоб, посредством законов и установлений, утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сее власти более правильности, достоинства и истинной силы.

В течение слишком двух месяцев занимаясь почти ежедневно рассмотрением его, после многих перемен, дополнений и исправлений, Ваше Величество положили, наконед, приводить его в действие.

Блистательнее, может быть, было бы все установления сего плана приуготовить вдругъ, открыть единовременно: тргда они явились бы все в своем размере и стройности и не произвели бы никакого в делах смешения. Но Ваше Величество предпочли твердость сему блеску и признали лучшим терпеть на время укоризну некоторого смешения, нежели все вдруг переменить, основавшись на одной теории. Сколько предусмотрение сие ни было основательно, но впоследствии оно соделалось источником ложных страхов и неправильных понятий. Не зная плана правителъства, судили намерения его по отрывкам, порицали то, чего еще не знали, и, не видя точной цели и конца перемен, устрашились вредных уновлений.

Пройду кратко все установления, от плана сего возникшия, дабы означить, как вместе с ними возникала и расширялась клевета и ненависть, всегда их преследовавшая.

I. Совет. Учреждение сие, за месяц прежде открытия, сообщено было графу Николаю Ивановичу, графу Завадовскому и к. Лопухину. Словесно и письменно они его одобрили. Все последствия его оправдали. Но одни видели в сем установлении подражание Французскому, хотя, кроме разделения дел, ничего они не имеют общего. Другие утверждали, что разум сего учреждения стесняет власть государеву. Где и каким образом? Не по Государеву ли повелению дела вносятся в Совет? Не единым ли словом его? Но зависть и клевета лучше желают казаться слепыми, нежели быть безгласными.

II. Министерства. В манифесте 1802 года обещаны были подробные учреждения или инструкции министрам, но до 181О года их не было. Беспорядок и смешение, при личных взаимных недоразумениях, доходили до крайности. Ваше Величество, стоя в средоточии дел, в собственной работе Вашей с министрами, более всех сие чувствовали и почти ежедневно напоминали мне о необходимости сего учреждения. По мыслям Вашего Величества составлен был план, внесен на рассмотрение председателей Совета, всеми единогласно одобрен и потом принят в Совете. На сем основан был манифест о разделении министерств и составлен общий устав.

В разделении министерств допущена некоторая от прежнего перемена в размещении или, так сказать, в рамах дел; но рамы сии никогда не могли быть неподвижны и на будущее время несколько раз еще измениться могут. Из сей перемены возникли два новые министерства: полиции и контроля; но первое учреждено по собственному и личному убеждению Вашего Величества в его необходимости, а второе основано на порядке счетов, неоспоримом и очевидном.

Общий устав постановил самые точные пределы отношениям и власти министров. Смею утверждать с достоверностию, что ни одно государство в Европе не может похвалиться учреждением столь определительным и твердым. Оно лежит теперь покрыто пылью и прахом; но время и опыт восстановят его и оправдают.

Надлежало приступить к частным уставам. Возложено было на самых министров составить проекты, дабы после пересмотреть их и привесть в единство.

Здесь каждый министр, считая вверенное ему министерство за пожалованную деревню, старался наполнить ее и людьми и деньгами. Тот, кто прикасался к сей собственности, был явный иллюминат и предатель государства-и это был я. Мне одному против осьми сильных надлежало вести сию тяжбу. У одного министра финансов, не говоря о других, убавлены целые два департамента и, сверх того, несколько отделений, и таким образом уменьшены штаты ежегодно более ста тысяч рублей. В самых правилах наказа надлежало сделать важные перемены, отсечь притязания власти, привести ее в пределы, преградить насильные завладения одной части над другою, и словом все сии наказы во все переделать. Можно ли было сего достигнуть, не прослыв рушителем всякого добра, человеком опасным и злонамеренным?

Другие, может быть, меня счастливее, совершат сию работу; но совершить ее необходимо, ибо как скоро одно министерство движется по данному направлению, то вместе с ним должны идти и другие; иначе друг друга затруднять будут, как то опыт уже и доказал и доказывать будет.

Между тем как занимались сею работою, Ваше Величество подтверждали мне многократно об образовании Сената.

III. Сенат. Образование Сената было в необходимой связи с учреждением министерств. Не могут два сии установления идти на двух началах, совершенно противоположных.

Проект сего образования прежде всего сообщен был графу Завадовскому, князю Лопухину и графу Кочубею. Письменные их отзывы при самых бумагах. После сего он рассмотрен в собрании председателей, напечатан и внесен в совет; месяц времени определен был для того, чтоб каждый у себя дома мог его обдумать.

Из хода сего дела всяк легко мог усмотреть, что не желали тут ни исторгнуть согласия ни предвосхитить его смятением и поспешностию.

Невзирая на сие, возстали укоризны. Не буду здесь упоминать о том, что в укоризнах сих было жестокого и терзающего мою личность. Обращусь к самому источнику тех только возражений, кои имели вид беспристрастия. Возражения сии большею частию, происходили от того, что элементы правительства нашего не довольно еще образованы и разум людей, его составляющих, не довольно еще поражен несообразностями настоящего вещей порядка, чтобы признать благотворные Ваши перемены необходимыми. И следовательно, надлежало дать время, должно было еще потерпеть, еще попустить беспорядок и злоупотребления, чтоб, наконец, так сказать, их ощупали, и тогда, вместо того, чтоб затруднять намерения Ваши, сами бы пожелали их совершения.

Мысль сия с горестию вырвалась у меня в самых публичных разговорах и рассуждениях. Я представил ее во всей силе Вашему Величеству и означил даже в докладной моей записке, которая при делах и теперь должна находиться. Мог ли я тогда подумать, что сие самое рассуждение даст повод врагам моим сделать то злобное приложение, какое впоследствии оказалось?

Между тем мнения в пользу проекта были многочисленны и уважительны. С твердостию и чистотою намерений. Ваше Величество не решались еще остановить исполнения; двумя записками в разное время, от меня поднесенными, представлял я, сколь неудобно было бы при настоящем расположении умов продолжать сие дело. Вместе с сим возрастающие слухи о войне решили, наконец, Ваше Величество отложить его до времени.

Дай Бог, Всемилостивейший Государь, чтоб время сие настало. Проект может быть переменен, исправлен или совсем переделан людьми, более меня сведующими; но я твердо уверен, что без устройства Сената, сообразно устройству министерств, без средоточия и твердой связи дел, министерства всегда будут наносить более вреда и Вам заботы, нежели пользы и достоинства.

IV. Законы. Есть люди, кри и Комиссию Законов считают вредным установлением, хотя она учреждена еще при Петре Великом и с того времени почти непрерывно существовала.

Развлеченный множеством дел, я не мог сей части дать того ходу, какого бы желал; но смею сказать, что и в ней сделано, в течение двух лет, более, нежели во все предыдущее время. Целое почти столетие протекло в одних несвязных планах и обещаниях; в мое время не только составлены твердые планы на важнейшие части, но составлены, изданы и в Совете рассмотрены две труднейшие части гражданского уложения; третья и последняя требовала только отделки.

Со всем тем никогда не хвалился я сими работами и охотно и в свете, и перед Вашим Величеством разделял честь их с комиссиею; но несправедливости людей принуждают меня, наконец, быть любочестивым. Пусть сличат безобразные компиляции, представленные мне от комиссии, т. е. от г-на Розенкампфа, и если найдут во сте два параграфа, коими бы я воспользовался, я уступлю им всю честь сего произведения. Сличение сие не трудно, ибо компиляции сии все остались в моем кабинете.

Другие искали доказать, что уложение, мной внесенное, есть перевод с Французского или близкое подражание: ложь или незнание, кои изоблечить также нетрудно, ибо то и другое напечатано. В источнике своем, т. е. в Римском праве, все уложения всегда будут сходны; но с здравым смыслом, с знанием сих источников и коренного их языка можно почерпать прямо из них, не подражая никому и не учась ни в Немецких, ни во Французских университетах.

V. Финансы. В исходе 1809 года, тогда как Ваше Величество занимали меня планом общего образования, предстал вопрос, делу сему посторонний, но по важности своей привлекавший на себя все Ваше внимание. Ваше Величество с справедливым беспокойством взирали на постоянный упадок ассигнаций и не могли с равнодушием видеть, что средства к наполнению недостатков, Вам представляемые, состояли в умножении тех же ассигнаций. Беспокойство сие возросло до высшей степени, когда в смете на 1810 год, заранее представленной, открыт был ужасный недостаток в 105.000.000 руб., а способов к замене его никаких в виду не было.

Вступало к Вам множество проектов, по все они представляли минутные и вредные облегчения. Ваше Величество желали открыть корень зла и пресечь его, доколе была еще возможность.

Сею одной решительностию, смело могу утвердить, Ваше Величество спасли тогда государство от банкротства.

После многократных о сем рассуждений, составлен был план финансов и внесен в комитет, который тогда в доме г. Гурьева собирался. По двухнедельном предварительном рассмотрении он признан был необходимым и представлен Совету. Были споры, но самое важное большинство его одобрило. Принялись за исполнение.

Здесь те же самые члены правительства, кои план одобрил, вместо того, чтоб единодушно способствовать его исполнению, начали всемерно затруднять его, и тот, кто должен был главным быть его исполнителем, министр финансов, не отрекаясь от него на словах, стал первым его противником на деле.

Откуда сие противоречие? Оно изъясняется следующим. Весьма легко сказать: прекратить выпуск ассигнаций; но надобно было чем-нибудь их заменить. Для сего надлежало:

1) Сократить и привести в порядок издержки; а здесь-то и неудобства и роптание. Вместо того, что прежде каждый министр мог почерпать свободно из так называемых экстраординарных сумм, в новом порядке надлежало все вносить в годовую смету, потом каждый почти рубль подвергать учету в двух инстанциях Совета, часто терпеть отказы и всегда почти уменьшение и, в конце всего, еще ожидать ревизии контролера. Сам министр финансов подвергся тому же правилу. Мог ли кому нравиться сей вещей порядок?

2) Надлежало возвысить налоги. Слишком двадцать лет Россия их не знала. Каждый член правительства хотел сложить с себя бремя сей укоризны; надлежало однако же, чтоб кто-нибудь ее понес. Судьба и несправедливость людей меня избрали на сию жертву; меня осыпали эпиграммами, ругательствами и проч., а другие были в стороне.

Были попытки и тогда уже окружить Ваше Величество страхами народного неудовольствия и подозрениями во мне. Отчет, который за 1810 год имел я счастье представить в феврале последующего года, изображал во всей их силе мои опасения*(163). Я предвидел, не без страха, все личные следствия и тогда же просил уволить меня от звания г. секретаря. Ваше Величество самым милостивым образом опровергли и мои страхи, и мои желания.

Так прошел 1810 год.

1811 год представил совсем противные явления. Тут министр финансов предлагал налоги, а Совет отвергал их, яко неблаговременные*(164). Он, министр, доказывал, что в половине года все станет; прошел целый год, ничто не остановилось, передержка была малозначаща. Тем не менее я и в сем году был рушителем порядка и человеком опасным.

Настал 1812 год. Недостаток весьма важный и, сверх того, близкая война. Министр финансов представил систему налогов чрезмерно крутую и тягостную. Часть их принята, другая заменена налогами легчайшими. Сие смягчение и сии перемены, умножив раздражение, послужили после министру финансов и обширному кругу друзей его весьма выгодным предлогом отречься от всех мер нового положения, сложить с себя ответственность и, по примеру 1810 года, но уже с большею силою, на меня одного обратить все неудовольствия.

Если бы в сие время можно было напечатать все представления сего министра, тогда все нарекания с меня обратились бы на него; но его бумаги лежали спокойно в делах Совета, а манифест, с примечаниями, толкованиями, Московскими вестями и ложными страхами, ходил по рукам.

Я мнил, что спокойный взгляд и терпение двух или трех месяцев рассеет сию бурю. В самом деле, она начинала утихать; налоги приняли свою силу и пошли своим чередом*(165).

Но между тем, как я был спокоен, властолюбивая зависть*(166) не дремала и воспользовалась сопряжением обстоятельств.

Приступаю к подробностям, весьма для меня горестным.

Я не знаю с точностию, в чем состояли секретные доносы, на меня взведенные. Из слов, кои при отлучении меня Ваше Величество сказать мне изволили, могу только заключить, что были три главные пункта обвинения: 1) что финансовыми делами я старался расстроит государство; 2) привести налогами в ненависть правительство; 3) отзывы о правительстве.

1) О финансах. К 1810 году доходы государственные составляли около 125.000.000.

К 1812 они доведены до 300.000.000. Приращение - в два года 175.000.000.

Слова можно прикрасить, исказить и перетолковать; а дел, на простом счете основанных, переменить нельзя.

Смело могу еще раз утверждать, что, переменив систему финансов, Ваше Величество спасли государство от банкротства. Придет время, Всемилостивейший Государь, когда благия учреждения Ваши, оправдавшись опытом, привлекут на себя благословение людей благомыслящих. Тогда, смею думать, и мое имя, и мои бедствия вспомнят не без сожаления.

План финансов и все операции, на нем основанные, всегда выдержат с честью самое строгое исследование всех истинных государственных людей, не только у нас, но и во всех просвещенных государствах. Не словами, но математическим счетом можно доказать, что если бы в свое время он не был принят, то не только вести настоящую войну, но и встретить ее было бы не с чем. И тот же план, в обширных его применениях, может еще доставить важные пособия в тех затруднениях, кои обыкновенно открываются после войны.

Но от чего же столько ропоту? От того, что ни в какой земле не переменяли финансовой системы без неудовольствия.

От чего же - еще вопрошают - понизились еще более ассигнации со времени введения плана? Это есть секрет правительства; он состоит в том: 1) что в то же самое время, как переменяли систему, принуждены были выпустить около 46.000.000 новых ассигнаций; 2) в том, что от прежнего казначейства, без умысла, по единому незнанию, представлен был неправильный счет той массы, которая была в обращении, и на сем счете, коего неправильности тогда узнать было никак невозможно, основаны были первые операции. Но совсем тем, унизясь в первый год, ассигнации потом так твердо установились, что в течение трех последующих лет оне сохраняли постоянно свое достоинство и теперь еще, после всех бедствий войны, оне свободнее, по цене их, принимаются в народе, нежели самое серебро. Сие ли называется разрушением государственного кредита?

2) О ропоте от налогов. Какое странное притязание желать, чтобы народ кланялся и благодарил, когда облагают его налогами! Естественно, сперва поговорят, побранят, потом перестанут, а со временем, когда образумятся, то и благодарить будут. Где же не бранили за налоги? Но можно ли сие минутное неудовольствие признавать опасным ропотом? Если налоги в половине февраля произвели опасный ропот, то куда же девалась сия опасность в марте, в мае, в июне? Где следы сего общего неудовольствия? каким же волшебством тот же народ, то же дворянство, коего ропотом в феврале стращали, в мае и июне готовы были всем жертвовать? Откуда сия перемена? Налоги не были сложены; напротив, во многих местах усилены. Следовательно, опасный ропот сей была басня, выдуманная людьми легкомысленными, кои, прожив весь век свой в женских сплетнях, по тем же самым сплетням и московским вестям судят и о делах государственных и даже (горько помыслить) мнят управлять ими.

Не могу миновать здесь одного примечания, которое и прежде, в первом письме моем отсюда, я старался, сколько мог, означить.

Не попустите, Всемилостивейший Государь, чтоб система ложных страхов и подозрений, система, коею, как я догадываюсь, ищут уловить внимание Вашего Величества, чтоб система сия, всегда приводившая государей к безславию, а государства к бедствиям, превозмогла над достоинством морального Вашего характера, который один, смею сказать, среди всех неустройств нашего правительства, доселе составлял отраду народа и надежду всех людей просвещенных и благомыслящих. Одни мечтатели, или люди коварные и властолюбивые, могут видеть в народе самом кротком и добродушном в подданных, привыкших повиновиться самой малейшей власти и Вам, Всемилостивейший Государь, действительно и лично преданных, - могут, в сем народе, в мнениях его и пустых толках неразумия или легкомыслия, видеть ропоты опасности, причины важных подозрений. Ужас поражает мое воображение, когда я помыслю о следствиях сих внушений. Смело могу назвать их, если они существуют, преступлением против самого Величества. Но Бог, проведший Вас сквозь толикое множество трудных происшествий и сохранивший для благоденствия России, без сомнения, сохранит и от сих опасных сетей, скрытых под видом личной преданности и какой-то привязанности к старым Русским правилам. Истинные Русские правила суть взаимная любовь и доверие между государем и подданными, точное отношение отца к детям; а советы, основанные на страхе и угодливости мнимому общему мнению, когда оно несправедливо и пользам государственным противно, суть советы не Русские, но советы или малодушные, или злые, и во всех отношениях Вас недостойные. Сие мнимое общее мнение слабо и ничтожно когда его презирают; напротив, строптиво и ужасно, когда его слушают. Простите, Всемилостивейший Государь, сие невольное сердца моего излияние. Враги мои могли очернить меня перед Вами, но никогда не отучат сердца моего желать Вашей славы, сохранения Вашего достоинства и кроткого правления.

3) Об отзывах. Третий пункт обвинения, сколько мог я выразуметь, состоит в том, что я отзывался худо о правительстве.

Если доносители разумеют под именем правительства те элементы, из коих оно слагается, т. е. разные установления, то правда, что я не скрывался и в последнее время, с горестию многим повторял, что они, состоя из старых и новых, весьма худы и несообразны. Но сие было мнение всех людей благомыслящих и, смею сказать, и мнение Вашего Величества; скрывать же сего я не имел никакой нужды.

Если разумеют под именем правительства людей, его составляющих, то и в сем я также признаюсь. Горесть, - видеть все искаженным, все перетолкованным, все труды покрытыми самою едкою желчию и, при покорности намерениям Вашим на словах, видеть совершенную противоположность им на деле; горесть снедавшая мое сердце и часто доводившая до отчаяния иметь при сих элементах и людях какой-либо в делах успех, невзирая на все Ваши желания, горесть сия часто, а особливо в последнее время, по случаю сенатских и и финансовых споров, вырывалась у меня невольным образом из сердца. Но, Всемилостивейший Государь, измучен, действительно измучен множеством дел и ежедневно еще терзаем самыми жестокими укоризнами, мог ли я быть всегда равнодушным? И, впрочем, сии самые члены правительства, коих чувствительность отзывом сим толико оскорбилась, не воздали ли мне сами за сие сторицею?

Но, чтоб мог я иметь под именем правительства разуметь особу Вашего Величества, душа моя возмущается при размышлении, что я доведен до того, чтоб опровергать сию гнусную клевету иначе, как презрением. С 1801 года, через 12 лет, в разных расстояниях от Вашего лица, я неуклонно следовал сердцем и душею за всеми Вашими намерениями и в последние два года был близким их исполнителем. Во всех представлениях моих я имел дело с одним Вашим разумом и никогда не хотел обольщать Вашего сердца. Ваш разум и строгая с моей стороны логика были одни мои орудия; в них состояла вся тайна моих работ и успехов. Никогда я ни в чем важном не желал, да и не мог я получить Вашего согласия иначе, как посредством самых точных доказательств и рассуждений. Для сего сочиняемы были мной не докладные записки, но, можно сказать, целые книги. В истине всего сего смею сослаться на собственные Ваши воспоминания, на все докладные бумаги, кои я Вам подносил. Каким же образом, с какою уродливою лживостью, против ежедневного моего опыта, вздумал бы я порицать и злословить в последнее время то, что очевидно чтил и уважал в течение толь многих лет? Для чего? Какую цель могла иметь сия лживость? Возбудить неудовольствие, но в ком? В Армфельде и Балашове? И на какой же конец? Чтоб сделать переворот в правительстве? Но в чью пользу? Где способы? Где сообщники? Где связи? В делах 20-ти летней службы, во всех бумагах, в двухгодичном моем удалении, во всех надзорах и изысканиях, тогда как сердца и уши открыты слушать обо мне всякую клевету и нелепость, открыл ли кто один след, одну тень какой-либо связи подозрительной?

Здесь одна горестная мысль раздирает мое сердце. Неприятели могли сомневаться в политических моих правилах, могли думать о привязанности моей к французской системе; но Ваше Величество, зная мои по сей части работы, не могли колебаться. Поведение мое столь было ясно, что если бы бумаги и дела мои можно было напечатать, тогда сами неприятели мои устыдились бы своих предположений. Не я ли был один из первых, который обращал внимание Вашего Величества на предстоявшую войну и на все козни, ей предшествовавшие? Ссылаюсь на подробные записки, многократно, в разных эпохах и за долгое время поднесенные. Они все находятся в моих бумагах. Смею себе присвоить, что никто, может быть, по крайней мере, случайно столько не содействовал, чтобы заранее осветить истинные намерения Франции, как я. Когда отправляли в Париж графа Ниссельрода, на краткое время, с поручением финансовым по займу, тогда предположенному, и совсем без видов дипломатических, не я ли представлял Вашему Величеству открыть с ним переписку, которая впоследствии соделалась одним из главных источников сведений вернейших и полезнейших? И впрочем, если бы и не мог я привести сих и сим подобных множества подробностей и доводов, как можно вообще согласить следующие противоречия: быть преданным Франции и лишить ее всей торговли в России введением нового тарифа; желать разрушения порядка и в то же время всемерно содействовать его устроению; желать ослабит правительство и вместе возвышать его доходы; быть глубоким честолюбцем и иметь вокруг себя одних врагов; желать привести у народа в ненависть правительство и себя первого и прежде всего подвергать неминуемо сей самой ненависти? Пусть согласят все сие мои доносители: мне и писать, и мыслить о сем уже омерзительно.

Между тем однако же сие жестокое предубеждение о связях моих с Франциею, быв поддержано эпохою моего удаления*(167), составляет теперь самое важное и, могу сказать, единственное пятно моего в народе обвинения.

Вам единственно, Всемилостивейший Государь, Вашей справедливости принадлежит его изгладить. Смею утвердительно сказать: в вечной правде перед Богом вы обязаны, Государь, сие сделать. Вы не можете тут иметь во мне ни малейшего сомнения. Вашею тайною, а не своею, я связан; следовательно, Вам же и развязать все должно. Финансы, налоги, новые установления, все дела публичные, в коих я имел счастие быть Вашим исполнителем, все оправдается временем; но здесь чем я оправдаюсь, когда все покрыто и должно быть покрыто тайною?

Обращаюсь еще раз к личным отзывам. От чего, спросят, доходили от разных лиц одне вести? От того что сии разные лица составляли одно тело, а душа сего тела был тот самый, кто всему казался и теперь кажется посторонним*(168).

Если бы в правоте моей совести и дел нужно мне было не спускаться к сим потаенным сплетням, на коих основаны мои обвинения, и я легко бы мог показать и начало их, и происхождение; открыть и воздушные их финансовые системы, и личные корыстолюбивые их расчеты; указать все лица, запечатлеть каждое из них своею печатью, обличить ложь в самом ее средоточии и представить на все столь ясные доводы, что они сами бы, может быть, онемели. Но к чему все сии улики? Оне будут теперь иметь вид рекриминаций, всегда ненавистных. И, сверх того, враги мои, может быть, и в сию минуту стоят перед Вашим Величеством, а я за 2000 верст и весь почти совершенно в их власти*(169).

Мне остается пояснить одно обстоятельство, которое, быв обвинению посторонним, чрезмерно однако же обрадовало моих неприятелей, дав им случай всю громаду их лжи прикрыть некоторою истиною.

Ваше Величество припомнить, без сомнения, изволите, как в одно время я докладывал, что Бек приходил ко мне и просил исходатайствовать ему у Вас минуту внимания. "На что?" изволили Вы спросить. "Он что-то нашел в перлюстрации, чего не хочет казать канцлеру, не представив прежде Вам". Ваше Величество сказали мне, что позовете его чрез Геслера, что действительно и исполнили и, дав ему Ваши наставления, дозволили и вперед в подобных случаях также к себе относиться. Бек, благодаря меня за сей случай, предложил, что когда встретится в деле его что-либо достойное внимания особенного, он будет меня извещать. Он мог сие сделать, в чистоте совести не считая меня чуждым правительству и его тайнам. С ведома ли его, или нет, но чрез третье лицо, в самом деле, изредка и без связи, получил я несколько сих листов. Что они в себе содержали? Пустые вести о войне, сведения и рассуждения, кои, стоя в средоточии дел и имея всегда и по сим предметам доступ к Вашему Величеству, я в тысячу раз лучше и подробнее всегда знал, нежели они. Что могли мне нового сказать какой-нибудь г. Буш и ему подобные жалкие дипломаты? Следовательно, допустив входить к себе сии бумаги, даже в видах любопытства, не мог я назначать им высокой важности. Один взгляд на содержание их*(170) удостоверит Вас, Всемилостивейший Государь, в маловажности; числа их докажут, что они вошли ко мне без связи; а все вместе может уверить, что тут могло быть легкомыслие, но никто никогда не в силах превратить его в государственное преступление.

Со всем тем, и прежде, и теперь, я повергаю себя единственно в Ваше великодушие и желаю еще лучше быть прощенным, нежели во всем правым.

Нужно ли, Всемилостивейший Государь, чтоб я оправдывал себя и против тех обвинений, кои рассеиваемы были моими врагами, о нравственных моих правилах и связях моих с мартинистами, иллюминатами, и проч. ?

Бумаги мои ясно доказывают, что никогда и никаких связей я не имел; вообще о всех вещах я старался иметь собственные мои мнения и никогда не верил слепо чужим.

Когда Ваше Величество пожелали о предметах сего рода и в особенности о мистической их части иметь сведения, я с удовольствием готов был посвятить Вам все плоды моих собственных изысканий и размышлений. Беседы мне сии тем были приятнее, чем более я видел, что предмет их сообразен с сердечными вашими чувствиями. Не из книг, не из сект и партий почерпал я сии истины; оне были излиянием души моей, смею сказать, ими преисполненной. Обстоятельства и многоделие прервали слишком рано сии лестные для меня сношения, и хотя не имел еще я времени открыть Вам во всем пространстве истинное их знаменование, но, судя по самому их началу, смею сослаться на собственное Ваше сердце и на самые бумаги, у вас оставшиеся, что другое в сих истинах Вы от меня слышали, кроме указаний на достоинство человеческой природы, на высокое ее предназначение, на закон всеобщей любви, яко единый источник бытия, порядка, счастья, всего изящного и высокого? Да и когда, при каком случае слышали Вы, Всемилостивейший государь, от меня другие правила? Во все время, как я пользовался Вашим доверием, кого и чем я очернил, помрачил или кому старался повредить в глазах Ваших? На кого навел я какую-либо тень подозрения? Напротив, я всегда желал и при всех случаях старался питать и возвышать в душе вашей ту любовь к человекам, ту терпеливость к их слабостям ту кротость и снисхождение, коею Бог и природа в благости своей Вас одарили.

Всемилостивейший Государь! В невидимом присутствии Бога Сердцеведа смею здесь вопросить: так ли поступает, советует, действует и говорит мрачный честолюбец, ненавидящий своего Государя и желающий привесть его в ненависть?

Простите, Всемилостивейший Государь, пространство сих изъяснений. В течение двух почти лет враги мои говорили одни. Мне оставалось страдать и молчать.

В награду всех горестей, мной претерпенных, в возмездие всех тяжких трудов, в угождение Вам, к славе Вашей и благу государства подъятых, в признание чистоты и непорочности всего поведения моего в службе и, наконец, в воспоминание тех милостивых и лестных мне частных сношений, в коих один Бог был и будет свидетелем между Вами и мною, - прошу единой милости: дозволить, мне с семейством моим в маленькой моей деревне провести остаток жизни, по истине одними трудами и горестями преизобильной.

Если в сем уединении угодно будет поручить мне окончить какую-либо часть публичных законов, разумее гражданскую, уголовную или судебную, я приму сие личное от Вашего Величества поручение с радостию и исполню его без всякой помощи, с усердием не ища другой награды, как только свободы и забвения.

Бог, общий Отец и Судия государей и их подданных, да благословит благия намерения Вашего Величества на пользу государства; да ниспошлет Вам исполнителей кротких без малодушия и усердных без властолюбия. Сие будет навсегда предметом желаний человека, коего многие в службе могут быть счастливее, но никто не может лично Вам быть преданнее.

 

«все книги     «к разделу      «содержание      Глав: 44      Главы: <   38.  39.  40.  41.  42.  43.  44.