Глава VII. Гоббс и Фильмер

Гоббс известен в истории литературы не только как выдающийся политический писатель, но и как один из наиболее видных философов Англии.

Скажем сначала несколько слов о его философских взглядах, чтобы установить некоторую параллель между его смелым новаторством в этой области и его своеобразными особенностями в области политической.

Для того чтобы отметить новый характер его философии, достаточно упомянуть, что Гоббс был сторонником и продолжателем Бэкона. Подобно этому последнему, он восстает против подчинения авторитетам и против влияния традиции в научных исследованиях. Так же, как и Бэкон, он хочет опираться исключительно на опытное познание явлений и точно так же он исключает из научной области религиозные проблемы, высказываясь в пользу исключительного натурализма. Гоббс немало занимался вопросами о происхождении нашего познания, и в этом отношении он высказывается также в полном противоречии с традиционной философией. До Бэкона философы верили, прежде всего, в умозрение, в силлогизм, в диалектические процессы мысли, которые должны открывать нам истину. Гоббс, как и Бэкон, настаивает на том, что все наши знания слагаются из внешних ощущений и утверждаются на опыте. Наши понятия о вещах суть результат воздействия этих вещей на наши органы чувств, и только в связи с осуществлением вещей они имеют какую-нибудь цену. Это соображение приводит Гоббса к мысли, что в мире вообще существуют только вещи, тела и что вся философия должна быть учением о телесных предметах. Общие понятия создаются нашим умом и не имеют собственной реальности; "нематериальные субстанции" - не существуют. В связи с этим Гоббс высказывает чрезвычайно радикальное для своего времени требование, чтобы весь мир объяснился из чисто механических и материальных причин, помимо каких-либо иных предположений супранатуралистического или теологического характера. Нетрудно видеть, что центральная мысль всех философских стремлений Гоббса стоит в прямой противоположности с церковным духом средневековой схоластики. Вот пункт, с которого лучше всего можно объяснить все взгляды этого писателя.

Когда от его чисто философских воззрений мы обращаемся к политическим, мы находим и здесь ту же вражду к церковному миросозерцанию, к владычеству церкви, и эта вражда гораздо лучше объясняет его политическую программу, чем дружба его со Стартами. Трудно уже a priori предположить, чтобы этот смелый новатор - можно сказать, революционер в области философии - не внес и в политику соответствующих стремлений, чтобы, говоря иначе, он не остался самим собой в двух сферах своей писательской деятельности. И действительно, как увидим далее, под консерватизмом Гоббса скрывались такие тенденции, которые делали его весьма опасным для традиционной политики Стюартов.

Конечно, события времени не остались без влияния на писателя. Еще Макалей, говоря, впрочем, о периоде несколько более позднем, заметил, что постоянные междоусобные эпохи революции склонили английский народ к тому, чтобы купить внутренний мир какой бы то ни было ценой. Эта потребность мира - мира, во что бы то ни стало, ярко просвечивает и во всех построениях Гоббса. Недаром же он первым основным законом природы считает правило: "Pax quaerenda est" (должно искать мира).

Когда мы встречаем в его сочинениях описания естественного состояния, в котором люди, не подчиняясь закону и властям, считают все для себя позволенным и, приходя в постоянные столкновения, превращают общественную жизнь в войну всех против всех, мы чувствуем, что эти картины были нарисованы под свежим впечатлением гражданских смут и внутренних междоусобий. Этот страх всеобщей войны, разрушающей основы гражданственности, заставляет Гоббса стать на стражу порядка. Редкая последовательность мысли, может быть слишком прямолинейной, была тем дальнейшим условием, которое объясняет нам, почему в лице этого писателя мы имеем едва ли не самого последовательного теоретика государственного абсолютизма.

Здесь следует, однако, избегать одного весьма распространенного недоразумения. По старой традиции, Гоббса слишком охотно изображают как безусловного приверженца монархии, для которой он готов был забыть все прочее. В этом есть своя доля истины. Но когда мы, запасшись этим представлением, начинаем знакомиться с судьбой идей Гоббса, мы тотчас же наталкиваемся на некоторые противоречия. Прежде всего, мы узнаем, что, когда появился "Левиафан", крупнейшее политическое сочинение писателя, Гоббс лишился милости короля и был обвинен в недостатке лояльности; а вскоре после того Кромуэль предложил ему место секретаря республики. Не менее способно удивить и то обстоятельство, что последователями и поклонниками Гоббса в XVII в. являлись передовые французские философы. Сопоставляя эти данные с представлением о Гоббсе как приверженце исключительного и безусловного монархизма, мы не можем не видеть, что все это плохо вяжется вместе. Где же в таком случае объяснение?

Подобное объяснение давно уже пытались дать Геттнер в своей "Истории всеобщей литературы" и Ранке в своей "Английской истории", но их соображения не могут быть признаны достаточными. Только благодаря новым исследованиям, появившимся за последние годы (я имею в виду монографии Робертсона, Лиона и в особенности Тенниса), этот пункт может считаться теперь окончательно разъясненным; на него - то мы и должны обратить по преимуществу внимание. Но чтобы не терять последовательности изложения, постараемся воспроизвести постепенный ход мысли писателя и для этого, прежде всего, припомним черты изображаемого им естественного состояния. В политических теориях старых писателей этот первый шаг - изображение естественного состояния, в котором люди жили когда-то без властей и законов, имеет весьма важное значение; ибо в подобных изображениях обнаруживаются обыкновенно взгляды писателей на человеческую природу и ее потребности. Когда мы встречаем, например, у Руссо в самом начале "Общественного договора" знаменитую фразу: "Человек рождается свободным, и везде он в цепях", мы заранее угадываем, какие цели будет преследовать автор в своем сочинении. То же можно сказать и относительно Гоббса, который начинает свое описание естественного состояния с печальной картины "войны всех против всех". Гоббс отправляется при этом от мысли, что основу человеческой природы составляют эгоистические стремления. Он не согласен с теми писателями, которые называют человека животным общежительным: общение представляет собой не результат природной склонности человека, а продукт искусственной организации. Люди ищут в обществе удовлетворения своих собственных интересов и для этого соединяются вместе. Прирожденный эгоист, человек сближается лишь с теми, от которого он ожидает себе выгоды.

Но если так, то понятно, почему Гоббс подчеркивает преимущества, доставляемые обществу властью. При отсутствии власти между людьми господствует страх, вытекающий из постоянных опасений взаимного зла. Когда каждый считает себе все позволенным, то на каждом шагу возникают между людьми столкновения. Более сильные стараются подчинить себе более слабых; все чувствуют взаимный страх. При этих условиях неизбежна война против всех - bellum omnium contra omnes. Но эта всеобщая война противоречит основной цели человеческой жизни - самосохранения. Во имя сохранения человек должен найти выход из естественного состояния. Спасаясь от войны, он должен искать мира. "Pax quaerenda est" - таков первый основной закон природы, подсказываемый человеку самой целью его существования. Из него проистекают все другие законы общественной жизни.

Прежде всего, очевидно, для сохранения мира человек должен ограничивать свои притязания. Он не может требовать для себя безграничных прав на все; часть своих прав он должен уступить другим. Гоббс думает, что это может быть сделано только по взаимному согласию или договору. Но раз такой договор заключен, он должен быть свято соблюдаем; иначе мирное сожительство будет невозможным. Отсюда второй закон природы: "Должно соблюдать договоры" ("Pactis standum est"). Из потребностей мирного сожительства Гоббс выводит далее и все остальные - как юридические, так и нравственные законы. Все они сводятся, по его словам, к одному ясному и понятному правилу: не делай другим того, чего не желаешь, чтобы они тебе делали. Но чтобы все эти законы получили надлежащую силу, необходимо, чтобы в обществе утвердилась власть, которая стояла бы на страже законов и воздерживала бы людей от действий, противоречащих миру; необходимо, чтобы все условились подчинить свою частную волю какому-нибудь лицу или собранию, воля которого считалась бы волей всех. Так возникает государство - как результат взаимного договора и соглашения.

Оригинальность Гоббса в этом установлении понятия государства состоит в том, что, имея в виду вывести теорию абсолютизма, он смело вступает на путь тех самых естественно-правовых дедукций, с помощью которых до сих пор оперировали теоретики либерализма. До него идея первобытного договора употреблялась обыкновенно для того, чтобы указать верховной власти на ее обязанности перед народом. Со времени Манегольда Лаутенбахского, писателя XI в., у которого впервые мы встречаем эту идею, договорные связи обыкновенно противопоставлялись абсолютизму власти. Гоббс, напротив, самый абсолютизм попытался вывести из первобытного договора. В этом проявляется несомненная смелость мысли. До сих пор абсолютную власть выводили из божественного установления, как это особенно часто делалось в Средние века, или из потребностей государственной жизни, как это мы видели у Макиавелли. Однако тот новый фундамент, который пытался создать для абсолютной теории Гоббс, был едва ли устойчивым и прочным: идею Гоббса можно толковать так или иначе, и если в основе всего государственного строя лежит свободное соглашение частных воль, то одно это расшатывает здание абсолютной власти, превращая ее в продукт взаимного договора людей. Это был один из тех пунктов в теории Гоббса, которые более лояльным монархистам, вроде Фильмера, казались столь сомнительными.

Как бы то ни было, сам Гобсон считал, однако, вполне возможным вывести, что власть, установленная по договору, должна быть по самому существу своему безусловной и неограниченной, какова бы ни была ее форма. В этом пункте Гоббс почти повторяет Бодена. При всякой форме правления, говорит он, всегда можно указать некоторую высшую власть, которой подчинены все другие, но которые сами не подлежат никакому контролю. Установленная волей граждан, она не может быть уничтожена по их произволу. Актом договора они связали себя навсегда обязанностью подчинения, от которой не могут более отступиться. Точно так же, как Боден, Гоббс, во имя единства и неограниченности власти, отвергает смешанные формы правления, не подозревая той простой истины, что суверенитет может принадлежать не только оному лицу или учреждению, но и совокупности нескольких. У писателя этого направления всегда можно заметить склонность к неограниченной монархии, всего полнее воплощающей принцип единства. Борьба партий, непостоянство толпы, влияние демагогов, действующих на страсти людей, - таковы, по мнению Гоббса, невыгоды народного правления. Самая свобода частных лиц более уважается в монархии, а общие решения гораздо успешнее постановляются в небольших собраниях, чем в значительных.

Принцип единства заставляет, наконец, Гоббса утверждать, что в монархии государь есть сам народ, ибо он именно воплощает в себе государственное единство; подданные же, в противоположность ему, не более как собрание отдельных лиц. Любопытно указать, что у другого, сродного Гоббсу по направлению философа, Спинозы, встречается совершенно аналогичное выражение: "Царь - это само государство" (Rex est ipsa civitas"). Невольно вспоминается в данном случае и другая фраза, принадлежащая одному из монархов, Людовику XIV: "Государство - это я" (L'etat c'est moi"). Когда принцип государственного единства водворился на место феодальной раздробленности, и в теории, и на практике одинаково сознавали, что вся совокупность государственных полномочий воплощается в лице суверенного носителя власти, который представляет собой живую персонификацию государственной воли. Вот почему Людовик XIV чувствовал себя государством, а философы, как Гоббс и Спиноза, совершенно независимо от французской действительности повторяли его изречение в своих политических трактатах.

Чтобы не упустить, однако, из виду того пункта, который мы поставили своей целью разъяснить, мы должны заметить, что для Гоббса, при всех его симпатиях к монархическому абсолютизму, еще важнее был государственный абсолютизм вообще. С самого начала он замечает, что безусловное верховенство власти принадлежит ей одинаково во всех формах. Мало того: он, по-видимому, старается разрешить практически и непосредственно интересный для англичан его времени вопрос, когда он разъясняет, при каких условиях подданные обязаны повиноваться новому правительству. Смысл его разъяснений состоит в том, что если новое правительство утвердилось и если подданные находятся в его власти и под его охраной, то они должны ему подчиниться. Гоббс осуждает интриги роялистов против республиканского правительства; позднее он ставит себе в заслугу, что его книга убедила многих колеблющихся возвратиться в отечество под охрану существовавшего в то время республиканского режима. В этой защите всякого существующего порядка проявлялась более тенденция государственного абсолютизма, чем монархического, более любовь к гражданскому порядку, чем преданность к изгнанной династии. Вот почему истинным роялистам книга Гоббса казалась продуктом нелояльных чувств.

Еще более негодования должна была возбудить другая тенденция этого писателя - его вражда к клерикализму. Для самого Гоббса по всему складу его ума интерес религиозный не имел большого значения. Мысль его была чисто практическая, чуждая всяких мистических и религиозных элементов. К этому религиозному индифферентизму присоединялось сознание, что тягостные смуты, столь долго тревожившие Европу, были продуктом церковных притязаний. Еще в 1641 г. Гоббс писал в одном из своих писем: "Опыт нам свидетельствует, что соперничество между духовной властью и светской в последнее время более чем что-нибудь другое, было причиной гражданских войн во всех концах гражданского мира". И конечно, он не колеблется указать выход из этих бедствий в полном подчинении духовной власти авторитету светской. Он хочет, чтобы государство стало чисто светским, чисто гражданским, чисто рациональным, и это стремление составляет одну из господствующих идей его "Левиафана", логически связующуюся с проповедью государственного абсолютизма. Нет ничего удивительного, что роялистическая партия не замедлила объявить Гоббса атеистом и изменником, врагом религии и королевства. До сих пор королевская власть Стюартов была тесно связана с церковью. Самая революция и падение королевского дома совершились из-за него. Партия королевских приверженцев состояла из весьма значительного количества духовных лиц и клерикальною настроенных лордов. Монархистам старого закала было чуждо выведение королевской власти из народного договора. Религиозный индифферентизм Гоббса должен был показаться им преступным. В требовании подчинить церковь государству они почуяли тот самый дух, который воодушевлял Кромуэля, и в этом отношении они, во всяком случае, не ошиблись. Соответствующие выдержки из Гоббса охотно цитировались республиканцами, а сам Кромуэль почти повторял слова философа, когда он восставал против владычества духовенства и требовал безусловного господства светской власти.

Но чтобы дать полное представление о характере воззрений писателя, следует заметить, что в этом направлении он в особенности проявил свойственную ему прямолинейную последовательность и что не одни клерикалы имели повод восставать против него в данном случае. Защищая абсолютизм власти, он склонялся к тому, чтобы, по выражению одного из его соотечественников, нашего современника Поллока, потопить всю нравственность в положительном законе. Следуя этому основному принципу, он доходил до утверждения, что все наши нравственные представления должны определяться предписаниями власти. Он возмущается против мнения, что подданные могут иметь свое представление о добре и зле. В единственном состоянии это допустимо, но никак не в гражданском, в котором все определяется законодателем. Христианская церковь всегда говорила, что Богу следует повиноваться более, нежели человеку. Гоббс, напротив, утверждает, что подданные никогда не могут грешить, повинуясь власти, ибо подчинение ей представляет собой обязанность абсолютную, которая не может быть грехом. Что бы ни предписала власть, хотя бы неверие, ей следует повиноваться: внутренне никого нельзя принудить к неверию и в сердце своем христианин может сохранить веру; но во внешних действиях он обязан подчиняться государству. И если он на это не согласен, то ему остается только принять мученический венец и пожертвовать временной жизнью для вечной. Есть у Гоббса частные оговорки, которые как будто бы подрывают его основное начало. Так, например, он говорит, что если верховная власть предписывает что-либо опасное или безучастное и если это противоречит общественной цели, то подданные могут не повиноваться. Были, очевидно, у Гоббса некоторые сомнения, колебавшие его мысль по данному вопросу. Но все подобные оговорки решительно тонут в общем его миросозерцании, которое представляет собой самую последовательную, самую цельную систему государственного абсолютизма, которая когда-либо была высказана в политической литературе.

Заканчивая характеристику Гоббса, я должен прибавить, что это превознесение государства, это возвеличение его над церковью и над всеми прочими властями было истечением того светского рационалистического духа, которым этот писатель был всецело проникнут. По своим научным стремлениям это был человек той новой эпохи, которая окончательно порвала с традициями Средних веков. Гоббс не хотел знать ничего, кроме логики и фактов. Вот почему рационалисты XVIII века преклонялись перед его памятью. Гольбах переводит отрывки из его философии, Дидро является горячим его приверженцем, Руссо возрождает, хотя и с иными предпосылками, его политическую идею - идею государственного абсолютизма. Огюст Конт называл Гоббса отцом революционной философии. Он был ее отцом по своему рационалистическому духу, по смелости и оригинальности своей мысли, по своему стремлению к свободному обсуждению научных вопросов, которое было ему столь свойственно.

Критическая смелость мысли Гоббса и его вражда к церкви были причиной, почему в ближайшую эпоху он встретил такую оппозицию, почему и до сих пор англичане считают его отцом неверия в своей стране. Что касается политических его взглядов, то из среды правоверных роялистов, соединивших клерикальные убеждения с преданностью трону, им вскоре были противопоставлены иные воззрения, гораздо более верные духу традиционного монархизма. Лучшим выразителем этих воззрений явился Роберт Фильмер - баронет и член старинной аристократической фамилии. Королевская партия признала Фельмера своим духовным вождем, чего она не хотела сделать в отношении к Гоббсу; а последующие противники абсолютизма, Сидней и Локк, обращают свою аргументацию не против Гоббса, а против Фильмера. Объяснение этому мы находим в различном отношении этих писателей к монархической идее. У Гоббса она выступает с такими придатками и на такой почве, что последовательные роялисты не могли признать его своим. Защита монархической идеи является у Гоббса скорее продуктом холодной логики, чем истинного монархического чувства. Напротив, Фильмер весь предан интересам династии и делу короля. Притом же королевская власть является у него в своем старом традиционном виде - как власть "Божьей милостью", как божественное установление.

Сочинение Фильмера носит характерное заглавие: "Патриарх". Король как патриарх и наследник патриарха Адама, как отец своих подданных - вот сущность его представлений. Из сочинений Фильмера можно видеть, сколько опасными казались роялистам логические предпосылки Гоббса. Преданный сторонник Стюардов, автор, прежде всего, спешит устранить гипотезу, будто бы все люди когда-то были свободны в выборе и установлении власти, которую они создали путем взаимного соглашения. Если принять эту гипотезу, думает Фильмер, то следует принять и дальнейший вывод, что народ имеет право сменять и наказывать правителей, если они нарушают закон. Вот почему он отвергает договорную теорию, говоря, что это учение совершенно не богословское, противоречащее Священному Писанию.

Со своей стороны, Фильмер хочет всецело опираться на Библию, считая всего вернее выводить королевскую власть не ближе как от Адама. Подобную попытку почти одновременно с ним сделал голландец Грасвинкель в сочинении "De jure mayestatis", 1642 г. И он выводил права королей от Адама. В истории политической литературы вообще можно проследить целый ряд теорий, которые прибегали к ссылкам на Адама для доказательства тех или иных положений. Попеременно библейский прародитель служил то опорой теократических притязаний, то прибежищем консервативно-монархических убеждений, то, наконец, знаменем революционных стремлений, как, например, во время крестьянского восстания 1381 г., когда представления о библейском равенстве и патриархальной простоте противопоставляли существующим сословным различиям, которые хотели отвергнуть*(23). Что касается Фильмера, то у него ссылки на Адама служат основой для консервативного роялизма. Ход его рассуждений можно представить в следующих чертах.

Адам получил от Бога не только отеческую, но и королевскую власть над своим потомством, - следовательно, с самого начала в лице Адама эта власть была установлена Богом. От него власть перешла к его старшему сыну. Ряд патриархов последовательно передавали затем эту полученную от Бога власть из поколения в поколение; от патриархов происходят короли, которые являются, таким образом, наследниками своих народов, соединяя власть патриархальную с королевской. Если когда-либо старейший род вымирал, то власть не переходила к народу, который мог свободно выбирать правителей, а передавалась затем следующему по старшинству роду: принцип наследования от первоначального патриарха и, следовательно, печать божественного установления сохранилась, таким образом, и в этом случае. Король при всех условиях является ставленником Божиим, естественным отцом своего народа. Неестественно и противно воле Божией, чтобы народы избирали своих правителей. Также неестественно и то, когда они вовсе не имеют королей. Бог всегда управляет при посредстве монархов.

Происходя от Бога, монархическая власть не подчинена человеческим законам. Она неограниченна по своему существу. Никакие обещания, никакие клятвы не могут нанести ущерба этой ее природе. Однако Фильмер вспоминает о существовании английского парламента, который с давних пор имел значение учреждения, ограничивающего королевскую власть. Как примирить существование парламента с основами патриархальной теории?

Фильмер находит выход из этого затруднения в своеобразном истолковании парламентского строя. По его словам, благоустроенный парламент нисколько не противоречит королевской власти, но только потому, что он является не народным учреждением, а королевским органом, при посредстве которого король издает законы. Если король действует против закона, то он отвечает за это не подданным, а только одному Богу.

Так Фельмер пытается сочетать начала абсолютизма с историческими условиями английской парламентской жизни. Из сочинения его видно, что он относится к монархии с теплотой и любовью, как к отеческому крову, под которым подданные, как дети, должны находить свою защиту. Это было нечто совершенно иное, чем суровая логика Гоббса. В его рассуждениях легко также обнаружить апологию Карла I, старавшегося стать над парламентом, и обвинение королевского народа, свергнувшего своего короля. Если республиканцы подкрепили свои требования указанием на зависимость короля от парламента, то роялисты рисовали совершенно иной порядок подчинения. Над королем стоит только Бог, и народ всецело зависит от короля.

Сочинение Фильмера появилось в печати только в 1680 году, следовательно 20 лет спустя после того, как Карл II возвратился в Англию, чтобы вновь восстановить здесь королевскую власть. Во время своего появления сочинение Фильмера уже не соответствовало общему настроению, но когда в 1660 году Карл II прибыл в Англию, чувства Фильмера, казалось, одушевляли весь народ, который, очевидно, утомился пережитыми смутами и радостно встретил нового короля. Однако возвращение Стюардов не оправдало народных ожиданий; несколько лет дурного управления, притеснения, которым подвергался народ, католический гнет, которым короли хотели связать Англию, уже привыкшую к протестантской свободе, - все это способствовало тому перевороту в общественном настроении, благодаря которому уже преемник Карла II должен был бежать из Лондона, чтобы искать убежища в чужой стране. Господство наследственной династии кончилось, и английскому народу пришлось на практике проявить то право избрания нового короля, которое отрицал за ним Фильмер.

Однако сочинение Фильмера, совершенно забытое в наше время, в ближайшую к нему эпоху пользовалось, по-видимому, большим влиянием и почетом. Мы можем судить об этом уже по тем усилиям, какие употреблялись писателями иного лагеря для того, чтобы его опровергнуть. В царствование Иакова II в этом смысле писал Альджернон Сидней; а когда был признан Вильгельм Оранский, в оправдание этого призвания и в опровержение старых притязаний выступил знаменитый Локк, который не менее Сиднея посвящает внимание наивным дедукциям Фильмера.

Мы должны теперь перейти к характеристике названных писателей.