Глава VI. Политические учения Англии в эпоху Реформации и революции

До сих пор мы говорили о тех доктринах, которые были вызваны к жизни промышленными кризисами Англии. Руководящей целью этих доктрин было устранение бедности и установление равномерного материального довольства всех. Пред этой заботой вопрос о личности и ее правах, о гарантиях свободы и совести оставался в тени: в это время он не был, очевидно, в Англии той злобой дня, из-за которой поднимались страсти и возгоралась полемика. Если мы обратимся к "Утопии" Мора, то мы должны будем отметить, что свобода личности вовсе не составляет предмета его главных забот. Утопийцы обеспечены материально; но они подчинены строгому контролю; жизнь их размерена и определена; они не могут свободно располагать собой; даже мелочи их быта, вроде формы одежды и устройства домов, предусмотрены в законе. В сочинении своем Мор допускал принцип религиозной веротерпимости; но на практике он держался иных воззрений и с некоторой фанатической настойчивостью требовал преследования еретиков. Знаменитый канцлер Генриха VIII, столь популярный в свое время, был, во всяком случае, верным представителем современного ему общества, и по его взглядам мы можем составить себе понятие о воззрениях этого общества. Гуманистическое движение коснулось в XVI в. Англии, но Реформация в ней только что началась, и ее великие идеи не успели еще проникнуть в общественное сознание. В царствование Генриха VIII Реформация, по удачному выражению Вэрда, проявилась лишь в том, что монастыри были ограблены и на место папского главенства поставлено королевское. Она имела скорее политическое значение, чем религиозное, и была более завершением старых стремлений английских королей к независимости от римского первосвященника, чем началом новых отношений. Еще со времени нормандского завоевания папа не имел среди европейских государей менее покорного сына церкви, чем английский король. Опираясь, то на феодалов, то на массу народную, король английский не боится спорить с папой и показывает ему неповиновение. Римская курия не раз вынуждена была идти на уступки по отношению к Англии, и Генрих VIII только подтвердил старые притязания своих предшественников, когда со свойственной ему решимостью объявил себя в 1534 г. главой английской церкви. Вспоминая условия, при которых совершился этот глубокий переворот в церковном быте Англии, мы не можем не удивляться несоответствию между крупным значением этого события и ничтожностью повода, которым оно было вызвано. Семейный скандал развода, из-за которого Генрих решился порвать с Римом, ничего не объяснил бы нам в понимании причин английской Реформации, если бы мы не имели в виду и прежние притязания английских королей, и слабость связей, соединявших их с Римом. Во всяком случае, со стороны короля Реформация была более внешним видом, чем внутренним переломом. Новая англиканская церковь не так уже была далека от католической. Во всех спорных пунктах король и послушное ему духовенство становилось на сторону католицизма. Это был скорее католицизм без папы, чем настоящий протестантизм. Однако со времени преемника Генриха VIII, Эдуарда VI, дело внутреннего религиозного обновления пошло успешнее, и если официальная церковь, нашедшая свое выражение в известном исповедании Кранмера, все еще держалась на почве компромисса между католицизмом и протестантизмом, то народное сознание становилось все более протестантским. Это подтверждается как жестокими мерами Марии Кровавой, очевидно, раздраженной сопротивлением народа, так и покровительством протестантизму со стороны Елизаветы - покровительством, которое явилось результатом практической необходимости. Продолжительное царствование Елизаветы было ознаменовано ростом той убежденной и стойкой фракции протестантизма, которая получила названием индепендентства и которая не хотела знать никаких сделок с прошлым.

С этих пор протестантские принципы вошли в такую глубь народного сознания, что малейшее стеснение религиозной свободы должно было вызвать самый решительный отпор. По свидетельству английских историков*(19), уже к концу XVI в. замечается перемена в настроении английского общества: оно становится глубоко религиозным. Библия, сделавшаяся отныне доступной в переводе, распространяется среди масс и привлекает общее внимание как новое и неожиданное откровение. Сторонним наблюдателям, заезжающим в эту эпоху в Англию, кажется, что все занимаются в этой стране богословием. Распространение пуританства подчеркнуло характер этой напряженной религиозности. Шумная веселость века Елизаветы, проявляющаяся иногда так заразительно и непринужденно у Шекспира, сменяется степенностью и серьезной сдержанностью. Примером этого нового настроения может служить Мильтон в позднейшую пору своего писательства, с его любовью к библейским сюжетам, с суровой нравственной выдержкой. Характеризуя Мильтона, Грин говорит, что мы не можем представить его себе увлекающимся шекспировским Фальстафом. Можно к этому прибавить, что нельзя вообразить и Шекспира зачитывающимся "Потерянным раем" Мильтона. Миросозерцание двух веков было совершенно различное. Как будто бы дух первоначального христианства повеял вновь в английском обществе и принес с собой новое углубление религиозной жизни. Эта перемена в настроении английского общества должна была сказаться последствиями не в одной церковной области; она оставила глубокие следы и в сфере политики. Религиозная фракция "независимых" - индепендентов - готова была постоять за себя и за свою свободу, и на этой почве должна была разыграться серьезная политическая борьба с правительством.

Еще 30 лет тому назад (в 1868 г.) появилось серьезное сочинение Вейнгартена под заглавием "Revolutionskirchen Englands", в котором сделана была, между прочим, попытка оценить политическую роль индепендентства с большей точностью, чем это делали ранее. Нам приходится теперь вспомнить заслуги Вейнгартена с тем большей признательностью, что его взгляды получили наконец должную оценку и дальнейшее развитие. В 1892 г. проф. Ковалевский, а три года спустя гейдельбергский ученый Иеллинек вновь вспомнили полузабытых протестантских политиков XVI и XVII столетий, чтобы подчеркнуть их значение в развитии политической мысли нового времени.*(20) Ковалевский признал в них родоначальников английского радикализма и отметил вместе с тем их значение для образования принципов французской революции. В том же духе высказался Иеллинек. "Что до сих пор считали делом революции, - замечает он - то на самом деле есть плод Реформации и ее борений. Первым апостолом принципов революции был не Лафайет, а Роджер Вильямс". Но что же нового внести индепенденты в оборот политической мысли?

Излагая французские оппозиционные учения, я старался подчеркнуть ту мысль, что при всем своем радикализме они коренились, в сущности, на почве средневековых преданий и что их конечной опорой являлись старые права сословного представительства, которые они хотели противопоставить утверждавшемуся абсолютизму. Идея представительства, как гарантия личной свободы, была тем результатом их стремлений, которые они запечатлели для развития нового времени. В этом отношении английские учения непосредственно к ним примыкали если не исторически, то логически. Дальнейший шаг, который они делают, состоит в том, что они впервые провозглашают известные права личности неотчуждаемыми и прирожденными, независимыми даже от народного представительства. Историки политических идей любят повторять, что "Декларация прав человека и гражданина" есть результат естественного права и рационалистической философии. А между тем Ковалевский и Иеллинек, вслед за Вейнгартеном, неопровержимо доказали, что французская декларация прав есть не более как список с соответствующих американских деклараций и что эти последние представляют собой выражение тех взглядов и требований, которые привозили с собой в Америку английские индепенденты, как плод политических опытов, вынесенных ими с родины. В этом отношении родоначальником всех позднейший заявлений подобного рода следует считать индепендента Роджера Вильямса, который переселился в Америку в 1631 г. и явился здесь истинным выразителем старых индепендентских традиций. Сущностью этих традиций издавна являлись начала безграничной веротерпимости и неотчуждаемой свободы совести. Один из наиболее ярких последователей представителей индепендентства, Робинзон, хорошо выражал взгляды своей партии, когда он говорил: "Я не могу достаточно оплакивать положение реформированных церквей, которые дошли до известного предела в религиозном вопросе и не хотят идти далее. Лютеране остановились на Лютере, кальвинисты на Кальвине; но если эти лица были в свое время великими светочами, то они все же не могли проникнуть вполне в тайны божественной истины, и если бы они жили теперь, то они так же охотно подчинились бы новому откровению, как и тому, которое получили сначала. Ибо невозможно допустить, чтобы христианство в столь короткое время рассеяло прежний мрак и чтобы вся полнота христианского познания могла раскрыться сразу".

Это убеждение, что истина не раскрылась еще вполне, что нет пределов ее исканию, представляет у Робинзона и его сторонников прогрессивный элемент религиозной жизни, резко отличающий их от консервативных догматиков. Эта подвижность религиозной жизни сообщила ей характер вечного искания, что так удачно отмечено в наименовании соответствующей части индепендентства сикерами, т.е. искателями. Сикерство было сродни квакерству, также ожидавшему постоянных озарений. На почве подобных взглядов и выросла впервые идея неотчуждаемой совести. Мы можем это с ясностью обнаружить на примере Роджера Вильямса, который сам принадлежал к числу сикеров. Явившись в Америку, он выступил здесь, сначала в общине Салем, а затем во вновь основанной им колонии Провиденс, горячим сторонником полной религиозной свободы и врагом всякого теократического смешения церкви и государства. Он был редким в то время защитником безусловной веротерпимости, распространения которой он требовал одинаково на всех - в том числе на евреев и еретиков. Проповедь этих принципов вызвала против него гонение в той общине, где он первоначально поселился. Но ему удалось привлечь на свою сторону нескольких приверженцев, и в 1636 г. он основал новую общину, которая с самого начала объявила своим главным принципом полную свободу веры. Роджер Вильямс убедил своих товарищей заключить соглашение, в котором значилось: "Граждане будут повиноваться законам, но только в гражданских делах, ибо религия не подлежит законодательному вмешательству". Здесь впервые был провозглашен принцип неограниченной и неотчуждаемой религиозной свободы. Позднейшие американские декларации только модифицировали далее этот принцип и передали его затем в декларацию французскую, которая и сообщила ему столь широкое распространение под именем прирожденных и неотчуждаемых прав личности. Роджер Вильямс явился провозвестником новых идей и в другом отношении. Вместе с индепендентом Коттоном, он впервые провозгласил, что истинный суверенитет в государстве принадлежит народу, который всегда остается судьей всех государственных дел. Как мы видели выше, Готман и другие французские теоретики также прибегали к понятию народного суверенитета, но в их устах это было скорее фигуральное выражение, чем подлинное обозначение их желаний. Они, в сущности, имели в виду не демократический строй, а сословное представительство. Англо-американские индепенденты и в этом отношении идут далее своих французских предшественников.

Но Роджер Вильямс был только первым провозвестником того сложного политического движения, которое под именем девеллерства играло такую крупную роль во время английской революции XVII в. и которое имело своим главным выразителем Джона Лилльборна. Левеллеры не оставили нам крупных политических произведений и систематических трактатов. Этим объясняется, почему их проходят обыкновенно молчанием в общих руководствах по истории философии права. Но принципиальное их значение настолько велико, что мы должны о них упомянуть хотя бы в немногих словах. Как справедливо указал Ковалевский, они именно были родоначальниками английского радикализма. У них мы уже встречаем весь тот запас политических идей, который составил славу XVIII в. Французы следовали в этом отношении за англичанами.

Исходным пунктом левеллерства, как и всей английской революции, явилось требование религиозной свободы. Преследование протестантов со стороны Карла I послужило основой, на которой недовольство народа, постоянно накопляясь, перешло наконец в открытое восстание. Религиозное воодушевление было той силой, которая скрепляла оппозиционную партию и привела ее к победе над войсками, гораздо более значительными, чем ее собственные. Главной опорой оппозиции являлась религиозная группа индепендентов, которая считала себя призванной осуществлять некоторую священную миссию. "Освободить совесть от всяких внешних стеснений и положить основу свободнейшему в мире государству" - такова была эта миссия, в которой религиозный и политический интерес взаимно поддерживали друг друга. Религиозные преследования, которые столь тяжелым гнетом ложились на личность, заставляют этих борцов за свободу вставить в свою программу требование, чтобы свобода мысли и совести были признаны неприкосновенной святыней, на которую не могли бы наложить руку ни король, ни парламент. Левеллеры были той частью индепендентов, которая всего последовательней и яснее проводила эту мысль, примыкая в данном случае к идеям Роджера Вильямса. Мы должны теперь познакомиться в общих чертах с взглядами этой партии и ее главного вождя Лилльборна.*(21)

Народная молва очень хорошо обозначила основную черту стремлений Лилльборна, назвав его "свободнорожденным Джоном". Действительно, стремление к свободе составляет самую существенную идею его деятельности и самую главную задачу всей его партии. Из-за этого они боролись сначала с Кромуэлем против режима Карла I; из-за этого они восстали затем против самого Кромуэля, когда они нашли, что он отступил от своей первоначальной миссии и, став во главе правления, на место старого деспотизма установил новый." Для нас безразлично, - заявляют они - быть в угнетении у мнимых друзей или у открытых врагов. Когда король правил нами, мы были рабами его воли; мы не в лучшем положении и теперь". Подкрепленные сочувствием лондонского населения, левеллеры настаивают на том, чтобы суверенитет народа был проведен на практике и чтобы законы издавались не иначе как от имени всех общин Англии. Во имя этих начал они успели даже организовать восстание, но Кромуэлю удалось их победить и устранить осуществление их программы. Деятельное участие левеллеров в политике на этом кончилось; но принципы, провозглашенные ими в своих памфлетах и брошюрах, не могли пройти бесследно. Они явились преддверием многих идей позднейшего времени.

Если мы попытаемся теперь выразить эти принципы в немногих положениях, то мы должны будем прежде всего, упомянуть названные уже выше идеи неотчуждаемых прав личности и неотчуждаемого народного суверенитета: "Нация, - продолжают левеллеры - есть начало, середина и конец всякой власти. Таково наследие, завещанное нам предками. Основы здания готовы; нам предстоит не создавать их, а только охранять от узурпации королей, городов и священников. Это наследие не только наше, но и наших детей. В наши полномочия не входит отчуждение его. Живущее поколение не может распорядиться тем, что составляет общее наследие всех поколений". Но вместе с этим принципом неотчуждаемого народного суверенитета левеллеры высказывают и другой принцип высокой важности - принцип разделения властей. Задолго до Монтескье они провозглашают: "Законодатели не должны быть одновременно и исполнителями закона; строгое разграничение должно быть удержано между этими властями, чтобы, в противном случае, не пострадала народная свобода".

Что касается неотчуждаемых прав личности, которых законодательное собрание не может касаться, то программы левеллеров подробно перечисляют эти права. Мы находим здесь свободу личности и собственности, свободу совести и печати, свободу промышленной и торговой деятельности. Требования отделения суда от администрации и равенства всех перед законом завершают программу этих "уравнителей" (таково русское значение слова "левеллер"), которые оставались, однако, исключительно на почве юридического равенства и не требовали равенства материального, вопреки распространенному о них мнению.

Вот где следует искать первый зародыш французских идей XVIII в. Более чем за 100 лет до французских писателей все основные положения их были уже высказаны в английской литературе. Вообще, чем более подвергаем мы сравнительному изучению идеи английские и французские, тем более убеждаемся, сколь мало были оригинальны французы в своих построениях. Их призвание состояло в том, чтобы дать распространение идеям, в большинстве случаев заимствованным у англичан, и никто не мог выполнить этой задачи с таким захватывающим энтузиазмом и блестящим успехом, как они. Но прежде чем французы усвоили и провозгласили на весь мир идеи левеллеров, их принципы нашли себе признание в Англии, где они подкрепили и усилили влияние деклараций и Роджера Вильямса. В новых Американских Штатах положения, высказанные левеллерами, являлись исходными моментами для всего последующего развития американской нации. Декларация Джефферсона, как и самая американская конституция, служат выражением тех же начал, из-за признания которых боролись левеллеры.

Если бы мы захотели искать более отдаленных корней политической программы левеллеров, то мы должны были бы взойти к древнейшей основе английской свободы - к "Великой хартии вольностей". Недаром, сам Лилльборн постоянно ссылался на "Великую хартию" как на ultima ratio своих требований. Но легко видеть, что на этой старой основе он строит совершенно новое здание демократической республики. "Великая хартия" была вырвана у Иоанна Безземельного не народом, а высшими сословиями, права и привилегии которых являлись в XVII в. старинной принадлежностью английского строя. Когда левеллеры требовали уничтожения палаты лордов и настаивали на передаче власти в руки всего народа, они шли гораздо далее исторических традиций, являлись провозвестниками новой демократии. Не менее ново было их требование отделения церкви от государства - требование, которое далеко оставляло за собой первоначальную практику протестантизма. Идеал светской демократии - вот конечная цель политической программы левеллеров.

Наряду с идеями Лилльборна и левеллеров принципиальное значение взглядов другого замечательного демократа этого времени, Мильтона, до известной степени умаляется*(22). Но Лилльборн был более практиком, чем теоретиком. Это был прирожденный агитатор и народный вождь. Соответственно с этим и его памфлеты имеют характер практических программ, а не теоретических исследований. Напротив, Мильтон был вместе и талантливым писателем, который умел облекать свои положения в систематическую форму законченной доктрины. Что касается политических убеждений Мильтона, то они представляют собой программу той более умеренной части республиканцев, которая, в отличие от левеллеров, ближе стояла к водворившемуся в Англии строю и поэтому вступала в оппозицию с радикалами. Лилльборн являлся выразителем неосуществленных демократических притязаний. Мильтон был убежденным апологетом того режима, который сменил правление Карла I. Если появляется - в пределах ли Англии или на континенте - какое-нибудь сочинение в пользу сверженного короля и в обвинение республики, талантливое перо Мильтона спешит ответить красноречивой "защитой английского народа", как он нередко озаглавливает свои апологии. Когда французский ученый, Салмазий, выступил против республики, Мильтон, по поручению Государственного совета Англии, принялся за ответ и писал его с такой энергией, усердно работая днем и ночью, что его прежде слабые глаза окончательно ослепли. Когда республика была низвержена и совершилась реставрация, одним из первых ее действий было сожжение рукой палача политических трактатов Мильтона. Королевское правительство не ошибалось, признавая в этих трактатах воплощение республиканского духа.

Главные сочинения, в которых Мильтон изложил свои демократические убеждения, суть следующие: "О власти королей и должностных лиц", "Защита английского народа против Салмазия" и "Вторая защита английского народа против анонимного памфлета". Все они появились между 1649 и 1655 гг., т. е. вскоре после водворения республики.

Основное положение, которое можно проследить во всех произведениях писателя, состоит в том, что люди по природе своей свободны и должны оставаться свободными при всех условиях общественной жизни. Установляя власть над собой, они передают ее одному или немногим лицам не как господам, а как уполномоченным. Власть королей и должностных лиц чисто производная; она возложена на них народом как поручение; источник ее всегда остается в народе. Это положение вновь воспроизводит перед нами теорию народного суверенитета. В XVII в., точно так же как и в XVI и XVIII вв., она на устах у всех демократических писателей, как некоторая неоспоримая и убедительная аксиома. Заключение, которое делает из этой теории Мильтон, также не ново, но оно интересно, как указание на непосредственную практическую цель, с которой Мильтон писал свое сочинение. Заключение это состоит в том, что за королем нельзя признавать такого же наследственного права на престол, какое принадлежит отдельным лицам на их частную собственность; а утверждать, что короли обязаны отчетом единственно Богу - значит подрывать основы всякого правительства. Наконец (и это самый важный вывод писателя) так как короли и сановники держат свою власть от народа и для его пользы, а не для своей, то народ может, когда захочет, избрать правителя или отвергнуть, в силу прирожденного свободным людям права управляться так, как им кажется лучше. Нетрудно понять, что речь идет здесь не о чем другом, как об оправдании английского народа, свергнувшего своего короля. Когда Салмазий, ссылаясь на Священное Писание и естественный закон, доказывал преступность низвержения и казни короля Карла I, Мильтон отвечал ему, что если власть происходит от Бога, то от Бога же происходит и народная свобода; что народ, установляя царей, может и сменять их.

Из всего этого можно заключить, что идеалом Мильтона являлась демократия, во главе которой может стоять и король, но - как временный представитель нации, свободно сменяемый народом. Мильтон думал, что народ может оградить себя от произвола, только удерживая за собой верховное право и вверяя власть правителям как исполнителям его поручений. С его точки зрения, очевидно, одна республика может считаться правомерной формой государственного устройства, так как только при ней может быть сохранено за народом право распоряжаться правлением и сменять по своему желанию должностных лиц. Он находил этот идеал вполне осуществленным в республиканском строе с протектором Кромуэлем во главе и потому всю жизнь свою отстаивал этот строй, который не удовлетворял более радикальных демократов вроде Лилльборна.

Мильтон был еще красноречивее, когда ему приходилось говорить о правах личности. Чувства убежденного индепендента заставляли его с большим жаром отстаивать свободу совести, мысли и слова. Из-под его пера вышел талантливейший протест против цензуры, который когда-либо появлялся в европейской литературе. Я имею здесь в виду знаменитую "Ареопагетику" - так называется небольшая брошюра, обращенная Мильтоном к парламенту и представляющая сильную и красноречивую защиту свободной печати. Другой его трактат - "О гражданской власти в духовных делах" - посвящен вопросу о правах совести. И здесь Мильтон обращается к парламенту, требуя отменить всякие преследования за веру, как противные протестантским правилам и христианскому закону. С точки зрения протестантских принципов, она требует полного отделения церкви от государства: иначе неизбежны тягостные преследования, неизбежны и внутренние смуты. Все частные доводы Мильтона в пользу свободы совести основываются на протестантском принципе, говорящем, что в деле веры должно следовать только внушениям собственной совести. Никакая власть, ни духовная, ни тем более светская, не может в данном случае стеснять личной свободы. Вынуждать внешние исполнения веры - значит потворствовать лицемерию, а не содействовать истинной вере. Эти доводы нам уже известны. Совершенно сходную цитату мы приводили в свое время из Лютера. Новее и интереснее другое соображение, в котором Мильтон высказывает свойственную ему веру в торжество духа, в способность его властвовать одним внутренним своим авторитетом. Христос отверг внешнюю силу в управлении церковью, разъясняет Мильтон, именно для того, чтобы показать ее духовное превосходство и ее способность властвовать над всеми царствами земли одной силой духа. Те, которые прибегают к принуждению, обнаруживают этим, что всякая духовная сила в них иссякла. Они признают бессилие Евангелия убеждать людей иначе как с поддержкой государства, между тем как Евангелие без всякой посторонней помощи покорило себе землю. В другом своем сочинении, защищая свободу печати, Мильтон опять становится на ту же точку зрения: истина всегда восторжествует сама по себе, ей не нужно посторонней помощи и поддержки. "Пусть сцепится истина с ложью, - замечает он - кто когда-либо видел, чтобы истина побеждалась ложью в открытом бою. Ибо кто не знает, что истина сильна, почти как сам Всемогущий. Ей не нужны ни полиция, ни ухищрения, ни цензура; нужен один только простор".

Вообще во всех рассуждениях Мильтона пред нами раскрывается его глубокая вера в победоносную силу истины и в благодетельное значение свободы. В этом отношении он был прямой противоположностью Гоббсу, у которого в такой мере проявляется недоверие к человеку и к возможности его самостоятельного развития.

Чтобы закончить обзор республиканских теорий, порожденных английской революцией, мы должны еще познакомиться с учением Гаррингтона, которое также относится к этой эпохе. Гаррингтон был чужд практической борьбы, но он очень интересовался политическими вопросами, много путешествовал, много читал. Плодом этих чтений и наблюдений явились его политические произведения. Гаррингтон принадлежал к числу тех писателей, которые верят в силу учреждений и в их способность обеспечить счастие людям. При этом он думал, что всего скорее эта цель может быть достигнута республиканским образом правления. В своем сочинении, носящем название "Океан", он и делает опыт начертать план такого правления. Однако республика, о которой мечтает Гаррингтон, имеет аристократический характер, а не демократический. В этом отношении Гаррингтон еще умереннее Мильтона и еще далеко от Лилльборна.

Настоящее устройство республики, по мнению Гарингтона, немыслимо без хорошей аристократии. Предполагать, что можно вести политику без надлежащей подготовки или что народ имеет достаточно досуга, чтобы приобрести такую подготовку, невозможно. Только высшие классы имеют и средства, и время для занятия политическими делами. Но политическое преобладание аристократии должно сочетаться с равенством. Это достигается, прежде всего, тем, что аристократия не превращается в замкнутую касту, а остается открытой для всех. С другой стороны, в этих же видах в республике должен быть проведен принцип периодической смены должностных лиц так, чтобы правление не могло оказаться олигархическим, но постепенно переходило из одних рук в другие. Наконец, если руководство политикой должно принадлежать представителям аристократии, то и народ должен быть допущен к управлению не для обсуждения предлагаемых мер, а для окончательного решения относительно их принятия или непринятия. Этот идеал аристократической республики был отчасти навеян образцом Венеции, на что указывает сам Гаррингтон, отчасти представляет собой переделку старого строя Англии, в котором аристократическому элементу принадлежало столь важное значение. Гаррингтон был убежден, что предлагаемое им устройство имеет все гарантии твердого и незыблемого порядка, который может рассчитывать на самое прочное существование.

Идеал Гаррингтона интересен для нас в том отношении, что служит третьим звеном в ряду республиканских теорий рассматриваемого периода. Не только радикалы, вроде Лилльборна, и умеренные демократы, вроде Мильтона, но и представители аристократии стояли за республику. Правление Карла I успело раздражить самые различные общественные группы. Однако установленный порядок продолжался недолго. Совершилась реставрация Стюартов, и республиканские идеалы потерпели крушение. Но еще ранее, чем водворился вновь монархический режим, в защиту его выступили писатели, которые, в противоположность только что рассмотренным теориям, в основу своих построений полагали начала власти и порядка. К числу этих писателей принадлежат Гоббс и Фильмер.