И. А. Шумпетер. История экономического анализа >Часть II. От истоков до первого классического (приблизительно до 1790 г.) - Глава 4. Эконометристы и Тюрго0-1
- 1. Политическая арифметика
- 2. Буагильбер и Кантильон
- 3. Физиократы
- 2. Буагильбер и Кантильон
- [а) Кенэ и его ученики]
- [b) Естественное право, сельское хозяйство, laissez-faire и единый налог]
- [с) Экономический анализ Кенэ]
- [d) Экономическая таблица]
- [b) Естественное право, сельское хозяйство, laissez-faire и единый налог]
- 4. Тюрго
Авторы и группы, о которых пойдет здесь речь, также были консультантами-администраторами, хотя и не академического типа, а некоторых из них, кроме того, можно причислить к философам естественного права. Тем не менее мы посвятим им отдельную главу, причем не только с целью разгрузить предыдущую, и без того изобилующую именами. За исключением великого Тюрго, о котором речь пойдет в конце главы, всех их объединяет нечто общее — дух количественного анализа — вот почему желательно выстроить их в единую систему. Все они были эконометристами. На примере их работ становится совершенно ясно, что такое эконометрия и какую задачу ставят перед собой эконометристы. 0-2
1. Политическая арифметика
Нам уже не раз предоставлялась возможность заметить, что для экономистов всех типов, особенно для консультантов-администраторов, задачей первостепенной важности, на выполнение которой затрачивалась большая часть сил, являлось исследование фактов и оно продвигалось быстрее, чем развивалась имевшаяся в то время «теория». Так было с самого начала; достаточно вспомнить Ботеро и Ортиса. Однако в XVII и XVIII вв. развился (особенно в германских университетах) тип учения, специализирующийся на чистом описании фактов, относящихся к государственному управлению. Принято считать, что первым, кто начал читать лекции такого типа, был немецкий профессор Герман Конринг (1606-1681). Другой профессор, Готфрид Ахенваль (1719-1772), читавший аналогичные лекции, ввел термин «статистика». Эти «статистики» представляли собой главным образом не числа, а скорее нечисловые факты и, следовательно, «статистика» этих профессоров не имела ничего общего с тем, что мы теперь называем статистическим методом. Однако полученная ими информация во многом служила тем же целям, что и наши числа, обработанные с помощью более совершенных методов. В определении статистики, принятом в 1838 г. Королевским статистическим обществом (если употреблять его современное название), все еще говорилось об «иллюстрации условий и перспектив развития общества», и, таким образом, оно вполне распространялось на работу Конринга и Ахенваля. 1-1 Но, увы, к несчастью для академического сообщества, не университеты явились инициаторами развития этого по-настоящему интересного направления.
Решающий импульс был дан маленькой группой англичан, руководимой и вдохновляемой сэром Уильямом Петти. 1-2 Суть того, что он называл «политической арифметикой», и его личного вклада в нее была с непревзойденной точностью сформулирована одним из его талантливейших последователей Дэвенантом1-3: «Под политической арифметикой мы понимаем искусство рассуждать с помощью цифр о вещах, относящихся к государственному управлению... Само по себе это, несомненно, очень древнее искусство... [но Петти] первым дал ему название и создал для него правила и методы».
Мы увидим, что «методы», которые он, конечно, тоже не изобрел, но помог осмыслить, не заключаются в замене рассуждений сбором фактов. Петти не был жертвой лозунга: «Пусть факты говорят сами за себя». Он прежде всего и в полной мере являлся теоретиком. Однако он относился к числу теоретиков, для которых наука — это измерение. Такие ученые создают аналитические инструменты, обрабатывают с их помощью числовые факты, а все другие презирают от всей души; обобщения этих ученых представляют собой нерасторжимую совокупность цифровых данных и рассуждений. Связь данного метода с соответствующими методами в естественных науках, и с ньютоновскими принципами в частности, весьма очевидна, поэтому необходимо подчеркнуть тот факт, что Петти не обнаружил ни малейшей склонности заимствовать эти методы из естественных наук и даже не стремился подкрепить свою точку зрения с помощью сомнительных аналогий с ними. Он просто предложил, «вместо того чтобы пользоваться эпитетами в сравнительной и превосходной степени и умозрительными аргументами... выражать свои мысли на языке цифр, весов и мер». Не менее очевидно и то, что он сознавал полемичность своего методологического кредо и был готов бороться за него (это был бы первый «спор о методах»). Однако никто не выступил против него. Последователей было мало, восхищались многие, но огромное большинство очень быстро предало забвению этот метод. Экономисты не забыли имя Петти и даже помнили отдельные его взгляды, касающиеся практических проблем, а также его теории — те, которые укладывались в простые лозунги. Однако перспективная программа, способная вдохновить экономистов на новое направление исследований, увяла в руках шотландского профессора и на 250 лет была практически утрачена для большинства экономистов. А. Смит, что было для него весьма характерно, занял безопасную позицию, заявив, что он не слишком верит в политическую арифметику (см.: «Богатство народов», кн. IV, глава 5).
Однако импульс, который получила статистика естественного движения населения (а также косвенно и статистика в целом), не был утрачен. В этой области главная или даже единственная заслуга в наши дни обычно приписывается Граунту (см. сноску 1-2).
В следующей главе мы коснемся полемики того периода, о росте (или убыли!) населения (до переписи 1801 г., по крайней мере в Англии, о динамике численности населения можно было только гадать). Это была, однако, только одна из проблем, которой научные достижения Граунта или Петти придали более определенные очертания с помощью «таблиц смертности», составленных на базе приходских регистров. Расчеты вероятной продолжительности жизни, используемые в области страхования, изучение влияния прививок на здоровье и долголетие, соотношение полов при рождении и средняя продолжительность брака в зависимости от возраста мужа и жены — вот только несколько взятых наугад аспектов из большой области исследований, которые в течение последующих ста лет развивались по направлениям, очерченным Граунтом. Присвоенный ему «титул» «Колумб таблиц смертности» также неадекватно характеризует его роль и значение в науке. Пожалуй, заслуга Граунта в большей мере заключается в понимании методологической природы тех массовых явлений, которые можно назвать «законами», хотя отдельные их элементы случайны. Пожалуй, здесь достаточно указать основные вехи на пути дальнейшего прогресса. Первым, кто провел строгое исследование проблемы дожития до определенного возраста, был Э. Хэлли (Hally E. An Estimate of the Degrees of the Mortality of Mankind. 1693). Можно сказать, что И. П. Зюсмильх, автор работы «Божественный порядок в изменениях человеческого рода» (Sussmilch J.P. Die gottliche Ordnung in den Veranderungen des menschlichen Geschlechts... 1740), окончательно поставил на ноги статистику естественного движения населения, развив и систематизировав вклад своих английских предшественников. Теория вероятности, основа статистического метода, была разработана Яковом Бернулли (1654-1705; Bernoulli Jacques. Ars conjectandi. 1713) и развита его племянниками Николаем (1687-1759) и Даниилом Бернулли (1700-1782), которые, кроме того, разработали возможности более широкого ее применения. Между современной экономической наукой и материалами, а также методами статистики существует тесный союз, и поэтому жаль, что мы не можем проследить дальнейшее развитие этого направления. Однако большую часть необходимых в данном случае сведений читатель может почерпнуть из прекрасной работы X. Л. Вестергарда (Westergaard H. L. Contributions to the History of Statistics. 1932).
Более важным для самой экономической науки было другое достижение, иллюстрирующее странную тупость экономистов, на которую мы только что сетовали: закон спроса на пшеницу1-4 Грегори Кинга (1648-1712). Закон касается отклонений урожая от некоторого нормального уровня и гласит, что, в случае если урожай будет ниже нормального уровня на 1, 2, 3, 4 или 5 десятых, цена поднимется выше того, что мы бы назвали тренд овым значением (которое по предположению Кинга будет постоянным в течение нескольких лет подряд), на 3, 8, 16, 28 или 45 десятых. Отсюда можно легко вывести уравнение, ясно выражающее подразумеваемый закон спроса. 1-5 Примечательно, что Кинг, хотя и не попытался уточнить и детализировать свой анализ, очевидно, отлично понимал проблему; особенно интересно отметить, что в своей работе он изучал отклонения от нормального уровня. Еще более примечательным является тот факт, что, несмотря на известность, которую получил закон Кинга, экономисты не задумались ни над тем, чтобы усовершенствовать его, хотя для этого требовалось всего лишь пойти дальше по безошибочно начертанному пути, ни над тем, чтобы применить тот же метод к другим товарам. Так продолжалось до 1914 г., когда Г. Мур опубликовал целую лавину статистических кривых спроса нашего времени (см. часть IV, гл. 5 и 7). Таким образом, лаг в данной области составил более 200 лет. Однако не следует забывать об эконометрическом анализе, проделанном в других странах, например в Италии — такими учеными, как Верри или Карли.
Вернемся к Петти. Все или почти все темы его работ были подсказаны насущными проблемами его времени и его страны, такими как налогообложение, деньги, политика в области международной торговли, в особенности достижение преимущества перед голландцами и т. д. Его высокий интеллект проявляется во всех комментариях и предложениях, но в них нет ничего поразительного, оригинального или выдающегося: они выражали общераспространенные или быстро распространявшиеся среди лучших английских экономистов взгляды. Нет ничего выдающегося и в том факте, что Петти в своих рассуждениях исходил из более или менее ясно осознаваемого набора принципов или теоретической схемы; подобные схемы были созданы рядом его современников, и схема Петти не отличалась от них большей четкостью. Однако было нечто, характерное только для него, позволившее в полной мере проявиться его интеллектуальной энергии и теоретическому таланту: как уже было отмечено, он создавал концепции на базе статистических исследований и в связи с ними, и на этом пути он в некоторых вопросах продвинулся дальше других. Наиболее ярким тому примером по праву является его концепция скорости обращения денег — мы обратимся к ней в главе 6. Другим примером является работа, посвященная национальному доходу: он не потрудился дать собственное определение национального дохода, но признавал аналитическое значение этой переменной и попытался ее вычислить. Исходя из этого, можно сказать, что современный анализ национального дохода берет начало с работ Петти, хотя в целом лучше проследить его развитие, начиная с работ Кенэ (см. ниже, § 3). Третий пример: каждый знает набившую оскомину фразу: «Труд— отец... богатства, а земля— его мать». Это значит, что Петти воздал должное обоим «первичным факторам производства», которыми занимались теоретики более позднего времени. В другом месте он, вопреки логике опустив фактор Матери-земли, заявил, что капитал («богатство, накопления или запасы нации») является продуктом прошлого труда, и это утверждение приводит на память ошибочное толкование Рикардо1-6 Джеймсом Миллем. Однако никогда не лишне повторить: сами по себе, без развития и уточнений, подобные тезисы представляют небольшую ценность. Кое-чего стоит его исследование «естественного паритета» между землей и трудом — попытка, предшествующая значительно более глубокому исследованию Кантильона, соотнести ценности земли и труда, приравняв участок земли, который производит «пищу на один день для взрослого мужчины» (с некоторыми поправками), к дневному труду такого мужчины. Если бы технологические и все другие условия производства и потребления оставались строго неизменными, то с помощью этого метода мы могли бы получить экономический философский камень — единицу измерения, позволяющую свести имеющиеся количества обоих «первичных факторов» (земли и труда) к однородному количеству «производительной силы», выражаемому одним показателем, единица которого могла бы служить земельно-трудовым стандартом ценности. Но в действительности эта интересная попытка, равно как и все аналогичные ей, оказалась тупиковой.
Разумеется, это нельзя считать объяснением феномена ценности, и тем более — трудовой теорией ценности. При желании это можно назвать земельной теорией ценности. Однако мы находим здесь все основные положения, касающиеся разделения труда, о которых позднее говорил Адам Смит, включая зависимость разделения труда от размеров рынков. Ценообразование рассмотрено схематично. Вопреки мнению марксистов, здесь отсутствует теория заработной платы (если только мы не удостоим этого названия предположение, что работники никогда «не должны» получать зарплату, превышающую прожиточный минимум, поскольку, получив вдвое больше, они будут работать вдвое меньше!). Нет в трудах Петти и теории прибавочной ценности, связанной с эксплуатацией, или теории ренты (разве что мы решим возвести в этот ранг тривиальные предположения, согласно которым прибавочной ценности не будет, если работники потребуют весь созданный ими продукт, а земельная рента — это то, что остается после покрытия издержек производства, и она возрастает, по мере того как с ростом спроса зерно приходится перевозить на большие расстояния). 1-7 Однако по крайней мере в одном, хотя и недостаточно четко сформулированном, фрагменте мы обнаруживаем понимание тенденции к уравниванию доходности между отраслями. 1-8 Несмотря на отсутствие в этом случае необходимого для корректной формулировки теоремы указания на предельную доходность, мы видим здесь реальный вклад в объяснение рыночного механизма.
И наконец, разработанная Петти теория процента, если можно считать, что он действительно создал таковую, вновь возвращает нас к схоластике. Прямое влияние схоластики на Петти нельзя исключить безоговорочно, поскольку он какое-то время учился в иезуитской школе в Кэне. С одной стороны, он утверждает, что иностранная валюта — это «местный процент»; последнее позволяет предположить, хотя он не высказывает этого вполне явно, что Петти готов был принять формулировку, согласно которой процент — это «обмен, растянутый во времени» («exchange over time»); такое определение рассматривали, но не приняли доктора-схоласты. С другой стороны, Петти недвусмысленно заявлял, что «процент — это компенсация за воздержание от использования собственных денег в течение оговоренного срока независимо от того, в какой степени вы в них нуждаетесь в этот период». Это высказывание, особенно если учесть, что Петти не одобрял получения процентов с денег, которые заимодавец может потребовать в любое время, представляет собой просто позднюю схоластическую доктрину. Его разные и не всегда удачные соображения, касающиеся соотношения между процентом и земельной рентой (где ему явно не удалось добиться очевидных достижений, а именно вывести ценность земли путем дисконтирования чистого дохода от нее по преобладающей ставке процента), также напоминают схоластические аргументы, хотя нет нужды искать какое-либо внешнее влияние, чтобы понять, почему эта проблема могла возникнуть в работе любого аналитика.
в начало
2. Буагильбер и Кантильон
Мы уже встречались с Буагильбером как с ведущим специалистом в области государственных финансов, а вскоре познакомимся с ним как с экономистом, занимающим одно из главенствующих мест в области теории денег, но, несмотря на это, желательно упомянуть о нем и как о важной фигуре в области рассматриваемой нами «общей теории». 2-1
Его называли предтечей физиократов, и легко понять, почему: с одной стороны, он был энергичным защитником интересов сельского хозяйства; с другой стороны, мы находим на страницах его работ такие фразы, как: «Все, что необходимо, — это предоставить действовать природе и свободе» [laissez-faire la nature et la liberte]. Этих фактов достаточно, чтобы поставить политические воззрения Буагильбера в один ряд с соответствующими взглядами физиократов, однако они не могут служить основанием, чтобы считать его предшественником специфически физиократического анализа. Существует сходство между его анализом денег и взглядами на этот счет Кенэ (см. главу 6), но лучше не подчеркивать эту взаимосвязь. Буагильбер был одним из тех теоретиков, кто рассматривал экономический организм как равновесную систему взаимозависимых экономических величин и построил эту систему с точки зрения потребления; здесь он, возможно, опережал других предшественников Кантильона. Его экономическая социология вращалась (почти в марксистском духе) вокруг двух общественных классов — богатых и бедных, существование которых он объяснял так, как это было принято в конце XVIII в. Более сильные индивиды посредством преступлений и насилия захватили в свои руки средства производства и больше не хотят работать; кроме того, — весьма современный штрих, который читатель не преминет оценить, — эти сильные грабители, ставшие богатыми, стремятся копить деньги, а не товары (денежные накопления— «мировой Молох»!), и тем самым обесценивают реальное богатство и нарушают нормальное течение экономической жизни. Упорядочивающий экономический принцип Буагильбер, как и А. Смит более полувека спустя, несомненно видел в конкуренции. С точки зрения анализа это решающее обстоятельство. То, что, придерживаясь этого принципа, он тем не менее не поддержал (в отличие от А. Смита) неограниченную свободную торговлю, несущественно. Дело в том, что данное практическое заключение вытекает из многих дополнительных соображений в совокупности с личными предпочтениями, так что его принятие или непринятие само по себе не служит критерием оценки уровня экономического анализа.
Однако, хотя концепция конкурентного «пропорционального равновесия» Буагильбера была изложена так же ясно, как и концепция Смита, она не превосходила последнюю: ему не пришло в голову дать точное определение своей концепции или исследовать ее свойства. Определяя, подобно Кантильону, богатство (richesse) как наслаждение (jouissance) всем, что может доставить удовлетворение (plaisir), он, как и Петти, утверждал, что богатство не имеет других источников, кроме земли и труда, 2-2 а дальше просто заявлял, что процесс непрерывного преобразования земли и труда в потребительские блага будет функционировать без задержек, если все блага и услуги будут производиться благодаря ничем не связанной инициативе конкурирующих производителей, как будто это не требовало никаких доказательств. Первым, кто попытался дать (примитивное) математическое определение равновесия и (такое же примитивное) математическое доказательство этого предположения, был Инар, 2-3 который до сих пор еще не занял в истории экономической теории подобающее ему положение предтечи Леона Вальраса. Великому труду Кантильона2-4 повезло больше как благодаря его законченной систематической или даже дидактической форме, так и благодаря тому, что ему посчастливилось получить задолго до публикации (см. сноску 2-4) бурное одобрение и действенную поддержку двух очень влиятельных людей: Гурнэ и Мирабо.
То, что не смог закончить Петти, выдвинувший почти все основные идеи, получило свое завершение в «Эссе» Кантильона. Правда, Кантильон сделал это не как ученик, оглядывающийся на каждом шагу в ожидании руководящих указаний учителя, а как равный учителю исследователь, уверенно шагающий в выбранном направлении. То же самое можно сказать и о Кенэ, который шел своим путем и был учеником Кантильона не в большей мере, чем Кантильон — учеником Петти. Тем не менее в истории экономического анализа мало таких последовательностей, которые так важно заметить, понять и закрепить в нашем сознании, как последовательность: Петти—Кантильон—Кенэ. Эконометрический пыл Кантильона берет свое начало от Петти. К сожалению, потеряно дополнение к «Эссе», содержащее его вычисления. Но, как мы сейчас увидим, результаты, представленные в тексте, достаточно ясно показывают, что их автор исходил из проблем, поставленных Петти (в основном «паритет» между землей и трудом), и использовал его методы. Более того, зависимость или возможная зависимость (это нельзя установить со всей определенностью) Кантильона от Петти выходит за пределы таких важных отдельных тем, как теория скорости обращения денег или теория народонаселения, и касается фундаментальных черт общей теоретической системы. Аналогичный вывод можно сделать, рассматривая связь между работами Кенэ и Кантильона. Их близость очевидна, и разногласия говорят об этой близости не менее ясно, чем единомыслие, поскольку один человек может учиться у другого, не только принимая его учение, но и критикуя его. Действительно, создается впечатление, что некоторые взгляды Кенэ сложились на основе критики работ Кантильона. Поясним наш вывод аналогией: Кантильон для Кенэ и Петти для Кантильона были тем, чем Рикардо был для Маркса. В нашей аналогии Буагильбер остается в стороне, хотя его объединяет с Кантильоном существенное сходство воззрений, а в отношении теории денег его взгляды близки Кенэ. Но в данный момент нам кажется важным сосредоточить внимание читателя на одной четкой и простой линии развития. Единственный способ собрать воедино все упомянутые выше разрозненные общие сведения — посмотреть с высоты птичьего полета на работу Кантильона; иными словами, необходимо поместить здесь «руководство для читателя». К этому я и приступаю.
Первая часть содержит основы аналитической структуры. В первой главе мы видим общий план работы, в котором используются ключевые понятия: земля, труд и богатство. Точно так же, как и у Петти, и столь же ошибочно земля — источник сырья и труд — производственный фактор, придающий природному веществу форму, на равных началах участвуют в производстве богатства, которое представляет собой «не что иное, как пищу, различные блага и все, что делает жизнь приятной» (определение Буагильбера).Главы 2-6 содержат то, что во всех отношениях является экономической социологией. Во-первых, мы находим здесь теорию общественных классов: владение землей, которое основано на завоевании и насилии, как и у Буагильбера, приводит к появлению трех основных «естественных» классов: землевладельцев, фермеров и рабочих (упомянуты также торговцы и предприниматели, сведенные в одну группу с художниками, грабителями, юристами, нищими; но они только добавлены к этой схеме, а не вписываются в нее). Затем нам предлагается очень интересная теория происхождения деревень, возникновения небольших городов (Кантильон принял «рыночную теорию» возникновения городов, согласно которой они развиваются на основе сначала периодических, затем постоянных рынков), крупных городов и столиц. Создав форму, которой придерживались многие трактаты XIX в. (в каком-то смысле это относится и к трактату Альфреда Маршалла), Кантильон бесспорно доказал свое понимание факта, который так часто не могли осознать менее крупные мыслители. Он понимал, что проблемы любой аналитической общественной науки непременно делятся на две, методологически различные группы: одна группа связана с вопросом, каким образом поведение людей в данное время порождает наблюдаемые нами социальные явления; вторая группа касается вопроса, как данное поведение стало именно таким, как оно есть. В главе 3 мы также найдем размышления о роли местоположения земельного владения; пожалуй, это первая попытка несколько продвинуться в данной области (если пренебречь некоторыми предварительными соображениями, встречавшимися в литературе по сельскому хозяйству).
Переход к чистой экономической науке (имеющей дело с поведением в описанных выше социальных рамках) осуществлен в главах 7-9, где Кантильон ставит несколько предварительных вопросов с намерением вернуться к ним для дальнейшего рассмотрения. Эти вопросы касаются: а) различий в вознаграждении сельскохозяйственных рабочих и ремесленников, а также ремесленников разных специальностей и б) народонаселения.
Первая проблема стала излюбленной для более поздних авторов, в частности А. Смита, и стала стандартной темой в стандартном трактате XIX в. Вторая будет рассматриваться в следующей главе о населении, заработной плате и занятости. Но предвосхищая этот разговор, следует отметить, что Кантильон (явно развивая взгляды Петти) считает, что, с одной стороны, население приспосабливается к спросу на труд, а с другой — его численность регулируется в соответствии с законом выплаты заработной платы на уровне прожиточного минимума, так что его авторитет можно было бы призвать в защиту взглядов Мальтуса, если бы не тот факт, что он также (и в этом он еще ближе к Петти) рассматривал труд как «естественное богатство любой нации» (гл. 16). Это мнение Кантильона указывает, что он мыслит в другом направлении, хотя в действительности между этими идеями нет противоречия. Обе стали общераспространенными доктринами в XVII в.
Подготовив таким образом почву, наш автор представляет теорию, объясняющую на основе издержек нормальную цену или ценность (valeur intrinseque — внутренняя ценность; не обращайте внимания на слово, вызывающее возражение, оно совершенно безобидно). Эта теория, пожалуй, недалеко ушла от схоластики, за исключением того, что Кантильон, доведя до конца теорию Петти, определил ценность через количества земли и труда, участвующие в производстве каждого продукта. Таким образом, возникла очевидная проблема (мы могли бы назвать ее проблемой Петти), которую Рикардо попытался обойти, изъяв землю (см. часть III, глава 6) и оставив только один фактор производства. Кантильон выбирает альтернативный вариант в главе 11 своей работы: труд сведен к земле, поскольку труд «самого ничтожного взрослого раба стоит по меньшей мере... количества земли», которое нужно использовать для удовлетворения его нужд. Или, скорее, поскольку, согласно таблицам Хэлли, около половины детей умирали, не достигнув возраста 17 лет (а также по другим причинам), он стбит вдвое больше этого количества. Другие рабочие получают больше, чем «самый ничтожный раб», но это объясняется или тем, что их труд стбит большего количества земли для производства средств существования, или тем, что их вознаграждение связано с риском. Цифры, касающиеся бюджетов рабочих, которыми Кантильон собирался подтвердить свою оценку, содержались в не дошедшем до нас приложении. Однако нам в любом случае следует отдать должное Кантильону за то, что он сделал первый важный шаг в этой области исследований, получившей значительное развитие в конце столетия. Что касается остального, то в данной главе нет необходимости вдаваться в критику ни самой земельно-трудовой теории ценности (если ее можно так назвать), ни попытки подкрепить ее цифрами. Достаточно сказать, что попытка численного выражения этой теории не является тем, чем кажется, т. е. полной нелепостью, и что успех в данной области не исключен в некотором отдаленном будущем. Однако давайте повторим следующее: во-первых, действительно важной является идея эконометрического исследования, дошедшая до нас в виде этой попытки; согласно этой идее, числовые расчеты должны лежать в основе любой науки, какой бы «теоретической» она ни была, если по своей природе она имеет дело с количествами; во-вторых, арпаны [Арпан (arpent)— старинная французская земельная мера. — Прим. пер.] земли в год (1 арпан = 330 кв. футов) играли в анализе Кантильона ту же роль, что и рабочие дни в анализе Рикардо. Отметим также, что в этом состоит рациональное зерно теории нормальной ценности Кенэ: его философские рассуждения о силах природы, создающих ценности, добавили к оперативному содержанию теории Петти-Кантильона так же мало, как философские рассуждения Маркса о способности труда создавать ценности — к содержанию теории Рикардо.
С отклонениями реальных цен от нормального уровня, который у него сводится не к сумме трудовых и земельных, а только к земельным издержкам, Кантильон обходится очень осторожно. В «Эссе» нет ничего, что можно было бы счесть теорией монополии; это весьма существенно, поскольку, как станет ясно из нашего дальнейшего повествования, аргументация Кантильона была построена на гипотезе самой совершенной из совершенных конкуренции, так что любое отклонение от этого совершенства, естественно, приобретает особое значение. Но в «Эссе» много сказано о временных отклонениях по другим причинам: Кантильон уделял много внимания проблеме рыночной цены, отклоняющейся от нормальной; точно так же впоследствии поступал А. Смит. Стоит отметить один из аспектов его трактовки, поскольку он просуществовал практически до Дж. С. Милля. Подобно всем «классикам» XIX в., особенно Рикардо, Кантильон никогда не задавался вопросом, как рыночная цена соотносится с нормальной, а точнее, как последняя возникает (если она на самом деле возникает) из механизма предложения и спроса, который создает первую. Приняв это соотношение само собой разумеющимся, он пришел к необходимости трактовать рыночную цену как отдельное явление и применил объяснение в терминах спроса и предложения только к ней. Так возникла поверхностная и, как показало дальнейшее развитие теории ценности, вводящая в заблуждение формула: нормальная цена определяется издержками (cost); рыночная цена определяется предложением и спросом (подробнее об этом мы поговорим в части III).
В ходе дальнейшего чтения мы еще яснее различаем фигуру Кенэ в будущем, а фигуру Буагильбера — в прошлом. Все сословия (ordres) общества и все граждане государства кормятся или обогащаются за счет землевладельцев (гл. 12). В свете главы 14 это означает только то, что, в то время как все остальные статьи дохода балансируются статьями издержек, в которые входят необходимые расходы на жизнь, производимые получателем дохода, рента землевладельца является исключением из этого правила; иными словами, это доход, получаемый от «бесплатного», т.е. непроизведенного, природного фактора. Следовательно, доход от земли, способы использования которого не обусловлены заранее, может быть израсходован как угодно по прихоти землевладельцев. Их расходы являются неопределенным, и именно поэтому активным фактором, определяющим общий объем национального потребления, а следовательно, и общий объем национального производства. Таким образом, экономическая судьба каждого зависит от «настроений, предпочтений и образа жизни» князя и земельной аристократии. Эти «настроения» определяют «способы землепользования», а также число людей, которые будут заняты и смогут прокормиться в той или иной стране (гл. 15), и величину ее торгового баланса, при условии, что обе его стороны измерены в затратах земли, — а именно этим измерителем пользовался Кантильон, чтобы судить о выгоде и убытках, получаемых страной от внешней торговли. Не все эти положения появились впоследствии в трудах физиократов, например в них отсутствует последний пункт. Но большинство из указанных положений физиократы все же включили в свои труды, поэтому желательно прояснить наше отношение к ним. Следует различать несколько аспектов. Во-первых, существует теорема, согласно которой чистая рента является чистым доходом, который объясняется производительностью ограниченных природных факторов: к этому верному и ценному предположению теория после долгих блужданий вернулась около 1870 г. Во-вторых, утверждается, что это единственный чистый доход и, следовательно, именно сельское хозяйство производит весь чистый доход общества, а ни один другой вид экономической деятельности его не производит. Это положение само по себе неверно, но, подобно трудовой теории ценности, его можно сделать верным, введя достаточное количество вспомогательных допущений или постулатов, таких как абсолютно совершенная конкуренция, стационарное состояние экономики, отсутствие ренты в городах, зарплата на уровне прожиточного минимума, в результате чего труд становится продуктом того, что потребляет работник, и т. д., 2-5— все это, однако, лишает данное положение практической ценности. В-третьих, подчеркивается важность быстрого использования чистого дохода с целью поддержания экономического процесса. Этот пункт не имел особого значения для Кантильона, гораздо больше внимания ему ранее уделял Буагильбер, а позднее — Кенэ. И в-четвертых, важное значение, и в первую очередь Кантильоном, придается способу траты чистого дохода. Очевидно, это обстоятельство имело практическую ценность, особенно для общества, которое мог наблюдать Кантильон.
Далее, как утверждал Кантильон, продукт земли делится на три приблизительно равные части (три ренты); одна треть возмещает затраты фермера, включая расходы на поддержание его жизни, другая достается в виде «прибыли», а последняя треть принадлежит сеньорам. Эти землевладельцы тратят эквивалент своей трети продукта земли в городах, где, как предполагается, живет приблизительно половина всего населения. Фермеры также тратят часть дохода на промышленные товары, произведенные в городах, — одну четверть от своих двух третей. Таким образом, эквивалент половины (1/3 + 1/6) общего объема сельскохозяйственной продукции уходит в города, в руки торговцев и предпринимателей, а те в свою очередь тратят эту сумму на продукты питания, сырье и т. д. Интерпретация этой схемы, которую сам Кантильон считает не более чем грубым наброском, сопряжена с различными трудностями, однако подробно обсуждать их мы не имеем возможности. Она также содержит ряд интересных моментов, из которых мы упомянем два.
Во-первых, Кантильоном была разработана ясная концепция функции предпринимателя (гл. 13). Она носила вполне общий характер, но он проанализировал ее с особенной тщательностью в применении к фермеру. Фермер выплачивает землевладельцам и сельскохозяйственным рабочим доходы, обусловленные контрактом, которые, следовательно, являются «определенными»; свою же продукцию он продает по «неопределенным» ценам. Так же поступают суконщики и другие торговцы: все они обязуются производить твердо оговоренные выплаты в ожидании неопределенной выручки; таким образом, они являются руководителями производства и торговли, несущими основной риск, при этом конкуренция стремится свести их вознаграждение к нормальной ценности их услуг. Это, разумеется, схоластическая доктрина. Однако никто до Кантильона не сформулировал ее так полно. И, возможно, благодаря ему французские экономисты в отличие от английских всегда уделяли внимание функции предпринимателя и ее центральному значению. Хотя предполагается, что Кантильон никогда не слышал о Молине, и ничто не подтверждает его влияние на Ж.-Б. Сэя, тем не менее можно утверждать, что «объективно» его вклад в изучение данного вопроса (ничего подобного не было ни у Петти, ни у Кенэ) является связующим звеном между обоими этими исследователями. Во-вторых, если мы еще раз рассмотрим представленную Кантильоном последовательность выплат и поставок, которая начинается с разделения на три части валового продукта или дохода от земледелия (три ренты) и, пройдя через некоторое количество промежуточных пунктов, возвращает нас к ее исходной точке— фермерам, то мы тотчас же ощутим, что столкнулись с новшеством, не представленным достаточно отчетливо в схемах предшественников Кантильона или его современников (даже Петти), а в действительности и в схемах большинства теоретиков всех времен. Эти теоретики излагали общие принципы, которые направляют экономический процесс. Но они предоставляли нам самостоятельно изучать, как этот процесс протекает между социальными группами или классами. Кантильон был первым, кто сделал это движение по кругу конкретным и ясным, он первый показал нам экономическую жизнь с высоты птичьего полета. Иными словами, он был первым, кто нарисовал «экономическую картину» (tableau economique).[ Здесь игра слов: «tableau» по-французски может значить и «картина», и «таблица». — Прим. ред.] За исключением различий, которые едва ли касаются сути, это та же картина, что и у Кенэ, хотя Кантильон и не изобразил ее в виде сжатой таблицы. Таким образом, приоритет Кантильона в том, что касается «изобретения», которое Мирабо с обычным для него щедрым пылом сравнил с «изобретением» письменности, является несомненным. Но поскольку формулировка Кенэ значительно более известна, нам следует сделать ряд необходимых дополнений, связанных с работой Кантильона.
Очевидно, что метод «картины» предлагает особые возможности для исследования монетарных явлений, особенно скорости обращения денег; это одно из его главных преимуществ. И действительно, Кантильон достиг наивысших результатов в этой области. Глава 17 части I, где представлены основы монетарной теории, в целом не является оригинальной: в ней содержится много старого материала, включая делимость, портативность и т. д. золота и серебра, позволяющие рекомендовать эти металлы для выполнения денежной функции. Но часть II (которая включает также теории бартера, рыночной цены и т. д.) посвящена прежде всего деньгам, кредиту и проценту; то же можно сказать и о части III (в ней в основном идет речь о внешней торговле), где мы находим сделанный Кантильоном анализ банков, банковского кредита и чеканки монеты. Рассмотрению основных пунктов этой блестящей работы, оставшейся во многих отношениях непревзойденной в течение почти столетия (вспомним, например, почти безошибочное описание автоматического механизма, распределяющего денежные металлы по странам мира; эту заслугу обычно приписывают Юму), будут посвящены последующие главы. 2-6
в начало
[а) Кенэ и его ученики]. Небольшая группа французских экономистов и политических философов, которые современникам были известны как «les economistes» {экономисты}, а в историю экономической науки вошли под названием «физиократы», обладает весьма характерными чертами, ясно выступающими даже при самом поверхностном взгляде. Но если рассматривать их с нашей точки зрения, то всю группу можно свести к одному человеку — Кенэ, которого все экономисты почитают как одного из величайших представителей их области знания. Я не знаю ни одного исключения, хотя несомненно разные люди присоединяются к этому единодушному мнению по разным причинам. Из других членов группы нам нужно выделить только Мирабо, Мерсье де ля Ривьера, Лё Трона, Бодо и Дюпона. Все они были последователями, а точнее сказать — учениками Кенэ в самом строгом смысле слова, усвоившими и принявшими учение мастера с такой преданностью, с какой во всей истории экономической науки могут сравниться только преданность ортодоксальных марксистов идеям Маркса и ортодоксальных кейнсианцев идеям Кейнса. Объединившее их учение и личные связи позволили им образовать школу и действовать как группа, превознося и защищая друг друга; каждый член группы пропагандировал общие взгляды. Они могли бы считаться образцами такого социологического явления, как научная школа, если бы не составляли нечто большее — группу, объединенную неким символом веры. Они действительно были тем, чем их так часто называли, — «сектой». Это, естественно, ослабило их влияние на каждого экономиста, французского или иностранного, кто не был готов дать обет верности одному Учителю и одной Доктрине. Более того, это заставило отвергнуть учение в целом даже тех, кто соглашался с ними по многим пунктам как теории, так и политики, и тех, кто был перед ними в долгу. Правда некоторые серьезные зарубежные ученые, в частности ведущие итальянские экономисты (среди них Дженовези, Беккариа и Верри) симпатизировали этой группе. Однако в вопросах анализа, а не политики эта симпатия ограничивалась эпизодической и едва ли до конца искренней поддержкой специфически физиократических догм, что не дает нам основания называть упомянутых итальянцев физиократами. Сколько-нибудь значительных восторженных сторонников данной группы можно найти только в Германии, достаточно упомянуть маркграфа Баденского, Шлеттвайна, Мовийона и швейцарца Херреншванда. Необходимый минимум сведений об упомянутых лицах приведен ниже.
Франсуа Кенэ (1694-1774), сын скромного юриста, был прежде всего врачом-хирургом. Выдающаяся профессиональная карьера поглощала большую часть его энергии и никогда не оставляла ему для занятий экономикой больше времени, чем обычно человек в состоянии уделить страстно любимому хобби. Он написал медицинский трактат о кровопускании, стал генеральным секретарем Академии хирургии и редактором ее журнала, затем хирургом, а со временем и придворным врачом короля. Будучи лейб-медиком госпожи де Помпадур, он нашел в ее лице покровительницу, проявившую к нему не только доброе отношение, но и понимание. Мадам де Помпадур обеспечила Кенэ видное положение в интеллектуальной жизни Версаля и Парижа и за это заслужила благодарность экономистов всех времен. Он был большим педантом и доктринером и, вероятно, ужасным занудой, но обладал силой характера, которая часто сочетается с педантичностью. Приятно также отметить его прямоту и честность. Его преданность своей покровительнице и стойкость к типичным соблазнам его среды подтверждаются забавным, но вряд ли правдивым анекдотом, рассказанным о нем Мармонтелем. Кенэ был единственным источником идей в своем кругу, что несколько затушевывалось его неспособностью или нежеланием систематически и до конца разрабатывать свои идеи. Его единственным объемистым трудом был Essai physique sur 1'economie animale, 1736. Из его работ по экономике отметим статьи, помещенные в Энциклопедии: «Фермеры» (Fermiers, 1756), «Зерновые» (Grains, 1757), «Люди» (Hommes, 1757), «Экономическая таблица» (Tableau economique, 1758; см. ниже, подраздел г); статья «Естественное право» (Droit naturel, 1765) и диалог «О торговле» (Du commerce, 1766). Обе последние работы помещены в Journal de 1'agriculture, du commerce et des finances.Упомянем также статью «Деспотизм в Китае» (Despotisme de la Chine), опубликованную в журнале Ephemerides, в 1767 г. и вызвавшую полемику о китайском влиянии на физиократов. (Например, статья под таким заглавием была опубликована Л. А. Мэвериком в Economic History, Supplement to the Economic Journal (февраль 1938). Наконец, вспомним о «Максимах» Кенэ (Maximes) — весьма ярком дополнении или политическом комментарии к «Экономической таблице». И последнее— «Экономические и философские произведения» (Oeuvres economiques et philosophiques). Работа издана Августом Онкеном с интересным предисловием (1888). Ни один труд по истории экономической науки не обходится без упоминания о Кенэ. Прежде всего отметим работу Жида и Риста (см. также работу Г. Хиггса: Higgs Н. The Physiocrats, 1897; работу Г. Шелля: Schelle G. Le docteur Quesnay. 1907; Дж. Вёлерса: Weulersse G. Le Mouvement physiocratique en France de 1756 a 1770. 1910; Les Physiocrates. 1931). Работа М. Вира: Beer M. Inquiry into Physiocracy. 1939, практически полностью посвящена трудам самого Кенэ.Уже упомянутый нами Мирабо (см.главу 3) после обращения в веру Кенэ всей душой отдался делу физиократии, хотя при этом и не полностью отказался от независимых суждений. Уже упомянутые две его работы «Теория налога» (Theorie de 1'impot) и «Сельская философия» (Philosophic rurale) могли быть написаны при содействии или при участии Кенэ, но не являются чисто кенэистскими и содержат положения, которые не получили бы его одобрения. Тем не менее Philosophic (1763) была всеми воспринята как первый из четырех учебников по физиократической ортодоксии. Шестая часть работы Мирабо «Друг людей, или Трактат о народонаселении» (L'Ami des hommes ou Traite sur la population. 1756) наряду с другими материалами содержит объяснение «Экономической таблицы».
Пьер-Поль Мерсье де ла Ривьер (известный также под именем Лемерсье, 1720-1793), чья импульсивность или плохие манеры привлекли к нему больше внимания, чем он заслуживал, был автором второго учебника под названием: L'Ordre naturel et essentiel des societes politiques («Естественный и необходимый порядок, присущий политическим обществам». 1767; переиздан с полезным предисловием Э. Депитра в 1909 г.). Дюпон де Немур перепечатал извлечения из книги с заглавием, отражающим настроение всей группы: «О происхождении и развитии новой науки» (De 1'origine et des progres d'une science nouvelle. 1768). Первые тридцать пять глав работы Мерсье посвящены темам политической теории; его интересовала главным образом концепция «легального деспотизма» Кенэ, который в действительности вовсе не являлся деспотизмом. Вопросами экономики, занимающими остальные девять глав, можно пренебречь. Однако и Дидро, и А. Смит высоко оценили эту книгу.
Г.Ф.Лё Трон (1728-1780) обладал незаурядными способностями, но как юрист интересовался главным образом аспектами естественного права в физиократической системе. В области экономики он принимал физиократическую ортодоксию с некоторыми оговорками. Его книги Liberte du commerce des grains («Свобода торговли зерном». 1765) и De 1'interet social... («Об общественном интересе...»), второй том работы De 1'ordre social («Об общественном порядке». 1777), являются работами, достойными похвал, но не более того.
Аббат Николя Бодо (1730-1792) вначале был врагом физиократов, но в 1766г. он пережил свой день Дамаска {Намек на превращение гонителя христиан Савла в апостола Павла, происшедшее по дороге в Дамаск} и с тех пор стал активным популяризатором и полемистом, а также деятельным издателем. Его работа Premiere introduction... («Первое введение...» 1771), перепечатанная с разъяснительным введением О. Дюбуа в 1910 г., является третьим учебником группы физиократов, возможно, самым слабым из всех.
Четвертый и лучший из этого ряда учебников— «Краткое изложение принципов политической экономии» (Abrege des principes de 1'economie politique) был впервые опубликован в томе I Ephemerides за 1772г. Карлом Фридрихом фон Баден-Дурлахом.
Пьер Самюель Дюпон де Немур (1739-1817), начавший свою карьеру как весьма разносторонний независимый литератор, был значительно талантливей остальных членов группы. Наполеон I однажды охарактеризовал маршала Виллара словами «честный фанфарон». Мы, в свою очередь, можем назвать Дюпона «пронырой», который тем не менее никогда не забывал о чести и принципах, проявлял неподдельный интерес к чисто научным вопросам и, несмотря на множество возможностей сменить веру, сохранял лояльность кредо физиократов на протяжении всей своей карьеры. В эту веру его обратил сам проницательный старик Кенэ, который отлично знал, с кем имел дело, и никогда не натягивал уздечку слишком туго. Будучи плодовитым и удачливым автором, Дюпон немедленно начал писать и наряду с другими работами опубликовал в 1764 г. трактат в защиту свободы экспорта и импорта зерна. Благодаря своему успеху в качестве писателя и издателя он занимал различные высокие должности при Тюрго, а позднее при последнем великом министре «старого режима» Верженне. Его взлеты и падения во времена Учредительного собрания и Директории не представляют для нас интереса; в итоге он приземлился, «потерял щит», как сказал бы древний римлянин, и оказался в Соединенных Штатах. Нет нужды перечислять и его многочисленные публикации; все они свидетельствуют о его блестящем таланте, хотя это талант пианиста, а не композитора. Заинтересованный читатель может найти все его работы, за исключением писем, в работе Г. Шелле «Дюпон де Немур и физиократическая школа» (Schelle G. Dupont de Nemours et 1'ecole physiocratique. 1988; см. также упомянутую ранее работу Вёлерса).
Как уже было сказано, физиократическая школа ясно понимала важность пропаганды, и некоторые ее члены, особенно Бодо и Дюпон, весьма отличились на этом поприще. Они основали дискуссионные группы, работали с отдельными лицами и органами, занимающими ключевые позиции (особенно в королевском «парламенте») и создали обширную популярную и полемическую литературу. Нам не стоило бы упоминать об их успехах в области королевской экономической журналистики, как бы интересны они ни были сами по себе, если бы не то обстоятельство, что, возвысившись над ней, они стали авторами многочисленных материалов, появившихся на страницах первых в истории экономической науки научных периодических изданий. Газета Journal Oeconomique (1751-1772) с самого начала издавалась на высоком профессиональном уровне и работала на пользу экономической науке, публикуя, например, французские переводы трудов Юма (это важный факт, который стоит запомнить) и Джозайи Таккера. Газета Journal d'agriculture, du commerce et des finances (1764-1783г.) была задумана как приложение к Gazette, предназначенное для публикации более «серьезных» статей. Физиократы контролировали эту газету или имели к ней свободный доступ в 1765-1766 гг. и в 1774-1783 гг. Однако в 1765г. Бодо основал знаменитый еженедельник «Эфемериды» (Ephemerides du citoyen), что в переводе означает примерно «ежедневные новости для граждан» (хотя это был еженедельник). После «обращения» Бодо — его отхода от протекционизма в 1766г. еженедельник стал рупором физиократов. В 1768г. его возглавил Дюпон, а вскоре ввиду ярко выраженной враждебности политике правительств Эгийона— Монеу—Террэ он был запрещен. Однако в 1774г. Тюрго возродил издание. Еженедельник «Эфемериды», разумеется, поддерживал политику Тюрго и нападал на некоторых его врагов. «Новые эфемериды» (Les nouvelles ephemerides) прекратили существование в 1776 г., а несколько попыток возобновить выпуск быстро потерпели неудачу. Но основанная в 1796г. и недолго просуществовавшая газета Journal d'economie publique, de morale et de politique, которая отнюдь не была физиократической и не могла претендовать на это, в каком-то смысле играла ту же роль, равно как и издававшаяся позднее газете Journal des economistes. Следовательно, у тех, кто изучает историю экономической науки, есть ряд оснований рассматривать «Эфемериды» как одно из главных достижений Кенэ и его группы. В словаре политической экономии Палгрейва (Palgrave's Dictionary of Political Economy) помещена статья профессора О. Бауэра «Эфемериды» (Ephemerides), где в сжатой форме даны все основные факты, исчерпывающие раскрывающие историю этого еженедельника. И. Изелин основал германский аналог «Эфемерид» (Ephemeriden der Menschheit. 1776-1782), однако ему не удалось достичь уровня прототипа.
Конечно, у каждого из читателей, исследующих тома «Эфемерид» (я смог добраться только до 1772 г.), сложится собственное впечатление. Лично я был поражен некоторым их сходством с ортодоксально марксистскими научными журналами конца XIX в., особенно с «Новым временем» (Neue Zeit). Мы наблюдаем тот же жар убежденности, тот же полемический талант, ту же неспособность принять какую-либо другую точку зрения, кроме ортодоксальной, похожую способность к бурному возмущению и аналогичное отсутствие самокритики. Это особенно наглядно проявляется в обзорных статьях. Однако эти недостатки сполна компенсируются неоспоримыми достоинствами. Помимо «Размышлений» (Reflexions) Тюрго, которые замечательны сами по себе, и объяснений «Экономической таблицы» здесь имеется много вполне ценного материала. Например, публикации Дюпона, на мой взгляд, стали первой настоящей историей экономической науки. Представлен здесь и обильный исторический материал; регулярно, хотя и всегда с узкосектантской точки зрения, обозреваются современные события во всех уголках земного шара. В целом еженедельник Ephemerdes, первый из длинной серии научных периодических изданий по экономике, установил высокий стандарт на много лет вперед. Его международный успех был вполне заслуженным.
Нам нет необходимости долго задерживаться на трех немецких авторах, упомянутых выше. Что касается маркграфа Баден-Дурлахского (позднее ставшего великим герцогом Баденским, 1728-1811), одного из наиболее талантливых государственных деятелей своего времени, то нам достаточно сослаться на его переписку с Мирабо и Дюпоном (издана с предисловием К. Книса в 1892 г.), которая вполне заслуживает прочтения. И. А. Шлеттвайн (1731-1802) помогал маркграфу в проведении эксперимента по практическому применению физиократических рецептов в деревне Дитлинг, о чем и рассказал в работе Les moyens d'arreter la misere publique... («Способы борьбы с нищетой в обществе...». 1772). Оставив без внимания его более поздний и более полный отчет об этом эксперименте, мы ограничимся упоминанием его работы Grundfeste der Staaten oder die politische Oekonomie («Основа государств или политическая экономия». 1778). Его бурная деятельность на службе физиократии, которую он рассматривал как практическое осуществление аграрной реформы, вызывала движение в обществе всюду, куда бы он ни прибывал, и обеспечила ему место в истории экономической науки, хотя анализ его опубликованных работ показывает, что он его не заслуживает (случай, надо сказать, нередкий). Этот по-своему замечательный человек может нас интересовать только в одном отношении: он является образцовым примером такого типа экономистов, который, боюсь, никогда не исчезнет и всегда будет дискредитировать экономическую науку в глазах серьезных людей. Это тип экономистов, которые говорят: «Вот патентованное лекарство, которое излечит все болезни, “самая важная вещь для народа" (эти слова служат заглавием одной из публикаций Шлеттвайна); на самом деле единственное, что действительно важно для человечества, — это проглотить данные лекарства». Ж. Мовийон (1743-1794) был во многих отношениях еще более замечательным человеком, но еще более слабым экономистом, чем Шлеттвайн. Его эссе о роскоши, помещенное в Sammlung von Aufsatzen... («Собрание сочинений...». 1776-1777), можно не принимать во внимание. «Физиократические письма господину профессору Дому» (Physiokratische Brief e an den Herrn Professor Dohm, 1780) находятся в центре или близко к центру германской полемики вокруг физиократии и лишь по этой причине заслуживают упоминания. Однако и сама эта полемика должна быть упомянута только как свидетельство того, что физиократическая доктрина, хотя и очень плохо понятая с точки зрения ее истинного научного значения и обсуждаемая в основном с точки зрения ее практических аспектов, около 1780 г. смогла вызвать полномасштабные дебаты. Здесь воспользуемся случаем, чтобы сослаться на лучшее произведение в защиту физиократии — работу К. Г. Фюрстенау «Апология физиократической системы» (Furstenau К. G. Apologie des physiokratischen Systems. 1779). Из работ оппонентов достаточно упомянуть книгу фон Дома «Краткое изложение физиократической системы» (Dohm С. К. W., von. Kurze Vorstellung des physiokratischen Systems. 1778) и книгу И. Ф. фон Пфайфера «Антифизиократ» (Pfeiffer J. F„ van. Antiphysiokrat. 1780). Объемистые систематические работы последнего, напоминающие произведения Юсти, несомненно отмечались большим практическим смыслом и были высоко оценены некоторыми историками. Жан (Иоган) Херреншванд (1728-1811) относится к физиократам более позднего времени. Возможно, его вообще не следовало бы называть физиократом, поскольку он не входил в число ортодоксов. Он был способным экономистом. Его основные работы: De 1'economie politique moderne («О современной политической экономии». 1786); Du vrai principe actif de 1'economie politique («Об истинном активном принципе политической экономии». 1797). Существует немецкая монография А. Йора «Жан Херреншванд» (Johr A. Jean Herrenschwand. 1901).
Деятельность секты, имеющей кредо и политическую программу, естественно имеет много аспектов и требует всестороннего анализа. Та точка зрения, с которой мы ее рассматриваем, не является единственно возможной. Сначала бросим беглый взгляд на некоторые из аспектов, а затем рассмотрим костяк экономического анализа физиократов и особенно «Экономическую таблицу» (Tableau economique).
[b) Естественное право, сельское хозяйство, laissez-faire и единый налог]. В 1750г. физиократии 3-1 еще не существовало. В центре внимания всего Парижа и еще более Версаля она находилась в период с 1760 по 1770г. К 1780 г. практически все (исключая завзятых экономистов) забыли о ней. Яркую, промелькнувшую и угасшую как метеор историю ее успеха можно будет легко понять, как только мы осознаем природу и степень успеха физиократов, т. е. как только мы в точности поймем, что именно имело столь громкий успех в течение более двух десятилетий, как был достигнут успех и почему.
Выше, в главе 2, мы охарактеризовали Кенэ, как философа естественного права. В действительности теории Кенэ о государстве и обществе представляли собой не что иное, как переформулированную схоластическую доктрину. Девиз Ex natura jus, ordo, et leges (из природы право, порядок и законы) мог быть, хотя, по-видимому, не был заимствован у св. Фомы Аквинского. Физиократический естественный порядок (ordre naturel) (которому в мире реальных явлений соответствует позитивный порядок (ordre positif)) есть идеальное веление человеческой природы, осознаваемое человеческим разумом. Разница между Кенэ и схоластами в этом случае не в пользу Кенэ. Мы видели, что святой Фома и в еще большей степени поздние схоласты, такие как Лессий, отлично понимали историческую относительность состояний и институтов общества и всегда отказывались отстаивать неизменный порядок вещей в мирских делах. Напротив, идеальный порядок Кенэ неизменен. Более того, в своей статье о «Естественном праве» (Droit naturel) он определял «физический закон» как «упорядоченный (regle) ход всех физических явлений, который несомненно наиболее благоприятен для рода человеческого», а «нравственный закон» как «правило (regle) для каждого человеческого действия, соответствующего физическому порядку, который несомненно наиболее благоприятен для рода человеческого»; вместе оба закона образуют «естественное право», они неизменны и являются «наилучшими из возможных законов» (les meilleurs lois possibles). Ученые схоласты ограничивали подобные принципы областью метафизики и не применяли их непосредственно к исторически обусловленным формам. У Кенэ они непосредственно применены к определенным институтам, таким как собственность, а политическая теория Кенэ и аналитически, и нормативно зависит от монархического абсолютизма некритическим и неисторическим образом, что, как мы видели, было совершенно чуждо схоластам. 3-2 Теперь мы знаем, как хорошо прижилась старая система естественного права в XVIII в. и насколько приемлемой в основных чертах она оказалась для культа разума (1а raison). Следовательно, одна из форм этой системы, разработанная Кенэ, за исключением некоторых несущественных деталей, соответствовала интеллектуальной моде времени: все легко поняли эту часть его учения, сразу же согласились с ней и обсуждали ее со знанием дела. Кроме того, в отличие от других поклонников la raison, Кенэ не питал враждебных чувств ни к католической церкви, ни к монархии. Культ la raison со всей его некритической верой в прогресс был лишен у него антирелигиозных и политических «клыков». Нужно ли говорить, что это приводило в восторг двор и общество?
Сельское хозяйство занимало центральное положение как в программе экономической политики Кенэ, так и в его аналитической схеме. Этот аспект его учения также хорошо соответствовал духу времени. В ту эпоху все были увлечены сельским хозяйством. Этот энтузиазм проистекал из двух различных источников, подпитывающих друг друга, хотя в действительности они были совершенно независимы. Во-первых, революция в области аграрной техники повысила актуальность сельскохозяйственных проблем. Во Франции вопрос не стоял так остро, как в Англии, однако в парижских салонах он обсуждался не менее активно, чем в лондонских. Во-вторых, нелогичная ассоциация естественных прав человека с прославляемым первобытным состоянием общества и не менее нелогичная ассоциация последнего с занятием сельским хозяйством сделала сельскохозяйственную тему популярной в гостиных, что, несомненно, не имело никакого отношения к учению Кенэ, но тем не менее лило воду на его мельницу. Добавим еще один мазок к картине. Квартира доктора, разрабатывающего свои ученые догмы, находилась в чердачном этаже Версальского дворца, недалеко от источника всех продвижений по служебной лестнице, т. е. от покоев мадам де Помпадур. Честолюбцы, находившиеся на более низких ступенях лестницы, едва ли упустили из виду это обстоятельство, и некоторые из них могли решить, что час скуки в квартире доктора был невысокой платой за доброе слово, оброненное в покоях мадам. Мармонтель совершенно не скрывал этого, и можно смело предположить, что он был не единственным человеком, сделавшим это открытие.
Подобные вещи имеют значение во все времена, хотя в разных обществах власть имущие разными способами покровительствовали развитию доктрин, не усваивая их и не придавая значения их действительной научной ценности, если таковая имелась. В понятиях данной конкретной среды успех Кенэ был прежде всего салонным успехом (succes de salon). Высшее общество беседовало о физиократии в течение какого-то времени, но вне пределов этого круга мало кто обращал на нее внимание; разве что некоторые насмехались над ней. Была мода на физиократию, но не было физиократического движения, такого, каким было (и остается) марксистское движение. В особенности следует отметить отсутствие связи физиократии с интересами класса земледельцев. В таком случае что же можно сказать о политическом влиянии физиократов, о котором мы так много читаем? Как быть с их исторической ролью в борьбе с привилегиями, злоупотреблениями и всеми ужасами протекционизма? Если из всего сказанного до сих пор читатель сделал вывод, что влияние физиократов было равно нулю, значит эта часть нашего изложения и причина, в силу которой мы занимаемся здесь этими вопросами, остались для него непонятными. Такая дисциплинированная и склонная к пропаганде группа, как физиократы, не могла не оказать какого-либо влияния. Возьмем, к примеру, такую группу, как наша Лига борьбы за избирательные права женщин. Она является винтиком нашей политической машины, которым не может себе позволить полностью пренебречь ни один реалистический анализ политики нашего времени. Суть в том, что именно такого рода влияние оказывала и группа физиократов, и ее значение как движущей силы политики было незначительным. Это можно установить, кратко рассмотрев рекомендации Кенэ.
Для наших целей число рекомендаций можно сократить до двух: laissez-faire, включая свободу торговли, и единый налог на чистый доход от земли. Чтобы правильно оценить компетентность Кенэ как экономиста-практика, нужно отделить в обеих рекомендациях необязательные теоретические украшения от лежащего в основе здравого смысла. Кенэ преподносил политику laissez-faire и свободной торговли как абсолютные нормы политической мудрости. Но эти императивы следует рассматривать в контексте враждебности физиократов к любым привилегиям и многим другим явлениям, которые представлялись им злоупотреблениями, в том числе и к монополии. Поскольку все эти недостатки не могли быть устранены без значительного правительственного «вмешательства», Кенэ побуждал правительство к политике активного вмешательства, а вовсе не к бездействию. Более того, хотя Кенэ полностью отвергал государственное регулирование и контроль, уместно заметить, что он сталкивался с регулированием, унаследованным от прошлого и не соответствовавшим условиям текущего момента. В подобном случае абсолютная норма laissez-faire становится относительной и рекомендованная политика сильно отличается от максималистских требований доктрины laissez-faire. И, наконец, мы не должны забывать, что в 1760 г. французское сельское хозяйство не было заинтересовано в протекционизме; реальная опасность регулярного значительного импорта пшеницы отсутствовала, а свободная торговля сельскохозяйственными продуктами могла бы привести только к росту цен на них. Вскоре у нас будут основания усомниться в том, что Кенэ стал бы последовательным защитником свободной торговли, если бы писал свои труды в 1890 г. Подобным же образом в вопросе о едином налоге мы должны отделять идеи, подсказанные здравым смыслом, от сопутствующих украшений, которые делают его рассуждения по данному вопросу смехотворными. Идея установления единого налога на чистый доход, для того чтобы упростить и рационализировать французскую систему налогообложения, была несомненно разумной. Однако основывать систему налогообложения исключительно на таком налоге не более чем доктринерство. Дело в том, что базирование этой системы исключительно на налоге на чистую земельную ренту предоставляло Кенэ возможность применить свою теорию, согласно которой чистая земельная рента — единственный существующий вид чистого дохода, так что любой налог в конечном счете берется именно с нее. Прежде всего, эта теория может быть несостоятельной. Но даже если бы она оказалась состоятельной как абстрактное предположение, ее применение для решения практического вопроса налогообложения было бы неоправданным, поскольку простого наличия фрикций в системе достаточно, чтобы наряду с земельной рентой появились другие виды чистых доходов. Однако вышесказанное отнюдь не уничтожает ценность фундаментальной идеи. Более того, предложение обложить налогом чистую земельную ренту, учитывая тот факт, что тогда она вообще не облагалась налогом, имело смысл, несмотря на разного рода необязательные пояснения, в окружении которых эта мысль преподносилась. Нельзя сказать то же о более поздних аналогичных предложениях, таких как проект Генри Джорджа. Следует отметить, что вклад физиократов в теорию государственных финансов, представленный в «Теории налога» Мирабо (Mirabeau. Theorie de 1'impot. 1760), является существенным. Эта работа, которую Дюпон назвал «превосходной», не делает особого ударения на едином налоге как на панацее, надлежащим образом подчеркивая значение административных реформ, получения доходов от государственного имущества, от чеканки монет, от почтового ведомства, говорит о важности специального налога на табак и соль — все это помогает снять излишний налет экстравагантности, присущий теории единого налога.
Однако отметим, что в общей программе физиократов не было ничего существенно нового. Традиционное утверждение обратного может быть объяснено: 1) понятным желанием историков группы защитить приоритет ее членов по отношению к А. Смиту, в чем они, конечно, были совершенно правы; 2) оптическим обманом, жертвой которого может стать любой историк, сосредоточивающий свое внимание на отдельной группе и не учитывающий в достаточной мере исторический контекст и вклад предшественников; 3) причудливой и своеобразной манерой Кенэ формулировать свои положения, чрезмерно подчеркивая отличие своих взглядов от аналогичных взглядов других мыслителей, проводя искусственные разделительные линии. Так, мы знаем, что идея единого налога не нова; если вообще можно сказать, что Кенэ внес что-то новое в этот вопрос, то его вклад заключается в том особом повороте, который лишь немногие сочтут усовершенствованием. Можно утверждать, что физиократы были первой группой, выступавшей за безоговорочно свободную торговлю, хотя отдельные исследователи, такие как сэр Дадли Норт, предвосхитили их идеи. Но для нас это не существенно. Значительно важнее то, что по уровню понимания научных принципов, о которых здесь идет речь, многие современники физиократов, включая открытых противников, таких как Форбоннэ, им не уступали. Никогда не лишне повторить, что поддержка какого-либо отдельного практического вывода не является доказательством правильности или ошибочности лежащих в его основе идей относительно причинно-следственных связей экономических явлений. В действительности, если поставить под сомнение равнозначность идей Кенэ и его современников, выводы окажутся не в пользу Кенэ, поскольку прямолинейность позиций, хотя ее можно объяснить многими другими причинами, обычно указывает скорее на недостатки идей, чем на их достоинства.
Тем не менее из взглядов Кенэ на экономический процесс и экономическую политику, какими бы они ни были, в принципе можно вывести весь арсенал либеральной аргументации XIX в. Однако все эти идеи дошли до ученых и политиков XIX в. в русле значительно более широкого потока, лишь небольшую часть которого составлял физиократический элемент. Сказанное относится также и к политикам Учредительного собрания и к политикам эпохи Революции вообще. Не более обоснованно мнение, будто Тюрго был обязан своим назначением или своей политикой (см. § 4) влиянию физиократов. Единственным примером их практического влияния могут служить эксперименты с единым налогом, проводимые Карлом-Фридрихом Баден-Дурлахом и Петером-Леопольдом, великим герцогом Тосканским. Однако уже отмечалось, что если в качестве святого покровителя экономического либерализма Кенэ получил большее признание, чем заслужил, то его заслуги как ученого-экономиста по сей день не оценены по достоинству, если не считать пылких восхвалений из уст его непосредственных последователей. Особенно редко профессионалы-экономисты признавали влияние, оказанное на них Кенэ или по крайней мере его приоритет — а только такое признание действительно чего-то стоит. Одна из причин состоит в том, что его аналитическая работа не была в достаточной степени осмыслена, поэтому последующие экономисты действительно были обязаны ему не столь многим, как можно было бы подумать. Другая причина — наличие в его учении определенной чудаковатости. Кажется, что на А. Смита повлияли обе причины: можно быть почти уверенным, что он не вполне осознал всю важность «экономической таблицы» и вне всякого сомнения он всеми силами старался избежать того, чтобы его имя связывали с какими бы то ни было чудачествами. Карл Маркс был единственным первоклассным экономистом, отдавшим должное Кенэ.
[с) Экономический анализ Кенэ.]. Вспомним определение естественного права, данное Кенэ. Как только мы поймем его смысл, нам станет ясно, что имели в виду историки, которые, указывая на теологический уклон в учении Кенэ, отрицали его аналитический характер или, не заходя так далеко, утверждали, что религиозные верования Кенэ влияли на его экономическую теорию. 3-3 Это может быть до некоторой степени справедливо в том, что касается взглядов Кенэ на экономическую политику и его оценочных суждений. Но это несправедливо по отношению к его экономической теории. Дело, конечно, не в многочисленных заявлениях Кенэ о том, что он достоверно описывал факты. 3-4 Мы сами можем проверить эти заявления и убедиться в их справедливости. У читателя есть возможность убедиться, что ни одно экономическое предположение Кенэ не основано на теологических предпосылках и их суть останется прежней, если мы отбросим все, что нам известно о его религиозных верованиях. Это на деле доказывает чисто аналитическую, или «научную», природу его экономических трудов и не оставляет места внеэмпирическим влияниям. Давайте кратко рассмотрим отличительные черты его теоретической схемы.
I. Любые рассуждения на экономические темы неизбежно подразумевают признание какого-либо «экономического принципа». Именно поэтому трудно сказать, когда и кто первым сформулировал такой принцип. Но если мы оцениваем ясность формулировки, то, я думаю, приоритет (по сравнению с итальянцами) принадлежит правилу поведения, сформулированному Кенэ: получать наибольшее наслаждение (jouissance) при наименьших затратах или тяготах труда. Значение этого правила, или принципа, рассматриваемого как вклад в формальную теорию, или, иначе говоря, в чистую логику экономической науки, заключается главным образом в выявлении факта, что фундаментальная проблема этой теории является проблемой максимизации. Значение гедонистского облачения, в котором Кенэ представил это правило, заключается в том, что, учитывая эпоху, оно обеспечивает ему видное место в истории утилитаристской социальной философии: он несомненно был одним из отцов-основателей утилитаризма, хотя его формулировка принципа наибольшего удовлетворения была весьма лаконичной.
Кроме того, он был наиболее значительным из отцов-основателей доктрины, которую впредь мы будем называть «доктриной максимизации при совершенной конкуренции» (см.: Marshall А. Principles. P. 531). Иными словами, он утверждал, что максимальное удовлетворение желаний всех членов общества вместе взятых будет достигнуто, если в условиях преобладающей совершенной конкуренции каждому будет позволено действовать свободно с целью удовлетворения своего собственного интереса. Эту доктрину на протяжении всего XIX в. безоговорочно или с некоторыми оговорками проповедовали большинство крупных несоциалистически настроенных теоретиков, включая многих противников утилитаристской философии. Серьезная, хотя сначала очень осторожная критика начинается с А. Маршалла. Тем более необходимо отметить, как слабы были ее основания с самого начала. Разумеется, упомянутая доктрина никогда не бывает строго справедливой при любых обстоятельствах. Однако в некоторых исторических условиях ее применение обосновано, если принять весьма жесткие допущения, однако не настолько жесткие, чтобы полностью лишить ее практического значения. Момент, к которому я хочу привлечь внимание читателя, заключается в том, что Кенэ не делал ни малейшей попытки доказать эту доктрину. Он не видел в этом необходимости, очевидно полагая, что если каждый индивид стремится к достижению максимального удовлетворения, то все индивиды, «разумеется», достигнут максимального удовлетворения. Тот факт, что один из лучших умов в нашей науке мог довольствоваться таким явным non sequitur, {Non sequitur (ласт.)— «не следует», т.е. вывод, который не следует из данных предпосылок} действительно должен стать пищей для размышлений. Низкие стандарты строгости и небрежность мышления были более опасными врагами экономической науки, чем политические влияния. Заметим, что лозунг физиократов: «Интересы отдельных людей стоят на службе общественного интереса» — сам по себе не вызывает у нас возражений. Возможно, он означает всего лишь то, как сказал А. Смит, что мы обязаны своим хлебом не благотворительности пекаря, а его личной заинтересованности. Эту избитую истину стоит повторять вновь и вновь ввиду неискоренимости предрассудка, согласно которому каждое действие, нацеленное на получение выгоды, тем самым непременно становится антиобщественным. Но А. Смит остерегался придавать этому тезису слишком большое значение. В частности, он остро чувствовал антагонизм между классами. Однако Кенэ пошел дальше: от идеи всеобщей совместимости или дополняемости личных интересов в обществе, основанном на конкуренции, к идее всеобщей гармонии классовых интересов, что делает его предтечей «гармонизма» XIX в. (см. работы Сэя, Кэри, Бастиа). В этом случае Кенэ попытался доказать свое утверждение: «экономическая таблица» показывает, как каждый класс живет за счет каждого другого класса и, в частности, как процветание землевладельцев обусловливает благополучие других классов. Доказательство, заимствованное у Кантильона, может вызвать очевидные возражения и даже насмешки, но тем не менее гармонизм Кенэ небезоснователен и для его объяснения не требуется обращаться к вере в провидение.
II. Кенэ создал весьма обширную аналитическую схему, хотя и представил ее в виде разрозненных набросков. Некоторые составляющие этой схемы, особенно те, что касаются народонаселения, заработной платы, процента и денег, будут рассмотрены в следующих главах. Однако для полноты картины я вкратце изложу его позиции по этим вопросам: его теория народонаселения во всех основных пунктах предвосхитила соответствующую теорию Мальтуса; в основе его теории заработной платы лежит тезис о прожиточном минимуме, его теории процента, можно сказать, практически не существует — Кенэ не удалось объяснить этот феномен, его теория денег в отличие от кантильоновской является номиналистской.
Кенэ анализировал бартер и ценообразование в строго «субъективных» рамках, т. е. жестко основывал свою теорию на фактических желаниях потребителей. Это имело некоторое значение (хотя здесь Кенэ ничего не добавил к теории цены поздних схоластов), поскольку его трактовка данной проблемы (как и трактовка Кондильяка) способствовала выживанию этой теории во Франции до тех пор, пока ее не подхватил Ж. Б. Сэй. В связи с этим следует затронуть другой вопрос. Возможно, А. Маршалл был прав, отрицая, что теория потребления является научной основой экономической теории. Но она, несомненно, послужила базой экономической теории Кенэ. «Либеральные» экономисты XIX в. обычно восхваляли сторонников laissez-faire XVIII в., особенно А. Смита, за то, что они отстаивали истину, согласно которой потребление является «единственной целью и задачей производства», и уничтожили, таким образом, одно из «заблуждений меркантилизма». Но это далеко не так: истина, в той мере в какой она действительно является истиной, тривиальна, а заблуждение в большой степени воображаемое. Кенэ также уделял внимание потреблению, но в другом смысле, который вряд ли пришелся бы по вкусу «либеральным» экономистам и который наводит, скорее, на мысль о меркантилизме: 3-5 в отличие от Тюрго и А. Смита он считал, что для бесперебойного хода экономического процесса каждый должен быстро тратить свои чистые доходы на потребительские товары или, если использовать в последние годы широко употребляемое в Вашингтоне выражение, каждый должен полностью «использовать» (utilize) свой доход. В противном случае, по мнению Кенэ, особенно если некоторые люди будут откладывать деньги с целью увеличения собственных денежных накоплений, все классы придут в упадок и снизится общий выпуск продукции, поскольку чей-то отказ тратить деньги неизбежно уничтожает доход кого-то другого. Этот «кейнсианский» аспект учения Кенэ будет рассмотрен позднее.
III. Особенно большое значение имеет творческий вклад Кенэ в теорию капитала. Несмотря на труды Кантильона и других предшественников, можно сказать, что именно Кенэ создал фундамент этой части экономической теории. Теория капитала Кенэ служит интересной иллюстрацией того, как наблюдения, сделанные в ходе решения практических задач, перерастают в сознании прирожденного теоретика в аналитическое обобщение. Сельскохозяйственная программа Кенэ, составлявшая практически всю его экономическую политику, ориентировалась на крупного фермера: подобно Кантильону, он никогда серьезно не рассматривал какой-либо иной аграрный мир, кроме того, который приводился бы в движение деятельностью просвещенного и активного класса фермеров, имеющих в полном распоряжении все технологические и коммерческие возможности своего времени. Он рассматривал этих просвещенных фермеров не как владельцев земли, на которой они работают, но как людей, на долгий срок арендующих большие земельные участки, расчищенные и снабженные необходимыми постройками, у землевладельцев и в то же время свободных от их вмешательства. Таким образом, фермеры могут использовать эти участки по своему усмотрению. Общие выпасы должны быть отданы частникам наравне с остальной землей; феодальные права и обязанности, в частности право охотиться на земле арендатора, необходимо упразднить. Это касается также внутренних и внешних таможен, мешающих фермерам свободно распоряжаться своей продукцией, и налогов, сводящих на нет все их усилия (это один из практических доводов в пользу единого налога, который должен выплачиваться землевладельцами). Традиционное село должно уступить место множеству процветающих хозяйств, развивающихся самостоятельно, продающих свою продукцию по высоким ценам, пышущих энергией и заряжающих ею экономику страны в целом. 3-6
Рассматривая этот тип программы, читатель сразу увидит, что ее успех предопределяется выполнением трех условий: во-первых, фермеры-предприниматели действительно должны быть заряжены энергией; к этому условию Кенэ не относился всерьез, поскольку, будучи типичным сыном своего века, не уделял большого внимания врожденным качествам работников; во-вторых, фермерский рай должен был устоять в конкуренции с более дешевыми заграничными товарами — об этом условии во Франции XVIII в. не было нужды беспокоиться; в-третьих, эти по сути капиталистические фермерские хозяйства должны были иметь в своем распоряжении много капитала, причем дешевого. Это последнее условие беспокоило Кенэ, и у него имелись на то все причины, поскольку в результате своих реалистических исследований всех тонкостей технологии и деловой политики сельскохозяйственных предприятий, он точно представлял, какие капиталовложения требуются для такого рода фермерских хозяйств. Именно на основании этих исследований, концептуализи-руя свои открытия, он создал собственную теорию капитала. Непосредственным результатом явилась его классификация капиталовложений, необходимых для создания фермерских хозяйств: авансы при основании (avances foncieres), т. е. затраты на очистку, дренаж, ограждение, постройку всякого рода служб и другие подобные расходы — или разовые, или требующие повторения только по истечении длительного периода времени; первоначальные авансы (avances primitives), т. е. затраты на орудия труда, включая скот и лошадей, и годовые авансы (avances annuelles), т. е. текущие расходы на семена, наемный труд и т. п. 3-7
Кенэ не слишком заботился об обобщении этих концепций, хотя их распространение на промышленность не представляет трудности. В чем же заключаются эти «авансы» (avances)? Это, несомненно, дренаж, постройки, рогатый скот, вспашка, семена и наемный труд, а также другие нужные фермеру вещи. Очевидно, речь идет о запасе благ и услуг? Но если это так, то как нам следует отнестись к тому факту, что «требуемый капитал» или «инвестированный капитал» по меньшей мере должен выражаться в деньгах и покупаться за деньги? Следовательно, именно в деньгах прежде всего нуждаются землевладельцы и фермеры, что бы осуществить вложения на обустройство земли (avances fon cieres). Кенэ затронул все проблемы, скрывающиеся за данными вопросами, и его первоначальные попытки их решения могли стать, если не были в действительности, о чем нельзя судить с уверенностью, отправными точками для развития теории капитала.
Ниже мы обсудим доводы, приведенные в защиту той точки зрения, что теория капитала А. Смита выросла из критического усвоения теории капитала Кенэ (это сделало бы последнего предшественником практически всех теорий капитала вплоть до Дж. С. Милля). Поскольку человек, первым взявшийся за разработку какой-либо темы, часто выдвигает разнообразные тезисы, развивающиеся впоследствии в значительно большем количестве направлений, чем он сам мог предполагать, то мы могли бы поддаться искушению возвести к Кенэ позднейшие достижения, связанные с одной стороны с именами Вальраса и Ирвинга Фишера, а с другой — с именами Джевонса и Бёма-Баверка. Однако вряд ли это допустимо, поскольку логическая возможность сделать это вытекает из широких и неопределенных возможностей, как истинных, так и ложных, заключенных во французском слове avances.
Разумеется, ни один человек, пишущий на экономические темы, не может усомниться в простом факте, что «капиталисты» предоставляют блага или деньги, необходимые для начала и осуществления производства, да и сами «капиталисты» всегда знали, что они «авансируют» деньги на эти цели. Однако одно из фундаментальных достижений научного анализа заключается в умении рассмотреть простой факт (например, что яблоки, срывающиеся с веток яблони, падают на землю) при свете теоретического сознания. Именно в этом заключается вклад Кенэ в теорию капитала: под впечатлением факта, что мелкие хозяева-фермеры не могли начать дело, не будучи предварительно обеспечены всем необходимым, он ввел в экономическую теорию капитал как богатство, накопленное до начала данного производства. Однако он лишь обозначил отправную точку, от которой широко расходятся возможные пути. В частности, Кенэ не проанализировал формирование и движение денежного капитала, отличающегося от «реального» капитала и имеющего свои особенности. Кенэ принял двуликость неденежного капитала, который, с одной стороны, является ценностью (valeurs accumulees — накопленные ценности), с другой — физическими благами, не осмысляя возникающих при этом проблем, например, затрат на транспортировку капитальных благ, которые связаны с ценностной, но не физической стороной.
IV. Третья глава книги II «Принципов» Маршалла открывается фразой: «Человек не в состоянии создавать материальные предметы как таковые». Этот тезис идет от Дж. С. Милля, Рэ и многих других более ранних авторов. Поскольку экономическая наука занимается «созданием» или производством полезностей или рыночных ценностей, то трудно понять, как можно применить подобный тезис которым, кстати никто из этих авторов никогда не воспользовался. Но, как известно, физиократы использовали его в аналитических целях: вслед за Кантильоном они вывели из него свою теорию чистого продукта (produit net).
Только по этой причине мы вновь коснемся этой темы, поскольку ни утверждения физиократов относительно физического факта — исключительной продуктивной силы природы, ни их философские рассуждения в связи с этим сами по себе не заслуживают обсуждения. Нет ничего особенно интересного и в том, что Кенэ по этой причине назвал сельскохозяйственную деятельность «продуктивной» (деятельность фермера, а не наемного работника на ферме), а любую другую деятельность «бесплодной» (что, конечно, не означает «бесполезной»), хотя именно это часто вызывало недоумение и привлекало незаслуженно большое критическое внимание. В действительности нет ничего особенно странного в стремлении рассматривать экономику как машину, куда подаются и где перерабатываются материалы, порожденные природой, причем без каких-либо добавок. Единственный вопрос: полезна или нет подобная аналогия? Все сказанное по этому поводу в нашем обзоре работ Кантильона поможет нам быстро ответить на заданный вопрос.
В обзоре, посвященном Кантильону, мы видели, что теория «продукта земли» (produit de la terre) Кантильона и теория «чистого продукта» (produit net) Кенэ — одно и то же; это способ, хотя, разумеется, не самый правильный или удобный, выражения факта, что земельная рента является чистым доходом или содержит чистый доход. Но мы также видели, что эта теория идет дальше. Согласно ей, земельная рента является единственным существующим чистым доходом и охватывает весь имеющийся в обществе чистый доход, поскольку все другие доходы сбалансированы статьями издержек, т. е. их хватает только на возмещение издержек производства. Работник получает не больше того, что необходимо для восстановления его работоспособности. Капиталист получает не больше того, что с учетом риска необходимо для возмещения его капитала и восстановления его работоспособности; следовательно, труд, управление и капитал «бесплодны» в том смысле, что они производят полезности, но при этом не производят прибавочную ценность (surplus value).
В общем плане эта теория поразительно сходна с концепцией Маркса. Подобно тому как Кенэ считает, что только земля производит прибавочную ценность, Маркс считает, что прибавочную ценность производит только труд. Ни одна из этих теорий не признает какой-либо производительности за капиталом, под которым подразумеваются здания, оборудование, материал; он только направляет или воплощает прибавочную ценность, созданную соответственно землей и трудом, но не добавляет к ней ничего. До сих пор при таком ходе рассуждений теория Маркса выглядела как результат переключения схемы Кенэ с одного из двух первичных факторов производства Петти на другой. Однако между ними существует фундаментальное различие. Как мы убедимся ниже, метод, с помощью которого Маркс утверждает свой постулат о том, что производительность присуща только труду, вызывает возражения. Но у Маркса производительность труда — прежде всего ценностная производительность, и на базе своего закона ценности {Принятый в российской экономической литературе устойчивый перевод — закон стоимости} он был намерен показать, как прибавочная ценность возникает из механизма конкурентных рынков. Кенэ не сделал подобной попытки. Его исходной точкой являлась физическая производительность, т. е. создание материалов, а не ценностей. Он считал само собой разумеющимся, что физическая производительность предполагала ценностную производительность, и как бы стоял на перепутье, склоняясь то к одной, то к другой. Это определенная ошибка, которой избежал Маркс. Тем не менее выше было показано, что с помощью необходимых допущений можно выдвинуть предположение, что земельная рента является единственным формально обоснованным чистым доходом. Это означает в свою очередь, что если мы примем эти допущения, которые, надо сказать, немногим хуже тех, что используются с целью подтверждения справедливости трудовой теории ценности, то получим возможность трансформировать необоснованный вывод Кенэ относительно физической производительности земли, в обоснованный вывод о ее ценностной производительности. Ограниченный природный фактор, согласно гипотезе применяемый только в сельском хозяйстве, производит избыток над ценностью других используемых здесь факторов, а промышленная обработка продукции не увеличивает прибавочную ценность, поскольку конкуренция сведет всю ценность, добавленную обработкой к ценности материалов, к уровню ценности сельскохозяйственной продукции, которую потребляют для своих нужд фабриканты и их рабочие. Если мы с мрачной решимостью будем развивать эту аргументацию дальше, то сможем вывести из produit net даже процент. Это довершило бы аналогию с теорией Маркса.
[d) Экономическая таблица]. Рассматриваемая нами до сих пор аналитическая структура логически вполне завершена, и тот, кто знает, как сложить вместе все ее части, чего не сделал сам Кенэ, не упустит ни одного фундаментального положения того всеобъемлющего трактата по чистой и прикладной экономике, который этот автор мог бы написать. Всеобъемлющее описание стационарного экономического процесса, которое Кенэ воплотил в своей «таблице», не является, как думали его ученики и практически все критики, центральной частью этой структуры — оно всего лишь служит дополнением к ней, которое можно отделить от остального. Поскольку эта часть картины написана на отдельном холсте, {3десь вновь игра слов, отмеченная выше. См. прим. пер. на стр. 286} ее можно рассматривать отдельно. Она изображает движение расходов и продукции между общественными классами, которые в отличие от других трудов Кенэ здесь становятся действующими лицами в экономическом спектакле.
Конечно, экономисты всегда подсознательно имели в виду некую схему классовой структуры общества. Однако, Кантильон, кажется, был первым, кто открыто построил такую схему и использовал ее в качестве инструмента анализа. Эта схема была принята Кенэ. Соответственно, он выделял землевладельцев — класс собственников (classe des proprietaires), высший класс (classe souveraine) или, что существенно, распределяющий класс (classe distributive); фермеров-арендаторов — производительный класс (classe productive), а всех людей, занятых несельскохозяйственной деятельностью, он считал приблизительно эквивалентными буржуазии — бесплодному классу (classe sterile). Рабочие могли рассматриваться или как четвертый класс, или добавляться в соответствующих пропорциях к второму и третьему классам. Последнее предпочтительнее для выявления сущности схемы, которая является не столько схемой классов как социологических общностей, сколько схемой экономических групп, с какими мы встречаемся, например, в статистике занятых в сельском хозяйстве, горнодобывающей или обрабатывающей промышленности. Однако в любом случае у Кенэ точно так же, как и у Кантильона, труд играет полностью «пассивную» роль. Движение расходов и продукции при этом происходит между «бассейном» фермеров, «бассейном» землевладельцев и «бассейном» бесплодного класса. Нет необходимости воспроизводить картину этого движения, нарисованную Кенэ, или входить в ее детали. 3-8 Все, что должен запомнить читатель, заключается в следующем.
Допустим, что за единичный период t - 1 землевладельцы получили и накопили из многих взносов ренту, которую им выплатили фермеры, так что в начале периода t они имеют в своих руках наличными весь чистый национальный доход (в понимании Кенэ), в то время как каждый представитель других классов готов продавать и производить. Нам нужно проследить извилистый путь этой ренты, или чистого дохода, в экономике. Допустим, сумма чистого дохода составляет 1000 денежных единиц. Далее предположим, что землевладельцы тратят 500 денежных единиц на земледельческую продукцию и 500 на промышленную, т. е. на продукцию бесплодного класса, который не производит прибавочную ценность. 500 единиц, которые таким путем возвращаются фермерам (поскольку они получены из их выплат t - 1), прежде всего удваиваются в их руках за счет их производственной деятельности, создающей прибавочную ценность; таким образом, их число вырастает до 1000. Половина этой суммы идет на выплату ренты (которая не расходуется землевладельцами раньше периода t + 1), одна четверть «потребляется» внутри аграрного сектора, последняя четверть уходит к «бесплодным» — в уплату за промышленные товары, необходимые фермерам. «Бесплодные» не увеличивают ценность, а только воспроизводят ее. Из 500 денежных единиц, полученных ими от землевладельцев, 250 уходят на потребление собственной продукции ими самими и их работниками. На другие 250 единиц они покупают пищу и сырье у фермеров, в чьих руках эти 250 единиц вновь удваиваются до 500. То же самое происходит с 250 единицами и любыми другими суммами, которые они позднее получают от фермеров. Какие бы суммы ни получали фермеры, они всегда удваиваются и используются на выплату ренты землевладельцам, которая должна быть истрачена за период t + 1, на потребление в аграрном секторе и новые приобретения у «бесплодных». Легко увидеть, что при правильном выборе продолжительности единичного периода в конце этого периода 1000 единиц чистого дохода вновь возвращаются в руки землевладельцев, которые в начале периода t +1 потратят эту сумму, и весь процесс, таким образом, возобновится. Читателю ясно, что все это, кроме представления в виде «картины», сводится всего лишь к более подробному развитию схемы Кантильона. 3-9 Но в чем польза этой «картины» и в чем суть аналитического достижения, которое она воплощает?
С самого начала следует отметить, что для таблицы Кантильона—Кенэ специфически физиократические черты не имеют значения. Поскольку мы их уже рассмотрели, то нас больше не интересует центральное положение, которое Кантильон и Кенэ предназначали землевладельцам и их расходам; мы могли бы с тем же успехом начать с одного из остальных двух «бассейнов». Не интересует нас больше и принцип, согласно которому каждая сумма, поступающая к фермерам-арендаторам, увеличивается (удваивается) в их руках, а суммы, получаемые производителями промышленных товаров, не увеличиваются, хотя для Кенэ он имел первостепенное значение. Каждый аналитик может приспособить эти положения к своим теоретическим установкам. А нас в данном случае интересует идея tableau, рассматриваемая как инструмент исследования, метод tableau как таковой. Особое внимание следует обратить на три аспекта.
Во-первых с помощью метода tableau достигается колоссальное упрощение. В настоящее время экономическая жизнь несоциалистического общества состоит из миллионов связей или потоков между отдельными фирмами и домохозяйствами. Мы можем вывести касающиеся их теоремы, но мы никогда не сможем наблюдать их все. Но если мы заменим эти связи связями между классами или потоками агрегатных величин между классами (или другими потоками), то неуправляемое число переменных величин в экономической задаче резко сократится до нескольких переменных, с которыми легко работать и движение которых прослеживается без труда. Оставляя этот аспект для позднейшего обсуждения, мы пользуемся случаем отметить родственную проблему, хотя и отличную от данной. Взгляд на tableau наводит на мысль об «общественном продукте» и «общем объеме производства», который производится в результате одной последовательности этапов и распределяется в результате другой. Мы так привыкли к этой мысли, что редко понимаем, если вообще понимаем, насколько нереалистична данная абстракция. В социалистическом обществе производство и распределение действительно представляют собой разные процессы, но в капиталистическом обществе они являются всего лишь разными аспектами одного и того же процесса: общий объем капиталистических доходов формируется в ходе сделок, что и составляет производство в экономическом смысле в отличие от технологического. Тем не менее реалистическая идея формирования доходов (к тому же не имеющая никаких недостатков, которые могли бы оправдать пренебрежение ею) выступала на передний план только спорадически. 3-1. У французских экономистов физиократическая концепция распределения превалировала всегда; это же справедливо и в отношении английских экономистов, которые приняли ее, возможно, под влиянием Ж.-Б. Сэя в начале XIX в. Разумеется, концепция общего годового объема производства и его ценности (valeur de les reproduction annuelle — ценность ежегодного воспроизводства) находила применение и независимо от этого. Она была принята А. Смитом.
Во-вторых, упрощение аналитической схемы, достигнутое с помощью метода tableau, открывает большие возможности для применения в экономической теории методов количественного анализа. Кенэ яснее, чем Кантильон, понимал эти возможности и в этом отношении добился значительного прогресса по сравнению с последним. Его беспокоили статистические данные, и он пытался подсчитать стоимостные показатели годового объема производства и другие совокупные данные. Иными словами, он делал настоящую эконометрическую работу. Данный аспект приобрел новую актуальность в наше время благодаря великолепной работе Леонтьева; 3-11 по своим целям и методам она в корне отличается от трудов Кенэ, но тем не менее она возродила основной принцип метода tableau. Маркс, стоящий как бы между Кенэ и Леонтьевым, пытался сделать свою схему статистически операциональной. 3-12
Третий, и наиболее важный, пункт. Tableau Кантильона— Кенэ явилась первым в истории методом открытого изложения концепции экономического равновесия. Кажется, что преувеличить важность этого достижения невозможно, однако восхищенные последователи Кенэ не преуспели в этом. Экономическая наука, подобно любой другой, началась с исследования «локальных» связей между двумя или более экономическими величинами, таких как зависимость между ценой товара и его количеством на рынке; другими словами, она началась с «частичного анализа» (см. часть IV, главу 7, § 6). Разрозненные усилия подобного рода были направлены на цели, которые представляли некоторый практический интерес или вызывали любопытство по другим причинам. Очень медленно и постепенно экономисты продвигались к пониманию того факта, что между экономическим явлениями существует всеохватывающая взаимозависимость, что они все каким-то образом связаны. Мы видели, что лучшие трактаты о торговле XVII в., такие как трактаты Чайлда или Поллексфена или в еще большей степени работы Дэвенанта, явно свидетельствуют о растущем понимании этой взаимосвязи. Но ученые никогда не занимались исследованием того, как экономические явления связаны между собой. Они воспринимали эту связь, как нечто само собой разумеющееся и либо были не способны осмыслить четко сформулированный вопрос о взаимозависимости, либо не видели в этом необходимости. Они были очень далеки от понимания фундаментального значения этой всеохватывающей взаимозависимости, научный анализ которой может существенно пополнить знания практиков об экономических явлениях. Старые авторы не понимали и того, что основным из всех специфически научных вопросов является вопрос о том, можно ли с помощью этого анализа получить соотношения, по возможности однозначно определяющие все цены и количества благ, составляющих экономическую «систему». Я уже говорил, что первое открытие любой науки — ее открытие самой себя. Но это не означает, что с самого начала выясняется, в чем состоит ее основная проблема. Это приходит намного позднее. В экономической науке это прозошло особенно поздно. Схоластическая экономическая наука всего лишь подозревала наличие таких проблем. Экономисты-бизнесмены XVII в. подошли к ним ближе. Инар, А. Смит, Ж.-Б. Сэй, Рикардо и др. каждый по-своему стремились или, скорее, нащупывали путь к выявлению главной проблемы экономической науки. Однако настоящее открытие было сделано лишь Вальрасом, чья система уравнений, определяющая (статическое) равновесие в системе взаимозависимых величин, — это Magna Carta [ {Magna Carta (Magna Charta) — «Великая хартия» вольностей. Английские бароны вынудили короля Иоанна Плантагенета подписать эту хартию в 1215г. В общем смысле Magna Carta означает любую конституцию или основной закон} экономической теории; технические несовершенства данного памятника конституционного права помогают провести такую аналогию (см. часть IV, главу 7, § 7). История экономического анализа, или, во всяком случае, его чистого «ядра», от Чайлда до Вальраса должна быть написана с точки зрения постепенного осмысления этой концепции.
Итак, у Кантильона и Кенэ существовала концепция всеобщей взаимозависимости всех секторов и всех элементов экономического процесса, где, по словам Дюпона, ничто не обособленно и все связано между собой. Их отличительная заслуга, до некоторой степени разделенная Буагильбером, состояла в том, что, не понимая возможностей метода, позже описанного в общих чертах Инаром, они представили эту концепцию с помощью своего метода tableau. Поскольку идея выражения чистой логики экономического процесса посредством системы совместных уравнений оказалась вне поля их видения, они представили его в виде картины. В каком-то смысле этот метод был примитивным, ему недоставало строгости. Именно поэтому он вышел из употребления, и исторически анализ стал развиваться в другом направлении. Однако в одном отношении он превосходил другой, логически более совершенный, метод: он рассматривал (стационарный) экономический процесс как круговорот, повторяющийся в каждый период. Здесь не только нашел отражение тот факт, что экономический процесс логически самодостаточен и самостоятелен, но и появилась возможность обозначить некоторые его черты, в частности определенные последовательности, которые не выделяются столь же явно в системе совместных уравнений. Кенэ идентифицировал общее равновесие, т. е. равновесие в экономике в целом в отличие от равновесия в каком-либо отдельном небольшом ее секторе, с равновесием социальных групп, как это делают и современные кейн-сианцы. 3-13
в начало
4. Тюрго
Тюрго не был эконометристом, но его великое имя помещено в нашей галерее рядом с именами физиократов, поскольку его часто, хотя в большинстве случаев с оговорками, относили к этой категории. На первый взгляд это кажется вполне обоснованным, поскольку главная работа Тюрго изобилует высказываниями, подчеркивающими его приверженность к специфически физиократическим догмам. Например, он утверждает, что земля является единственным источником богатств, а земледелец (cultivateur) производит не только средства для оплаты своего труда, но и доход, идущий на оплату труда класса ремесленников и других наемных работников (stipendies); что деятельность фермера является главным двигателем социальной машины, в то время как промышленник перерабатывает сырье; что фермер поддерживает и кормит все другие классы, и т. д. Но если вчитаться повнимательнее, то можно сделать поразительное открытие. Мы увидим, что подобные высказывания по своей сути чужды рассуждениям, в которые они вклиниваются. Их можно легко изъять из текста, не нанеся ему урона. Если придерживаться неизменно применяемого в этой книге при интерпретации подобных символов веры принципа, а именно рассмотреть их причастность к аналитической процедуре и ее результатам, то нам останется только пренебречь этими отрывками. Какие же выводы следует из этого сделать? Прежде всего, общепринятые правила критического прочтения старых текстов заставляют нас с подозрением отнестись к подобным посторонним вкраплениям. Представляется, что и в данном конкретном случае недоверие может быть обоснованным, если учесть не очень дружескую дискуссию между Дюпоном и Тюрго относительно публикации рукописи последнего, исход которой нам неизвестен. Однако я не буду сосредоточивать внимание на этом моменте. Совершенно независимо от этого обстоятельства, учитывая то, что нам известно о благородном характере Тюрго, нетрудно понять, почему, собираясь опубликовать свою работу, он мог временно отклониться от своего пути, чтобы отдать дань уважения группе, с которой он был солидарен по многим вопросам экономической теории, возможно многое у нее почерпнув, например в области теории капитала, и с которой он соглашался всей душой по всем практическим вопросам экономической политики, не разделяя при этом некоторые идеи их политической философии. Согласно данной гипотезе, ставящей его морально выше всех, кто подчеркивает отличия своей концепции, чтобы дистанцироваться от коллег, которым он многим обязан, Тюрго следовало бы классифицировать не как физиократа с некоторыми оговорками, а как нефизиократа, испытывающего симпатию к физиократии. Пожалуй, именно такое определение было бы верным.
Мы постарались отделить Тюрго от физиократов не только для того, чтобы он занял собственный пьедестал, как он того заслуживает, но также и для того, чтобы поставить этот пьедестал в подобающем месте, поскольку теснее, чем с физиократами, он был связан с другой группой, если слово «группа» применимо к лицам, очень слабо связанным между собой и не создавшим школы в собственном смысле слова. Центральной фигурой группы был сильный и влиятельный человек, не ставший автором какой-либо доктрины и не издавший какой-либо «системы». Речь идет о Гурнэ. 4-1
Этот факт проливает свет на то окружение, в котором работал Тюрго как экономист. Гурнэ исключительно много путешествовал и был компетентным наблюдателем развития экономики в Англии. Многое из того, что нам известно о его взглядах, имеет явно английский привкус. Среди его трудов имеется несколько переводов, в частности перевод книги Чайлда (Child. New Discourse). Тюрго был личным другом Гурнэ и интересовался работами английских экономистов, особенно Юма и Джозайи Таккера, работы которых он переводил. Напрашивается вывод, что перед нами пример того, как не только политические, но и научные идеи пересекали Ла-Манш в обоих направлениях. Возможная последовательность Чайлд—Юм— Тюрго становится особенно интересной, если после Тюрго добавить имя А. Смита. 4-2 Из французских экономистов наиболее значительное влияние на Тюрго оказал Кантильон.
Блестящие достижения Тюрго, его неоспоримое место в истории нашей науки и его очевидное право быть членом триумвирата вместе с Беккариа и А. Смитом являются достаточно вескими основаниями для того, чтобы остановиться несколько подробнее на этом человеке и его карьере.Анн Робер Жак Тюрго, барон де л'Ольн (1727-1781), называемый современниками господином де Тюрго, известный до 1750г. как аббат де Брюкур, происходит из старинной, хотя и не очень знатной, довольно состоятельной, хотя и не богатой нормандской семьи; по своему социальному положению он относился к нетитулованному мелкопоместному дворянству (в Англии этот слой назывался gentry, а в Германии — Junker). Его, как третьего сына в семье, готовили к церковной карьере, и духовное образование (что не часто признается) позволило в полной мере раскрыться его блестящим и рано проявившимся дарованиям и стало одним из факторов, приведших его к успеху.
Став аббатом в Сорбонне, он проявил незаурядные способности, был полон широкомасштабных планов (в научных и других областях), много писал, участвовал в дискуссиях; здесь юный Тюрго ненадолго попал под влияние «Секты энциклопедистов», которые сыграли заметную роль в формировании его личности. Затем он сменил карьеру священнослужителя на государственную службу и остался государственным служащим до конца своей активной жизни. Чиновничество всех времен и народов имеет все основания для гордости не только потому, что Тюрго был украшением французской бюрократии «старого режима», но и потому, что он в свою очередь испытал на себе влияние этой бюрократии, третье в его жизни влияние среды, способствовавшее становлению его личности. Его деятельность в качестве интенданта (генерального управляющего) Лиможского финансового округа с 1761 по 1774г. получила высочайшую оценку, чему способствовали продемонстрированные им рвение, находчивость и общительность. Благодаря достигнутым успехам он был назначен в 1774 г. министром морского флота, а через несколько месяцев стал генеральным контролером финансов (т. е. министром финансов и торговли и уполномоченным по проведению общественных работ); последнюю должность он занимал в течение двадцати месяцев, и большую часть этого времени его мучила подагра. После опалы Тюрго вышел в отставку и не возвратился на государственную службу до конца жизни.
Основное значение описания карьеры Тюрго для истории экономического анализа заключается не только в том, что мы, экономисты, можем законно гордиться таким блестящим коллегой, но и в том, что оно объясняет причины, по которым его научная работа не получила должного развития. Биографы и историки экономической мысли всегда уделяли чересчур большое внимание деятельности Тюрго в качестве министра финансов и при этом распространили две легенды, имеющие отношение к социологии нашей науки, а потому требующие краткого упоминания. Но прежде всего я хочу заявить, что никоим образом не собираюсь «развенчивать» одну из немногих значительных фигур, которыми может похвалиться история экономической науки: само собой разумеется, что никому не пришло бы в голову написать объемный труд о великих министрах финансов, не включив в него Тюрго. Первую из двух распространенных легенд можно было бы озаглавить: «Экономист в действии». Она рассказывает о человеке, который путем научного анализа находит лекарства от болезней страны и, получив власть, бросается их применять. На самом деле все было не так. Тюрго был прежде всего великим государственным деятелем и именно с этой точки зрения смотрел на государство и на общество. Поэтому, получив министерскую должность (слово «власть» было бы в данном случае неуместным), он взялся за улучшение финансового управления и спасение находившихся в отчаянном положении королевских финансов. Он добился замечательных, почти невероятных успехов, и в этом заключались его основные достижения. Он также добился установления королевским декретом свободной внутренней торговли зерном и принял еще одну, важную для нас меру: упразднил jurandes — ремесленные гильдии. Эти и другие, менее значительные, меры не имели политического успеха главным образом из-за тактических просчетов, немедленно вызвавших резкое сопротивление. Не обошлось и без банального невезения: недовольство декретом о свободной внутренней торговле зерном возникло в связи с тем, что его введение совпало с неурожаем. Следует отметить, что все сделанное Тюрго или намеченное им к осуществлению не имеет отношения к какой-либо научной или другой доктрине. Речь идет о деятельности чрезвычайно способного государственного чиновника, знавшего идейные течения своего времени и старавшегося служить им на практике. Он не слишком увлекался абстрактными принципами, что, безусловно, только к его чести. В одном случае он ввел протекционистскую пошлину, в другом прибег к созданию государственного предприятия (в химической промышленности). Физиократы, конечно, приветствовали его деятельность и вели пропаганду в его пользу, но они имели мало отношения к его политике и никак не были причастны к его вступлению в должность, поскольку в 1774г. они уже лишились какого-либо влияния. По тем же причинам его падение не было связано с поражением какой-либо физиократической доктрины.
Вторая легенда вытекает из легенды о Французской революции. Поскольку большинство пишущих о Тюрго сочувствовали и сочувствуют последней, то они как прежде, так и теперь неизбежно восхваляют немногих избранных слуг «старого режима», которые как «герои боролись за торжество света во мраке деспотизма». Тюрго является главным объектом такого рода традиционных восхвалений, инициированных самими революционерами, которые иногда называли его «истинным гражданином». Некоторые писатели добавили свой штрих к портрету, утверждая, что Тюрго был поставлен на должность министра по воле народа и смещен усилиями придворных интриганов. На самом деле Тюрго был назначен на должность генерального контролера монархом, руководствовавшимся самыми добрыми намерениями и искавшим среди своих чиновников человека, наиболее подходящего для этой работы. Если и было другое влияние, то только со стороны министра де Морепа. Получив должность, Тюрго, несомненно с самыми лучшими намерениями, в значительной мере опирался на королевскую прерогативу. При поддержке монарха министру легко составлять блестящие декреты и силой навязывать их парламентариям, отказавшимся их одобрить. Трудность заключалась в том, чтобы заставить социальные группы и население в целом принять эти декреты. Вначале Людовик XVI оказывал Тюрго полную поддержку, но, имея много хороших качеств, он не был деспотом и был не склонен применять силу. Хотя Тюрго был мишенью интриг двора и других кругов (в основном из-за его политики урезания расходов), со временем доминирующим фактором в создавшейся ситуации стало массовое сопротивление сельского пролетариата и ремесленных гильдий; возникали даже местные мятежи, которые Тюрго подавлял твердой рукой. Так что точнее было бы сказать, что Тюрго был возведен на министерский пост королем, а свергнут народом (хотя эта правда также была бы неполной). Для нас этот факт имеет значение, поскольку он проливает свет на личность одного из величайших ученых-экономистов всех времен. Согласно нашей интерпретации, король выглядит лучше, чем принято считать, но и образ Тюрго ничуть не страдает. Мы видим прекрасного чиновника, который был хорошим администратором и, возможно, советником, но плохим лидером и тактиком. Мы убеждаемся в его честности и твердости (на те же черты указывают и другие толкователи), а также его преданности королю, которую, возможно, не столь ценят другие интерпретаторы. Ответ на чисто академический вопрос, мог ли Тюрго предотвратить революцию, останься он на посту министра, зависит от того смысла, который мы вкладываем в слово «революция». Если мы понимаем под этим свержение монархии и кровавые эксцессы, то ответ должен быть утвердительным, однако он добился бы этого как благодаря реформам, которые он мог бы провести, так и в равной мере благодаря своей готовности вызвать войска. Фригийский колпак не подойдет Тюрго. {Красный фригийский колпак стал эмблемой свободы во время Французской революции 1789-1799 гг.}
Его главное произведение «Размышления об образовании и распределении богатств» (Reflexions sur la formation et la distribution des richesses) было написано в 1766 г. для двух обучающихся во Франции китайцев и опубликовано в еженедельнике «Эфемериды» (Ephemerides), за 1769-1770 гг.; английский перевод вышел в 1808г. Как указывалось выше, при публикации работы возникли некоторые сложности, связанные с попыткой редакторского вмешательства Дюпона (предположительно, он действовал в интересах физиократической ортодоксии). Из менее значительных работ, дополняющих данное произведение, наиболее важными являются «Похвальное слово Гурнэ» (Eloge de Gournay), письмо о бумажных деньгах, адресованное аббату де Сисэ (1749; это его первая публикация по экономике), заметки по поводу эссе о косвенном налогообложении Сен-Перави (1767) и Граслена (1767) и работа о денежных ссудах (1769). Его вклад в Энциклопедию, включая такие статьи, как «Существование», «Расширяемость» и «Этимология», а также его критика философии Беркли (и многие другие работы) представляют интерес как доказательства широты его творческого диапазона. «Собрание сочинений» (Oeuvres) Тюрго было издано Дюпоном де Немуром (1808-1811) и переиздано Шеллем (1913-1923). Работу Леона Сэя «Тюрго» (Say Leon. Turgot) перевел на английский язык М. В. Андерсон (1888). Стоит упомянуть также о работах Альфреда Неймарка «Тюрго...» (Neymarch. Turgot..., 1885); С. Файльбогена «Смит и Тюрго» (Feilbogen S. Smith und Turgot. 1892), У. У. Стивенса «Жизнь и произведения Тюрго» (Stephens W. W. The Life and Writings of Turgot. 1895) и особенно книгу Г. Шелля «Тюрго» (Schelle G. Turgot. 1909).
Если мы теперь попытаемся сравнить Тюрго-ученого с Беккариа и А. Смитом, то прежде всего мы будем поражены значительным сходством между ними: по образованию и широте мировоззрения все трое были эрудитами; все трое стояли в стороне от деловой и политической арены; все трое были всей душой преданы своему делу. Тюрго был, несомненно, самым блестящим из них, хотя его блеск носил оттенок некоторой поверхностности, правда не в экономической науке, а в далеких от нее интеллектуальных областях. Основное различие между ними с точки зрения их научных достижений заключается в том, что А. Смит расходовал очень мало энергии на ненаучную работу, Беккариа — очень много, а Тюрго начиная с 1761 г. тратил почти всю свою энергию на дела, не относящиеся к науке. В течение тринадцати лет, проведенных в Лиможе, у Тюрго было мало досуга; во время почти двухлетнего пребывания на министерском посту у него практически совсем не было свободного времени; вероятно, он занимался творческой работой в период с 18 до 34 лет. Этим объясняется не только неодинаковый уровень тех трех его работ, о которых мы говорим, но также и разная степень их законченности.
Тюрго был слишком одарен, чтобы написать что-либо незначительное. Тем не менее уделять внимание большинству работ Тюрго стоит только специалистам по его творчеству. Особняком стоят «Размышления» (Reflexions), и мы ограничимся только этой работой, впрочем за одним исключением. Небольшая по объему работа была, очевидно, написана наспех и никогда внимательно не пересматривалась. Она выглядит так, как выглядела бы книга Маршалла «Принципы», если бы уничтожили ее текст, примечания и приложения и сохранили только краткие выводы на полях, да и то не все. По сути своей это не более чем подробное аналитическое оглавление, написанное для основного текста несуществующего трактата. Но и в таком виде его теоретическая схема, даже если не говорить о приоритете, явно выше теоретической схемы «Богатства народов». Чтобы прийти к такому выводу, нет необходимости приписывать Тюрго ничего, что не было им сказано в действительности, или придавать сказанному им новый смысл, который сам он не имел в виду. Он сказал то, что сказал, не более и не менее того. Назвав работу незаконченной или схематичной, я не имел в виду, что для ее завершения требуется выдвинуть определенные догадки или широко ее интерпретировать. Она представляет собой целостную систему экономической теории. Любой компетентный экономист способен восполнить все, что отсутствует в этой работе, ничего не добавляя, кроме критических замечаний, из своего собственного запаса знаний. Разумеется, восхищение «Богатством народов» вызвано не только теоретической схемой книги. Она завоевала признание благодаря заключенной в ней зрелой мудрости, роскошным примерам, эффективной защите определенной экономической политики. Следует также отметить продуманность, с какой создавалось это творение профессионального ученого: книга явилась плодом терпения, скрупулезной работы и самодисциплины. Нет никакой уверенности в том, что Тюрго мог создать что-либо подобное, если бы даже владел всем досугом в мире. Обе работы имели далеко не одинаковый успех, из чего можно сделать вывод: в экономической науке недостаточно одних только интеллектуальных достижений; большое значение имеют законченность, отточенность, возможность приложения, а также иллюстративный материал. Даже в наши дни, в экономической науке пока невозможно (как, например, в физике) повлиять на ход мировой научной мысли, опубликовав статью, занимающую меньше одной страницы. Работа Тюрго получила столь высокое признание только благодаря его известности в других областях деятельности. Но и при этом она не принесла тех плодов, какие могла бы принести.
Поскольку единственным удовлетворительным способом резюмировать это резюме является его переписывание и поскольку к тому же мы коснемся наиболее важных вопросов в последующих главах, то здесь мы предложим вместо «Руководства для читателя» только несколько общих пояснений. Приблизительно первая треть трактата (первый тридцать один раздел), 4-3 представляет собой основу, включающую схему классов Кантильона— Кенэ и анализ их связей в производстве и распределении, ярко окрашенный в физиократические цвета. С самого начала настойчиво выдвигаются некоторые фундаментальные предположения, такие как тезис, согласно которому конкуренция всегда приводит к снижению заработной платы до уровня прожиточного минимума. Разделы XXXII—L содержат теорию бартера, цен и денег, которая в рассматриваемых рамках, почти безошибочна и, за исключением отсутствующей формулировки маржинального принципа, находится не на таком уж большом расстоянии от теории Бёма-Баверка. Остальная часть работы посвящена главным образом теории капитала, которая предвосхищает большую часть исследований XIX в., и таким темам, как процент, сбережения и инвестиции, а также капитальная стоимость. В отдельных вопросах трудно утверждать или отрицать оригинальность положений автора, тем более что Тюрго не дает ссылок, но это простительно при таком схематическом изложении. Однако всестороннее видение всех основных фактов и их взаимосвязей в соединении с блестящей формулировкой настолько очевидно, что благодаря одному этому можно было бы рассматривать всю работу как самобытный вклад в науку, даже если бы ни одно из высказанных положений не принадлежало исключительно Тюрго. В этом трактате, посвященном прежде всего вопросам ценности и распределения, ставшим столь популярными в последние десятилетия XIX в., практически невозможно найти хотя бы одну ошибку. Не будет преувеличением сказать, что аналитическая экономическая наука потратила целое столетие, чтобы подняться до того уровня, которого она могла достичь за двадцать лет после опубликования трактата Тюрго, если бы его содержание было надлежащим образом понято и усвоено внимательными профессионалами. На самом деле даже Ж. Б. Сэй, наиболее важное звено между Тюрго и Вальрасом, не сумел найти полноценного применения трактату Тюрго.
в начало
Примечания
0-1. [Й. А. Шумпетер первоначально назвал эту главу «Эконометристы»; в машинописном экземпляре он добавил карандашом «и Тюрго?».]↑
0-2. Слово «эконометрия», я полагаю, ввел в оборот профессор Фриш по аналогии с биометрией — статистической биологией. В данном случае полностью оправданно создание нового термина, обозначающего целую программу исследований (об основании и задачах Эконометрического общества см.: Econometrica. 1933. № I, Jan.). Ввиду этого мы можем принять этот термин, хотя он вызывает возражение с точки зрения филологии: следовало бы сказать «экометрия» или «экономометрия».↑
1-1. Поскольку слово «статистика» означало как различные массивы фактов, так и различные типы методов, нет ничего удивительного в существовании огромного количества определений, предлагаемых разными специалистами, которые придерживались неодинаковых точек зрения. Немецкий статистик Энгель, с которым мы встретимся ниже по более важному поводу, однажды насчитал до 180 таких определений. См.: Loyo G. (Г. Лойо). Evolucion de la definicion de estadistica. 1939. Publicacion 44 de Institute Panamerico de Geografia e Historia.↑
1-2. Петти (1623-1687) был, как говорится, человеком, всем обязанным самому себе: целителем, хирургом, математиком, инженером-теоретиком, членом парламента, государственным служащим и дельцом; он был одним из тех полных жизни людей, которые добиваются успеха почти во всем, за что берутся, и даже неудачу превращают в успех. Хотя такая многосторонность имеет и свои негативные последствия, имя Петти стало одним из великих в истории экономической науки. Что касается его посмертной славы, то она объясняется не только его заслугами, но и удачей. Маркс решил считать Петти основателем экономической науки, в результате чего к буржуазным похвалам, инициатором которых в 1857 г. выступил Рошер, добавились одобрительные оценки со стороны социалистов. Таким образом, экономисты, не соглашавшиеся друг с другом ни по одному другому вопросу (причем среди них было много таких, кто совершенно не понимал вклада Петти), с тех пор стали сообща восхвалять его, а немцы превозносили его даже больше, чем англичане. Рекомендую прочесть его жизнеописание (1895) лорда Э. Фитцмориса. Из трудов Петти наибольшую важность для нас представляют: «Трактат о налогах и сборах» (A Treatise of Taxes and Contributions; 1662); Verbum Sapienti (1665; опубл. в 1691 г.); Political Anatomy of Ireland (1672); Political Arithmetick (1676; опубл. в 1690); Quantulumcunque concerning Money (1682); Essays on Political Arithmetick (1671-1687); все эти труды переизданы в книге The Economic Writings of Sir William Petty (ed. by С. Н. Hull; 1899). Там же помещена знаменитая работа Natural and Political Observations... upon the Bills of Mortality, впервые опубликованная Джоном Граунтом в 1662 г. Ее можно рассматривать как первоисточник современной демографии, хотя Граунт едва ли может считаться в связи с этим «основателем» статистики. Вопрос о степени участия Петти в данной работе стал предметом длительной и безрезультатной полемики. В дополнение к книге лорда Э. Фитцмориса маркиз Лэнсдаун издал «Документы Петти» (Petty Papers; 1927) и «Переписку Петти с Саутуэллом» (Petty-Southwell Correspondence, 1676-1687; 1928)↑
1-3. Davenant С. Of the Use of Political Arithmetick: Works. I. P. 128. Имя Чарльза Дэвенанта (1656-1714) медленно и постепенно перемещается в первый ряд выдающихся экономистов; надо сказать, что это место принадлежит ему по праву. Он был государственным служащим и политиком, трижды избирался членом парламента, причем принадлежал скорее к ярым врагам вигов, чем к ревностным сторонникам тори: возможно, именно это обстоятельство, повлиявшее на некоторые его работы, помешало его своевременному признанию. Были и другие причины.
«За что ратовал этот человек?», — вопрошали историки, не зная, к какому течению его отнести. С одной стороны, сторонники либерализма выражали восторг по поводу заявлений Дэвенанта о том, что торговля свободна по своей природе, что она находит свои собственные каналы, что законы, ограничивающие или регулирующие ее, редко бывают выгодными обществу (хотя могут служить интересам отдельных лиц), а деньги — это просто счетные единицы. С другой стороны, в его работах они с огорчением находили множество высказываний о регулирующей политике, заставлявших относить его к категории сторонников (несуществующей) «меркантилистской теории». Некоторые объясняли его противоречивую, по их мнению, позицию с помощью гипотезы, согласно которой в своих ранних работах, где встречаются «либеральные» высказывания, Дэвенант был откровенен, а позднее, особенно когда занимал государственную должность, он превратился в оппортуниста. Как мы увидим позже (см. главу 7), существует другое объяснение: он был хорошим экономистом. Его труды (хотя и не полностью) издал сэр Чарльз Уитворт (1771). Позднее были найдены другие работы; последние из них опубликованы под заглавием «Две рукописи Чарльза Дэвенанта» («А Reprint of Economic Tracts» под редакцией профессора Дж. Хебертона Иванса, Мл., с предисловием профессора Ашера, содержащим ценную информацию; 1942; см. также работу И. Бальера «Труды по экономике Чарлза Дэвенанта» (Balliere Y. L'Oeuvre economique de Charles Davenant. 1913)). Его впечатляющий вклад в экономический анализ можно сформулировать следующим образом: 1) во всех его работах явственно ощущается понимание логических связей, с помощью которых экономические явления связываются воедино; хотя приоритет здесь принадлежит Чайлду, Барбону и другим, это не обесценивает его заслуги; 2) несмотря на то что он ограничивался анализом конкретных ситуаций, ему удалось существенно усовершенствовать достижения своей эпохи в области теорий денег, международной торговли и финансов; 3) он был одним из первых авторитетов своего времени в области государственных финансов (налоги, государственный долг и т.д.); 4) он был одним из немногих, кто понял суть «политической арифметики» и работал в этой области. Отдельные вопросы будут рассмотрены в последующих главах.↑
1-4. Natural and Political Observations and Conclusions upon the State and Condition of England in 1606 (sec. VII). Этот труд, один из первых в количественной экономической теории и один из лучших образцов политической арифметики, не был опубликован автором. Дэвенант включил некоторые его части в свое эссе Essay upon the Probable Methods of Making a People Gainers in the Ballance of Trade (1699), но целиком работа вместе с биографией автора была опубликована только в 1804 г. Джорджем Чалмерсом. Первые пять разделов касаются численности населения, которая изобретательно выводится из суммы налогов на домохозяйства, возрастного состава, семейного положения, смертности в городах и сельской местности и прочих подобных переменных. Разделы VIII-XIII посвящены вопросам государственных финансов. С нашей точки зрения, наиболее важными являются разделы VI и VII. Кроме знаменитой функции спроса они содержат другие достойные внимания моменты, например произведенные автором расчеты доходов и расходов нации в 1688г., потребления мяса и количества золота и серебра в Англии и других странах.↑
1-5. Оно было рассчитано Дж. А. Юлом (см.:Yule J. V. Crop Production and Prices : A Note on Gregory King's Law//Journal of the Royal Statistical Society. 1915. P. 296 f.): у = -2,33x + 0,05x2 - 0,00167х3↑
1-6. См. ниже, часть III, глава 6.↑
1-7. Treatise of Taxes, ch. 5. Это «открытие» ренты от местоположения может быть легко истолковано усердными поклонниками как теория, подразумевающая убывающую отдачу и в конечном счете всю рикардианскую теорию. Однако такое толкование совершенно не соответствует исторической правде.↑
1-8. Аргумент, который можно назвать довольно интересной иллюстрацией методов примитивного анализа, заключается в следующем: если, затратив одинаковое количество труда, один человек производит зерно, а другой — серебро, то после обычных вычетов оба будут иметь какое-то количество зерна или серебра (Петти также вычитает необходимое потребление производителей или же предполагает, что производитель серебра одновременно обеспечивает себя средствами для этого необходимого потребления). Далее он утверждает, что ценность этих двух чистых доходов обязательно должна быть одинакова и, поскольку серебро — это металл, используемый для изготовления монет, это равенство определяет цену зерна в денежном выражении, а следовательно, и денежную ценность хлебной «ренты». В качестве полезного упражнения предлагаем читателю выработать собственные четкие доводы, объясняющие, почему данный аргумент неудовлетворителен, и, что еще важнее, почему он не проливает свет на вопрос о земельной ренте. Этот аргумент иногда использовался в попытках приписать Петти разработку трудовой теории ценности, поскольку ценности зерна и серебра сравнивались между собой исходя из затраченного на их создание рабочего времени. Наше мнение на этот счет будет зависеть от того значения, которое мы готовы придать случайному использованию подобного эталона сравнения. По крайней мере, лозунг Петти об «отце» и «матери» ведет нас в ином направлении.↑
2-1. Пьер Лё Пезан де Буагильбер (1646-1714) был активным представителем полунаследственного служилого дворянства, приобретшего дворянское звание государственной службой (noblesse de robe) в дореволюционной Франции; он жил в основном в Нормандии, вдалеке от всех парижских влияний, которые могли бы как-то воздействовать на его самобытные идеи. Как мы знаем, он был занят главным образом проблемами налоговой политики Франции и почти так же строго придерживался фактов, как Вобан, однако отличался от последнего не только значительно более широким диапазоном интересов, но также гораздо большей теоретической четкостью — как теоретик он, пожалуй, был выше любого ученого до Кантильона. Его основные работы (Le Detail de la France; Le Factum de la France; Traite de la nature, culture, commerce et interet des grains; Causes de la rarete de 1'argent; Dissertation sur la nature des richesses, de 1'argent et des tributs) были переизданы Эженом Дэром в сборниках Economistes financiers du XVIIIe siecle (Collections des principaux economistes. Изд. Гийомен, 1843). Предисловие Дэра к этому изданию, насколько мне известно, является первым документом, свидетельствующим о том преклонении перед Буагильбером, которое весьма странно контрастирует с упорным игнорированием его достижений подавляющим большинством экономистов (а фактически только им и объясняется). Дэр считал его первым в «цепи ученых», следующими звеньями которой являются Кенэ, Смит, Рикардо и Росси(1); Буагильбера он называл «Колумбом экономического мира» и далее в том же духе. Культ Буагильбера был возрожден, но уже в более сдержанной манере, профессором Бордевайком (Н. W. С. Bordewijk) в его великолепной работе Theoretisch-historische Inleiding tot de Economic (1931). Однако мисс Роберте в своей во всем остальном весьма замечательной работе Boisguilbert: Economist of the Reign of Louis XIV («Буагильбер— экономист времен Людовика XIV», 1935) продемонстрировала дурной образец того, что лорд Маколей назвал болезнью биографов, или люэсом Босуэла. Однако, брошенный в мой адрес профессором А. Грэем в рецензии на книгу мисс Роберте (Economic History, 1937) упрек в том, что я в своем старом эссе не отдал подобающую дань уважения Буагильберу, заставил меня вновь обратиться к его трудам, и в результате мое мнение о нем изменилось. Кроме указанных работ см. также: Cadet F. (Ф. Кадэ) Pierre de Boiguilbert, precurseur des economistes [т. е. физиократов]. 1870; Talbot A. (А. Тальбо) Les theories de Boisguilbert et leur place dans d'histoire des doctrines economiques. 1903; Durand R. (P. Дюран) Essai sur les theories monetaires de Pierre de Boisguilbert. 1922. [Данный вариант написания фамилии, пожалуй, наиболее верный]. {французский энциклопедический словарь Larousse дает два варианта написания: Boisguilbert или Boisguillebert}]↑
2-2. Тем не менее Петти рассматривал капитал как накопленный труд, а положения Буагильбера — это ранний пример «разложения» произведенных средств производства на услуги природных факторов и труд, что стало позднее центральной характеристикой теоретической схемы Бёма-Баверка (см.: часть IV, главу 6); но Буагильбер не попытался дать аналитическую разработку данной концепции.↑
2-3. Ашиль Николя Инар (Isnard) — инженер. О нем практически ничего не известно, отсутствуют даже точные даты его рождения и смерти, и ему не посвящена статья в «Encyclopaedia of social sciences»; он написал и другую работу, которой мы здесь не касаемся: Traite des richesses {«Трактат о богат-ствах»} (1781), которая избежала забвения лишь благодаря счастливой случайности: Джевонс включил ее в список работ по математической экономики, который он приложил к своей «Теории политической экономии». Почти полное отсутствие внимания к работе Инара понятно, поскольку его историческая заслуга, упомянутая Джевонсом, укладывается в рамки обычных аргументов против доктрин физиократов и других не очень оригинальных и не слишком интересных вопросов. Слабость чисто научного интереса в области экономической теории резко замедлила прогресс в этом фундаментальном направлении.↑
2-4. Ричард Кантильон (дата его рождения точно не установлена, но обычно называют 1680 г.; умер (предположительно был убит) в 1734г.) был парижским банкиром ирландского происхождения. Он оказал значительно большее влияние на французских экономистов, чем на английских. Правда, некоторые англичане заимствовали у него идеи, а другие признавали его авторитет; среди последних был А. Смит. Однако У. С. Джевонсу пришлось практически заново открыть Р. Кантильона (Richard Cantillon and the Nationality of Political Economy/ /Contemporary Review. 1881), в то время как во Франции о нем не забывали никогда. Так, совершенно очевидно его влияние на работу: Canard N. F. Principes d'economie politique. 1801, которую, принеся извинения «короновавшей» ее Академии (та же Академия проигнорировала Курно и Вальраса), мы лишь бегло упомянем в этой книге. На вышеуказанном основании я классифицирую Кантильона как французского экономиста, но допускаю, что любой, кто интересуется такими вопросами, как «национальность» науки, может воспользоваться случаем и заявить, что, будучи последователем учения Петти, этот ирландский француз является английским экономистом. Предполагается, что «Эссе о природе торговли вообще» (Essai sur la nature du commerce en general) было написано около 1730 г. и вскоре после этого «опубликовано» в очень необычном смысле; иначе говоря, рукопись ходила по рукам и таким образом оказывала влияние на читателей. (Она имела большое значение для узкого и сугубо профессионального круга.) Следовательно, дата ее фактической (посмертной) публикации (1755) не имеет реального значения. Работа была перепечатана в Гарвардском университете в 1892 г., а в 1932 г. переведена на английский язык и опубликована при содействии Королевского экономического общества (см. Higgs H. Richard Cantillon//Economic Journal. 1891. June). Я не знаю другого хорошего исследования, посвященного нашему автору, кроме, разве что, очень полезной статьи в словаре Палгрейва (Palgrave's Dictionary). Оценка Джевонса страдает преувеличением. В частности, нельзя было выбрать более неудачного для «Эссе» определения, чем «колыбель экономической науки»: ею оно как раз не было. Кроме того, имеются краткие биографические сведения о Ричарде Кантильоне Джозефа Хоуна: Hone Joseph. Biographical Note on Richard Cantillon//Economic Journal. 1944. April.↑
2-5. Если читатель до конца продумает, что следует из этих предпосылок, то сумеет извлечь из этого пользу.↑
2-6. А. Маршалл в своих «Принципах» (Principles. P. 55, note 1) утверждает, что в существенных вопросах взгляды Кантильона предвосхитил Барбон (см. ниже, глава 7). Я не понимаю, что именно мог иметь в виду Маршалл. Речь может идти лишь о некотором, но совсем не близком, сходстве взглядов Кантильона и Барбона по вопросам внешней торговли (в этой области во взглядах обоих прослеживается нечто общее с воззрениями многих других авторов).↑
3-1. Термин «физиократия», означающий «власть природы», был использован Дюпоном в качестве заглавия книги в 1767 г. Но, согласно Онкену, еще ранее его использовал Бодо, а возможно, он обязан своим возникновением самому Кенэ. Этот вопрос не имеет значения.↑
3-2. Следует заметить, что во времена Кенэ в той стране, где он жил, в этом, возможно, было много практической мудрости. Во Франции XVIII в. реформы, с которыми выступали физиократы, могли быть проведены (без революции) только твердой рукой абсолютного монарха. Следовательно, враждебность физиократов по отношению к «привилегиям» любого вида не противоречила, как можно было бы подумать, их приверженности монархии, а, наоборот, служила ее причиной.↑
3-3. Достаточно сравнить определение Кенэ с определением Монтескье, для которого естественные законы не более чем «необходимые отношения, вытекающие из природы вещей» (rapports necessaires qui derivent de la nature des choses). Это определение воистину трудно переоценить.↑
3-4. Полезно сделать две ссылки: во-первых, в диалоге «О торговле» (1766), где Кенэ излагает часть своей теории капитала, он приглашает читателей посетить сельскохозяйственные угодья и фабрики, чтобы удостовериться в реалистичности его теории; во-вторых, говоря об экономических отношениях между классами, он сообщает нам: «Ход этой торговли между различными классами и ее основные условия вовсе не гипотетичны. Каждый, кто захочет задуматься над этим, увидит, что они в точности скопированы с природы».↑
3-5. Благодаря тому, что Кенэ рекомендовал политику свободной торговли, сложилась традиция считать его непреклонным противником «меркантилистской» доктрины. На самом деле мы видели, что даже в этих рекомендациях имеется элемент, отличающий его laissez-faire от laissez-faire «либералов» XIX в. Кенэ стремился добиться хорошей (высокой) цены на сельскохозяйственные продукты. Сам по себе этот элемент может рассматриваться как чуждая его теории вставка, сделанная из политических предпочтений или практических соображений. Однако при более пристальном взгляде мы обнаруживаем, что за «хорошей ценой» скрывается нечто большее. В отличие от А. Смита, который привел к победе доктрину дешевизны и изобилия (и, следовательно, стал, если придерживаться точки зрения лорда Кейнса, жертвой «заблуждения дешевизны»), Кенэ в качестве аналитического принципа поддерживал доктрину дороговизны и изобилия (см. ниже, глава 6, § 1). И это обстоятельство вместе с другим моментом, к которому я собираюсь привлечь внимание, делает его братом по духу (в том, что это касается анализа, а не политики) авторов, обычно относимых к категории «меркантилистов», и, по крайней мере в одном, но очень важном отношении, отдаляет его от теоретиков XIX в., последовавших за А.Смитом, и самого А.Смита.↑
3-6. В качестве дополнения к уже сказанному о здравом смысле, лежащем в основе большой части экономической философии Кенэ, можно заметить, что с учетом внутреннего и внешнего положения Франции в 1750-х или в 1760-х гг. такия политика была бы, безусловно, разумней, чем выбрасывание средств на колониальные захваты, которые даже в случае успеха представляли бы собой лишь желанную добычу для английского флота, или на финансовые предприятия, которые могли бы закончиться, как закончилась деятельность Джона Ло, или на вооруженные силы, что могло бы привести к очередному Россбаху. {Россбах— саксонская деревня, где в 1757г. французские войска под командованием маршала Франции Субиза потерпели поражение от армии Фридриха II} Следует понимать психологию глубоко разочарованной нации, к которой обращался Кенэ.↑
3-7. Кроме того, предусматриваются государственные капиталовложения (avances souverainea), т. е. государственные расходы на дорожное строительство и т. д.↑
3-8. Как уже было сказано. Tableau economique (слово «картина» (picture) лучше передает смысл, чем обычный перевод «таблица» (table)) была впервые напечатана в Версале в 1758г. с большой помпой и церемониями; как говорят, Людовик XV сам правил гранки. Оригинал был потерян и лишь более чем через сто лет найден и факсимильно воспроизведен для Британского экономического общества (которое тогда называлось Королевским экономическим обществом) в 1895 г. с весьма ценным введением Г. Хиггса; впоследствии он перепечатывался неоднократно. Но сам Кенэ опубликовал другую упрощенную версию в работе «Анализ» (Analyse) (см.: Quesnay. Oeuvres), которую Дюпон использовал в своей «Физиократии» (Physiocratie). Читатель найдет перевод комментариев Кенэ в работе: Monroe A.E. Early Economic Thought. Мирабо в шестой части своей книги «Друг людей» представил собственную версию. Таким образом, имеются по крайней мере две «таблицы» (без учета мало отличающихся от них вариантов), где не только используются разные цифры, но имеются некоторые различия, важные с теоретической точки зрения. Однако мы не будем рассматривать данный вопрос. Лучший способ составить о нем общее представление при минимальной затрате усилий — просмотреть великолепную работу Сигето Цуру в приложении А к книге П. М. Суизи «Теория капиталистического развития» (Sweezy P.M. Theory of Capitalist Development. 1942).↑
3-9. Вопрос о том, как распределить «заслуги» между Кантильоном и Кенэ, одновременно и труден и интересен с точки зрения социологии научного изобретения и научного успеха. Кантильон, несомненно, чувствовал, что наука нуждается в инструменте такого рода, имел представление о том, как сконструировать такой инструмент, и указал реальный путь к достижению цели. Если бы один из этих трех критериев для присвоения авторства на изобретение отсутствовал, то вопрос решался бы значительно проще: Кантильон сделал для создания метода tableau то же, что Ньюкомен и Уатт вместе взятые — для создания парового двигателя. И все же я, откровенно говоря, не хотел бы ограничивать заслугу Кенэ оттачиванием концепций Кантильона и выстраиванием результатов в привлекающей внимание форме tableau. Подобное глубокое понимание и принятие всей душой работы другого человека — редкость, если только им изначально не движет полное сходство взглядов на предмет изучения. Более того, как будет отмечено ниже, важнейшим достижением здесь являлась идея кругооборота. Соблазнительно предположить, что эта идея пришла именно к Кенэ как к врачу — по аналогии с кровообращением в человеческом теле. К тому времени прошло уже сто лет со дня его открытия, сделанного Уильямом Гарвеем (1578—1657), но его значение не утратило своей остроты (Exercitatio anatomica de motu cordis et sanquinis. 1628).↑
3-10. Первым, кто поднял вопрос о том, что исследовать надо формирование, а не распределение доходов, был, по-моему, О. фон Филиппович в последних изданиях своего учебника (Philippovich E., van. Grundriss der politischen Oekonomie. 1-е изд. 1893-1907).↑
3-11. Leontief Wassily W. The Structure of the American Economy. 1941 (пересмотр, изд. — 1951).↑
3-12. О схеме воспроизводства Маркса см.: Sweezy P.M. Theory of Capitalist Development. 1942. Appendix A.↑
3-13. См. в частности: Robinson Joan (Джоан Робинсон). The Theory of Money and Analysis of Output//Review of Economic Studies. 1933. Oct.↑
4-1. Жак К. М. Венсан де Гурнэ (1712-1759) был коммерсантом, выходцем из буржуазных слоев (фамилия Гурнэ с частицей «де» происходит от названия имения, оставленного ему деловым партнером); позднее он стал государственным служащим, купив должность «интенданта коммерции». Он был незаурядным человеком такого типа, какой редко встречается за пределами Англии. Однако его огромные заслуги перед экономической наукой нелегко охарактеризовать. Они не представлены в виде публикаций (хотя Гурнэ писал доклады и примечания к переводам английских работ по экономике). Его письма и различные высказывания (одно из них, ставшее знаменитым, приписывается ему: laissez-faire, laisser-passer {Буквально: «не вмешивайтесь, дайте дорогу» (фр.)}) не могут в достаточной мере показать значение его деятельности для истории нашей науки. Нам хорошо известно, какую роль он играл в формировании мнения относительно экономической политики, оказывая определяющее влияние на некоторые лучшие умы века; нам также в общих чертах известно, в защиту каких принципов он выступал: он ратовал за ослабление оков государственного контроля, за умеренный протекционизм и т. п. Однако мы можем только почувствовать или воссоздать по нескольким указаниям его формирующее влияние на экономический анализ. Он как бы назначал себя наставником своих друзей, которых умел выбирать, и как хороший наставник сам отступал на второй план, направив обучение своих подопечных в заданных направлениях. Два факта доказывают его право на нашу благодарность: его успешная пропаганда работы Кантильона и его вклад в экономическое образование Тюрго. Однако под этими двумя пиками его заслуг должно располагаться широкое «плоскогорье». Этот человек, никогда не учивший в буквальном смысле слова, вероятно, был одним из величайших учителей в экономической науке — учителем в самом высоком значении слова. Учителем с большой буквы. Следовательно, он, очевидно, заслужил то место, которое ему традиционно предоставляет практически каждый учебник по истории экономической науки или экономической мысли, какими бы ни были факты, это подтверждающие. Его имя присутствует во всей литературе по физиократии. Г. Шелль написал книгу, которая все еще служит эталоном: Schelle G. Vincent de Gournay. 1897. См. также статью Тюрго «Похвала Венсану де Гурнэ» (Turgo. Eloge de Vincent de Gournay) в сборнике Тюрго Oeuvres, а также: Oncken А. (А. Онкена). Die Maxime: Laissez-faire et laissez-passer... 1886.↑
4-2. См. ниже, глава 6, § 6.↑
4-3. [По-видимому, номера разделов «Собрания сочинений» (Oeuvres) в издании Шелля несколько отличаются от первоначального варианта, опубликованного в Ephemerides, где был изъят один (или более) раздел. См. главу 6, § 7, прим. 5].↑